CC BY
7В.И.Бакштановский, Ю.В.Согомонов
ПРИКЛАДНАЯ МЕТАЭТИКА ВОСПИТАНИЯ
Экскурс в прикладную метаэтику воспитания
Обращаясь к общим и довольно расплывчатым метаэтическим проблемам11, обсудим несколько сюжетов, наиболее существенных - как нам кажется - для генеральной темы. При этом не станем касаться аналитики конкретных случаев, которую иногда именуют воспитательной этнографией, способную, кстати говоря, предоставлять обильную пищу для теоретических изысканий 12.
Первый сюжет связан с патосом воспитания. В предшествующих статьях нашего цикла мы обращались к понятию патоса воспитания и его вирулентности. Вполне правдоподобно предположение, согласно которому воспитательный патос во многом является не просто следствием доминирования в обществе этатизированного этоса воспитания, но и одной из общецивилизационных проблем. В глобальном масштабе (пересечения такого масштаба с локальным английский социолог Э.Гидденс называл "глокализацией") патос возникает на линии крутого разлома повсеместно оттесняемого традиционного это-са воспитания и укрепляющегося современного этоса, на линии разлома между воспитанием как социальным институтом модерна и безинституциональным этосом постмодерна. Многие исследователи не без оснований высказывают беспокойство по поводу такого момента взаимодействия этих этосов, когда разрушение многовековой старой культуры воспитания, ценностного обоснования и оправдания тех или иных установок и методов, стилей и подходов - процесса самого по себе неизбежно длительного, мучительного и поэтапного даже в ситуации общего убыстрения темпов любых социальных изменений -происходит стремительнее и шире, чем закрепление норм и ценностей новой культуры воспитания, прежде чем они успевают обрести достаточную силу, престиж и, тем более, прочность предрассудка в общественном сознании.
Патос связан и с известной эгоизацией межличностных отношений в ситуации постмодерна, с ростом бездуховности, засильем вульгарной культуры развлечений, разобобществлением и т.п., что резко обострило проблему защиты детства, побудило выступить на его стороне многих видных деятелей и множество влиятельных организаций XX века, в том числе и у нас в стране. Мы планируем обсудить эти проблемы в связи с рассмотрением идеалов и целей воспитательной деятельности в последующем очерке.
Перейдем ко второму сюжету. Ранее нами был использован термин "индустриально-урбанистическая цивилизация"13. Обычно приглядываются к первой компоненте данной связки, что побуждает интерпретировать модернизацию прежде всего как индустриализацию страны с неизбежно соответствующими подкрепляющими всякую индустриализацию приложениями типа административно-управленческих, образовательных, коммуникативных и иных систем. Из поля зрения тем временем как бы ненароком ускользает вторая цивилизационная компонента. И тогда из всего массива цивилизационных трансформаций изымается центральное звено модернизации - становление гражданского общества, генетически и функционально связанное с урбанизацией, связанное с ней даже семантически. Понятно, кому была выгодна подобная интерпретация. Скорее всего именно поэтому многие исследователи предпочитают как-то по-иному именовать советский вариант модернизации: "патриархальной", "неподлинной" и даже "патомодернизацией".
Между тем досоветской и советской России была присуща не столько либеральная модернизация с гражданским обществом как системообразующим звеном, сколько особая "городская революция" в качестве
11 О понятии метаэтики см.: Максимов Л.В. Очерк современной метаэтики // Вопросы философии. 1998. №10. Это понятие позволяет выявить не только моральную легитимность тех или иных воспитательных отношений, но и "обеспечить легитимацию самого вопрошания о легитимации" (Хеффе О. Политика, право справедливость. Основоположения критической философии права и государства. М., 1994. С.34).
12 Данный метод хорошо зарекомендовал себя в американских исследованиях и преподавании по этике бизнеса. Сошлемся, к примеру, на три почти одновременно изданных монографии: Ethical Jssues in Business. A philosophical approach - Englewood Cliffs, 1979; Ethical Theory and Business - Englewood Cliffs, 1979; Donaldson Th. Corporations and Morality - Englewood Cliffs, 1982.
13 Мы отличаем эволюционный трихотомический подход к глобальной универсальной цивилизации (традиционная, индустриально-урбанистическая и постиндустриальная или информационная, компьютерная) от анализа уникальных культурно-региональных цивилизаций и субцивилизаций. Как будет видно из дальнейшего метаэтического рассуждения, подобное разделение подходов позволит не противопоставлять линейность развития циклизму, эволюцию и флуктуацию культур, ориентироваться на соединение естественного и искусственного в такой эволюции. Между тем в социокультурной антропологии пользуются иными эволюционными схемами, в соответствии с которыми выделяют примитивное общество, архаическое общество, историческое (по нашей схеме это традиционное общество), раннее современное (у нас - индустриальное) и современное (по нашей схеме - постиндустриальное) общество. При этом в центре механизма социокультурной эволюции ставят религиозно-этическую сферу (см.: Peacock J.L., Kirch A. Th. The Human Direction. An evolutionary approach to social and cultural Anthropology. N.-Y., 1973.
обязательной фазы в истории различных уникальных цивилизаций14. В России она началась еще в середине XIX столетия и продолжалась весь XX век. "Городская революция" означала переход от аграрной цивилизации, аграрно-сословного общества к городскому. Она венчала кризис руральности, движение в сторону господства городов, городской культуры, образа и стиля жизни. Все это обусловило многоаспектный затяжной конфликт между городским и деревенским строем (ладом) жизни и воспитания.
Сейчас нет возможности вникать в чрезвычайно интересные перипетии данного мегаконфликта с точки зрения его радикализма, свирепых и просто кровавых проявлений, тяжких духовных потрясений. Сделать это пришлось бы с учетом, во-первых, факта нарастающей диффузии городского образа жизни, стилей поведения и воспитания на поселения промежуточного типа (средние и малые города, поселки городского типа, слободы, посады, подгородчина, большие села и т.п.), что называют переливающейся косвенной урбанизацией или рурбанизацией; во-вторых, с учетом факта ползучего воспроизводства деревенского строя жизни и воспитания в черте самих городов, реконструкции "внутригородских общин" в форме разнотипных гетто; в-третьих, с учетом огромного роста социального и духовно-нравственного маргинализма15; в-четвертых, с учетом последствий данного конфликта для причудливых процессов межнациональных отношений общества и этнопсихологических состояний массового сознания. И еще одна сторона указанного конфликта: ритмика, темпы, степень и качество урбанизированности. Благодаря им конфликт "город-деревня" ближе к нашему времени становится все менее содержательным в отличие от фактора дифференцирования самих городов в поселенческой структуре страны, в отличие от конфликта между многосторонними последствиями процессов ранней, "накопительной", экстенсивной урбанизации и процессов урбанизации вторичной, интенсивной 16.
Вместе с тем нельзя обойти вниманием вопросы духовного оформления данного конфликта в виде религиозной реформации (имеет смысл припомнить едва ли не самое знаменитое исследование М.Вебера по протестантской этике, где проблематика такого оформления проходит красной нитью сквозь весь текст), и это наиболее существенно с точки зрения концепции воспитания и этики воспитания. Речь идет о типологическом сходстве, структурной изоморфности любых "городских революций". Такая реформация произошла и у нас. Однако в роли сакрального фактора спасения выступила не обычная религия, а квазирелигиозная идеология вульгаризированного марксизма, которую - предостережем! - нельзя смешивать с марксизмом в целом (впрочем, и он содержал сотерическую интенцию), а потому приходится отличать европейскую реформацию от реформации советской 17.
Как же все эти перемены и события отложились в нормативно-ценностном слое воспитательной сферы, как отразились в деятельности воспитания как социального института мессианского квазимодерна? Прежде всего обращает на себя внимание частичная реставрация (возможно, не восстановления, а просто выхода из аксиологического "подполья") идеалов и ценностей аграрно-сословной цивилизации в деятельности данного, склонного к инерциальности, института (колхозное крепостничество, неотрадиционализм по всем этажам социальной структуры, по многим формам советского коллективизма, подавляющего везде, где только это было возможно, личностное начало, не говоря уже о нонконформизме, но зато обеспечивающего более или менее исправно основные жизненные потребности членов таких коллективов, возвращение к жизни из небытия аксессуаров и символики дореволюционного образования в виде бифуркации школ, школьных форм и т.п.). Это не могло не повлиять на воспитательный этос общества, если рассматривать его как гетерогенную совокупность разнородных этосов, в котором продолжала не просто теплиться, но порой и разгораться идеология соборности, антиутилитаризма, доминирования "общего" над индивидуальным, "единства" над "единичным", ценностно-рационального над целерациональным. Случилось не только замедление процессов отмирания традиционных ценностей, но и -это важнее всего - не произошло процесса их синтезирования с культурными универсалиями. Остановить полностью модернизационные процессы было невозможно, но подобная реставрация оказалась способной замедлить и приостановить их темп, как-то деформировать их содержание, отбрасывая данные процессы на исходные позиции 18.
Но такое свойство модернизации "по-русски" имело не только негативное (как могло бы показаться), но и некоторое позитивное значение в упрямо повторяющихся ситуациях поспешности, импровизационности, радикализма, отказа от градуальности, что подрывало жизнестойкость обновленчества в деятельности воспитания как социального института, задерживало движение от архаических, полупатриархальных, деградирующих форм традиционализма к более умеренным, не лишенным прагматики, избавленным от крайностей формам "почтенного" и стабилизирующего традиционализма. Речь идет о тех его формах, которые сохранили нравственную чистоту и свежесть, а кроме того не
14 См.: Цымбурский В.А. О книгах Г.Рормозера и А.А. Френкина// Вопросы философии. 1998. 10. С.146; Вебер М. Город // Вебер Макс. Избранное. Образ общества. М., 1994; Неусыхин А.И. Социологические исследования Макса Вебера о городе // Там же.
15 О природе данного феномена см.: Попова И.П. Маргинальность: социологический анализ. М., 1996.
16 См. подробнее: Листенгурт Ф.М. Проблемы интенсификации урбанизации как фактор общественного развития // Вопросы философии. 1985. №6.
17 См.: Цимбурский В.А. Указ.соч. С. 147.
18 В этих случаях в кросскультурных взаимодействиях Запада и Востока рождался "дурной синтез" (Кара-Мурза А.А. Между "империей" и "смутой". Избранная социально-философская публицистика. М., 1996. С.27).
приуготовленных к инверсиозности, т.е. к "шараханью" от одной крайности к другой. В таких формах, несомненно, мог бы более продуктивно протекать мировоззренческий диалог, проще достигаться и устанавливаться баланс в ценностном мире, как это случилось, например, в Западной Европе и Японии.
Более существенным нам представляется факт сохранения позитивных элементов буржуазно-демократической городской культуры как основы консервативности в деятельности социального института воспитания с соответствующей этикой, которая акцентирует принципы традиций воспитания, преемственности поколенческого плана, семейного авторитаризма (не переходящего в деспотизм) - чем, по всей видимости, и объясняется существующие различия в воспитательной ситуации на Западе и в России. Отвлекаясь от реликтов воспитательной патриархальщины (типа "темного царства" из драмы А.Островского "Гроза"), заметим, что упомянутый консерватизм позволял укрывать в ситуации социальной депрессии ценности приватного воспитания и семейной социализации "старого человека" от тиранического контроля, который проистекал от институтов публичного, в первую очередь, государственного воспитания "нового человека", от верноподданнических учреждений внесемейной социализации и влияния "охломассы". Вместе с тем подобная консервативная тенденция органически вписывалась в процесс предваряющего попадания в так называемый "средний класс"19, испытавший столь сильное потрясение после августовского финансового кризиса 1998 года. Впрочем, в чем-то уже готового к реанимации.
Как укрепление неотрадиционализма в ходе советской модернизации, так и сохранение ряда элементов буржуазно-демократической городской культуры в семьях "среднего класса" и в лучших воспитательно-образовательных учреждениях страны оказались весьма существенными для убережения этоса воспитания от революционаристских и нигилистических искушений и деформаций. Особую роль здесь играет массовая культура, которая представляет собой вариант обыденной культуры городского населения, прежде всего той его части, которая тяготеет к буржуазной в функциональном смысле субкультуре, так как именно она служит инструментом обеспечения первичной социализации личности в национальном обществе со стертыми сословно-классовыми границами 20.
Отдельной строкой надлежит сказать о консерватизме национальных культур, о чем вскользь было упомянуто выше: Россия была и осталась страной гетерогенных культур, а стало быть, и гетерогенных этосов воспитания. Поэтому приватное воспитание и семейная, первичная социализация оказываются способными уберечь ценности народного, народно-фольклорного воспитания перед лицом нивелирующего этатизированного этоса воспитания. И в данной связи вовсе не случайно в наше время так актуализировались поиски национальной идентичности и федеральной макроидентичности, а также принципов "мультикультуризма" в образовании.
Все это вместе взятое позволяет по-новому взглянуть на сам процесс модернизации. Уже было сказано о неприемлемости его отождествления с индустриализацией, хотя бы потому, что за скобками такого отождествления осталась бы "городская революция" - весьма выразительное обстоятельство для понимания характера изменений в этосе воспитания. Не отрекаясь полностью от нередко применяемого понятия "патомодернизация" (и отклоняя суждения о каком-то "особом пути" в заведомо известном Проекте с его антизападническим, антиуниверсалистским душком), имеет смысл признать, что упомянутое понятие достаточно однобоко оценивает процессы, происшедшие в России за годы советской власти, подобно тому, как явно односторонней была бы оценка воспитательного этоса страны как воплощения одного только этатизированного этоса. Продуктивна, на наш взгляд, идея В.Г.Капустина о том, что не следовало бы говорить о модернизации в единственном числе, ибо это "может наводить на мысль о некотором единонаправленном процессе, имеющим необходимую структуру и универсальные закономерности, лишь проявляющиеся многообразно в контексте тех или иных стран и культур", а следовало бы говорить «о сериях модернизаций, случающихся в разных историко-культурных контекстах и не имеющих общего "сценария", генеральной логики развертывания и общей сквозной детерминации»21.
Это означает, что модернизационные процессы, как теперь становится все более очевидным, оказываются внутренне дифференцированными в различных культурных ареалах, образующих широкий спектр или контекст для интерпретации и последующей реинтерпретации таких ценностей модерна, как индивидуальная свобода, связи с солидаризмом, цели и средства самореализации личности и т.п. В этом смысле и говорилось о "серии модернизаций".
Мы полагаем необходимым говорить о существовании ареалов с первичной, органической модернизацией, подготовленной длительным цивилизационным предмодернизационным развитием (на основе рецензии римского права, разделения светских и церковных властей, городской революции, великой научной революции, зарождения гражданской общности, роста договорных отношений и т.п.), и ареалов с рецепиирующей модернизацией. Для интерпретации такой дифференциации ареалов мы вводим понятие
19 См. об этом: Бакштановский В.И., Согомонов Ю.В. Идея этоса среднего класса: теоретические подходы к некоторым тезисам // Ведомости. Вып.12. Тюмень: НИИ ПЭ. 1998. С.176-180.
20 См.: Флиер А.Я. Указ.соч. С.148. "Вполне вероятно, что массовая культура является эмбриональным предшественником какой-то новой, еще только нарождающейся обыденной культуры, отражающей социальный опыт жизни уже на индустриальном (культурно-национальном) и постиндустриальном (во многом уже транснациональном) этапах развития, и в процессе селекции ее ... может вырасти новый социокультурный феномен, параметры которого нам еще не ясны" (там же).
21 Капустин Б.Г. Современность - как принуждение и как свобода // Вопросы философии. 1998. №4. С.27.
И 22
"свое-иное" .
"Свое-иное" в этосе воспитания
Рассуждая о "своем-ином" в сфере воспитания как института модерна (ибо российская модернизация является одновременно как "российской", так и "модернизацией", а не чем-то другим), обращая при том внимание на ее отличия от "истинной", "эталонной", вестернизированной модели модернизации, а также указывая на позитивное отрицание эталона как заранее кем-то или же чем-то предписанного Проекта, мы приближаемся к пониманию того, какой должна быть метаэтика такого института, как воспитание в России, и чем она должна отличаться от столь же "эталонной" модели некоего абстрактного переходного или гибридного социума.
Вопрос о том, какой ей быть - вовсе не теоретический, априорно познаваемый вопрос, а вполне конкретный, требующий эмпирических разработок с учетом того, что модернизация (в западной, восточноевропейской, китайской и любой другой цивилизации) не имеет завершенных, абсолютных значений и не существует способов устранения этосного разнообразия, а потому надлежит ценить культурный плюрализм и развивать способности постигать все виды "своего-иного", "родного-вселенского"23, присоединяясь к чужому опыту, налаживая общение между этосами. Здесь уместна аналогия с гражданским обществом и демократическим государственным устройством, которые принципиально не могут быть законченными, иначе они перестанут отвечать своему атрибутивному признаку быть "открытым обществом", свободно
24
самосозидаемым, готовым к совершенствованию .
И еще одно принципиальное соображение. Ранее вниманию читателя было предложено наше видение социокультурной динамики воспитательного этоса как исключительно эволюционного процесса, от которого - подобно всякой девиации - отклонился этатизированный этос воспитания. Но тут же напрашивается возражение: а применима ли как таковая идея прогресса к этосу воспитания? Не приводит ли она к пониманию культурной эволюции в духе ортогенеза? Не попадаем ли мы в ловушку зависимости от порядком скомпрометированных XX веком импульсов Просвещения, почти безраздельно царивших над умами людей в предыдущем столетии? Не просматривается ли в случае реабилитации идеи прогресса скрытое стремление воспринимать воспитание как социальный институт модерна с присущим ему характером отношений воспитателей к воспитанникам, осознанием особого значения воспитания для функционирования всего общественного организма, пониманием его форм, методов, стилей в качестве модельного образца некоего "воспитания вообще"?
С позиций модерноцентризма все другие образцы организации воспитания, все множество этосов воспитания придется либо оценивать как печальные отклонения от "генеральной линии" развития воспитательной деятельности, либо воспринимать как некоторую "недоразвитость" этой деятельности, которая нуждается в скорой помощи и длительной опеке. Любое состояние данной деятельности и воспитательного этоса с позиций такого высокомерного, прямолинейного и неограниченного прогрессизма, с позиций вульгарного рационализма оказалось бы соблазнительно легко и просто квалифицировать в качестве преддетерминистски обусловленных ступеней (фаз, стадий, этапов и т.п.) постепенного и неуклонного восхождения к идеальной - т.е. современной - модели, к "своему-высшему", которое назидательно демонстрирует отставшим их блистательное будущее. В рамках данной эпистемологической позиции вызревают представления об идеале, нормах и ценностях, запретах, дозволениях и разрешениях деятельности воспитателей любого ранга и на любых поприщах. Эти представления, до предела насыщенные этическими смыслами, воплощают не инвариант, а едва ли не самую Сущность морально безупречной, финальной, "подлинной" (то есть преодолевшей все противоречия) воспитательной деятельности, вытекающие из нее императивы, которые, как это следует из общей концепции, воспринимают воспитательную свободу как помеху уже обретенной Сущности, заранее оправдывают те средства воспитания, которые ведут к "подлинной" модели и полагают воспитателя в качестве инструмента реализации данной модели. Логика истории, по-своему неумолимо сказавшая "А", вынуждает изречь и "Б". Яснее говоря, кто транскрибирует идею прогресса в идею "подлинного" воспитания, тот принужден принять - с теми или иными поправками -императивы этатизированного этоса воспитания.
Понятно, что в подобном контексте разнообразие параллельно сосуществующих воспитательных этосов, их энергетика "жизненных циклов" воспринимаются не как бытие "своего-иного", а только как существование "своего-низшего", "своего-раннего", которое, в силу ряда причин, под воздействием определенных исторических и даже географических обстоятельств оказалось "задержавшимся", попавшим в эволюционные тупики или просто сбившимся с пути истинного: дискуссии при таком телеологическом подходе подлежат лишь причины параллакса от верного курса, установление нумерации недостающих до вершины ступеней и определение их высоты, а также способов их вымирания в процессе ускоряющегося
22 Анализ понятия "свое-иное" позволяет теоретической мысли вырваться из заколдованного круга теории "догоняющей" или запоздавшей модернизации. См. об этом в нашей статье в ж. "Ведомости" НИИ ПЭ, вып.8, а о понятии "свое" - в статье В.В.Бибихина "Свое, собственное" (Вопросы философии. 1997. №2).
23 Заменив предлог на тире,мы слегка изменим название книги Вяч.Иванова (Родное и вселенское. М., 1994).
24 Некогда Ю.Хабермас писал о модерне как незавершенном проекте (Хабермас Ю. Модерн - незавершенный проект // Вопросы философии. 1992. №4), тогда как, наверно, точнее было бы говорить о "незавершаемом проекте".
"прогрессирования".
Все сказанное выше о модернизации, точнее - о модернизациях, не дает повода упрекнуть нас в приверженности подобным догматическим картинкам социокультурной эволюции морали и сомасштабной ей эволюции воспитательного этоса25. Но из признания богатства форм этого этоса, невыводимости их одного из других, создания контактных полей межцивилизационного взаимодействия этосов воспитания вовсе не вытекает необходимость кардинального отрешения от идеи прогресса, как когда-то мы отрекались от "старого мира", не следует отступничество от идеи прогресса в сфере воспитательного этоса за его якобы порабощающие интенции. XX век подходит к своему завершению и - почему бы и нет? - возможно подоспела пора поумерить пыл антипрогрессистских инвектив. Хотя бы сделать паузу в них и выдать вотум доверия обновленной по всем азимутам идеи прогресса. Но не запрограммированного и не неотвратимого, как смена дня и ночи, а свободно выбираемого мандата на продвижение вперед без указания конечного пункта назначения, внезаконченных институциональных и культурных форм, которые должны привести в финале к означенному "ускомчелу". Отказ от эмерджентности развития в пользу фиктивно свободного "деятеля", по сути, ведет к исчезновению самого наблюдателя прогресса, оценивающего смысл движения. Просто следует отказаться от упрощенных схем духовного прогресса и культурного лидерства (с материально-производственным и научно-техническим прогрессом всегда было как-то попроще), каким его пытаются навязать общественному сознанию рьяные прогрессоры (так их иронически именовали когда-то братья А. и Б.Стругацкие). Необходимо отказаться от представлений о монолинейном, "эстафетном" прогрессе в морали в стиле, скажем, Ш.Летурно26. Или от иллюстрирующих прогресс метафор: прямой восходящей линии, уходящей в бесконечность, причудливой ломаной линии, сплющенной, почти сливающейся в круг (на манер древних китайских трактатов), хитроумной спирали или - что уже гораздо лучше! - от метафоры ветвистого дерева, допуская, что одна из его ветвей ведет просто "в никуда". Каждая такая метафора может содержать лишь "кусочек" истины, но целостная истина не должна быть отдана на откуп ни одной из них27.
Консервативная критика мегапроекта Просвещения, претендующего на создание новой моральной онтологии на независимых от сакральных, общинно-традиционных основаниях, на рациональное обоснование этой онтологии с равнообязывающей силой не только "сейчас и здесь", но и "всегда и везде", от которого после ряда социальных катастроф остаются лишь руины (это было установлено еще И.Кантом, С.Кьеркегором, Ф.Достоевским и др.), такая критика оказывается справедливой лишь в той мере, в какой отрицает инерциальное, механическое движение этого Проекта с претензиями на вольное распоряжение конечными истинами морали.
К тому же не следует думать, будто скомпонованная, изобретенная и выпестованная Разумом "неорганическая", "неестественная" рациональная мораль суть исключительно санкционирующая, объясняющая, исчисляющая этика, но не этика понимающая. Рациональная мораль предполагает не использование, а постижение Другого в непосредственном общении с ним, в диалогической коммуникации. Как тонко заметил уже упомянутый нами Б.Капустин, потерпела поражение претензия разума Просвещения на то, что именно он и есть единственно возможный и при том собственно современный разум. Между тем разум, в свое время бывший адекватным тем формам, в которых тогда выступала проблема современности, проблема модернизации, перестал быть адекватным ее новым формам. Он оказался недостаточно современным разумом, и потому предстоит трансформация его собственных культурных оснований - ему приходится заново браться за работу по их "натурализации", по продуцированию новых форм "неестественной" морали, о чем мы скажем несколько позже28. И еще одно соображение. Рациональный универсализм морали содержит недооцененную возможность противостояния насилию и хаосу, сотрясающим наш мир, и эта возможность может быть востребована в качестве противовеса безудержному поклонению особости -профессий, групп, культур, противовеса "племенному этическому местничеству" (З.Бауман), фиксирующего всечеловечность.
Кстати, еще в советской этике, скромными достижениями которой вряд ли стоит пренебрегать,
25 Мы придерживаемся принципов социокультурной эволюции, хотя отдаем себе отчет и в их методологических изъянах. По мысли английского социолога Э.Гидденса, такой претенциозный эволюционизм не просто констатирует прогрессивные изменения, но обязан указать на механизм изменения, которым обычно полагают адаптацию. Ссылка на то, что если какое-то общество выжило, значит оно обладает определенными адаптационными возможностями, мало убедительна. Она не показывает тот импульс, который побуждает все более эффективно приспосабливаться к среде существования, и не указывает на какой-то эквивалент естественного отбора применительно к обществам (см. : Giddens F. The Constitution of Society: outline of the theory of structuration. Berkeley. Angeles, 1984. p.233).
26 См.: Летурно Ш. Эволюция морали. М., 1889; его же, Прогресс нравственности. СПб., 1914.
27 Идея нравственного прогресса наталкивается на трудную проблему совмещения позиции эволюционизма в морали с универсалистской этикой. С точки зрения Канта и иных поборников универсализма, допущение того, что идеи автономии и категорического императива становятся принципами морали только на определенной стадии ее исторического развития, означает признание эмпиричности и социальной обусловленности этих людей. А это ослабевает тезис о вневременном статусе данного императива и автономии. Чтобы привести в соответствие ноуменальную и эмпирическую диспозиции, поборники такой точки зрения вынуждены признать исторический прогресс хотя бы в ограниченной области политико-правовых отношений и институтов, но сохраняя свои возражения против прогресса в сфере бытия морального субъекта.
28 См.: Капустин Б.Г. Указ.соч. С.25-26.
была довольно основательно проработана идея нравственного прогресса, хотя - не удивительно! - и с сильно
29 И
выраженными пристрастиями в пользу истматовской ее интерпретации , когда "диалектичность" прогресса противопоставляется "плоскому эволюционизму". Видимо, главным изъяном этой идеи была отнюдь не просто декларируемая приверженность социологической версии морального феномена. Ибо в этом случае данный феномен, как и ориентируемое им воспитание, односторонне рассматривались с точки зрения инструментализма как средства достижения социальной стабильности на разных этапах исторического развития и даже средства достижения динамики социальной системы, ее устойчивой неравновесности, средства преодоления социальных тромбов. Иногда мораль напрямую рассматривалась в функции средства (намеренного или же ненамеренного) достижения каких-то общественных - хороших или же дурных - целей, как особо изощренный механизм социальной адаптации, наконец, как одна из форм общественной дисциплины, наиважнейших форм.
Но такой утилитаристский и консеквенциональный подход к моральному феномену и воспитательному институту был чреват гиперсоциальностью, когда за добро, морально положительное, достойное реализоваться в практике воспитания и вдохновить самих воспитателей, принималось все то, что было санкционировано общественными авторитетами всех "мастей", исторически ограниченными формами разума. А такой подход, в конечном счете, блокировал любое должное, не совпадающее с сущим, с наличными формами рациональности или традиции, и тем самым оказывалось трудно разграничить мораль от нравов, что, в свою очередь, пресекало самостоятельные духовные поиски личной ответственности и долженствования.
Между тем не менее убедительной, правда, не всегда располагающей отчетливой интерпретацией, выглядит моралистическая (априористская, трансцендентная, нонконвенциональная) версия морального феномена. Она сводит добро только (или преимущественно) к должному, если оно противостоит сущему, делает основную ставку на свободное моральное творчество, интуитивно действующую "сверхразумную" совесть. Подобная версия, ввиду своей односторонности, также способна привести к методологическим прегрешениям, но теперь уже на базе гиперморальности, породить социофобию, неконтролируемую социальными инструментами раскованность, граничащую с социальной беспечностью.
Гиперморализм слегка вуалируется стремлением противодействовать универсализму и этическому релятивизму, тогда как обе версии, на наш взгляд, должны быть не противопоставлены друг другу, а рассмотрены в напряженном взаимодействии, в ракурсе многомерной дополнительности, как того требуют принципы Н.Бора, согласно которым "нельзя на одном языке описать никакое сложное явление". Достижение состояния тонкой и нетривиальной балансировки сосуществования разных версий предполагает трудную и не имеющую завершения работу по отысканию новой моральной онтологии и даже новой моральной лингвистики. Иначе мы не перестанем верить в то, что наше будущее всецело вмещается в наше прошлое.
Прикладная метаэтика воспитания предлагает прогноз "моральной погоды"
В чем суть подобного прогноза30 (не пророчества!) и имеет ли он отношение к будущему воспитательного этоса и воспитательной этики? Если предложить максимально лаконичный ответ на данный вопрос, то он скорее всего будет звучать так: грядет постсовременная рациональная мораль. Постараемся вникнуть в смысл как вопроса, так и предлагаемого ответа на него.
В то время, как общественность то горячо, то вяло обсуждает пути и перепутья модернизационных процессов в России, вся индустриально-урбанистическая цивилизация неумолимо вползает в полосу затяжного кризиса, который является прежде всего кризисом духовным, моральным, эпицентром кризиса в сфере воспитания во всех его аспектах. Апологеты этой цивилизации, как за рубежом, так и в нашем отечестве, вряд ли рискнут с порога оспорить такой диагноз, так как симптоматика кризиса слишком очевидна и более чем выразительна. В лучшем случае они попытаются как-то ослабить его.
Другое дело, что показания к такому диагнозу и, тем более, к соответствующей "терапии", участники своеобразного этического консилиума могут связать с инвективами именно по адресу рациональной морали: не она ли завела в тупики нравственное развитие беспечного человечества, совращенного соблазнами технического могущества и потребительского изобилия, к созданию которых эта мораль, безоглядно ориентируя на стремление к достижению, безусловно, причастна!? Не ей ли мы обязаны подрывом основ духовности, соборности, эгалитаризма в общинном или социалистическом духе?!
А может быть, напротив, связать эти диагностические показания именно с надеждами на то, что рациональная мораль как мотор культуры достижения сама в себе содержит возможность спасительного для нравственности самообновления, содействуя "демодернизации" и переходу к информационной
29 В первую очередь мы должны назвать труды А.И.Титаренко (Критерии нравственного прогресса. М., 1967; Нравственный прогресс. М., 1969; Структура нравственного сознания. М., 1974), книгу Р.В. Петропавловского (Диалектика прогресса и ее проявления в нравственности. М., 1974), работы А.А.Гусейнова (Золотое правило нравственности. М., 1988) и Р.Г. Апресяна (Идея морали и основные нормативно-этические программы. М., 1995).
30 О содержании антиципаторской функции морали см. в кн.: Борзых В.В. Моральная прогностика (Выход из мифоутопии: возвращение к морали). М., 1991.
цивилизации, к постиндустриализму, неоклассическому гражданскому обществу?
Так или иначе, но в современной России думающие люди озадачивают себя нелегкими вопросами: следует ли нам с таким напряжением сил и такими жертвами продвигаться и далее по пути модернизационных реформ в их российском варианте (напомним о гипотезе по поводу целой серии модернизаций), усиливая тем самым кризисные явления в общественном сознании и поведении, во всех векторах воспитания как социального института? Избыток или недостаток ценностей рациональной морали создает мучительные проблемы для цивилизации в целом и для нашей страны - тем более? Надлежит ли нам идти дорогой поддержки рациональной морали, если даже "там" она столь явно демонстрирует органическую связь с кризисными явлениями, оказывается каким-то образом сопряженной с моральными потрясениями, поразившими всю цивилизацию? Годится ли эта мораль в "маяки" для страны, где сегодня преобразуется весь духовный ландшафт, где схлестываются разнородные этосы воспитания? Не окажется ли она очередным социальным миражом, фата-морганой, не приведет ли в тупик лабиринта - вместо того, чтобы оказаться спасительной ариадниной нитью?
К тому же, особенностью современной российской ситуации, как уже говорилось, является духовно-нравственная неопределенность и культурный раскол31, не в последнюю очередь обусловленные одновременным функционированием сразу трех нормативно-ценностных систем, представляющих, хотя и не буквально, "три морали" (мы не случайно взяли данное выражение в спасительные кавычки), последовательно возникшие и одновременно сосуществующие фазы исторического развития общественной нравственности, ее трихотомию32. Такое единовременное их функционирование отличается раз-балансированностью, даже конфронтационностью взаимоотношений между двумя первыми системами и всего лишь пренатальным состоянием - третьей. Трудно в этом случае говорить не только о каком-то продуктивном диалоге между разнокачественными нормативно-ценностными системами, но даже об их минимальной толерантности, о способности к взаимодействию и взаимоуважению, что является - как мы попытаемся продемонстрировать ниже - обязательным условием развития третьей системы как главной базы для реформирования всей воспитательной сферы.
Такая ситуация разлада в духовной сфере не может не получить резонанса во всех других сферах или сторонах жизни общества, и тогда, по гегелевскому выражению, причины и следствия коварно меняются местами: моральный кризис во многом продиктован кризисом экономическим, политическим и культурным, и, в свою очередь, их подпитывает кризис в области морали и воспитания.
Попытаемся обдумать эти серьезнейшие вопросы. Заметим вначале, что моральный кризис и расшатанность воспитательного института, вопреки ходульным мнениям, не просто хаос, распад мира ценностей, тем более - не полное "вымирание" морали и коллапс этоса воспитательной деятельности (иногда пишут уже не о кризисе нравственности, а о впадении ее в кому). На наш взгляд, это не просто развал нормативно-ценностной системы общества, как это довольно часто декларируется во многих работах теоретико-публицистического профиля и как это отражается в материалах массовых опросов, а растянутый во времени - иначе просто не может быть - и необычайно трудный процесс обновления, если угодно -глубокой перестройки данной системы. Это время проявления не только деструктивных тенденций в нравственной жизни общества, силу которых опасно недооценивать, но и накопления контртенденций, с которыми связаны обнадеживающие перспективы, время сложного взаимодействия этих тенденций.
Можно сказать и так: явственно обнаружились пределы для продвижения процессов модернизации (модернизаций) как вширь, так и вглубь. И это определяет исторические границы существования индустриальной цивилизации. Ее дальнейшее беспрепятственное и слабоконтролируемое развитие, неразрывно связанное с ним функционирование рациональной морали и института воспитания предполагали бы признание нескольких допущений:
- что качество рыночных механизмов способно чуть ли не само по себе приближаться к совершенству и быть саморегулятором почти всех общественных отношений (сплошная маркетизация общества);
- что в распоряжении нашей цивилизации имеется неограниченное обилие материальных и энергетических ресурсов и существуют возможности для экспоненциального роста общественного производства в
31 Об этом убедительно свидетельствуют, например, данные проведенного институтом социологии РАН по полной выборке всероссийского опроса 1997 года. См.: Зубов Андрей. Единство и разделение современного русского общества: вера, экзистенциальная ценность и политические цели // Знамя. 1998. №11. С.161-193.
32 Предложенная нами концептуальная схема "трех моделей" побуждает припомнить учение Ф Ницше (см.: Ницше Ф.К. Генеалогии морали. Полемическое сочинение // Ницше Ф. Соч. в 2-х томах. Т.2. М., 1990) о стадиальности развития морали: от непроблематизированной консеквенциональной нормативной системы с ее признанием ценности поступка только по его последствиям, то есть фактически от доморальности, к собственно морали, где ценность поступка определяется по его мотивам и намерениям, и - далее - к этапу самоопределения морали с известным возвращением к первому этапу моральной эволюции с ее выходом "по ту сторону добра и зла". Содержанием этого последнего перехода является выход за пределы мещанского этоса трудолюбия, законности, буржуазных добродетелей в их христианской форме к воспеваемому аристократическому этосу, к рыцарской морали.
Но наша схема "трех моделей" не более чем созвучна ницшеанской и главное отличие заключается в односторонней оценке мыслителем этоса рынка, рациональной морали, на основании чего этому этосу отказывают в праве на продленное социальное бытие. Тем более, что в истории Европы произошло синтезирование этоса рыцарства с этосом бюргерства (чего не ведала история России).
результате суммирования всех видов деятельности, ориентированной на достижение, и не будет допущено прогрессирующее ухудшение среды обитания и качества жизни;
- что это безукоризненным образом способно содействовать общественному благу и что, стало быть, нет никакой необходимости в радикальных изменениях нормативно-ценностной системы общества, во всех ее подсистемах (политической, предпринимательской, воспитательной и т.п.).
Увы, практика свидетельствует об обратном: все эти допущения носят произвольный характер. Осознание опыта трагических потрясений XX столетия, нарастающих мондиальных угроз, позволяет говорить о кризисе техногенной цивилизации, в том числе, повторим, и о моральном кризисе, что в полной мере относится к рациональной морали во всех ее ипостасях (поспешим заметить, что возможны и веские доводы в пользу позитивных факторов развития: рост продолжительности жизни большинства людей, отступление ряда опасных эпидемических заболеваний, повышение уровня грамотности населения Земли, увеличение случаев взаимопомощи при бедствиях в разных регионах, расширение культурных контактов и т.п.). И уже не первое десятилетие идет процесс осмысления морального кризиса, кризиса в воспитательной деятельности. Идет процесс интенсивных поисков выхода из создавшегося положения: прославленные в наших "палестинах" сакраментальные вопросы "что с нами происходит?", "кто виноват?" и "что делать?" отнюдь не монопольно принадлежат одной лишь России.
Как мы уже отмечали, трактуется моральный и воспитательный кризис на множество ладов: сколько существует в мире макро- и микроидеологий, столько и способов критики цивилизации, интерпретаций ее противоречий. Больше всего обращают внимание на контрасты техногенного развития, когда производственные, технологические, организационные, информационные достижения XX столетия самым удивительным образом сосуществуют с ростом отчуждения в межличностных отношениях, с актами вандализма и терроризма, с "откатом" трудовой морали, с утратами в сфере смысложизненных значений, столь существенных для общественного и приватного воспитания. В казавшихся естественными принципами всеобщей полезности и безостановочной экономической экспансии (в чем, напомним, вовсе не последнюю роль играет укорененная в нравах и общественных привычках ориентация на рациональную мораль, которая поэтому несет свою долю ответственности за прозаичность человеческого бытия, за потребительство "довольного сознания", за грех сытости при наличии на Земле голода, за пуританское ханжество, воинствующее мещанство и т.п.) обнаружились зияющие бреши. Стало ясно, что названные мегатенденции не просто навязаны обстоятельствами, но и являются одновременно результатом свободного выбора. Выбора, который всегда присутствовал и в прошлом, приобретая драматический характер в точках бифуркации развития. Выбора, амплитуда которого необычайно возросла при исходе из одной -техногенной - цивилизации и вхождении в ситуацию перехода к другой - информационной, глобальной, постиндустриальной.
Политические и духовные лидеры, причитая по поводу нравственного кризиса и воспитательных провалов (это наилюбимая и необычайно выигрышная тема для почти любого публичного деятеля), наперебой предлагают свои рецепты и варианты программ выхода из кризиса - немыслимо даже панорамно представить все аналитические описания кризиса и проекты выхода из него, перехода к новому миропорядку, к коренным образом обновленной нормативно-ценностной системе глобальной цивилизации.
Со своей стороны, мы рискуем говорить не только о "нравственном междуцарствии"33, но и о том, что нравственное развитие человечества вступило - не дожидаясь каких-либо проектных решений - в какую-то новую фазу, достигло в этом развитии новых рубежей, обрело неведомую прежде аутентичность - путем непрекращающихся поисков новых форм общения и деятельности, - и именно поэтому можно говорить о возникновении в мире и в России "пострациональной" морали, производящей как переоценку ценностей, так и обновление самих регулятивно-ориентационных механизмов. Нет спора, что можно как-то иначе обозначить происходящие на наших глазах парадигмальные изменения в осознании кризиса в морали и в воспитании (в чем-то сходные термины предлагают российские исследователи нравственной жизни, например, Н.Моисеев, А.Назаретян, А.Зотов и др., - на Западе предпочитают больше говорить о "революции нравов"). Но в логике предшествующего изложения нам представляется уместным именно такое обозначающее выражение, как пострациональная мораль.
Мораль и этика воспитания в постмодернистском пространстве
Ошибочно думать, будто пострациональная мораль и есть мораль (и нравы) постмодерна. Как некий целостный конструкт она исходит из позитивных тенденций этоса и этики, а потому просто не может буквально совпадать с нравственными реалиями общества постмодерна. В этом обществе уже осуществились модернизационные трансферты, и в связи с этим зримо проявляют себя и негативные, разрушительные тенденции, берущие начало в достижительной цивилизации индустриализма и ведущие к аксиологическому вакууму, что незамедлительно отражается на сфере воспитания во всех ее сечениях, на духовном состоянии как воспитателей, так и воспитанников.
33 Лернер Макс. Развитие цивилизации в Америке. Т.2. М., 1992. С.167. Подобное выражение было употреблено еще Ницше (см.: Ф.Ницше. Указ.соч. С.165).
Так идеи человеческого призвания, ценности трудового, профессионального, делового успеха подрываются усилением имморального потребительского духа со свойственными ему жизненными стилями (вульгарно-прозаический, эстетизированный и анархический неогедонизм) и бездушным бюрократическим рационализмом. Они приводят обитателей постмодернистского социума к утрате идентичности, к ощущению иллюзорности всяких социально значимых целей и успехов, подталкивают к позициям крайнего индивидуализма. Все жизненные успехи легко фрагментируются, обретают качество беспорядочности, не образуя при этом устойчивой и динамичной жизненной стратегии, без которой невозможно говорить об упорном продвижении к генеральным жизненным целям. И никакие воспитательные усилия сами по себе не могут противостоять такой фрагментации и утрате постоянства.
Те, кто оказались в эпицентре жестокого морального кризиса, в тисках воспитательного формализма или же утопизма, тем не менее постоянно стремятся к некоторому моральному равновесию, испытывают потребность верить в разумность своего поведения и образа мыслей, нацеленных не столько на успех как целостный феномен, сколько на отдельные разрозненные его компоненты, связанные с потребительскими заботами, и для них, как кем-то было сказано, нет иного ада, кроме как неудачи в делах или даже просто осложнения в их потребительских устремлениях.
Однако искомое моральное равновесие оказывается трудно достижимым и его удается создать лишь искусственно, как отмечал еще П.А.Сорокин, путем снижения моральной требовательности к самому себе: представления о должном и возможном посредством их девальвации приводятся в соответствие с реалиями поведения. Подобным образом ориентированная личность обнаруживает, что слепой рок подмывает континент, где она что-то может сделать, испытывать положительную ответственность за содеянное или упущенное. И на этой стремительно убывающей территории ей кажется достаточным сделать ничтожно малое, чтобы выйти из щекотливого положения и ощутить себя выполняющей свой долг самым исчерпывающим образом. В избытке наделенная самодовольством, она достигает равновесия при помощи отнюдь не безупречных средств.
К желанному равновесию такая личность устремляется и путем ограничения сферы применения моральных оценок. Она готова быть строгой и требовательной лишь к прегрешениями в области фамилистических отношений (семейных, приятельских, соседских, в сфере приватного воспитания), но снисходительна в сфере стыковки личного и общественного (корпоративного, профессионального и т.п.) долга, в сфере публичного воспитания. Ей представляется возможным обрести ощущение своей порядочности без особых усилий: помогая родственникам, своевременно погашая потребительскую задолженность, в срок выплачивая карточный долг, прочитав назидание воспитанникам и т.п., полагая, что тем самым она исчерпала круг своих обязанностей. И если далее простирается мир, в котором любое утверждение о моральности сомнительно, в нем, следовательно, можно действовать так, будто здесь вообще нет морали.
Правда, и в той узкой сфере не все обстоит столь просто и ясно, как представляется. Подобная личность и там ведет себя не лучшим образом, пропитывая фамилистические отношения не столько заботливостью, сколько гедоническими соображениями, насыщая воспитательные функции духом приватного формализма. "Человек для себя" находит равновесие в скрупулезном исполнении принятых ритуалов и требований, убеждая себя в том, что он тем самым устранил "моральные неликвиды". На скорую руку согласовав побудительные начала с нормативными установками, превратная совесть такого человека оправдывает погоню за мимолетными наслаждениями и сегментированными "успехами". В такой ситуации даже добродетели неуловимо переходят в порок, когда им еще далеко до крайностей. И тогда все предписания этики сводятся всего-навсего к рецептам самовнушения довольства, к фелицитологическим программам.
Автор вышедшей в 1993 году в Оксфорде книги "Этика постмодерна" З.Бауман полагает, что на смену человеку прозаического классического модерна, лишенного выбора между геройством и святостью, то есть между этосами рыцарства и монашества, пытающемуся вместе с тем рефлексировать о пройденном жизненном пути с точки зрения призвания, назначения, духовной миссии, чтобы узреть в этом целенаправленное развитие, приходит человек постсовременности, который совсем по-другому мыслит и чувствует. Гвоздь его жизненной программы - не построение, раскрытие, изобретение идентичности, но избегание всякой фиксации социального места, времени, позиции. Метафорой его стратегии служит фланер, бродяга, турист и игрок. Если человек модерна отличался склонностью либо перекладывать моральные обязательства с личности на конституируемые и управляемые обществом организации, либо рассеивать ответственность в глубинах бюрократического правления, то человек постмодерна - и мы снова отсылаем к П.А.Сорокину - вообще отказывается от любых устойчивых сетей взаимных обязательств и обязанностей.
В одной из своих статей З.Бауман формулирует пять негативных житейских правил отсутствия стратегии действий, которые образуют, как нам кажется, своеобразную антиэтику успеха. Вот они: «...не планируй слишком длинных путешествий - чем короче путешествие, тем больше шансов его завершить; не допускай эмоциональной привязанности к людям, которых встречаешь на транзитных перекрестках, - чем меньше будешь придавать им значения, тем меньше тебе будет стоить расставание; не допускай слишком сильной привязанности к людям, месту, делу - ты не можешь знать, как долго они продлятся и как долго ты будешь считать их достойными своих обязательств перед ними; не смотри на свои оборотные средства как на капитал - ценность сбережений быстро падает и превозносимый некогда "культурный капитал" имеет
свойство в мгновение ока превращаться в культурный убыток. А кроме того, не откладывай удовольствие, если можешь получить его сейчас. Ты не знаешь, каким ты станешь потом, ты не знаешь, доставит ли тебе
34
удовольствие завтра то, чего хочешь сегодня» .
И еще небольшая цитата из этого же источника: "...подобно тому, как исторические условия модерна придали новый облик фигуре паломника, унаследованной от христианства, точно так же постомодерновый контекст придает новое качество известным ранее типам и делает это в двух принципиально важных аспектах. Во-первых, стили, которые некогда вели маргиналы в своих обочинных хронотопах, теперь практикуют большинство в основное время своей жизни и в местах, расположенных в центре жизненного мира; они поистине превратились в стили жизни. Во-вторых, выделение четырех типов не подразумевает возможность выбора или/или - жизнь постмодерна слишком беспорядочна и бессвязна, чтобы уложить ее в одну стройную модель ... Партия постмодерна поется в четыре голоса, иногда слаженно, но чаще все же выходит какофония" 35.
Все сказанное, как будет видно из дальнейшего изложения, представляет ценность для понимания этики воспитания, а сейчас позволяет вернуться к исходному тезису: понятия "пострациональная мораль" и "нравы постмодерна" трактуют о разных предметах, взаимодействующих разве что "по касательной". И чтобы прояснить связь жизненных стилей с этикой воспитания в социальном воспроизводстве и осознать присущие воспитательному этосу постмодерна противоречия, необходимо хотя бы в самой сжатой форме осмыслить феномен современного и постсовременного человека в его тотальности, выйдя за пределы ограничений, продиктованных сегментацией общества. Это, полагаем, один из фундаментальных вопросов метаэтики воспитания.
Естественно, в поисках ответов на этот "простенький" вопрос приходится припасть к такому источнику, как классические и постклассические труды по философии и социологии конца XIX и всего XX столетий по всем их магистральным направлениям. Следует обратиться также к трудам видных культурологов и психологов данной эпохи. В почти обязательном перечне трудов должны быть представлены книги философов Ф.Ницше, У.Джемса, Д. Дьюи, К.Ясперса, М.Хайдеггера, Г.Марселя, Л.Витгенштейна, Ж-П.Сартра, А.Камю, М.Фуко, работы социологов и культурологов Э.Дюркгейма, Г.Зиммеля, М.Вебера, К.Манхейма, Ю.Хабермаса, А.Шюца, Н.Бердяева, П.Флоренского, П.Сорокина, работы психологов Э.Фрейда, К. Юнга, Э.Шпрангера, Э.Фромма, К.Хорни, Ж.Пиаже, Дж. Хоманса, Э.Гофмана, С.Московичи и множество других именитых имен.
Суммировать и уплотнить результаты этих исследователей тем более сложно, что проблематизированы сами исходные понятия "современность", "радикализированный модерн" и, особенно, "постсовременность" как современная современность36. Они просто не могут не быть смутными, многозначными, коварно неопределенными, что обязательно так или иначе откладывается и в пластах ценностного каркаса современного воспитательного этоса, в интенциях этики воспитания нашего времени, порождая чуть ли не сюрреалистического свойства необычайную пестроту интеллектуально-психологических картин "жизненных миров" современного человека. Живописная комбинация в духе Сальвадора Дали весьма кстати подошла бы в качестве иллюстраций данной пестроты, хаотического многообразия без очевидных стержней, образующих хотя бы подобие единства.
Сейчас мы ограничимся тем, что к характеристике З.Баумана приложим классификацию важнейших взаимосвязанных характеристик современного человека, которую вывел из работ Ф.Тенниса, Э.Дюркгейма, Г.Зиммеля и М.Вебера российский социолог А.Ф.Филиппов, характеристик, которые трудно однозначно причислить к ведомству социальной критики или же умеренной апологетики. Вот эта классификация: а) уверенность в себе, б) интеллект, в) стремление к ясности и презрение к инстинктам, г) беспокойство, лихорадочность и непостоянство, д) неподлинность "я", е) бесхарактерность, ж) возбужденность, з) эмоциональная и интеллектуальная зависимость от общества, и) подчиненность логическому началу именно тогда, когда считают, что используют его для своих целей, к) отсутствие способности совладать с тотальностью опредмеченной культуры и установить единство культурного содержания и своего "я", л) фрагментарность, что представляет собой одновременно и нечто действительно неповторимое, и нечто типическое, м) склонность к аффекту в отношении политических вождей, н) способность самозабвенно погрузиться в стихию войны и всячески иного борения, находя в этом смысл жизни и оправдание смерти, о) в ситуациях, благоприятных для ясного самосознания отдает себе отчет в том, что служит лишь одному из возможных "богов", п) наконец, в ситуациях, не благоприятных для ясного самосознания, не ценностью мерит подлинность и значимость своего психофизического напряжения, но силой этого напряжения -подлинность и значимость ценности.
Очевидно, что данный набор или схема характеристик, атрибутов современного человека в трудах классиков социологии первых десятилетий XX века, представленных не по принципу "или-или", а по
34 Бауман Зигмунт. От паломника к туристу // Социологический журнал. 1995. №4. С. 142.
35 Бауман Зигмунт. Указ.соч. С.142-143.
36 См.: Капустин Б.Г. Указ.соч.; Иноземцев В.Л. Современный постмодернизм: конец социального или вырождение социологии // Вопросы философии. 1998. №9; Рэй Ларри. Постсоциализм: постмодернизм или возврат модернизма // Социологические чтения. Вып.1. М., 1996; Социологические теории модерна, радикализированного модерна и постмодерна: научно-аналитический обзор. М., 1996; Киселев Г.С. "Кризис нашего времени" как проблема человека // Вопросы философии. 1999. №1.
принципу "и-и", не вправе претендовать на исчерпанность, полную представительность и неподвластность ускоряющемуся бегу времени. Такой набор предоставляет только почтенный "ресурс получения знания, но еще не само знание" 37. Пожалуй, такой ресурс представляют и приведенные выше оценки постсовременного человека, которые разработал З.Бауман.
Пострациональная мораль: авторская гипотеза
Со своей стороны, мы отваживаемся предложить иную гипотезу атрибуции постсовременного человека как основы для интерпретации воспитательного этоса нашего времени.
Пострациональная мораль, как мы ее себе представляем, не воплощает какой-то авангард в туманном ценностном море нашей эпохи. Ей не предстоит вытеснить предшествующие "морали" куда-то на обочину нравственной жизни общества, просто пойти за ними во временной линейной последовательности или стать каким-то приращением к ним. Она определенным образом "надстраивается" над ними, видимо, по законам спиралеобразного движения, и ей предстоит искать и обрести особые способы сосуществования с предшествующими фазами духовно-нравственного, культурного развития. Причем на равных основаниях, без снисходительного взирания на "отставших", "мизерабельных", "социальных призраков". И ей это проще выполнить, так как пострациональная мораль вписывается в дивертисмент бесшабашной культуры постмодерна, когда теоретическая эклектичность и даже хаотичность, всяческая бессистемность почитаются за доблесть.
Лучше всего пострациональную мораль, пожалуй, можно бы охарактеризовать в духе принципов дополнительности и аксиологического плюрализма. Она ставит в один ряд как приверженцев этики модерна, так и тех, кто в большей или меньшей степени предпочитают уклоняться от ориентаций на достижение по каким-то нравственно-мировоззренческим мотивам (или по таким вполне прагматическим резонам, что они без труда способны получить нравственное одобрение). Она против того, чтобы уклоняющихся от ценностей и норм этики модерна как-то клеймить, дискриминировать, отодвигая на периферию нравственной жизни.
В изменяющемся обществе, конечно, не исчезает потребность в универсальных нормах морали, но удовлетворяется она не за счет ограничений для иных, в том числе культурных, ценностных ориентаций. Кстати говоря, почти повсеместно неизбежный поворот в сторону универсализации норм и ценностей на основе рационализации жизненного процесса плохо решает проблему взаимодействия с нарастающим влиянием этнонациональных культурных образцов, что остро ощущается и в России в целом, и, особенно, в отдельных ее регионах.
Не улетучивается, как дым, и потребность в инновациях и инноваторах, в людях, обращенных лицом к модернистским ценностям успеха, восприимчивым к новшествам, не происходит отказа от фундаментальных ценностей демолиберализма (с многочисленными поправками по поводу некоторых, радикалистского свойства, практик либерализма и демократии - и это мировой, а не только российский процесс).
Разумеется, в транзитных обществах не исчезает неведомо куда потребительская ориентация, не пропадает дух консьюмеризма, который без особых затруднений просматривается при "рентгеноскопии" этоса модерна и который артикулируется в деятельности воспитания как непременного социального института модерна. Дух этот лежит в основе того, что в социологии принято именовать "революцией возрастающих притязаний" в ее ранней -"простой" и в многосоставной - современной - форме, образуя едва ли не самую существенную воспитательную проблему при формировании жизненных стратегий молодых поколений. Понятно, что противовесом этой "революции" служат фольклорная, дописьменная, народная культура, традиционная мораль, табуирующая феномен ненасытности потребления, укрепляющая социальную неподвижность и фаталистическую привязанность к своей судьбе и своему локусу, как это было в рамках аграрной, догородской культуры.
Вместе с тем идет процесс саморазрушения этоса модерна и - соответственно - присущего ему этоса воспитания ("открытие детства", а затем и юношества, частичная автономизация сферы воспитания, ее частичная институализация в виде, например, массовой школы и профессионализация в виде учительства, наставничества, кураторства, возникновение особой воспитательной функции в других подсистемах социума и т.п.), связанного с вторичной "детрадиционализацией", но теперь уже не аграрного, а индустриального общества. И идет он на основе слома социальных структур, падения ограничивающей роли социально-классовых барьеров в формировании жизненных стратегий молодых поколений и в ходе "революции притязаний №2" 38. Все менее эффективным становится процесс социализации - за счет роста значимости фактора индивидуализации, свободы выбора жизненных проектов, жизненных стилей. При переходе от "общества толпы" к "обществу личностей", говорит А.Турен, "каналы социализации действуют все слабее по мере распространения в обществе моральной терпимости, устраняющей не только нор-
39
мативный характер транслируемых ценностей, но и сам процесс социализации" .
37 Филиппов А.Ф. Ясность, беспокойство и рефлексия: к социологической характеристике современности // Вопросы философии. 1998. №8. С.58.
38 Революция притязаний и изменение жизненных стратегий молодежи: 1985-1995. М., 1998. С.121-127.
39 Турен А. Новые размышления по поводу критики модерна // Социологический журнал. 1995. №2. С.224.
Естественно, в такой ситуации происходят смещения в пострациональной морали. Она побуждает к ревизии установившихся в эпоху модерна взаимоотношений между ценностями делового и профессионального успеха, между этими ценностями и ценностями жизненного успеха. И те, и эти определяются по различным основаниям и измеряются по разным критериям с неодинаковым соотношением в них объективных и субъективных начал.
По-новому пострациональная мораль подходит и к личностной проблеме соотношения целерационального и ценностно-рационального типов социального действия. В веберовской классификации в первом из этих типов ставятся цели, ориентированные на индивидуальный или корпоративный успех, во втором - преследуется достижение каких-то не ориентированных непосредственно на успех ценностей (допустим, поиск истины в смысложизненном или исследовательском плане или же ориентация на самореализацию - они могут в чем-то и пересекаться, даже совпадать), хотя эти ценности тоже способны приносить успех, правда, как бы само собой, ненамеренно, скорее всего в отдаленнном времени. В пострациональной морали ставится и положительно решается вопрос о праве на предпочтение одного из этих типов социального действия другому, об оптимизации их сочетания, их конфигурации в жизнедеятельности в целом или же в ее узловых отрезках, в критических точках жизненной траектории.
Пострациональная мораль, в отличие от морали рациональной, которая исподволь грешила эзотеризмом и заносчивостью "людей успеха", свободно легитимизирует каждое из названных ценностных предпочтений, терпимо относится к любым их пропорциям и комбинациям в поведенческих реалиях, включая воспитательную деятельность. Когда-то, сопоставляя воззрения Эпикура и Аристотеля, молодой Маркс писал, что первый воплощал "божественный покой", тогда как второй - "божественную энергию". Ныне крайности сходятся. Но не так, как в известной метафоре А.Шопенгауэра, прижимающиеся от холода друг к другу дикобразы, которые не столько согреваются, сколько причиняют страдания друг другу. Принцип уважения к личности, выпестованный на ценностях энергетики достижений в рациональной морали, оказывается здесь не столь уж несовместимым с уважением к личности, воспитанной в духе ценностей солидаризма, любви к "выси" и "далям" (по выражению Н.Бердяева). И даже к принявшим квиетизм - "философию покоя", не говоря уже о тех, кто исповедует мужественный стоицизм, о котором уже шла речь в разделе о сопротивлении политической и духовной тирании.
Вместе с тем в рамках пострациональной морали быстрее всего возникают и зреют новые поведенческие доминанты - экологические, неоаскетические, неоэгалитаристские, коммуналистские, локалистские и т.п. Важно при этом, что в силовом поле детерминант деятельности перестают быть конфронтационными традиционная и модернистская нормативно-ценностная системы, что предвещает окончание старинного (возникшего на рубеже XVII и XVШ веков) спора о "древних" и "новых", так как "новейшие" предпочитают союзные отношения между "древними" и "новыми" в морали (отчасти в искусстве и даже в экономике).
Такие неведомые для прошлого отношения, разумеется, не избавляют субъектов пострациональной морали от трудностей идентификации при сопряжении, как образно выражался Михаил Ломоносов, "далековатых понятий", не исключают множества психологических смещений, всевозможных фрустраций и даже тягостной утраты идентичности. В свое время отвержение традиционной морали вызывало потрясения, которые хотя и не были прямыми революционными катаклизмами, но по своим последствиям, видимо, превзошли любые революции. И теперь в мире - и у нас в стране - наблюдается неприятие нового, неофобия как инерциального свойства, так и с весьма обоснованной мотивацией. В России переход от патримониальной модернизации к современной, усложненной постмодернизационными процессами, создает ситуацию, когда человек, проживая в двух (а то и более) культурах одновременно, ощущает себя в положении шукшинского мигранта ("одной ногой на берегу, а другой - в лодке"), причем в обеих культурах он интегрирован лишь частично, что служит источником множества межличностных и внутриличностных
конфликтов 40.
Нравственная мудрость, на которую опирается пострациональная мораль, предполагает ясное осознание того неустранимого факта, что, с одной стороны, мораль модерна содержит в себе сильнейшую угрозу иссушения нравственных чувств людей, их машинизации41, с другой - что одна только естественная, традиционная мораль может сделать людей совершенно неприспособленными для существования в "открытом" (большом, либеральном, товарном и т.п.) обществе, так как без рационалистического сознания оказываются невозможными свободное самоопределение, самоориентация, самоидентификация и, наконец,
40 См.: Материалы "Круглого стола" на тему "Массовый утилитаризм как импульс динамики общества" // Общественные науки и современность. 1998. №6.
41 Не следует и преувеличивать подобные угрозы. Рациональная мораль - живой способ преодоления оторванности Разума от гуманности, справедливости, порядочности. Она воплощает добровольный отказ от абсолютной свободы, ценит свойство свободы обременять саму себя ответственностью, быть готовой к самоограничению. Такая мораль может рассматриваться как один из способов уберечь Разум от сползания в рассудочность, в мир моральных калькуляций, и, одновременно, она дает известные гарантии от произвола нравственных чувств и совести. Ориентируя на интересы, эффективность, пользу, она решительно и непреклонно обязывает следовать абстрактным нормам сегментированной морали рынка, политики, организаций. Собственно говоря, совокупность таких норм и образует рациональную мораль как "искусственное изобретение" цивилизации (М.Мамардашвили), наряду с формализованным правом.
самореализация в таком обществе. Мудрость вводит запрет на отсечение двух ценностных миров друг от друга или же на восприятие их как "низших" или "высших", что совершенно неприемлемо для эпохи постмодерна. Она предполагает понимание того обстоятельства, что нельзя обойтись без рыночной экономики (сейчас любят добавлять - социально ориентированной), но, вступая на рыночную площадь, впитывая, ассимилируя ценности рациональной морали, человек не вправе утрачивать приверженность сокровенным ценностям, выработанным поколениями. Не может он пренебрегать и иррациональными глубинами человеческого сознания - не там ли затаились истоки добра и зла? Обе эти "морали", так сказать, обязаны "знать свое место", отказываясь от гегемонистских притязаний. А человек обязан следовать старинной заповеди - sapere аМе (смей быть мудрым)!
Мудрость предполагает понимание того, что корпус традиций - не сплошной однородный монолит ценностей, разрешений и запретов, а рыхлая нормативная материя различной плотности, сцепленности, разнородных структур с внушительными пустотами и ядрами. Не говоря уже о том, что анклавы традиционности преспокойно существуют внутри мира модерна. Хотя бы в формах деятельности "неэкономического человека" и особенно в сфере семейного воспитания. "Новейшая" мораль поэтому не отвергает традицию как таковую, поскольку утверждая секулярный мир, она не делает этого путем искоренения священного мира традиций. Тем более в тревожной ситуации, когда на смену расколдовыванию социальной жизни приходит новая "непрозрачность", новая "замутненность" человеческого бытия, то есть все то, что регенерирует как будто давно отвергнутую мифологию, иррациональность и традицию - обстоятельство, которое настойчиво акцентируется так называемым культурным консерватизмом в различных цивилизационных ареалах 42. Мудрость предполагает преодоление опасного "размыкания" народной и рациональной культуры, сопряжение нравственно-психологических качеств человека эпохи, предшествующей модерну, с качествами человека, выпестованного модерном. И вообще совершенно недостаточно ограничиться регистрацией начала (возможно, даже середины) процесса перехода от индустриализма к информационному, постиндустриальному обществу с НьТеЛ, так как это не позволяет превзойти узкие горизонты технологического детерминизма.
Мы отдаем предпочтение более продуктивной и масштабной концепции постмодерна, постэкономического общества, ибо она характеризует социальную систему "от погреба до крыш", позволяя осознать ее как единое целое по всем взаимосвязанным осям. И "большая" нормативно-ценностная система, и различающиеся в ней "малые" подсистемы служат основанием данной целостности. В содержательном плане они наполняют воспитательную деятельность общества постмодерна и, вместе с тем, сама эта деятельность оказывается механизмом воспроизводства норм и ценностей всего данного общества.
"Новейшая" мораль, улаживая спор "древних" с "новыми", позволяет понять, что различия между соперничающими "моралями" берут свое начало не столько из разных исторических эпох, не из "конфликта веков", сколько из различных сфер жизнедеятельности (публичной и частной, профессиональной и внепрофессиональной, протекающей в рамках иерархически выстроенных организаций или же вне их). Не очень-то просто осознать данные различия и дифференцировать их источники. Но неизмеримо сложнее овладеть нравственной мудростью "новейших", прихотливым искусством переключения из одного ценностного мира в другой, духовные издержки при этом практически неизбежны - с этим ничего не может поделать самое изощренное мастерство переключения. Подобное признание не предвещает "новейшим" сладкую нравственную жизнь - в ней останутся и драмы поиска смысла жизни, и трагедии его ненахождения 43. Интеллектуальный долг обязывает понять и принять такой вывод, ибо "все может надоесть, кроме понимания" (Вергилий).
У футурологов прежде всего бытовала шуточная фраза: трудно предсказывать, особенно будущее. Эта трудность отпугивает и нас от ремесла предсказателей судеб морали, способов выхода из морального кризиса и роли в нем всех трех нормативно-ценностных систем. Существует только один способ, не превышая разумной дозы риска, заглянуть в будущее морали: внимательно отслеживать ведущие тенденции ее развития, оценивая потенциалы перемен.
Большинство аналитиков, экспертов, публицистов, исследующих социальные процессы современной России, обдумывающих специфику переживаемого ею кризиса, будто сговорились, усматривая способ спасения в духовном, нравственном возрождении страны. Против этого столь неопределенного пожелания невозможно спорить, и мы охотно согласились бы с таким утверждением, если бы "возрождение" зачастую не отождествлялось просто с "возвращением". Но к чему? Если к прошлому, то какому? В самом деле, многие духовные процессы, хотя и шли в России с необычайным трудом, со "скрипом", крайне противоречиво, с непомерными издержками, но все же шли. И это движение было грубо
42 Это не оправдывает попытки осуществить идеализацию традиционной морали, которые исходят из стана почвенничества разных стран. Современные исследования показывают насколько создаваемый ими имидж традиционного общества не согласуется с его же нравственными реалиями (см., напр., Хок Л.С. Крепостное право и социальный контроль в России. М., 1993). Но вместе с тем есть и "продвинутые" традиционные культуры, по отношению к которым этический римейк не лишен резонов (см.: Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феномология зла и метафизика свободы. СПб., 1996. С.346).
43 См.: Бородай Ю.М. Эротика - смерть - табу: трагедия человеческого сознания. М., 1996.
Все это способно сделать прикладную метаэтику воспитания из теории нерефлексирующей в теорию рефлексирующего, философского ранга.
прервано в годы революционного лихолетья. Позднее возник уродливый феномен, который мы назвали "этатизированным этосом". Он, повторим, и подменил собой подорванную традиционную нормативно-ценностную систему, народную нравственность, и последовательно вытеснял ценности рациональной морали, которую в России представляли различные городские слои, предпринимательские круги, российская меритократия, группы зарождающегося среднего класса.
Так к чему же тогда призывают нас "возвращаться", возрождаясь? Создалось впечатление, что многие аналитические материалы как-то обходят стороной данную проблему. Страдает невнятицей и публицистика. Между тем, хотя общество и пресытилось прогрессистскими идеями (как мы уже заявляли, неразумно отвергать идею научно-технического и социально-культурного прогресса, отделяя критику Разума от критики "устаревшего разума"), но оно и не обрело надежных гарантий от опасности регрессизма. К тому же нельзя не считаться с запретом Гераклита: "в одну и ту же реку ты не вступишь дважды!" Какова же торная дорога в развитии морали, а вместе с ней и воспитания, которое не внеположено морали?
Завершая очерк прикладной метаэтики воспитания, мы попытались в общих чертах определить русло, магистраль цивилизационных трансформаций культурно-нравственного плана. Как знать, может быть именно России, в силу нетривиальности модернизационного транзита, предстоит положить конец многовекового спора "древних" (традиционная, естественная мораль аграрно-сословного мира) и "новых" (рациональная мораль урбанистического мира), не оказывая исключительной и демонстративной поддержки ни той, ни другой, не умаляя ни ту, ни другую, делая ставку на то, что возвышается над ними. Хотя, чтобы дождаться завершения древнего спора, нужно, возможно, обладать, как говорят, эволюционным или даже геологическим оптимизмом. При этом учитывая, что формы пострациональной морали не являются какими-то экстравагантными отклонениями от первых двух, некоей случайной патологией традиционности или рациональности. Они - естественный результат развития лучших тенденций, творческих возможностей и того, и другого.
