Поп-скульптура Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

1021 ОБЩЕСТВО

и ЛИНИЯ ЖИЗНИ ^^Л ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №06 (62) 2007

Александр Иулианович — третий в династии скульпторов Рукавишниковых. По порядку, конечно, а не по значимости. Он автор многих известных памятников в Москве — Александру II, Юрию Никулину у цирка на Цветном бульваре. Его скульптуры украшают города России и зарубежных стран. А недавно у здания Центрального офиса Сбербанка России торжественно открыли памятник первому вкладчику — Николаю Антоновичу Кристофари работы Александра Рукавишникова.

СашаКАННОНЕ

Поп-скульптура

Отец Александра Рукавишникова, Иулиан, — чистый, искренний человек

— Выбирая профессию, вы сразу пошли по стопам родителей или у вас были альтернативы?

— Если уж на то пошло, моя мама тоже была скульптором, а ее дед — главным художником отделения Фаберже в России. А по линии Рукавишниковых до моего деда Митрофана все были предпринимателями. Они начинали как купцы, а в середине XIX века им присвоили дворянское звание. Видимо, за то, что они активно занимались благотворительностью. Строили приюты, церкви, больницы. Их знаменитый Мике-шинский дом на набережной сохранился до сих пор. Что касается меня, то я пошел в скульпторы, как дети циркачей идут в цирк. Если папа с мамой ходят по проволоке, куда им деваться?

— То, что вы из семьи скульпторов, вам помогало или мешало?

«У меня такой характер, что удобнее делать все самому». Александр Рукавишников у памятника Шолохову на Гоголевском бульваре

общество/линия жизни 1103

— И то и другое. С одной стороны, все-таки, было у кого учиться. Но кого-то, конечно, от злости скрючивало. Впрочем, таких было меньше.

— Кто были ваши учителя?

— Во-первых, любимый незабываемый Лев Ефимович Кербель. Он был человек умный и обучал не из-под палки, а как бы в процессе общения. Теперь, когда я преподаю сам, я даже пытаюсь его копировать. Он говорил о будущей жизни, о каких-то отвлеченных вопросах и как бы даже не о скульптуре. Но тем самым он давал основное направление ума и какой-то авантюризм, без

Дед Митрофан Рукавишников стал первым скульптором в семье потомственных русских предпринимателей

которого трудно в таком неоднозначном деле, как скульптура. Ты ведь в одном лице являешься и артистом, и дворником, и дипломатом. Общаешься с министрами, с королями... Странная профессия.

— Отец и дед были для вас авторитетом?

— Конечно. Мой отец — он лучше меня, чище, искреннее. И он, и дед превосходно знали историю искусства, и со вкусом у них будь здоров. Интеллигентные люди. Просвещенные.

— Я слышала, что Иулиан Митрофа-нович дружил с Василием Сталиным и что тот даже представил его Иосифу. Как они познакомились?

— В летном клубе. Оба увлекались самолетами. Но во время войны отец не летал. Незадолго до ее начала он упал вместе с самолетом с достаточно большой высоты. Голову расколол так, что еле сшили. А об

этой дружбе остались семейные истории. Отец был студентом первого курса. Шел 1946 год. Прибегает в кабинет ректор. Стучится: «Иулиан Рукавишников здесь?» — «Здесь» — «Вас к телефону Сталин». Он побежал, институт замер — понимаете, что за ситуация. Отец берет трубку и слышит: «С вами хочет поговорить Иосиф Виссарионович». Оказывается, у него умерла мать, бабушка Васи, и речь шла о надгробном памятнике. И Василий — ну, как мы своих друзей всегда промыливаем — ему предложил отца. И он сделал. У нас даже фотография сохранилась. Отец рассказывал, как пока-

зывал макет Сталину. Поставили макет, как обычно, неправильно, против света. А отец был человек крутого нрава — стал требовать, чтобы макет переставили. Сталин подождал какое-то время, потом пришел — очень приличный, спокойный, поздоровался и даже назвал его по имени. В-общем, вел себя по-человечески.

— Папа трепетал?

— Трепетал.

— И после гордился?

— Наверное. Памятник Сталину понравился.

—А самого Сталина он делал?

— Наверняка. Все тогда делали. Но не по личному заказу, и я об этом ничего не знаю. Вот Лениных у него много, и некоторые из них мне очень нравятся. Например, тот, что стоял в Париже в посольстве.

— Знакомство со Сталиным способствовало его карьере?

— Думаю, что нет. И вряд ли как-то сказалось на его поведении. Потому что дураком-то его не назовешь. Он потом встречался со всеми этими брежневыми-андроповыми, но это ни на что не влияло. И не умел он использовать эти связи, куда-то звонить, напоминать о себе. Этому надо было учиться не у

Тусовка 70-х годов прошлого века.

В мастерской Александра Рукавишникова

него, а у Льва Ефимовича. Тот всегда знал, как себя вести, кому позвонить, кому чего наврать. Дипломат!

— Ваши памятники стоят по всему миру: в США и Швейцарии, Германии и Южной Корее. Где вам комфортнее работать — дома или за рубежом?

— Нет такого места, где мне было бы комфортно работать. Потому что для этого нигде не создано нормальных условий. Я пытаюсь создавать их сам, но у меня плохо получает-

ся. Скульпторы, которые умеют наладить процесс, — Арман, Помодоро, Тони Крегг — успевают в тысячу раз больше, чем я. Все литейки мира на них работают. Ими придумана такая система, что их присутствие не нужно. Мое требуется везде. Я физически должен участвовать во всем.

— Чем отличаются зарубежные конкурсы от наших?

—Тем, что наши судьи — люди необразованные и в основном случайные. Поэтому голос профессионалов — архитекторов, художников, которые среди них тоже есть, — просто теряется. Я предлагаю следующее.

Жюри должно состоять из больших западных художников. Наши там тоже могут присутствовать — но такие, которые сами что-то могут, а не только занимаются болтовней. Это было бы серьезно, но это никому не выгодно.

Недавно я сделал скульптуру для Солнечногорска. В подарок — потому что я хорошо отношусь к этому городу, и потому что там моя мастерская. Это композиция, посвященная солдатам, погибшим в Афганистане. Но общественному совету, который ее принимал, макет не понравился, и меня попросили сделать другую. В итоге памятник получился гораздо хуже — обычный и банальный. И все в восторге. Такие же люди входят и в наши жюри.

— У нас же еще договорные конкурсы бывают...

— Наверное, бывают. Но ведь они открытые — выставляется 20 проектов. И что делать участникам? Хватать членов жюри по очереди, поить их водкой? По-моему, это нереально. Кроме того, надо этой победы очень желать, а я не скажу, что это большое удовольствие — делать памятник в Москве. Вот мы выиграли с отцом открытый конкурс

на установку памятника Шолохову. В 1970-м он проходил. А делаю я его только сейчас — через 25 лет! И не очень-то это приятно и легко.

— Почему?

— Да потому! Все время что-то происходит с рабочими, все обманывают, не выполняют подрядов и всё делают наоборот. Просишь вышку в 12 метров — привозят в 3, договариваешься, что брусчатка будет в 3 см, они спрашивают, а 10 не пойдет?

— Говорю, что знаю. Хотели сделать заказной конкурс. Это когда количество участ-

ников строго определено и когда самое участие оплачивается. Выбрали пять человек— тех, кого вы назвали. На мой взгляд, довольно идиотское решение. Зачем было нас сталкивать? Ведь любой из нас пятерых, при наличии денег и времени, сделал бы хороший памятник. Но у всех нашлись причины от него отказаться: никому это на фиг было не нужно. И остались мы со Славой (Клыковым. — «ВЕСТИ»). Ситуация была неприятная. Мы принесли свои проекты, каждый из которых вполне мог быть реализован. Там были очень странные люди в жюри. Например, Парфенов. Еще почему-то Эдвард Радзин-ский. Наверное, потому, что историк.

— Получается, это только внешне все гладко: пришел, придумал, победил. На самом деле можно быть и известным, и лучшим, проделать огромную работу, но проиграть, — да и выиграв, остаться ни с чем. Александра поставили только через пять лет, Шолохова — через 25, и это не предел.

— Я потому и говорю, что небольшое удовольствие делать это все. Я вообще по характеру не Дон Кихот и считаю, что скульптура довольно простая профессия. Тебе заказа-

ли памятник — ты сделал. А тут началось... Долго не давали места — хотя оно было согласовано: у Боровицкой за Манежем. Странная идея. Я голову сломал со своими соавторами, архитекторами Шаровым и Воскресенским, чтобы придумать решение. Никто этих моих крови, пота и слез не заметил. Нельзя ставить — и все, потому что внезапно выяснилось, что напротив расположена ФСО, которая занимается охраной Кремля. Сразу не могли сказать? Наконец, Юрий Михайлович и патриарх, два человека, к которым я очень хорошо отношусь, предложили поставить его у Храма Христа Спасителя. А

Работы Александра Рукавишникова:

памятники Александру II, Юрию Никулину и первому вкладчику Сбербанка Николаю Кристофари

это место мало того, что другое и требует иного архитектурного решения, еще и находится на откосе. Странно думать, что люди не понимают, что нельзя просто так переставить памятник из одного окружения в другое. Пришлось менять все, по новой рассчитывать.

— Недавно вы победили в тендере на реконструкцию триумфальной колонны в Калининграде. Но вскоре после конкурса ваш проект отклонили и выбрали другой, местного скульптора. Так тоже бывает?

— Никогда не бывает. Чтобы ты победил, а потом тебе сказали, что вообще-то это не ты, а кто-то другой, — такое я в первый раз слышу. Ведь это серьезный государственный конкурс! Я просто не знаю, как к этому относиться.

— Кто входил в состав жюри?

— Я не знаю этих людей. Но их решение было единодушным. А все переговоры ве-

общество / линия жизни _105

лись с мэром Калининграда. Он пригласил меня на конкурс, от него меня поздравили с победой, премию выплатили.

— При чем тут мэр — ведь есть же главный архитектор, за которым должно быть последнее слово?

— По идее должно быть именно так. Когда я делал памятник Набокову в Монтре, первым человеком, которого я там встретил, был городской архитектор. Он приехал ко мне в гостиницу договориться о месте установки памятника. То есть там главного архитектора интересует, какого уровня будет скульптура и где ее поставят. А у нас это не-

— Все-все?!

— Донателло нет, Генри Мур умер, Мари-но Марини умер. А, скажем, Помодоро, который ничего плохого обо мне не говорил и, может, даже не знает, что я существую, — его мнение мне не интересно.

— Ваш памятник Булгакову на Патриарших не понравился не только критике. Против него ополчилась вся Москва, и в результате проект был изменен и осуществлен в другом месте, на Воробьевых горах. И пошли вы на это не столько под давлением общественности, сколько вняв совету Ольги Бара-

таюсь в словах. Многие скульпторы работают адаптировано и на Западе. А многие позволяют себе роскошь этого не делать. Мне — приходится. Вот я выигрываю конкурс на установку памятника Юрию Никулину на Цветном. Могу я себе позволить самовыражаться и думать об искусстве? Нет. Потому что мне нужно, чтобы меня понимала домохозяйка, ребенок, пенсионер, слесарь и академик. И я делаю такую поп-скульптуру. Говоря это, я не хочу обидеть россиян. Просто такая задача. У нас отсутствует навык понимания вещей, лишенных литературной подоплеки. Нет языка, общего для скульптуры и публи-

Сын скульпторов не мог не стать скульптором. Мама Ангелина Николаевна и отец Иулиан Митрофанович

важно. Главное — галочка.

— Существует законодательство, которое регулирует отношения автора и заказчика, или они пущены на самотек?

— Без комментариев.

— По количеству памятников в центре Москвы вы можете сравниться разве что с Церетели. И так же, как он, попадаете под прицел критики. Как вы к ней относитесь?

— Церетели — гений организации. Я перед ним преклоняюсь и стараюсь брать с него пример. То, что на родине его ругают, ни о чем не говорит. Его критики просто отстали от жизни. Его Петр I — это моднейшая вещь. Жалко, что таких мало. Я бы разрешил поставить 20 таких памятников вокруг Москва-реки. Разных, одинаковых — неважно. Главное, чтобы это был ансамбль. А что касается критики — умерли все, чье мнение меня интересовало.

новской. Почему ее мнение было столь важным для вас?

— Это моя крестная и дочь того самого Петра Дмитриевича Барановского, который спас 80% церквей из тех, что мы сейчас имеем. Он был настоящим подвижником. Я преклоняюсь перед ним. Его сажали в тюрьму, а когда выпускали, он брал лошадь и ехал обмеривать следующую церковь. Его опять хватали, опять в кутузку. Он посвятил этому жизнь — спасению русской культуры. Когда храм Василия Блаженного собирались взорвать, он в него забрался — взрывайте со мной, говорит. Сама Барановская — скульптор, эрудированнейший человек. Мне и не снилось, что знала она. Против «Примуса» она ничего не имела. Но она сказала: «Да откажись ты, если они не хотят». Ну и что? Если рукописи не горят, то бронзовые памятники тем более. Поставим его в Лондоне.

— Вы как-то сказали, что в России работаете «адаптировано». Что вы вкладываете в это понятие?

— Что означает, то и вкладываю. Я не пу-

ки. Так что самовыражение здесь неуместно. Люди не поймут. Их это раздражает.

— А где-то он выработан — такой язык?

— В Европе, конечно, и в Америке. Там сколько угодно таких скульптур. Скажем, какой-то просто пузырь. И так и называется: «Пу-зырь». И никого это не обижает и не раздражает. А какой должен быть пузырь? — Вот такой! — Почему такой большой? — Потому что я хочу, чтобы он был такой, и потому что таким он корреспондируется с тем местом, на котором стоит. Миро, допустим, делает такие скульптуры.

—«Мечтал о Бунине — заказали Кобзона». Говоря это, вы себя считаете «свободным художником»?

— Естественно, нет.

—А они вообще существуют — «свободные»?

— Существуют, конечно. Если я сейчас начну перечислять — не хватит пленки у вас. Джакометти — чем он закрепощен? Или, допустим, Бранкузи?

— А, по-моему, это миф, развенчанный еще в позапрошлом веке. Любимый сюжет литературы романтизма — живописец (музыкант, писатель), который воображает себя свободным и сходит с ума или погибает.

— Вообще, это разговор для ток-шоу, которое сделано так, что никогда ничем не кончается. Все приводят разумные аргументы, но никто никого так и не побеждает.

— Но вы осознаете, ради чего поступаетесь своей свободой?

— На эту тему у меня есть теория. Я утверждаю, что 99% шедевров в скульптуре сделано конформистами. Ника Самофракийская, Давид и Пьета Микельанджело — куда выше, а все выполнено по заказу. В этом смысле я ничем не отличаюсь от них, если не считать, что у них были помощники, а у меня нет. Общий уровень художественный был выше, и потому средний художник мог адекватно помогать. А сейчас уровень сильно упал. Мы его изо всех сил держим, а он опускается все ниже и ниже. Сейчас средний художник ничего не умеет. Мы, скульпторы, становимся заложниками своего заданного качества, которое опускать тоже не хочется, и вынуждены работать в одиночку.

— Кроме Бунина — о чем вы мечтаете еще?

— У меня есть штук 50 тетрадочек с записками сумасшедшего. Я их веду с 1960-х годов. Для того чтобы реализовать их все, нужно, наверное, 20 жизней. И вот такое идиотское желание: чем больше я из этого успею сделать, тем больше я буду удовлетворен. Эти вещи не связаны с заказами, не рассчитаны на восприятие современников. Они для вечности. В них я конкурирую с Фидием.

— Разрыв между вечностью и повседневным вас не тяготит? То, что, думая об одном, вы все время делаете другое?

— Конечно, тяготит. Я готов каждую минуту застрелиться или повеситься. Я самый несчастный человек на земле.

— И как вы преодолеваете этот внутренний разрыв? Вот, у вас в мастерской выставлены скульптуры вашего отца, Иулиана Рукавишникова. Жуки, жабы, кузнечики... Это похоже на преодоление: вроде, днем он делает Лениных, а по ночам работает Босхом.

— В реальности было не так. В определенном возрасте отец бросил делать всех этих дяденек и занялся серьезными вещами. А я, чтобы мы все не померли от голода, взял на себя этот груз официальных заказов.

— Кстати, о Ленине. В вашей семье его называли «огурчиком». Это что —

профессиональный цинизм, как у врачей и учителей?

— Не у нас в семье — его так все называли. «Много ли засолил огурчиков?» — «Да штук десять заготовил». Иногда, кстати, вместо «огурчика» был «куличик». Не знаю, откуда это взялось, но то, что он был кормильцем, это факт. Он всегда востребован: его купит не колхоз, так посольство. И прелесть Ленина была в том, что его не надо было делать. Это как Нефертити или статуя Тутанхамона. Лепишь удачно три бюста, а остальное выполняют резчики. Ты им только звонишь и говоришь: «Сделайте, пожалуйста, полторы натуры». И никакого цинизма здесь нет. Ведь первого же ты сделал. Вот андреевский Ленин — это шедевр!

— В жизни вы идеалист или циник?

— Циник.

— ...и Белый дом в 1993-м не ходили защищать. Почему?

— А кого было защищать? Я до сих пор этого не понимаю. Сначала я был на стороне тех, кто оборонялся. А потом посмотрел, как они гуськом оттуда выходят, и расхотелось их защищать. Я вообще думаю, что художник должен быть вне политики.

— Говорят, что, если ты не будешь заниматься политикой, политика займется тобой. В советскую эпоху музыкантов, артистов, художников ставили перед выбором: подмахнуть «письмо общественности» или не подмахнуть, высказаться в чью-то поддержку или нет и проч. С вами такое случалось?

— У меня есть нехорошая черта: мне принесут письмо, лапшу на уши навешают, и я подписываю. Потом мне говорят: «С ума сошел — ты что сделал?» А я и не помню.

— Да вы просто легкомысленны. Плохо это.

— Плохо-то плохо, но я с вечностью стараюсь играть.

— Я думаю, вам просто повезло. Господь вас хранит от таких ситуаций, в которых от вас зависит чья-то судьба или даже жизнь.

— Было у меня такое письмо — против одного нашего общего товарища. Я единственный из всех его не подписал. Вы правильно говорите — я халатно к этому отношусь. Но когда понимаю суть — что надо выгнать одного и поставить другого, — я не подписываю.

— Кто, по-вашему, у нас в России сейчас сильные скульпторы?

— Михаил Переславец, Балашов. Они, правда, мои друзья, и не исключено, что я не совсем объективен.

— А из молодых?

— Здесь сложно, хотя, может быть, я кого-

то не знаю. Но когда выставка проходит, всегда ждешь, разговоров вокруг — а приходишь, там название всех картин «Дайте денег!» Вроде все качественно, достойно уважения — только к искусству никакого отношения не имеет. Буржуазное искусство!

— В 1993 году вы возглавили кафедру в Суриковском институте, в 1994-м открыли персональную мастерскую. Там тоже пусто?

— Да, я преподаю. Но за 15 лет интересных людей я встречал единицы.

— Зачем тогда они учатся?

— По-моему, они не совсем понимают, что это за профессия и зачем они в нее идут. Не то чтобы они были циничны. Они прочитали какую-нибудь книжку про Коненкова, знают Церетели, слышали, что у кого-то скульптор знакомый... Ну вот, буду-ка я скульптором. Общаясь с ними, понимаешь, что, в общей массе, они и не готовы, и не знают, чего хотят.

— Это везде так или за рубежом другая ситуация?

— В других странах диаметрально противоположная ситуация. Там в середине прошлого века стали преподавать свободное искусство, в котором главное «что», а не «как». В результате люди перестали понимать, как это делается. Фантазия работает, а навыка ее реализации нет. И вот, то они без брюк по вернисажу бегают, то батон к стене прибивают... Прошло несколько таких поколений, и сегодня в Италии, Франции, Америке, видя мои работы, люди просто приходят в шок. Потому что они не знали, что такая скульптура до сих пор существует. А мы в Суриковском институте пытаемся сохранить реалистическую школу. А то я хочу сделать то-то, а не умею. И приходится батон прибивать к стене.

— В начале 1970-х вы серьезно занимались карате. Как получилось, что вы им увлеклись?

— Это очень серьезное дело, которому можно посвятить жизнь. Наверное, это влияет на мое отношение к скульптуре и ко всем этим скандалам.

— В 1990 году вы возглавили Московскую федерацию карате. Вас и на это хватает?

— Оттуда я убежал давно. Президентом я был года три-четыре, потом взмолился, чтобы они меня отпустили. Сейчас вхожу в президиум.

— Ваш сын Филипп Рукавишников тоже скульптор. У вас даже есть совместные работы — памятник Набокову, например. С ним вам работать легче?

— Да ни с кем мне не легче. У меня такой характер, что удобнее все делать одному. Но, начиная, я работал с отцом и многое у него взял. Теперь пришло время отдавать. Ш