CC BY
4ФИЛОСОФСКИЕ МИРОВОЗЗРЕНИЯ. ОНТОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ
Постижение России: прорывы и тупики в развитии отечественной гуманитарной мысли (XVIII - начала XXI вв.)1
со
I_
CJ
см <о
Аванесова Галина Алексеевна,
д.ф.н., профессор E-mail: [email protected]
Миронов Анатолий Васильевич,
д.с.н., профессор, Заслуженный работник высшей школы, Почетный работник ВПО РФ
Авторы анализируют, как осмысляли некоторые направления отечественной гуманитарной мысли особенности России -ее истории, общества и культуры Нового времени. Основное внимание уделено консервативной мысли. Эти процессы научно-философского самопознания прослеживаются, во-первых, по ходу взаимодействий России с западноевропейской цивилизацией, с ее гуманитаристикой и теорией познания, во-вторых, в контексте внутренних трансформаций культурно-цивилизационного и парадигмального характера в империи, в советское и постсоветское время.
Ключевые слова: эпистемология/гносеология, отношения между знанием и реальностью в науке, теоретический рационализм, познавательные субстанции разных цивилизаций, парадигма изучения России русской консервативной мыслью, ракурсы понимания России советским марксизмом, теория отражения, наука и политика, понимание научной истины и правды, псевдонаука в период Постмодерна.
1 Продолжение. Начало см. в № 3,4,5,6-2021 г., № 1, 2, 4-2022 г., № 1,4-2023 г.
4.4. Осмысление России по ходу повседневно-массового познания (1991-1999)
Когнитивный хаос, как переход к новому пониманию России
В предыдущем разделе мы рассмотрели, как основная часть граждан РФ преодолевала во время кризиса когнитивный шок, обращаясь к традиционным конфессиям, к патриотической публицистике. В этом разделе авторы анализируют более активные формы массового познания - путем социального конструирования новой реальности российского типа, в т.ч. через участие людей в политических партиях, национальных движениях, через их поведение в опасных ситуациях. С помощью этих процессов в обществе стала зарождаться обновленная интерсубъективная реальность. Главное, что эти взаимодействия развивались через массовое познание и самоорганизацию населения, когда социальные контакты являлись одновременно осмыслением ситуации, а также ментальным конструированием новой действительности. Участвующие в них люди не опирались на «прогрессивные идеи» сверху, не верили либеральным СМИ, не располагали научными идеями. Они видели гибельное ослабление государства, осознавали социальные расколы, обсуждали вероятность нового распада страны, хотя не могли изменить ситуацию или понять ее в целом.
В это время высшая власть вновь запускала в обществе механизмы создания чуждых повседневных реалий, внедряя американскую модель жизнедеятельности глобального типа. Мощный вал антироссийских и русофобских материалов СМИ, бездуховных форм искусства, аморального поведения внедрялся в обществе, менял политику государства в экономике, системе безопасности, сфере образования и др. Так, власть с размахом поддерживала псевдорелигиозные секты из Японии, Южной Кореи, из других стран.
Материалы иностранных СМИ, научные труды аналитиков Запада стали занимать в РФ привилегированное место по объемам распространения, методам насаждения и когнитивной агрессии. Спрос на гуманитарный анализ и знания такого рода поначалу был, но он вскоре исчез. К середине 90-х гг. часть российских ученых, преподавателей, схематично освоив неолиберальный анализ России и однополярного мира, начинала излагать эти темы в учебниках, лекциях, публичных выступлениях. Многие работы либералов Запада стали расходиться в системе среднего специального, высшего образования. Как научные труды и учебники, эти книги специалисты оценивали весьма низко или совсем оспаривали их роль в этом качестве (например, псевдонаучный труд Л. Рона Хаббарда «Дианетика. Современная наука о разуме»). Реже издательства, медиаканалы распространяли работы зарубежных авторов, изучавших межрасовые конфликты в СЩА, миграцию из слаборазвитых стран в Западную Европу не с либеральных, а с кон-
сервативных позиций. Этот сегмент зарубежной продукции был скромным по тиражам, числу авторов, нежели труды либералов; но для наших ученых он был важен в понимании глобального мира.
Анализируя кризисный период, многие исследователи абстрагировались от внутренних когнитивно-массовых процессов, которые поначалу сохраняли во многом советские свойства. Однако марксистские принципы, цели, практики становились все более беспомощными в понимании происходивших событий. При этом аналитики не знали, какими свойствами должны владеть массы для преодоления когнитивного шока; для многих ученых стало неожиданным, что переживая смысловую беспомощность в понимании современных проблем, люди решительно отторгали либеральные знания, чуждые ценности, которые навязывались, как универсальные. Это говорило о том, что в кризисное время стереотипы и представления, заимствованные из иных цивилизационных регионов, могут быстро утратить поддержку масс, в то время, как смыслы, извлеченные из глубин своей культуры, напротив, становятся более востребованными и эффективными.
Вскрывалась еще одна сторона в массовом познании. В 90-е гг. ХХ в. проявился немалый интерес граждан РФ к авторам имперского, советского времени и русского зарубежья, чьи книги до этого находились в спецхранах. Труды одних авторов люди читали и быстро забывали. Но книги консерваторов стали печататься немалыми тиражами, прорвавшись к своей аудитории. При общей грамотности населения их осваивали заинтересованные читатели, находя глубокие мысли через 50-100 лет после смерти и забвения авторов. При этом консервативная мысль была не ограничена именами, упомянутыми в нашем анализе выше; ее труды выходили на аудиторию в более широком составе и были разнообразными по тематике.
Если говорить о совокупном объеме типов и форм гуманитарных знаний, о способах массового, медийно-политического и научного осмысления перемен в РФ 90-х гг., то предстает пестрая, непрозрачная картина. Ниже мы сосредоточимся на повседневно-массовом познании событий. Для этого поворота нам нужна иная концептуальная основа, нежели была в марксизме или имеется в неолиберализме.
Теоретический анализ повседневно-массового познания в развитых странах
Гуманитарии Запада в конце XVIII- начале ХХ вв., начиная с немецких философов И. Канта, К. Маркса, М. Шелера и др., рассматривали когнитивные формы обыденного познания, как исторически предшествующие философии, науке. Аналитики, глубоко не теоретизируя, сводили обыденные знания к заурядному здравому смыслу. Но в ХХ в. на эти массово-когнитивные формы стали смотреть иначе. Их изучали М. Вебер, Э. Гуссерль, А. Шюц, М. Хайдеггер, П. Бурдье методами истории, социологии повседневного мира, в фокусе структурализма, феноменологии понимания, герменевтики и др. Два последователя А. Щюца аналитики П. Бергер и Т. Лукман (австриец и немец), проживая в США, издали там в 1966 г. на английском языке книгу «Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания». Через 30 лет она публикуется в Москве и востребуется ученой средой, что подтверждало возросший интерес к массовому познанию/пониманию на пике кризиса [1].
Ныне мы признаём: труд европейских теоретиков, живущих в США, вряд ли мог вполне удовлетворить
ученых РФ середины 90-х гг. Авторы трактата исходили из принципов европейской гуманитарной парадигмы -универсальности и устойчивости национального развития, в пределах которого происходит повседневно-массовое познание/понимание. В книге тщательно те-оретизируется, каким образом через когнитивные взаимодействия люди вырабатывают отчасти на базе привычек свои представления о переменах, как затем их позиции начинают совмещать часть привычных смыслов с новыми фактами, едва освоенными идеями, конфликтными оценками. В итоге образы обновленной реальности умножаются, становятся массово-типологическими, обесценивая прежние убеждения людей, а новые позиции в свою очередь изменяют поведение масс. Авторы изучали эти процессы методами социального рационализма, структурализма, психологического, лингвистического анализа и др.
Можно предполагать, что, работая над книгой во второй половине ХХ в., Бергер и Лукман допускали: нормы культурно-национального универсализма и сбалансированных когнитивных процессов на Западе не отражают всей полноты мировой практики в этих сферах. Так, говоря о процессах идентификации в познании, они отмечали разнообразие их мировых типов: «...исторические социальные структуры порождают разные типы идентичности. у американца иная идентичность, чем у француза.»; в качестве примеров упомянуты особые аспекты познания неприкасаемых Индии, сельских жителей Гаити и т.п. [1, с. 280 и др.]. Но авторы не расширяют анализ, не учитывают у граждан развитых стран Запада расовые, этно-национальные, цивилизационные отличия, разные медийные воздействия на массовое сознание.
В период работы Бергера и Лукмана над книгой скрытые силы Запада готовились переформатировать капитализм, ибо послевоенный мир уходил в прошлое. Так, в США ширились небывалые по масштабам и остроте межрасовые конфликты, обнажалась неприязнь диаспор разных этносов, конфессий, цивилизаций. Через 10-20 лет аналогичные процессы, начинали беспокоить Западную Европу, куда прибывали потоки мигрантов с разных материков. Обыденное знание обретало неустойчивый характер, утрачивая способность к созиданию по новому упорядоченной реальности. Разные сообщества понимали перемены неодинаково; враждебность страт рушила взгляды людей на прошлое и будущее. В анализе современных процессов принципы универсальности, рациональности, сбалансированности познавательных тенденций теряли силу. Все это рождало у консерваторов Европы, США худшие опасения насчет грядущего развития их стран; они начинали вести поиск новых методов изучения этих проблем.
Консервативные идеи о народном познании в империи и в СССР; современная трактовка полигнозиса
Для темы нашего анализа весьма важно понимание когнитивных проблем в империи, связанных, во-первых, с тем, что ныне называют этническим/национальным гнозисом (от греч. gnosis - знание, познание, осознанность); речь идет о присущих любому народу способностях к самопознанию, пониманию других сообществ и мира в целом; во-вторых, с межэтническими, межконфессиональными связями, тяготевшими либо к взаимопониманию, либо к конфликтности, либо к нейтральности в пределах одной цивилизации; в-третьих, с появлением опасностей в обществе из-за гетерогенного состава населения и отчужденности властей от массовых проблем и запросов.
Во второй половине XIX в. русские консерваторы стали первыми теоретизировать современные проблемы цивилизационного и национального познания. Так,
сз о
сг
=Е
0
1
-1 У
"О
=Е СГ
Н. Данилевский указал на связь развития науки любой страны с психическим строем нации, с особенностями ее мышления, характера, познания. Предвидя возражения против своей позиции под предлогом, что «истина одна», он изложил доводы в свою пользу убедительные и сегодня [2, с. 131-135]. Этот теоретический поворот позволял аналитикам видеть психический отпечаток любого народа не только в науке, но и во всех его когнитивных формах, составляющих гнозис нации - в профессиональных знаниях, самопознании, обыденной осмысленности и др.
Ныне, исходя из посылок Данилевского, мы скажем, что внутренний гнозис развивают не только нации, народы, но и создают совместно через самоорганизацию цивилизационные сообщества. В этом случае рождается то, что можно назвать полигнозисом (от греч.: polys - многочисленный). На разных фазах отечественной истории полигнозис интегрировал разнообразные когнитивные практики и методы народов, входящих в цивилизацию империи/СССР. Такая моногосударственная форма объединения создавала немало когнитивных и иных нагрузок на общество, в отличие от цивилизаций, состоящих из соседних стран (запано-европейская, арабо-мусульманская и др.). Полигнозис любой цивилизации фиксирует сам факт совместного познания сообществами, живущими на территории сопредельно или вперемежку; но феномен полигнозиса при этом не отражает качественных свойств когнитивных процессов -их устойчивость/неустойчивость, наличие разных форм познания и самосознания ее народов, их представлений о современном мире и др.
Между тем о таких характеристиках наши консерваторы задумывались в XIX в. Выше отмечено, что Данилевский, говоря о мягкости характера государствообра-зующего русского народа, о его способности уживаться с разным этносами, писал, что в битвах за свободу отечества русские всегда были отважными воинами. Население стран Запада не раз убеждалось в правоте этой мысли: «за внешне рыхлым поведением русского воина заложено ядро крепкого характера, которое ни растолочь, ни ассимилировать нельзя». Эти слова доказывают, что ученый видел у русских и нерусских этносов быстро преходящие качества, более устойчивые свойства, а также нормы познания, поведения «глубокого залегания» (в т.ч. врожденные, бессознательные), способные сохраняться столетия, тысячелетия, что мы видим ныне у народов Китая, у рас и каст Индии.
Наши консерваторы XIX в. также уделяли немало внимания анализу гетерогенного состава российского населения, как государственно-цивилизационного сообщества. Не случайно К. Леонтьев, Н. Страхов изучали влияние межэтнических отношений на устойчивость империи и на когнитивные процессы. Выяснялось, что этносы, психологически и культурно малосовместимые с народами России, попадая не по своей воле в империю/СССР из других цивилизаций, продуцировали в новых условиях бунты, восстания. Позже Л.Н. Гумилев раскрыл, что такие народы могли стать в иной среде антисистемами с отрицательным мироощущением. Не зная этой закономерности, аналитики XIX в. тоже предполагали, что далеко не каждый зарубежный этнос, в т.ч. западно-славянский, сможет уживаться в российской цивилизации.
„ К тому же консервативная мысль империи, затем рус-£2 ского зарубежья, а также советские мыслители, созда-~ вавшие свои теории, не надеясь их напечатать (А.Ф. Ло-о сев, Д.Л. Андреев, Л.Н. Гумилев и др.), разрабатывали 2 на протяжении XIX-XX вв. парадигмальный фундамент, z позволявший видеть в России мощное государство-
империю, сложное по структуре сообщество, культуру-цивилизацию, основанную на русском мировоззрении и православии. Никто из наших консерваторов не считал, что родоплеменные образования, народности и этносы России отстают по уровню развития или, что со временем они исчезнут, растворившись в гомогенной нации, как этносы Западной Европы. Примечательно, что Д. Андреев называл население империи/СССР сверхнародом, а Л. Гумилев - суперэтносом, но никак не нацией, что в методологическом смысле вполне правомерно. Это принципиальное отличие наших консерваторов от либеральной мысли Запада в понимании родо-племенных структур, этносов, наций, сложных государственных сообществ весьма показательно.
Теоретизация народного познания в СССР и РФ
Советская гуманитарная мысль исходила в целом из уничижительных оценок классиками марксизма повседневных знаний и здравого смысла народов: обыденные представления, якобы, всегда погружены в консервативный быт; их надо совершенствовать и развивать кому-то со стороны. Повседневно-массовые и межэтнические проблемы изучались в СССР в догматическом фокусе советского марксизма, т.е. дружбы народов, слияния наций, помощи «запоздалым» этносам. Цивилизационная парадигма, как не совместимая с марксизмом, была под запретом; труды консерваторов оставались недоступными. Такое состояние советской идеологии и гуманитарных наук в 60-80-х гг. ХХ в. искажало общественно-когнитивные процессы, отбрасывая теоретическую мысль, массовые знания от насущного развития и неизбежных преобразований страны в ближайшем будущем.
В 90-х гг. патриотически настроенные общественные деятели и ученые РФ искали способы изменить к лучшему массовое познание/понимание. Основная часть российских аналитиков встретила труд Бергера и Лукмана позитивно, пытаясь оценить их приемы в анализе нашего общества. Но тогда мало, кто из наших гуманитариев верил в Россию, осознавал ее тысячелетний опыт по преодолению кризисов. Политики, ученые не знали, что русские монахи-летописцы, а позже исследователи консервативного склада, начиная с изысканий по отечественной истории М.В. Ломоносова и кончая трудами об истории России Ульянова Н.И. в русском зарубежье, гораздо раньше и глубже понимали Отечество, нежели судили о нем теоретики Запада. Только в 80-90-е гг. ХХ в. эти факты, труды, идеи становились известными, вызывая в РФ немалый интерес ученых и граждан.
Функциональные механизмы матрицы познания в нашей цивилизации: устойчивые когнитивные единицы
Во второй половине ХХ в. у гуманитариев Запада и СССР/РФ многократно возрастал интерес к глубоким свойствам, укорененным нормам познания, к устойчивым социальным взаимодействиям. Ряд современных ученых Запада, не чуждые консервативным идеям, тоже смогли признать важность функционально-устойчивых свойств нации, способных обеспечить сплоченность живущих поколений, обеспечивая будущее их потомков в истории. Что касается основой части наших аналитиков, то в 90-х гг. они стали широко применять сложные понятия и новые термины, отображавшие укорененные единицы познания и традиционные взаимодействия людей [3]. Тем самым расширялся тезаурус нашей когнитивистики, ко-
торый зарождался в XIX в., а позже отторгался советско-марксистской теорией познания.
В 90-х гг. тезаурус с новыми терминами стремительно входил в научный оборот. Ученые стали вводить в анализ и осмыслять в современном ключе следующие теоретические понятия: традиции, повседневно-обыденные знания, когнитивно-средовые практики, личные установки понимания, ритуалы передачи духовных ценностей новым поколениям, массовые стереотипы мышления, историческая память народа, архетипы, смысловые коды, культурный порядок, культурный хаос, этническая регенерация, межэтническая этика и др. Очевидно, что тезаурус отображал некие глубинные пласты познания, схемы массовых взаимодействий, нормы повседневных связей, консолидируя в Киевской Руси/Московии/империи/СССР/РФ разные поколения и народы.
Этот тезаурус позволяет ныне говорить о познавательном фундаменте нашей цивилизации, созданном в истории многими этническими поколениями страны. Условно назовем этот фундамент цивилизационно-когнитивной матрицей. Носителями матрицы всегда являлись живущие поколения Руси/России; люди сохраняли историческую память, развивали практики познания/ понимания, ощущали причастность к российской культуре. В итоге население вырабатывало то, что в науке называют цивилизационной идентичностью. К тому же, начиная с Древней Руси и кончая РФ, живущие поколения закрепляли немалый объем признаков когнитивной матрицы в материально-природных объектах, текстах, искусстве, предметах культа.
Рассмотрим еще один подход к анализу устойчивых когнитивных схем мышления, поведения. В нашей когнитивистике изучаемого периода стал известен феномен «габитуса», предложенный ученым из Франции П. Бурдье, антиглобалистом, рационалистом. Однако его понимание габитуса в науке РФ не прижилось. В книге Бурдье на русском языке есть определение габитуса и анализ его функций в культуре, в т.ч. в повседневной [4, с. 102-109]. Перевод текста оказался столь тяжеловесным, что видный философ этого периода А.С. Пана-рин стал разъяснять свое понимание габитуса в одной из работ, ибо он увидел в логике француза немалый когнитивный смысл [5, с. 192-196]. На базе трактовки габитуса Бурдье и Панариным авторы данного анализа излагают ниже суть термина более кратко, внятно, делая свои акценты.
Габитусами являются не просто устойчивые, но сверх устойчивые индивидуальные и массовые практики, коллективный опыт, сложившиеся в зрелой культуре, в любой цивилизации в разных сферах активности, включая познание/понимание, в т.ч. повседневно-массовое. При анализе цивилизации важно учитывать функциональную роль габитуса, которая сводится к конструктивным, равноправным (или приемлемым для всех) взаимодействиям разных народов и страт, а также к символике, схематике их взаимопониманий, нормам согласования повседневных интересов или духовных ценностей социальных субъектов сложного сообщества. Габитусы формируются в контексте совместной истории и геоклиматических условий жизни народов. Функционально они относительно независимы от непрочных, менее устойчивых норм, ситуативных установок, пересекаясь, отчасти взаимодействуя, но не сливаясь с ними. Габитусы также весьма инертны к воздействию институциональных детерминантов настоящего (политики, экономики, правового контроля).
Благодаря габитусам люди оказываются в освоенном социально-когнитивном пространстве общей культуры/ цивилизации, где самые сложные для решения жизнен-
ные проблемы «уже согласованы» в далеком прошлом, закреплены сознанием и привычками людей, коллективным бессознательным. Отшлифованные веками и поколениями габитусы эффективно регулируют и согласуют поведение членов сложного сообщества в разных исторических условиях. Бурдье назвал функционально-содержательную суть габитусов «коллективным символическим капиталом»; они прочно консолидируют живущих людей с предками и потомками, обеспечивая консенсус всех поколений и выживание народов в цивилизационной эволюции [4]. У либералов подобные мысли вызывают негодование, ибо их анализ всюду находит рационально-материальную выгоду, которая управляет сознанием, поведением масс; хотя выгода всех разделяет, рождая конфликты.
Авторы данного материала добавят к сказанному: любые формы габитуса, присущие ему когнитивные стереотипы не остаются неподвижными; им свойственны свои алгоритмы изменений - крайне замедленные, скрытые, парадоксальные, недоступные рационально-правовому регулированию. Однако новые поколения легко осваивают алгоритмы с детских лет; исследователи их также могут отчасти понять. Социальные практики на базе габитусов разработаны до автоматизма, но сами они не бессознательны полностью; над ними задумываются, например, дети, подростки, спрашивая у взрослых, почему в конкретной обстановке надо поступать так, а не иначе. Неважно, что отвечают взрослые; вырастая, человек сам убеждается, что поступать следует так, как предписывают габитусы. В итоге эти установки и практики надежно интегрируют сложное сообщество; они эффективны не только в привычных условиях жизни; их роль резко возрастает в кризисы, в ходе войн, катастроф, революций. Напомним еще раз о возникавшей в России востребованности скифской тактики «выжженной земли» в отечественной войне 1812 г., в ВОВ в 1941-1942 гг.
Составные части цивилизационной матрицы познания: габитус и новые формы российского патриотизма
В 90-е гг. массовые потребности стали спонтанно отторгать либеральные знания из-за рубежа; люди хотели обрести подлинное понимание российской реальности в ее давно прошедших и недавних формах, что говорило об активизации габитусов. Так, в обществе оживал интерес к событиям далекого прошлого России, к нормам повседневной жизни разных слоев, к традиционным конфессиям, художественно-мифологическим образам, сохраняемым памятью разных поколений этносов России. В обыденной жизни, массовом сознании этого времени ревитализировались отдельные практические нормы древнейших времен, имперской и недавней истории -опора на свои силы, на самообслуживание, взаимопомощь, народные методы лечения, оздоровления и др. Оживали бытовые суеверия, элементы язычества. Мы упоминали об интересе населения к научно-гуманитарным знаниям империи и русского зарубежья. На этот спрос тут же отозвались медиа-каналы (в т.ч. сайты Интернета), периодическая печать, книгоиздательский бизнес. Помимо этого, действовал некоторый объем повседневных знаний, установки поведения советского времени, которые оправдывали себя в новых условиях.
К середине 90-х гг. было очевидно: большая часть взрослых граждан, немало молодежи оставались, не отдавая в этом отчета, носителями отечественных типов устойчивых когнитивных практик; они осознавали се-
сз о
сг ш
0
1
-1 У
"О ш
сг
бя частью полиэтнического и поликонфессионального сообщества, члены которого способны успешно жить и нормально взаимодействовать между собой. Но эти знания, укорененные практики и ценностные предпочтения масс функционировали в обществе 90-х гг. в неупорядоченно-хаотизированном состоянии. Подобная обстановка и распространяемое в обществе презрение к России либеральными СМИ мотивировали определенную часть граждан покинуть отечество. Опыт пребывания на чужбине заставил многих из них возвратиться на родину через 10-30 лет, когда в РФ полным ходом шло созидание обновленного российского патриотизма - не имперского, не классового, но более глубинного, реалистического, выстраданного.
С середины 90-х гг. стала явной агония ельцинизма; власть, олигархи, их СМИ утрачивали у сограждан остатки авторитета. Это ослабление властно-олигархических сил чутко улавливали массы, которые пытались изменить соотношение сил в общенародную пользу. В стране росло число патриотических партий, национальных движений, множились ряды их сторонников, что рождало у людей надежды на мирное разрешение кризиса. Но оценки ситуации властью, самодеятельными организациями и массами оставались разными, порой сближаясь, но не совпадая друг с другом. Эта конфликтная ситуация могла иметь в обществе самые разные последствия.
Составные части цивилизационной матрицы познания: общественная активность патриотической среды
Аналитик С.В. Лебедев проанализировал доктринально-идейные ориентации патриотических партий и движений этого времени по их программам. Автор исходил из того, что это были не спонтанные оценки и настроения людей, но обдуманные их позиции по общественно-политическим проблемам. Он выделил в этой среде: 1) патриотов-демократов, в т.ч. умеренно либерального и социалистического - радикального или соглашательского - типов; 2) традиционалистов, монархистов, православных; 3) русских националистов; 4) правых русских радикалов; 5) популистов; 6) государственников (в т.ч. сторонников жесткой власти); 7) участников религиозно-политических групп - малочисленных и маргинальных. В неформальный, но устойчивый кластер поддержки этих направлений автор включил казаков, добровольцев, воевавших в «горячих точках», членов профсоза и др. с их сверх стабильными установками познания и поведения [6, с. 442].
Изучая партии и движения С. Лебедев делает выводы, значимые для переосмысления России этой средой и массами на пике смуты. Так, автор считает, что кризис позволил некоторым известным специалистам разных профессиональных сфер, либо рядовым активистам с мест стать лидерами патриотических структур. Они начали выдвигать от своих партий национально значимые задачи, современные идеи развития РФ, используя приемы гражданской интеграции, опираясь, как на новые идеологические ценности, так и на историческую память. Организаторы и сторонники партий активно взаимодействовали с населением, проводили пропагандист-^ ские акции, спорили с оппонентами в СМИ и т.п. Все это £2 создавало в обществе политическую оппозицию. ~ Вместе с тем субъекты патриотической среды, вклю-сэ чая лидеров-организаторов, враждовали между собой 2 или объединялись во временные союзы, меняли пози-^ ции, сливались в одну структуру и снова не соглаша-
лись друг с другом. Если ряд партий связывали будущее страны с империей, православием, то члены других структур возражали, полагая, что данные формы культуры устарели и к ним нет возврата. Последние доводы, по мнению С. Лебедева, несли «отпечаток марксизма-ленинизма, советского менталитета», хотя их субъекты не признавали этого. У партийных организаторов порой отсутствовали свои позиции или лидерские качества, столь важные в их работе; у других руководителей возможно были эти свойства, но на первый план выходили личностно-групповые амбиции. У тех или иных партий возникали особые отношения с властью, с системой безопасности - либо конфликтные, либо патрон-клиентские. Далеко не все партии могли здраво анализировать политику власти, подчас одобряя одиозные решения верхов. В этих условиях и власть, и основная часть активистов понимали, что у общественных лидеров нет представлений о будущем страны, они не могут убеждать массы, что их организации для решения выдвинутых задач не имеют ресурсов и др. В итоге многие эти структуры быстро исчезали из общественной жизни, а рядовые члены партий разочаровывались в самодеятельных политических организациях [6, с. 441-499]. Сходные издержки современного патриотизма были характерны для массовых движений разных стран, пытавшихся присоединиться к однополярному глобализму.
Дополнительные выводы из исследования С. Лебедева
Авторы данного анализа видят в тексте Лебедева предпосылки для более широких выводов о роли самодеятельно-патриотических партий, движений в обуздании кризиса. Подчеркнем, что в РФ активность масс и организационных структур в политике стала во многом новым явлением, которого не было в СССР. Однако в нашей истории общественная самоорганизация низов развивалась в традиционных формах, как в мирное время (в крестьянской общине, в предпринимательстве и т.п.), так и при нападении врага (в период шведско-польской интервенции, Отечественной войны 1812 г.). У подобных типов народной самодеятельности было немало конструктивных возможностей, главным из которых следует признать то, что, благодаря массовой активности в опасные периоды истории население глубже понимало угрозы существованию российского государства и общества, начиная активно действовать, проявляя зрелый патриотизм и гражданскую консолидацию. В СССР спонтанные проявления общественно-политической воли масс были, как правило, под подозрением; они подменялись псевдо-активностью людей в бюрократизированных организациях, где даже свободное обсуждение внутренних проблем страны было невозможным.
Не удивительно, что в идейно-когнитивном плане патриотическая среда оставалась в РФ по преимуществу когнитивно беспомощной. Цели, действия и планы партий, организаций были мало продуманными, ситуативными. Обоснованных проектов будущего РФ эти структуры не создавали. Они не могли предлагать обществу для обсуждения и конкретные подходы к решению застарелых хозяйственных, культурных проблем (о развитии разных форм собственности, о национальной политике и т.п.). Выяснялось также, что в патриотической среде было немало людей, считавших Запад единственным мотором мирового развития; принцип «иначе возможного» не использовался. У многих патриотов не было глубокого понимания Родины. Членов партий, желавших лучше знать РФ, было немало; однако не всех интере-
совала Русь историческая. Многие не задумывались о грядущей России. Без внимания оставались реформы в разных странах. Однако без учета всех этих аспектов нельзя было оценить и конструктивный потенциал РФ. Вместе с тем для проамерикански настроенных властей РФ общественная самоорганизация патриотических масс являлась опасной. Поэтому в 90-х гг. самодеятельные формы участия граждан в политике подвергались жесткому надзору систем безопасности, что предельно ослабляло также и авторитет самой власти.
Подводя черту под выводами, вытекающими из труда С. Лебедева, укажем, что основная часть издержек участия масс в партиях и общественных движениях явно приобретала когнитивно-семантический характер. При этом свойства познавательной неадекватности были характерны для всех социальных слоев и политических структур РФ; заблуждались все, хотя и в неодинаковой мере, в разных формах. Такие фазы развития, по-видимому, являются неизбежной «слепой зоной» в осмыслении кризисного периода. Хотя, заметно сказывались также издержки советских представлений о ничтожной роли исторической России в мире, а также то, что народные смысложизненные ориентиры, габитусные практики были в СССР и оставались отчасти в РФ замурованными в подвалах бессознательной памяти.
Подчеркнем еще один конструктивный вклад патриотических массовых организаций 90-х гг. в минимизации кризисных процессов и нежелании граждан осваивать американский неокапитализм. Хотя в этом случае приходится говорить не только о позитивной роли патриотических организаций, но и о негативном опыте, который переживали граждане РФ в этот период. Речь идет о военных операциях государства против мятежа и терроризма этнических радикалов; о военной помощи, которую оказывала страна непризнанным республикам, о вынужденных мигрантах в РФ русскоязычного населения из новых государств постсоветского пространства и т.п. Только с учетом подобных факторов российского кризиса, мы сможем понять, почему принудительный транзит от советской формации к пост-капитализму так и не обрел в стране значимой поддержки со стороны граждан.
Общественные партии, будучи слабыми перед административно сильной властью, тем не менее смогли снизить когнитивный шок населения, восстанавливая по мере сил устойчивые смыслы и ценности российской культуры, тем самым снижая издержки смуты. Более важным итогом распространения патриотических настроений было то, что высшая власть, российские олигархи, либеральная среда начали кое-что осознавать относительно сограждан и своей политики. В частности, то, что их позиции и действия могли в любой момент вызвать шквал массового негодования, который не только сметет их с высот государственного управления и экономики, но и лишит правовой неприкосновенности, а может быть свободы или жизни. Поэтому команда президента Ельцина и олигархат предпочли в итоге уступить власть на неких скрытых договорных началах новой группе политиков. Даже столь минимальные и сомнительные изменения позволяли гражданам с надеждой смотреть на возрождение суверенитета российской государственности. Ниже авторы попытаются раскрыть значимость объективного научно-гуманитарного анализа в 90-е гг., способного в немалой мере прояснить выход из рассмо-
тренных управленческих и когнитивно-аналитических тупиков, усилить в обществе патриотические тенденции, помогая тем самым грядущей суверенной власти РФ перевести цивилизационный кризис в русло конструктивных преобразований.
Литература
1. Бергер П, Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / Пер. с англ. - М., 1995.
2. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. - М., 2003. -С. 131-135.
3. Горелова В.Н. Обыденное сознание как философская проблема. - Пермь, 1993; Народная культура в современных условиях. / Отв. ред. Н.Г. Михайлова. - М., 2000; Свод этнографических понятий и терминов. Вып.4; Народные знания. - М., 1991 и др.
4. Бурдье П. Практический смысл. - СПб., 2001. -С.102-109 и др.
5. Панарин А. Народ без элиты. - М., 2005. - С. 192196.
6. Лебедев С.В. Русские идеи и русское дело. Национально-патриотическое движение в России в прошлом и настоящем. - СПб., 2007. - С. 442.
UNDERSTANDING RUSSIA: BREAKTHROUGHS AND DEAD ENDS IN THE DEVELOPMENT OF RUSSIAN HUMANITARIAN THOUGHT (XVIII - EARLY XXI CENTURIES)
Avanesova G.A., Mironov A.V.
Higher Education Institution of the Russian Federation
The authors analyze how the peculiarities of Russia - its history, society, and culture of Modern times-have interpreted some areas of Russian humanitarian thought. The main focus is on conservative thought. These processes of scientific and philosophical self-knowledge are traced, first, in the course of Russia's interactions with Western European civilization, with its humanitarianism and theory of knowledge, and secondly, in the context of internal transformations of cultural and civilizational and paradigmatic nature in the empire, in the Soviet and post-Soviet times.
Keywords: epistemology/epistemology, relations between knowledge and reality in science, theoretical rationalism, cognitive substances of different civilizations, the paradigm of studying Russia by Russian conservative thought, perspectives of understanding Russia by Soviet Marxism, reflection theory, science and politics, understanding of scientific truth and truth, pseudo-science in the Postmodern period.
References
1. Berger P, Lukman T. Social construction of reality. Treatise on the sociology of knowledge / Trans.s Eng. - M., 1995.
2. Danilevsky N.Y. Russia and Europe. - M., 2003. - P. 131-135.
3. Gorelova V.N. Everyday consciousness as a philosophical problem. - Perm, 1993; Folk culture in modern conditions. / Holes. Ed. by N.G. Mikhailov. - M., 2000; A set of ethnographic concepts and terms. Vyp.4; Folk knowledge. - M., 1991 and others.
4. Bourdieu P. Practical meaning. - SPb., 2001. - P. 102-109 and others.
5. Panarin A. People without elite. - M., 2005. - S. 192-196.
6. Lebedev S.V. Russian Ideas and Russian Business. National-patriotic movement in Russia in the past and present. - SPb., 2007. - P. 442.
C3
о
u~
IE
0
1
-1 У
"О
IE
u~
