CC BY
48
ОБЩЕСТВО
ЛИНИЯ ЖИЗНИ , ^^ЙИЦ|ИНВЕСТИЦ^||Р||Г66) гт^
Наш цирк — один из лучших в мире. Спор с китайскими мастерами за первое место тянется уже много лет. В сентябре в Москве прошел VI Международный молодежный фестиваль цирка, главным спонсором которого стал Сбербанк. Об этом конкурсе и о цирке вообще рассказывает председатель фестивального жюри директор Московского цирка на Цветном бульваре имени Юрия Никулина Максим Юрьевич Никулин.
СашаКАННОНЕ
— Кому принадлежит идея фестиваля?
— Генератором проекта был его директор Борис Федотов — дрессировщик, заслуженный артист, глава цирка «Радуга» на ВДНХ. Я сразу его поддержал, потому что вообще-то у нас в стране внимания к цирку никакого. Мы на Цветном уже давно с этим смирились и ни о чем наших замечательных чиновников не просим. Но обидно за людей, которые к нам приходят. Я много времени провожу во Франции, и мне завидно, как там относятся к цирку. Например, если там я прихожу со своим проектом в префектуру, я даже рта не успеваю открыть, как меня спрашивают: «Чем мы можем помочь?» А здесь никто даже не говорит «нет», но и так ясно, что помощи не будет никакой. Слава Богу, стали появляться люди, которые понимают, что
Просто цирк
такое цирк. В том числе Сбербанк — главный спонсор нашего фестиваля. Они долго к нам присматривались — четыре года. Ведь это финансисты, у них большие деньги, большой бизнес, и они должны быть осторожны. Но в результате Сбербанк в нас поверил, и нынешний фестиваль — шестой, в котором он участвует. Но главное даже не то, сколько это стоит денег. Главное — отношение.
— Расскажите об участниках фестиваля.
— В этот раз у нас собрался настоящий интернационал, а российские артисты приехали из таких мест, которых даже на карте нет. Это вселяет оптимизм — значит, цирк продолжается.
— А в какую сторону развивается цирк Никулина?
— Наш цирк следует своим традициям. Мы приняли такое решение лет 15 назад, когда коллектив только формировался, и с тех пор стараемся от него не отклоняться. Как правило, зрители к нам приходят, уже зная, что они хотят увидеть. Конечно, это не исключает неожиданностей и сюрпризов. Но в целом картинка должна быть привыч-
ной. Я понимаю, что меня называют консер- ш ватором, и сознательно на это иду, потому ^ что сегодня достижениями в области како- т го-то определенного жанра мало кого мож- ^ но удивить. Удивить можно, только создавая ° нечто из разных жанров. Если вы посмотрите на наши номера, то поймете, что они сильно отличаются от всех прочих, даже на фестивалях. И тут не только в традиции дело. Допустим, во французском цирке пытаются драматизировать шоу, но там традиционно слабая техника. Китайцы, наоборот, делают сумасшедшие трюки, но больше часа я не могу на это смотреть. Недостает сюжета, концепции. У нас же и техническая база сильная, и номера строятся по драматургическому принципу. Это сложно и дорого, но именно в этом заключается особенность нашего цирка. У нас в штате нет жонглеров, эквилибристов, канатоходцев, полетчиков. У нас есть артисты, которые, каждый средствами своего жанра, рассказывают собственную историю. С каждым из артистов работают режиссер, балетмейстер, художник по костюмам, композитор, мастера по свету и звуку, бутафоры, пошивочный
цех. Множество людей трудится на одного человека. Я прекрасно понимаю, что средства, вложенные в одного человека, никогда не вернутся обратно. Но мы вынуждены это делать, потому что мы вкладываемся в искусство, а вложения в искусство всегда безоткатны. Деньги мы зарабатываем на другом: на программах, на вале, на гастролях. А номера — это штучный товар. Это артисты.
— А театральных режиссеров вы приглашаете?
— Были попытки, но в цирке совершенно другая специфика, не зная которой, в нем трудно работать. Это другое пространство, другой тип взаимоотношений со зрителем. Вот показательная история. Марк Анатольевич Захаров отмечал юбилей фильма «Мюнхаузен» и решил праздновать его у нас. Гриша Горин написал экспликацию, актеры начали репетировать. На генеральную пришел сам Захаров. Смотрит — и не может понять, что происходит. В цирке репетиции условны, никто не работает целиком номер, а он привык, что прогон — это прогон. Все выходят, отрабатывают, в костюмах, с текстами —театр! У нас же — послезавтра спектакль, а ничего нет. Гриша, который уже втянулся, ему объясняет: «Нет, это цирк, так нормально, это же другая технология!» Захаров: «Нет, я отказываюсь, у вас ничего не готово, это ужасно, это провал!» В итоге, конечно, все получилось, Марк Анатольевич остался доволен. Это же близко по духу: цирк, буффонада, веревочная лестница в финале...
— О ваших артистах говорят, что они зарабатывают очень неплохо. Настолько, что покупают недвижимость за рубежом.
— Да, это так. Мы частная компания и потому хорошо платим артистам и хорошо к ним относимся. В результате не мы их ищем, а они нас. К нам стоят очереди.
— Значит ли это, что ситуация в цирке улучшается?
— Цирк в чудовищном состоянии. То, что сегодня с ним делается, - это планомерное уничтожение, убийство. Пока мы еще держимся, но, боюсь, еще пять-шесть лет, и у нас ничего не останется вообще.
— Так происходит повсюду?
— Только в России. В других странах цирком занимаются, и с каждым годом все больше. Потому что понимают: цирк — уникальное искусство. Здесь нет особых психологических нагрузок, здесь отдыхают — душой, глазом, слухом... Это место для всех: и для театралов, и для меломанов, и для семейного досуга. Я много говорил об этом с представителями власти. В основном на местном уровне, во время гастролей по России. Мы много ездим, у нас три
шапито, которые мы купили, потому что в государственные цирки нас не пускают. Мы же частники!
— Кто ваш зритель?
— В основном это коллективы и семьи. Есть, правда, и такие, кто ходит в одиночку. Как правило, это фанаты цирка. Их немного.
— Сколько стоит билет?
— По-разному. Самый дешевый — 250 руб. Это меньше, чем в театре, но в театр человек может пойти один, а в цирк как минимум втроем. Для семейного бюджета это нагрузка. А еще нужно детям купить мороженое, шарики, программку...
Президент, Председатель Правления Сбербанка России Андрей Казьмин вручает специальную премию директору молодежного цирка «Супер-Скок» Наталье Матюшовой
— Где вас лучше принимают?
— Везде. И у нас, и за границей. В Японии у нас программа работает. Кроме того, я стою на пороге осуществления своего самого амбициозного проекта: хочу вернуть русский цирк в Европу, где его в принципе нет. Недавно мы открыли свое представительство в Париже. Но там с нами мирятся с трудом. Первое время даже были звонки с угрозами...
— Там?!
— А что? Мы же идем на их рынок. Владельцы цирков испугались, что им перекроют кислород. В конце 1980-х — начале 1990-х годов наши несчастные артисты ринулись за рубеж, и их покупали за гроши. В основном это был полусписанный народ, который не мог устроиться дома. А там все это называлось «Московский цирк», «Русский цирк», «Советский цирк». Планка рухнула, брэнд исчез на рынке, и сегодня с этим большие сложности.
— В ГИТИСе (ныне РАТИ) есть кафедра режиссеров цирка. Там хорошо преподают?
— Понятия не имею. Каждый год там выпускают режиссеров цирка. Куда они деваются — загадка. У нас работает Оксана Дружинина — очень талантливый молодой режиссер, выпускница ГИТИСа. Но она — единственный человек, кого я знаю из этого вуза. Я не понимаю, зачем люди идут на этот факультет. Чем-то они думают, чего-то хотят? Конечно, мастерству трудно научить, тем более такому. Я сейчас вспоминаю, что мне дал факультет журналистики. Да, в принципе, ничего. Писать-то не научишь никогда, все равно. А историю партии я мог бы и сам прочитать.
— Из-за границы к нам едут учиться?
— Как-то здесь были акробаты из Англии. Они профессионалы, в цирке давно, но, увидев, как работают наши артисты, были потрясены: «Русские — монстры! Делают такое, что нам вообще в голову не приходило». В итоге они стали просить тренера, чтобы с ними позанимались, а потом обратились ко мне:
Русский цирк — лучший в мире
«Сколько это стоит?» Я сказал, что нисколько, так как они все равно здесь работают.
— Расцвет советского цирка объясним. Начиная с ленинского указа 1919 года «Об объединении театрального дела по демократической направленности циркового искусства», все без исключения советские лидеры цирк любили. При Брежневе эта симпатия даже приняла матримониальный харак-
тер: дочка генсека вышла замуж за артиста цирка. Я слышала, что и ваш отец дружил с Лужковым. На вас эти отношения распространились?
— В первый год после смерти отца были контакты с Юрием Михайловичем: он меня принимал. А потом перестал.
— А Министерство культуры как к вам относится?
— Не знаю. С Михаилом Ефимовичем (Швыдким. — «ВЕСТИ») мы в хороших отно-
тельно стараюсь этому следовать. А может, и не подсознательно, а потому что я сын своего отца. Конечно, я другой. Я жестче, принадлежу к другому поколению, да и условия другие сегодня. С одной стороны — свобода, с другой — все ограничено.
— Ваш отец не преподавал. Что осталось от него, кроме его ролей, которые вошли в историю мирового кино, книги мемуаров «Почти серьезно» и трех сборников анекдотов?
В цирке на Цветном бульваре главное — артист. Так придумал Юрий Никулин
шениях. Но его ведомство — федеральное, а мы муниципалы. Вот фестивалю они помогают — выделяют деньги. В целом же власть на цирк внимания не обращает. Не на наш, а вообще.
— В свое время Юрию Владимировичу предлагали должность генерального директора Госцирка, но он отказался...
— ...И до конца к этому относился неоднозначно. Как-то он пришел домой и сказал: «Мне предложили Госцирк возглавить — я отказался». Мама ответила: «Правильно поступил. Для тебя так будет лучше. Но для цирка хуже». Несколько лет назад то же произошло со мной. Михаил Ефимович предложил эту должность мне, и я тоже отказался. И так же не уверен, что поступил верно. Потому что цирк разваливается. Я не говорю, что я единственный человек, который может его собрать, не в этом дело. Цирк — это такая вещь, которая чужих людей не терпит. Людей нецирковых он отторгает. При отце это было особенно видно. Он никогда не приказывал ничего. Был из тех людей, которым очень трудно отказать, если они просят, трудно не сделать, если они говорят. Такие отношения были во главу угла поставлены. Я подсозна-
Цирковой номер «2 Юрий 2»: Никулин и Лужков
— Осталось гораздо больше. Здесь, в этом здании, построенном его нервами, его авторитетом, его силами, возникла уникальная атмосфера. Энергетика, которая от отца исходила, заставляла всех немножко по-другому себя вести, по-другому относиться к своему делу. И получилось это не потому, что он так хотел, а само собой, просто в силу его собственной личности. Люди, которые здесь работают, — непростые. Они очень самодостаточны. Но артист здесь — главное. Так придумал отец. И вот прошло десять лет, а мы это сохранили. Мы всегда оглядываемся не назад, а оглядываемся на него.
— У него есть ученики?
— Нет. Тому, что он делал, невозможно ни научиться, ни научить. И потом, ведь кто-то
рожден быть педагогом, а кто-то нет.
— Вы на себе это чувствовали?
— Чувствовал. Он меня не воспитывал, не умел этого делать.
— Вы замечаете в себе что-то от отца — внешнее или внутреннее сходство?
— Никогда не сравнивал. В голову не приходило себя с ним соотносить. Мы с ним несоизмеримые величины, и я прекрасно понимаю, что я человек неадекватный на этом месте. Но это вопрос не только личностный, но и политико-экономический. Меня выбрали директором на общем собрании, голосованием. К тому времени я уже был замом. Может, кто-то и не считал, что я адекватная кандидатура, но каждый прекрасно понимал, что на этом посту мне, с моей фамилией, будет гораздо проще чего-то добиться, чем человеку по фамилии Иванов.
— Для вас каково было такое решение принять? Тяжело?
— Да нет. Оно было логичным: в цирке всегда существовала преемственность. Тяжело стало потом.
— Но ведь вы окончили журфак и 20 лет отдали журналистике, более 10 — телевидению.
— Если бы по-другому сложилась ситуация, то, может, я бы и не принял того предложения. Но в то время я уже работал в цирке. У отца убили зама, он попросил ему помочь. В течение года я работал без зарплаты. Я не собирался бросать телевидение, и отец никогда не говорил — уходи. Он переживал. Но в какой-то момент у меня возникли трения с начальством, и я сначала терпел, а потом повернулся и сказал, что мне надоело. В тот момент я работал на Первом канале, был ведущим программы «Утро» и комментатором. Сложись обстоятельства иначе, я бы не ушел. Говорят, что меня выгнали, — это неправда. Я ушел сам, потому что условия работы изменились. Тогда еще не было того отношения к СМИ, которое сложилось сегодня, но оно уже начало меняться.
— Что было самым сложным в вашей новой должности?
— Вообще-то все было достаточно предсказуемо. Естественно, когда был жив отец, мы все здесь были, как за каменной стеной. Когда его не стало, начались наезды, начались неприятные разговоры.
— О чем?
— В том числе относительно здания. Приносили чемоданы, говорили: «Ну у вас же семья, зачем вам?» Дети мои в школу с охраной ходили. Но это же не только мои близкие. У меня же коллектив — 250 артистов! Но многие через это проходили. Мало-помалу мы все расставили по своим местам. Слава
Богу, и у меня какие-то связи были.
— Но самое сложное было не это? Вы ведь никогда прежде не руководили таким коллективом?
— А что им руководить? Все прекрасно знают, что делать. Принять решение? Я могу это сделать и делал, когда в этом была необходимость. Для многих это стало откровением, потому что я произвожу впечатление человека мягкого и податливого. Но я предпочитаю не принимать единоличных решений, потому что иначе не будет согласия. Это как при диктатуре: все понимают, но делают из-под палки. А из-под палки никто ничего делать не будет, и еще станет вредить. Мы это все проходили десять раз. Поэтому есть совет директоров, есть коллектив, и перед каждым проектом мы собираемся на производственное совещание и расставляем акценты. Если у меня есть своя точка зрения, я могу ее поменять, потому что я не специалист. Я менеджер, и к совету профессионала я всегда прислушиваюсь. Я не могу сказать композитору, как ему сочинять музыку, или режиссеру, как ставить спектакль, или артисту, как делать сальто-мортале.
— Папа когда-нибудь кого-нибудь увольнял?
— На моей памяти - нет.
—А вы?
— Случалось, но это были вынужденные меры.
— Как вам кажется, что из того, что вы делаете, он бы приветствовал, а что — нет?
— Он не работал с людьми, которые когда-нибудь его обманули. Он просто переставал с ними общаться. V меня по-другому. Есть люди, с которыми я не общаюсь, но если они мне необходимы, я могу через себя переступить. V отца превалировал человеческий фактор. V него была черта, которая либо есть, либо нет. Она крайне редка у людей, тем более у артистов. Артист—это лицедей, человек, который много жизней проживает. А у него всегда, в любой его роли, прослеживалась личность. Даже когда он играл Балбеса. Человеческие качества превалировали над качеством героя, которого он играет. А в жизни это оборачивалось тем, что у него не было второго плана. V всех людей он есть. Это выражается даже на уровне лексики, которая меняется в зависимости от собеседника. А у отца была потрясающая речь. Он одними словами мог говорить с президентом, с министром, с шофером, с артистом, со мной — с кем угодно. Он не подбирал слова, не перевоплощался. Был одним человеком во всех ипостасях, во всех жизненных ситуациях, абсолютно целостным, адекватным той личности, которую он из себя представляет. Отец был таким к концу жизни, когда он стал, кем он стал, и в молодости был таким же. Это от Бога. Нет второго плана, и все. Это мешало в жизни, конечно. Он слов не выбирал—говорил, что ду-
мал, на любом уровне. Я однажды сказал ему: «Слушай, отец, ты такое несешь иногда. При Сталине сажали за это, а тебе вроде ничего». А он мне: «Это профессия. Ты же клоун—ну сказал, не подумав, Бог с ним».
— После Юрия Владимировича остались какие-то архивы?
— Конечно. Он писал песни о цирке, и кое-что из этого издано. Правда, и с этим тоже сложности. К своим песням он придумывал мелодии. Но он не был музыкально грамотным и потому напевал их и отдавал одному композитору. Тот писал ноты и спрашивал: «Юрий
у
в
о о
2 ' к
В любой роли Юрия Никулина прежде всего прослеживалась личность (фильм «Они сражались за Родину»)
Владимирович, а кого автором поставим?» — «Ну, поставь себя». И теперь этот композитор заявил претензию на авторские права. Нам, которые прекрасно знают, откуда это взялось. «А что? Юрий Владимирович мне сам сказал, что это мое!»
— Незадолго до смерти Юрий Никулин открыл школу-интернат для детей-сирот. Единственную в мире, в которой дают цирковое образование. Она еще существует?
— Ее не отец открыл. Эта идея принадлежит Михаилу Ашотовичу Акопянцу, который до сих пор ее возглавляет. Но школа эта действи- ш
о
тельно уникальна, я такой в мире не знаю. В ^ свое время отец помог ее обустроить, и после т его смерти ей присвоили его имя. Сейчас там ш работают наши педагоги. Для нас это очень ° важно. Там же ребята, как в детдоме, — брошенные, лишенцы и проч. Мы им помогаем деньгами, навещаем, они к нам приходят — сидят на всех прогонах. Сейчас в школе делают музей Никулина. Это замечательная идея и прекрасное воплощение.
— Ваши сыновья, кажется, тоже занимаются цирком?
— Пока постольку-поскольку. Старший учится на менеджера в училище МХАТ, млад-
ший пока в школе, мечтает о собственном бизнесе. О каком именно — пока не решил. Но летом оба ездят работать в шапито. Я их никак не направляю. Пускай сами определяются. Цирк — вещь притягательная, дай Бог. А нет— каждому свое. Меня спрашивают: «Наверное, кто-то из ваших сыновей сядет на ваше место?» Но это уж как придется. Сначала они должны в цирке поработать, чтобы их узнали и чтобы они поняли, что это такое.
— Свою карьеру вы начинали как «мальчик, идущий по воде» в картине Гайдая «Бриллиантовая рука». Вы никогда не думали стать актером? Это тоже логично.
— Это не было ни началом карьеры, ни даже желанием моим. Это была моя первая и последняя роль в кино. В ту пору мне было восемь лет, я все время болтался на съемочной площадке, и, чтобы не искать кого-то, взяли меня. Какая разница? Особых талантов там не требовалось. А в слове «карьера» мне слышится отрицательный подтекст, который мне претит. Есть работа, на которой надо работать. Я
Максим Никулин: «Мы оглядываемся
не назад, мы оглядываемся на него»
своего места не достиг — так сложилось. Я на него не рвался. Потому что рваться куда-то — это значит, по трупам, по головам.
— Вы не жалеете, что так получилось?
— Нет. Во-первых, что Бог ни делает, все к лучшему. Я не фаталист, но чего жалеть-то? Могло и хуже получиться. 9
