CC BY
18
ББК 81.411.2-2 УДК 811.161.1 373.23
И.В. ПРИОРОВА ПРАГМАТИЧЕСКОЕ ДЕКОДИРОВАНИЕ
ФОРМЫ «НЕСКЛОНЯЕМЫХ ИМЕН» ВРЕЧЕТВОРЧЕСТВЕ
I.V. PRIOROVA PRAGMATIC DECODING
OF «INDECLINABLE NOUN» FORMS IN CREATIVE SPEECH EXPRESSION
В статье рассматриваются аграмматичные формы несклоняемых заимствований (потенциальные и окказиональные), которые при декодировании текста раскрывают основные смысловые значения, являясь ключевыми знаками индивидуального самовыражения или авторскими инновациями.
The article considers agrammatical forms of indeclinable borrowings (potential or occasional), which reveal main semantic meanings in the course of decoding, by being key marks of individual self-expression or author's innovations.
Ключевые слова: аграмматизм, деструкция формы, языковая игра, декодирование, эмотивный потенциал, антропоморфизм, стилистический прием.
Key words: agrammatism, form destruction, language play, decoding, emotive potential, anthropomorphism, stylistic device.
Активный поиск выразительных ресурсов стимулируется способностью языковой личности возвести обычное в ранг «необычного» в речетворческом процессе с помощью собственных узуальных предпочтений. Общность творческого начала и в разговорной, и в поэтической речи [8] начинается с декодирования формы, которую выбирает автор в соответствии со своим художественным вкусом и социально-исторической ориентацией. В фактах использования «просторечной правдивости», «динамичной морфологии» [7], т.е. в грамматических «смещениях», отражается вкусовая тенденция общества определенного синхронического среза. Часто эта тенденция повторяется, становясь диахроническим признаком, не имеющим однозначного определения в лингвистике: «однажды и навсегда - я с умыслом, а не по ошибке, гну язык на разные лады, беру все готовое, если есть у иностранцев, вымышляю, если нет; изменяю падежи для оттенков действия или изощрения слова. Я хочу и нахожу русский язык на все готовым и все выражающим. Если это моя вина, то и моя заслуга» [1, с. 115]. «Высокая степень автоматичности» [6] и малая «степень осознанности» грамматических форм и категорий усиливает подражающую, выбирающую и «воспроизводящую способность» [8] носителя, которая ярче всего отражается в языковой игре. Современные исследователи рассматривают ее как форму лингвокреативного мышления во всем многообразии подходов: языковая игра в разговорной речи (Е.А. Земская); отражение асимметрии языкового знака (Б.Ю. Норман, А.Г. Лыков); игра в микроколлективах (Е.В. Красильникова); показатель чувства юмора (Г.Г. Почеп-цов, А.Н. Лук); форма лингвокреативной деятельности (Т.А. Гридина, Е.Н. Рем-чукова); особый вид речетворческой семиотической деятельности (И.А. Ионо-
ва, Л.В. Зубова). Любой из этих подходов предполагает прагматическое декодирование языковых знаков (Дж. Остин, Х.П. Грайс), связанное с феноменом эмотивного потенциала формы языковых единиц, в процессе творческого взаимодействия автора и читателя.
Несмотря на то, что авторская прагматическая установка не всегда совпадает с установкой получателя в силу того, что не всегда совпадает их языковая компетентность, эстетическая функция деструктивной формы реализуется в определенных иллокутивных целях:
1) для достоверности речевого портрета, индивидуализации персонажа и реального отражения исторической эпохи;
2) в «языковой игре» для усиления экспрессии;
3) в качестве унифицированного стилистического приема.
Наиболее частотными (60%) являются случаи изменения формы несклоняемого слова с установкой на 1) речевую характеристику персонажа и на 2) художественное воспроизведение быта или исторической обстановки: Мошкин: Как же-с, она играет на фортепианах-с; Эка погодка! В легоньком пальте теперь... Ой-ой! (Н. Островский «Поздняя любовь»); Надеваю эти штаны, иду за пальтом; Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок - польт не напасешься (М. Зощенко «Баня»); Ты, значит, у сельпа стоишь, у высокого-то крылечка... (В. Белов «Привычное дело»); У нас тут не скучно: если кина нет, дед его заменит (М.А. Шолохов «Свет и мрак»);-Что же вы делаете с этими... С убитыми котами? - На польты (В.п., мн.ч.) пойдут, - ответил Шариков, - из них белок будут делать на рабочий кредит (М. Булгаков «Собачье сердце»). Сознательное изменение авторами формы несклоняемых существительных сельпо, пальто, кино придает речевой колорит героям конкретного произведения.
Осознанная предпочтительность автора может основываться на логическом противоречии, как в рассказе «Кенгура», где кенгуру женского пола занимается на арене цирка совсем не женским делом - боксом, а выражаться грамматически: зверь кенгура. Тиражирование, нанизывание естественных просторечий, которые воспроизводятся в собственно прямой речи малограмотного циркового распорядителя, использующего кенгуру в полной парадигме его числовых и падежных форм в женском роде, опознаются как «инородные признаки» экзотического зоонима кенгуру: Под конец музыка остановилась, выходит человек в вязаной фуфайке и с ним кенгура; Сейчас почтеннейшей публике австралийский зверь кенгура покажет упражнение в боксе. Редкий случай искусства...; Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала драться; Вот, - говорит, - убедилась наглядно, как работает австралийский зверь кенгура!; Кенгура работает в перчатках.; Только он на арену - кен-гура прыг!; Сидит на кенгуре и молотит, морду ей в песок вколачивает. ; А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли (Б. Житков). Авторские акценты, совпадают с русским ментальным сознанием: вынашивать детеныша может только особь женского пола, поэтому кенгура, прежде всего, - мать, а экзотичность ее в том, что она выступает на ринге не в женской роли.
«Имитативное» подражание [2] через речевую узнаваемость в ряде примеров актуализирует социально осознанные стереотипы, а интеллектуальный и культурный статус определенной языковой личности стилизируется авторской речью: ...Но сам Хрущев сказал еще в ООНе / Что мы покажем кузькину вам мать... (В. Высоцкий «Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям»);. Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле
(В. Высоцкий «Она была в Париже»); Я в Сорренту прилечу, как я виновата; Я тебя давно хочу, но чувствов - маловато; И в Чикаге мест не будет, тем, кто Родину забудет (Света Дневная. - Заглавие с экрана. - Яз. рус.); Можно жить и не тужить, если ты богатый / В Сочах бедным плохо быть, лучший друг - лопата (Олег Дружный).
В «языковой игре» выражение эмоциональных интенций автора проявляется в сферах шутки или «острословия» [3], где необычная форма выражения связана или с образной, экспрессивной передачей содержания, или с усилением непринужденности общения, когда «ошибка» используется в качестве приема. Оригинальность или типичность языковой игры, ее «эстетическая ценность» объясняется не вкусом времени, а природой гения [8], которая, расширяя возможности формы языкового знака, расширяет границы всего текста в целом. «Деавтоматизация» [2] формально-грамматических средств языковой игры подразумевается в «веселой грамматике» (Е.А. Земская, Б.Ю. Норман, М.В. Китайгородская, В.З. Санников и др.) как «невеселый» механизм при:
1) порождении слова;
2) употреблении слова;
3) формально-семантическом варьировании слова.
Стилистическая цель известного парадокса у А. Хайта достигается при
помощи тиражирования речевой ошибки (двадцать раз) для ее «пародирования и дискредитации» [2], для усиления семантической и грамматической энергетики [6]: Как-то рано поутру / С другом сели мы в метру, / И поехали в метре / Фильм смотреть о кенгуре. / Вот сидим мы с ним в кине / Без пальта и без кашне, / А вернее, я и ты / Без кашны и без пальты. / Любит кины детвора, / Если в кинах кенгура / Ходит-бродит по шоссу / Носит в сумке шимпанзу. / Кенгуру в кафе зашел, / Занял там свободный стол / И сидит за доминой / С шимпанзой и какадой. / Вдруг огромный обезьян / Стал играть на фортепьян / Тут и взрослый, сняв пенсню, / Хохотал на всю киню / Интересное кино. / Жаль, закончилось оно. / В гардероб пора бежать / Будут польта выдавать. Намеренная концентрация грамматических просторечий в данном случае - прием создания не только комического, но и способ создания образности, которая сосредоточена в активной манипуляции деструктивными формами, замещающими тропы и фигуры. Количественное смещение в сторону аграмматичной формы искажает привычную жизнь до абсурдной. Необходимая дешифровка заложена в антропоморфизме забавного «рассказа в рассказе», где последовательность порождает кумулятивное построение системы образов, а морфологическое нанизывание дублирует ассоциативную цепочку: с другом в метро (куда? зачем?) - смотреть фильм - кино (о чем?) - о кенгуру (вероятно, это детский фильм) - кенгуру (что-то должен делать) - ходить по шоссе (зачем?) - носить в сумке что-то или кого-то (отличительный признак - сумка) - шимпанзе и какаду (должен встретить кого-то) - обезьян играет на фортепьяно (элементы юмора).
Наряду с падежной деструкцией, формально-семантическое варьирование деклинационных слов, основанное на деструкции ключевого слова, в котором семантически сконцетрирован «обертон смысла» [5], прослеживается в сопоставлении звукоряда, включающего бра как значимую семантическую составляющую, где она «разворачивается» в слове браво: Вывертелся. / Рты, Как электрический ток, / Скрючило «браво». / Браво! / Бра - аво! / Бра - а - аво! / Бра - а - а - аво! / Бра - а - а - а - аво! (В. Маяковский «Война и мир) и где «сворачивается»: Мы купили много бр и завесили этими брами всю комнату. Синюю бру повесили над диваном, в красной бре сменили лам-
почку, желтой брой загородили дырку на стене. Благодаря брам комната стала очень светлой, и мы, любя, называем ее «брной комнатой», по типу «гостиННОЙ» и «ваННОЙ». Теперь мы уже не представляем, как мы жили без наших бр!!!!! (Антон Зайцев «Интересная покупка»). Ассоциативный параллелизм одной формы слова в языковой игре является тем «приращением смысла» [5], в котором одновременно выражаются эмоции субъекта речи и эмоциональное воздействие на адресата: Ни польта, ни ума, - это значит поэт (Валерия Фильченко) А поэты ли те? Без пальта, иль в пальте? Те, что пишут стихи, отпуская грехи?... (Марина Мануйлова).
Наиболее ярко «приращение смысла» ключевого слова в языковой игре угадывается в корреляция рода зоонимов на -у (какаду, кенгуру) при рифмо-образовании: А я увидел какаду / Она сидела на виду /Я любовался какадой / Такой красивой молодой. /Был клюв крючком у какады. (Р.п., ед.ч. / Она сказала мне: «Лады! /Я в путь отправилась тогда!» И улетела какада... и В зоопарке на беду / Мне попался какаду. / И такую жуть тогда / Рассказал мне какада, / Что три года ждал беды / От пророчеств какады. Манипуляция формой по гендерному принципу (сказала, улетела - ж.р. /, попался, рассказал - м.р. какада) и символизация птицы вещей в индуизме, имитации чего-либо и предупреждение неверным женам (в Китае) опирается на системно заданные формальные и семантические алгоритмы языковой игры, которые определяют эмоциональную наполняемость текста и в других примерах: Возвращаясь домой дворами, / Я столкнулся с двумя кенгурями / Ты гуляешь, наверное, зря / Говорит мне одна кенгуря / Ведь не зря я вечерней порой / Тут гуляю с другой кенгурей. / И в постылой своей конуре / Думал я о другой кенгуре или Как-то раз под высокой горой / Повстречался Кенгур с Кенгурой. / И сказал тот Кенгур Кенгуре: / - Будем жить мы на этой горе.,
где игра падежной и родовой парадигмой зоонима кенгуру подчеркивает тот игровой элемент, который лежит в основе взаимоотношений женщины и мужчины.
Механизм игровой трансформации прототипа на основе опознания тендерных взаимоотношений расшифровывает противоречия грамматического рода в языковой игре: Свое протертое пальто / Не променяю ни на что... / Не отложить мне на потом / Твою любовь с моим пальтом! / Ты так хотел меня в пальте! / (Пусть стиль не тот, но чувства - те!) / Ты приказал: «Цвети!» - Цвету! / Ах, приколи меня к пальту! / Крадусь я тенью по пятам / - О, ревность к их, чужим пальтам! / Свое протертое пальто / Не поменять мне ни на что... / Любовь - бальзам для ух и глаз / Ей русский язык не указ! (Татьяна Гпазкова. Про любовь и пальты) или: Мы с тобою смотрели кино, / А потом ты достал домино. / Ты ведь мог любоваться бы мной... / Но увлекся ты, блин, доминой! / Иногда взор скользил и по мне... / Но ты был с головой в домине. / Под спиной я подушку примну... / - Позабудь ты свою домину! / У карманов раздулись штаны... / Ты туда наложил домины? / И увижу в кошмарных я снах / Как ты ищешь меня в доминах! (Лизавета Лукавая).
Актуализация одного из значений полисемантичного домино (прямое указание на игру) расширяется семантическим приращением древнекитайской философской гендерной концепцией Инь-Ян, где высшие архетипы (черное и белое) олицетворяют все белое, мужское, внешнее, небесное, доброе в Ян, а черное, женское, внутреннее, земное, злое - в Инь, но постоянно притягиваются и отталкиваются друг от друга: Довело пристрастье к доминам / де-
вушку к кошмарным снам / Не было бы домины / - без штанов смотрел б кины (Геннадий Табачников). Имплицитно противопоставленные страсти обоих полов в игровой форме, манифестируемые рифмой ключевого слова (доминам /снам, домины /кины, судьба /домина), переводят в разряд философского осмысления грамматические аномалии языковой игры в «деструкцию» жизни: И жизни новые дороги / Проходим в рамках домина, / Где мне до черного есть дело, / Но белому нет дела до меня. / И днем на белой доминошке, / И ночью в черной домине, / Все в мире неизбежно тая, / Плывет к одной своей реке. / Все вместе - малые, большие, / В основе их две стороны, / Две катастрофы, две стихии, / Белы-черны, черны-белы. / Бороться с черным -есть причины, / Искать белее - до конца. / Мы жизни новые дороги / Проходим в рамках домина? (Анатолий Солин «Домина»). Аграмматизм домино «ломает» не только форму слова для рифмы, но и стереотипное обывательское восприятие мира: все, что черно - плохо, все, что бело - хорошо, которое преломляется в мировом масштабе универсальностью способа представления, противопоставляя - не противопоставлять.
Другой деструктивный способ лингвофилософского осмысления мужского и женского начал в жизни отражен в нетипичной взаимосвязи: огнестрельного оружия Кольт и Маузер и женского декольте: Не испугалась я «Кольта», / Что он извлек из-под польта. / Как пионер, наивен сэр! - / Извлек хотя бы «Маузер». / А что мне «Кольт», какой-то «Кольт», / Когда во мне три тыщи вольт! / Сильнее кольта декольте! Ну, может быть, Egalité (фр.) - равенство, баланс («Декольте», Ременюк Валерий), где в основе антитезы (мужское оружие против женского декольте) лежит противостояние в отношениях мужчины и женщины, хотя предлагается компромисс (Egalité) между «войной полов». «Оружейно-гендерная» тема продолжена в другом тексте: Наповал, коня в пальте / Сразила дама в декольте, / А вид девы голою / Был контрольным в голову. / Стонет конь из-под пальта: / Вновь осечка
у «Кольта / Плачет дама в декольте, / Не познав Egalite. Аграмматизм фразеологизма «конь в пальто» включатся в общую парадигму противопоставления полов, усугубляя необычный способ репрезентации мужского начала («конь в пальто» и оружие) и женского (декольте).
Персонификация ключевой идиомы конь в пальто усиливается в тексте «Конь на пороге»: Предаюсь я одной мечте - / На пороге стоит конь в пальте, / Может, то это, может не то, / Но мне снится все конь в пальто. / И в долине, и на высоте / Бьет копытами конь в пальт е, / Небо в дырках, как решето / Продырявил его конь в пальто. / В дверь стучится известно кто - / Черным призраком - конь в пальто, /Я впустить его не захотел - / Уходи лучше, конь в пальте! / Дни бегут в вечной суете, / Не приходит ко мне конь в пальте, /Я налью себе граммов сто - /Будь здоров, ты, мой конь в пальто!, где пересемантизация идиомы «конь в пальто» с помощью формальной деструкции одного из связных компонентов придает всему тексту соответствующую экспрессивность, отражающую неоднозначность авторского восприятия действительности (смерти - черным призраком; дни бегут в вечной суете, не приходит ко мне конь в пальте и друга -«Будь здоров, ты, мой конь в пальто!», трезвости / нетрезвости; серьезности / несерьезности). Грамматическая трансформация идиомы усиливает экспрессию и отражает конфликт лексического и грамматического, выполняя сюжетообразующую функцию ключевой единицы.
Образное представление, отражающее эстетические взгляды автора, находит выражение в механизме порождения игремы, в технике игровой трансформации с «эвристической составляющей» [2]: Я пойду и куплю человека себе, / Будет ходить он во мне без утеху. / Философская каша размокнет в башке, / Ну я же одену его в себя на потеху. / Вот и купило моднячее пальтишко, / Человека славного, что есть в книжке. / И похвастало пальтишко, чего оно приобрело, / На дорогого Гого все деньги ушло. / И открылась зависть у друга пальта / А т.е. соседа его по комоду - курткА. / Запил куртка, обленел. / И на черный рынок полетел. / Ведь скоро зима, а нет ни гроша. / Пришлось купить дешевого бомжа... / И вот встретились пальтА
с другом курткА, / И стали смотреть с пят до глаза. / Пальто потолстел, летать еще умел. / А через высушенный ум, / Торчала сушенный Бубль Гум. / Куртка напротив, потаскалась, / Но в патаскухи не записалась. / «Ну как дела?» - смеясь, спросил пальтА / И не ответа жди, сам стала рассказывать / Про себя. Рассказывала про покупки, / про чистящие средства, / Про всеможные ухлюпки, ну и конечно есть деньгА. /«Ну а все же ты как поживаешь?» - / Опять спрашивает пальто. /«Noose»* - ответила курткА / И побрела куда, тудА. / Не в понятах весь Пальта! / Голову сломя, ушел он под себя...
Деструктивные формы грамматической трансформации выражены в оппозиции грамматического рода: Человек - м. род, Вещь - жен. род // пальто - ср.р., куртка - ж.р. и семантического рода: ПольтА - м.р., КурткА -м.р., ж.р. (запил куртка / ответила куртка), когда «очеловеченные» вещи, «грамматически символизируются» [6] формами мужского, а обыкновенные -формами женского рода. Деградация личности эксплицируется просторечиями: моднячее, бомж, ухлюпки, не в понятах и пр., делая «упаковочный набор» языковых средств «упаковкой» глубоких смыслов, в которых современная действительность укладывается в деструктивные фразы и слова, а эффект обманутого ожидания усиливается с помощью трансформы предметных понятий пальто / куртка, человек / вещь и их грамматических форм, игра с которыми создает экспрессию и эффект парадокса, когда в жизни все перемещается «с ног на голову».
Креативность, выраженная аграмматичной формой, формирует структурную и содержательную канву текста, где зооним кенгуру в числовой и падежной парадигме (и.п. (кенгуры), р.п. (кенгуров), д.п. (кенгурам) мн. числа, м. р.) является сюжетообразующим: В аллеях Кверкерского сада / Я заблудился поутру - / Там мне устроили засаду / Шестнадцать диких кенгуру. / Я доставал наган тяжелый / И в диких кенгурОв стрелял, / Наполнен думой невеселой / КенгУрам противостоял. / Неравный бой, лихая схватка - / Я презираю кенгуру, / Но мучает меня догадка, / Что нынче утром я помру. / Но храбрый, словно ясный сокол, / Отчизну трепетно любя, / Забрался я на дуб высокий, / А кенгурЫ ушли скорбя. Ключевые единицы я - кенгуру отражают противостояние, несопоставимое по силе (один - против шестнадцати), гипертрофированность которого сконцентрирована в грамматическом окказионализме КенгУрам, (КенгУрам - уркам). Формы репрезентации объективного мира воплощены в новых трансформах, а операциональный механизм языковой игры порождает технику словообразовательной и семантической аналогии (кенгуров - уродов, кенгуры - уроды). В отличие от эстетически узнаваемых, «шокирующие образы» и средства не являются авторской безграмотностью и
безответственностью [4], а лишь свидетельствуют о творческих возможностях индивида в постоянном поиске языковых средств.
Таким образом, «динамичная морфология» (аграмматичные, деструктивные, просторечные, потенциальные формы) несклоняемых имен реализуется в речетворческом пространстве, где внутренние, системные факторы, управляющие потенциальными ресурсами плана выражения элементов системы, выступают в цепи неразрывных явлений: жизнь - речь - норма и являются аккумулятором того, что «народ говорит так, как живет». Поэтому аграмма-тичные формы несклоняемых существительных с динамичной морфологией не могут превратиться в морфологические штампы и своеобразные клише, т.к. измененная форма неизменяемого слова лишается семантической актуализации вне контекста, а их потенциальные и окказиональные свойства реализуются только тогда, когда «оживает» их статичная морфология.
Литература
1. Бестужев-Марлинский, А.А. Прямая речь. Мысли великих о русском языке [Текст] / сост., подг. текста и вступительная статья Д.Н. Бакуна. - М.: Российский фонд культуры, 2007. - 115 с.
2. Гридина, Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество [Текст] / Т.А. Гридина. - М. - Екатеринбург: Уральский гос. пед. ун-т, 1996. - 214 с.
3. Земская, Е.А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь [Текст] / Е. А. Земская. -М.: Языки русской культуры. - 2004. - 688 с.
4. Зубова, Л.В. Категория рода и лингвистический эксперимент в современной русской поэзии [Текст] / Л.В. Зубова // Проблемы функциональной грамматики: Категории морфологии и синтаксиса в высказывании. - СПб., 2000. - С. 194-207.
5. Николина, Н.А. Филологический анализ текста [Текст]: учебное пособие для высш. пед. учеб. заведений / Н.А. Николина. - М.: Изд. центр «Академия», 2003. - 256 с.
6. Ремчукова, Е.Н. Креативный потенциал русской грамматики [Текст]: монография / Е.Н. Ремчукова. - М.: Изд-во РУДН, 2005. - 329 с.
7. Приорова, И.В. Функционально-коммуникативные свойства несклоняемых имен в языке и речи [Текст]: монография / И.В. Приорова. - Астрахань: Издательский дом «Астраханский университет», 2010. - 161 с.
8. Фосслер, К. Грамматика и история языка (к вопросу об отношении между «правильным» и «истинным» в языковедении) [Текст] / К. Фосслер. - М.: Логос, 1910. -С. 157-170.
