CC BY
14Общество вчера, сегодня, завтра
УДК 008
йО! 10.34823/802.2021.5.51666
Г.А. АВАНЕСОВА доктор философских наук, профессор, эксперт центра «Гражданское общество и социальные коммуникации» (кафедра ЮНЕСКО) РАНХиГС при Президенте РФ*
А.В. МИРОНОВ доктор социологических наук, профессор, Заслуженный работник высшей школы, Почетный работник ВПО РФ
Постижение России: прорывы и тупики в развитии отечественной гуманитарной мысли (ХУШ-начала ХХ1 вв.)1
3. Сравнительный анализ научной политики эпохи
Модерна на Западе, в Российской империи и СССР
Авторы анализируют, как осмысляли некоторые направления отечественной гуманитарной мысли особенности России -ее истории, общества и культуры Нового времени. Основное внимание уделено консервативной мысли. Эти процессы научно-философского самопознания прослеживаются, во-первых, по ходу взаимодействий России с западноевропейской цивилизацией, с ее гумани-таристикой и теорией познания, во-вторых, в контексте внутренних трансформаций культурно-цивилизационного и парадиг-мального характера в империи, в советское и постсоветское время.
Ключевые слова: эпистемология/гносеология, отношения между знанием и реальностью в науке, теоретический рационализм, познавательные субстанции разных цивилизаций, парадигма изучения России русской консервативной мыслью, ракурсы пони-
* Аванесова Галина Алексеевна, e-mail: gal-09@list.ru
1 Продолжение. Начало см. в №№ 3,4 - 2021 г.
мания России советским марксизмом, теория отражения, наука и политика, понимание научной истины и правды, псевдонаука в период Постмодерна.
G.A. AVANESOVA Doctor of Philosophy, Professor, expert of the Center "Civil Society and Social Communications" (UNESCO Chair) of the RANEPA under the President of the Russian Federation
A.V. MIRONOV Doctor of Social Sciences, Professor, Honored Worker of Higher Education, Honorary Worker of the Higher Education Institution of the Russian Federation
Understanding Russia: Breakthroughs and Dead Ends in the Development of Russian Humanitarian Thought (XVIII -early XXI centuries)
3. Comparative analysis of the scientific policy of the Modern era in the West, in the Russian Empire and the USSR
The authors analyze how the peculiarities of Russia - its history, society, and culture of Modern times-have interpreted some areas of Russian humanitarian thought. The main focus is on conservative thought. These processes of scientific and philosophical self-knowledge are traced, first, in the course of Russia's interactions with Western European civilization, with its humanitarianism and theory of knowledge, and secondly, in the context of internal transformations of cultural and civilizational and paradigmatic nature in the empire, in the Soviet and postSoviet times.
Keywords: epistemology/epistemology, relations between knowledge and reality in science, theoretical rationalism, cognitive substances of different civilizations, the paradigm of studying Russia by Russian conservative thought, perspectives of understanding Russia by Soviet Marxism, reflection theory, science and politics, understanding of scientific truth and truth, pseudo-science in the Postmodern period.
Сравнение развития социально-гуманитарной мысли и научной политики в странах Запада, России, СССР. Эпоха Модерна стала для нашей страны и Запада временем взаимных разрушительных столкновений. Важно понять, какие опасные перемены в российской культуре, вызванные Западом, прямо или косвенно влияли на развитие науки и научной политики. Ответная реакция империи была не столь осмысленной и целенаправленной. Что касается советского периода, то развитие СССР в 30-60-х гг. стало для Запада серьезной проблемой, неожиданной по мощи, дерзости, заставляя его изыскивать новые методы выживания. Эти балансы между цивилизациями, а затем и формационной связкой «капитализм-социализм» еще не изучены наукой.
Сравнение развития социально-гуманитарной мысли и государственного ее регулирования на Западе, в империи, в СССР требует предварительных замечаний. Межцивилиза-ционный анализ, который задействован в этом случае, невозможен без осмысления его критериев, семантики, парадиг-мальных установок. Речь идет о характеристиках развития гуманитарной мысли (ее содержания, социально-культурных результатов и др.), а также о номенклатуре нормативных показателей научной политики указанных стран, т.е. о ее целях и результатов, смыслах, технологиях, кадрах, их организации, метриках (количественных параметрах). Характеристики и номенклатуры весьма объемны; они менялись во времени заметно различаясь на Западе и у нас вплоть до несопоставимости. Компаративный анализ и ныне усложняется многоуровневой архитектоникой его объектов - синхронных и диахрон-ных процессов в науке, дуальных и многомерных практик в политике, линейных и поливекторных форм познания на Западе, в империи, СССР за прошедшие столетия1.
Теория цивилизаций и методы межцивилизационной компаративистики заметно отличаются от способов изучения в Х!Х-ХХ вв. общей истории, экономических формаций, проблем государствоведения, нациестроительства и т.п. Еще больше различий в конкретных принципах, парадигмальных установках анализа цивилизационных макросистем, а также их внутренних подсистем среднего или малого формата (со-
1 О методологических особенностях межцивилизационной компаративистики см.: Ерасов Б.С. Цивилизации: Универсалии и самобытность. М.: Наука, 2002; Дугин А.Г. Теория многополярного мира. М.: 2015, с.176-178 и др.
циальных, политических, хозяйственных и др.). Жизнь цивилизаций измеряется тысячелетними стадиями, столетними циклами, инверсионными фазами, круговыми или волновыми ритмами, которые отсутствуют, например, в оперативно динамике, в линейном развитии с их простой структурой, короткими периодами. Цивилизационные эффекты нередко бывают выражены в едва заметных величинах, слабых отличиях, размытых результатах из-за длительности эволюционных процессов. Все это говорит о том, что цивилизации позволяют обществу надежно воспроизводиться путем долговременной преемственности между прошлым^ настоящим и будущим на больших территориях. Методологическая трудность понимания этих разнотипных процессов в том, что они, будучи совмещенными, происходят одновременно в конкретной цивилизации, переплетаясь друг с другом, обеспечивая ее динамику, но затрудняя ее анализ. Это сцепление огромных и малых метрик пространства, исторического времени, социальных сообществ, духовных комплексов требует обращения аналитиков к когнитивным установкам неклассического и постне-классического типа. Методологические принципы XIX в. - ма-териализм^ идеализм, монизм, одномерный детерминизм, классовый подход, прогрессизм и др. в цивилизационном анализе и межцивилизационной компаративистике работают весьма слабо. Если либеральная и марксистская мысль изучали динамичные, агрессивные, массовидные сообщества, с внутренними дисбалансами однотипными индивидуумами, стремясь обосновать интеграцию всего человечества, то ци-вилизационный анализ сосредоточен на замедленном развитии, устойчивости и единстве масштабных многомерных сообществ в разнообразном мире, не отвлекаясь на иллюзии о консолидированном, социально и культурно монотонном населении планеты.
Методы изучения и показатели кризисного развития европейской цивилизации в эпоху Модерна. Теоретические показатели социокультурных противоречий в развитии европейских стран ученые стали разрабатывать еще в XIX в. Немецкие просветители а также К. Маркс, Ф. Ницше фиксировали кризисные симптомы капитализма и европейской культуры. Ряд авторов того времени (О. Конт и др.) были уверены, что кризис можно победить посредством позитивного анализа, создавая рациональный порядок, развивая технический прогресс. Сциентизм, как идейное направ-
ление и управленческая практика, сохранился до наших дней, но против системно-структурного хаоса он оказался бессилен. Изучались в науке Запада также качественные характеристики политических, экономических, медийных элит. Так, аналитики убеждались, что их элиты, не желая терять статус лидеров планеты и соперничая между собой, на протяжении ХХ в. развязывали две мировые и региональные войны. Немало из задуманного им удалось добиться. Но многое на разных материках менялось вопреки их замыслам. Россия выжила в новом государстве. СССР стал альтернативой Западу сначала, как советская модель антикапитализма, а затем, как лидер социалистических стран. В 40-70-е гг. опыт некапиталистического развития мотивировал политиков Ближнего Востока, Азии, Латинской Америки вести поиск аналогичных - не обязательно социалистических - способов освоения Модерна на базе своей истории, культуры. В этих процессах Европа и США видели разрушение своего лидерства в мире.
Внутри капиталистической формации деструктивные тенденции изучались в экономике, политике, в сознании населения, а также прослеживались на национальном единстве, на состоянии европейской цивилизации. В первой половине ХХ в. ученые говорили о неблагополучии ряда социальных областей и национальных культур (Г. Зиммель, Э. Юнгер, П. Сорокин, Й. Хейзинга), обращали внимание на антропологические издержки развития (К. Ясперс, А. Швейцер, М. Бубер,), фиксировали технократическую экспансию (Л. Мамфорд), конфликт между наукой и обществом (М. Вебер). Провоцируя масштабные кризисы в экономике (депрессия 30-х гг., нефтяной кризис 1973 г. и др.), преодолевая их на базе корпоративных интересов, элиты Запада подчиняли себе мировое хозяйство, что обостряло социально-политические противоречия внутри их стран. В середине 50-х гг. успешное развитие СССР и его со-циально-интегративной стратегии вынудило ряд государств Европы обратиться к некоторым принципам советской политики; это изменение курса получило новую маркировку «государство всеобщего благоденствия», что выглядело заботой властей о трудящихся. Но пришлось быстро отказаться от принципов советского социализма, ибо они конфликтовали с ценностями европейской цивилизации (работал закон Данилевского: цивилизации не могут уподобляться друг другу). Псевдотеорию конвергенции ученые Запада все же создали,
внедряя ее в страны социализма, как форму их идейного разложения.
В это время деструктивные симптомы стран Запада расширялись, вскрывая новые противоречия в системе капитализма и европейской цивилизации. Одни авторы видели бессилие науки изменить ситуацию (И. Валлерстайн); другие говорили о конце человека Модерна, «справляли поминки» по Просвещению и хоронили цивилизацию Европы (М. Хайдеггер, Д. Грей, Р. Гвардини). В этот период начали осмысляться новые угрозы человечеству, создаваемые Западом: запредельные нагрузки на природу, демографические перекосы, сексуально-гендерная революция, распад традиционной семьи и т.п. Все это заставляло элиты менять стратегию выживания и борьбы против внутренней оппозиции, внешних врагов.
Прежние методы - военные, экономические, политические - оставались; но основной акцент делался на применение несиловых воздействий, изменявших сознание разных сообществ, их понимание себя и мира. Появлялись понятия: психоисторическая война, организационное оружие, медийные сражения и др. Гуманитарии вырабатывали специальные методы, насыщая ими информационную продукцию, которая деформировала психологию, когнитивные нормы, историческую память, чувство самоидентичности граждан разных стран. С помощью такой продукции распространялись манипуляторс-кие «теории», умело преобразованные факты, сведения о публичных акциях (забастовках, перформансах, демонстрациях и др.)1. С 70-х гг. на Западе рождается информационное общество, что выдается за новую стадию развития. Суть этих процессов прояснялась в начале миллениума, выявляя, как опасные издержки, так и новые возможности цифровых технологий.
Когнитивные сдвиги и смысловые дилеммы в гумани-таристике Запада на стадии неклассики. В методологическом обновлении науки Запада XX в. важную роль выполняли разные ее формы, направления, что и дало основание назвать ее наукой периода неклассики. Рассмотрим нормативно-содержательные изменения, значимые для гуманитарных
1 См. об этом: Ги Э. Дебор Общество спектакля / Пер.с франц. //https://avtonom.org/old/lib/theory/debord/society_of_spectacle.html?q=lib/theory/de bord/society_of_spectacle.html. Дата доступа 29.3.2021; Доманска Э. Перфор-мативный поворот в современном гуманитарном знании // Способы постижения прошлого: методология и теория исторической науки. Сб. М., 2011.
наук и философии. В это время радикально пересматривались прежние смысловые каноны познания, социальные цели, структура науки. Так, в эпистемологии не раз пытались лишить лидерства философию; теория познания интенсивно насыщалась разными дисциплинами (социальными, эмпирическими, биогенетическими и др.), новыми областями исследований (когнитологией1). Но специалисты этих дисциплин не могли разрешать проблемы гносеологии - обосновывать разные типы и формы знаний (например, присущие человеку или искусственному интеллекту), изучать сущность истины, отношения научного познания и реальности. Однако важность этих проблем ощутимо росла на стыке Модерна и Постмодерна. Включение естественно-эмпирических данных в анализ само по себе не проясняло гносеологические аспекты; лишь фило-софско-теоретические подходы могли вскрыть глубинные свойства познания в науке с учетом новой информации2.
Скажем о ведущих изменениях в методах и парадигмаль-ной семантике познания ХХ в. Уходило в прошлое требование в адрес гуманитариев копировать в анализе нормы, принципы естественных и точных наук. Признавалась специфика изучения человека и его сознания, общества и культуры, необходимость вживания ученого в объект анализа. Оправдывались недискурсивность, описательность единичного в отличии от исследования всеобщего в естественных и точных науках. Признавалось, что рационально-аналитические акты в науке невозможны вне психических, мало осознанных состояний ученого, его пристрастий, веры, интуиции; хотя все соглашались, что эти состояния и привычки не должны преграждать путь к истине. Философы Запада говорили о познавательной унитарности, родовой единообразности видов и форм научного знания. Эту связь между единством и разделенностью ученые выразили в шутке: естественник и гуманитарий едят одно блюдо, хотя с разных концов и разными ложками.
В социально-гуманитарном познании возникают новые стратегемы научности, более сложная по парадигмальным свойствам эвристика, а также развиваются прикладные сферы его использования. Выделим в классике-неклассике ряд
1 Когнитология - область междисциплинарных исследований познания, понимаемого как совокупность процессов приобретения, хранения, преобразования и использования знаний живыми и искусственными системами.
2 См.: Лекторский В.А. Эпистемология и исследование когнитивных процессов // Эпистемология вчера и сегодня. М.: ИФРАН, 2010.
смысловых дилемм, приобретающих для гуманитариев особую значимость. Так, установки классической рациональности, имперсональности замещаются неклассическим признанием роли персонализма и познавательного психологизма; унитарный фундаментализм - нормами полифундаментальности и холизма. Принцип прямого отражения (наивный реализм) уступает место субъектному и деятельностно-инстру-ментальному факторам. Изучаются возможности создавать или отвергать новое знание в ходе массовых взаимодействий. Все это обесценивало механицизм, узкий детерминизм в понимании культурных процессов. Эти принципы, в частности, были присущи марксизму, где экономика и формационные отношения доктринально определялись, как ведущие факторы развития общества. В противовес этому теория неклассики утверждала синергизм, т.е. организмическую картину самоорганизующихся, неравновесных, открытых систем с нелинейными трансформациями, когерентными эффектами.
Менялись представления о всеобщем достоверном знании. От науки уже не ждали монотеоретизма; аналитическая мода осуждала жесткий рационализм и рассудочный логицизм. Социальные когнитологи начинали выяснять реальное соотношение в исследованиях знаний, религиозной и/или познавательной веры, устремленности ученых к истине. В понимание истины вводились параметры ее пространственно-временной обусловленности, культурно-исторической конкретности. Ученые убеждались, что познание в науке имеет предел значений, как измеряемых величин, так и способов их фиксации (принцип релятивизма). Многие истины гуманитарных наук стали рассматриваться, как относительные. ади-кальный отход от классики выражал принцип дополнительности, что означало: сходные ракурсы масштабной системы можно отобразить множеством разных дисциплинарно-содержательных теорий. Но разуму человека недоступно всеохватное понимание сложных систем, что присуще Абсолюту. Автор, нацеленный на новые горизонты теории и глубину анализа, может лишь создать мозаичную панораму системы, в т.ч. ее прошлого, настоящего, будущего, методом аналитического полиэкрана, отбирая, на его взгляд, важные свойства и процессы1.
1 Ильин В.В. Теория познания. Эпистемология. М., 1994, с. 76.
Даже беглый обзор показывает, насколько радикально в ХХ в. менялась теория познания в Европе и США. Возрастали гносеологические возможности изучать кризисный и динамичный мир человеческих сообществ во взаимодействии между собой с техникой, природой, космосом. Ширились аналитические горизонты и формировались новые проблемно-смысловые фокусы исследований. Вместе с тем общество, ученая среда убеждались, что с расширением познания в науке стремительно увеличивалось число противоречий; в социальной практике возникали неожиданные риски и опасная неустойчивость.
Зато парадоксальным образом эпистемологи Европы ХХ в. с помощью новых норм научного познания реабилитировали -не подозревая об этом - уверенность русских поэтов А. Пушкина, Ф. Тютчева, считавших сто лет назад, что без любви и веры невозможно понять Россию. Но из-за несовместимости с методологией марксизма для советских гуманитариев эти перемены в теории познания Запада оставались недоступными вплоть до 70-80-х гг.
Научная политика и востребованность прикладных исследований в гуманитаристике Запада. Интерес к разным видам, формам и сферам науки в странах Европы и Северной Америки проявляли, помимо ученых, прежде всего крупные собственники, бизнес. Нас в данном случае интересует социально-гуманитарная сфера познания, в которой бизнес нуждался столь же активно, как и в науках точных, технических. Гуманитаристика была на Западе востребована также государственной и региональной властью, клерикальными кругами, общественными организациями. Ощутимый спрос на гуманитарно-прикладной анализ создавал институциональные и самодеятельные виды исследований. В свою очередь эти процессы проясняли цели, функции научно-гуманитарной политики государства и бизнеса. Частные заказчики, власти мотивировали ученую среду обосновывать прогресс своих государств, высокий уровень европейской культуры, участвовать в образовании и воспитании молодежи, изучать трудовые отношения, экономику и социальные связи, способствовать транзиту капиталов, товаров Запада по всему миру, оправдывать военную агрессию капитализма в разные страны, колониальную зависимость, несиловые воздействия.
К началу ХХ в. природные и трудовые ресурсы планеты (в т.ч. часть ресурсов России) во многом контролировались За-
падом; капитализм, проявляя до этого национальные свойства, обретал глобальный характер, что делало его посткапитализмом. Этот процесс закреплял и ранее существовавшие двухконтурные - легальные и скрытые - системы власти в США, Англии, Франции и др. В ходе XX в. скрытая власть уже регулировала отношения в мире между крупным бизнесом, государственными структурами, населением разных стран. В распоряжении невидимых сил оказывались военно-политические структуры, мировые финансы и общественные блага, ведущие технологии управления и научно-информационные сети. Используя такие инструменты, эти силы проникали на все континенты, подчиняя себе местных политиков, бизнес или провоцируя против них массовые выступления. Внутри олигархического кластера постоянно шла жесткая борьба. Осознавая это, его субъекты периодически контактировали и договариваясь друг с другом, согласовывая цели, вырабатывая общие задачи. Эту властную верхушку Запада нельзя считать мировым правительством; она всегда выражала интересы не государств, не народов мира, но крупных структур -корпораций, банковских монополий, семейно-олигархических кланов, масонских лож и др. Тема наличия скрытой власти в странах Запада и ее влияния на советское население была табуирована в СССР; ниже мы коснемся ее проработки современными отечественными авторами.
В XX в. для тайного кластера мирового регулирования на Западе создавался немалый объем научно-прикладной продукции в закрытых центрах анализа. В частную систему высшего образования для элиты (кадров бизнеса, госуправления, структур безопасности и др.) вводились курсы и специализации по применению результатов исследований в политике (в т.ч. международной), экономике, обществе, культуре, медиа-сфере. Массовые виды образования начинали готовить вспомогательные кадры с навыками сбора информации и простых приемов аналитической работы в управлении международных связях, бизнесе.
Изменения целей, семантики социально-гуманитарного знания и псевдонаучные приемы анализа на Западе. Рассмотрим подробнее изменения в неклассической гумани-таристике, связанные с ее институциональной ролью^ социальными функциями, целями и ценностями, которые отражены в ее семантике и структуре. Когда-то Р. Бэкон Ф. Бэкон, Р. Декарт определяли логику научного развития и смыслы
познания в платоновско-сократическом духе (любовь к истине), сближая активность ученых с христианской моралью (честностью, неподкупностью); эти установки позже соединялись с идеями гуманизма; разум не конфликтовал с природой, обществом. Но неклассическая наука уходила от этих социально-целевых ориентиров. Перед наукой эпохи Просвещения и Модерна раскрывались иные функционально-семантические перспективы.
Скажем об одном из таких свойств гуманитарной мысли: теоретически оформленное знание о человеке, обществе, культуре может оказывать большее влияние на массы и личность, нежели обыденное, профессиональное или даже религиозное, художественное знание. Доступные грамотным слоям научные тексты легче убеждали, а главное переубеждали людей, особенно молодежь. Этот вывод отражался в поведении грамотной среды Европы XVIII в.; напомним эффект энциклопедистов и вскоре случившуюся революцию во Франции, стоивших масонам и английским политикам немалых денег, что отражено в исторической литературе. Но эффект легковерия в науку не был столь очевиден у людей зрелого возраста, представителей иных цивилизаций. Так, молодые А. Радищев и П. Чаадаев легко поверили в правоту ученых Европы об «отсталой России», надолго сохранив эту веру. Но выводы европейских ученых об отставании России опровергали Ломоносов и Менделеев, Пушкин и Тютчев, Данилевский и Страхов, опираясь на свои убеждения, аналитический опыт, жизненную практику, русско-российский гнозис.
Возможности содержательно-прикладного воздействия научного знания на общество сыграли в ХХ в. важную роль в транзите гуманитарной мысли Европы к массовому обществу, социальному конструктивизму, к проектированию «лучших условий жизни» для населения разных стран через западную модернизацию1. При этом теоретики Запада высоко оценивали познавательно-творческие качества европейцев, но весьма упрощенно их трактовали в практике остальных народов мира. Российский автор В.Э. Багдасарян, изучив их труды XVII-XVIII вв. о народонаселении, регионально-мировом развитии, государственно-национальном строительстве, рыночной кон-
1 См. об этом: Скотт Дж.С. Благими намерениями государства: почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер с англ. М., 2005.
куренции, проследил, как синхронно с фазами научно-технического прогресса, колониальной политики они говорили о превосходстве своей цивилизации. Не сомневаясь в правах европейцев на завоевания, эти аналитики доказывали отсталость этносов Востока, Африки, Америки, защищали конкуренцию и «борьбу за выживание между расами» (А. де Го-бино). В XIX - начале XX вв. создался образ Европы, как проявления «Мирового Разума» (Гегель), обосновывались утопии о коммунизме (К. Маркс). Ученые выдвигали идеи геополитики, оправдывая войны «за жизненное пространство» (К. Xаус-хофер), доказывали «исключительное трудолюбие кальвинистов с протестантской этикой успеха» (М. Вебер) и т.п.1
В. Багдасарян делает вывод: гуманитарная мысль отразила обновление цивилизационных смыслов и познавательных форм - своеобразной матрицы европейского сознания при переходах от Просвещения к Модерну, к Постмодерну. При этом сами авторы демонстрировали когнитивно-семантические отклонения, которые обновленная матрица вносила в их мышление. Их труды позволяли видеть не только намеренные искажения фактов; языком теории авторы вскрывали «новые» явления, которых не было, но которые, якобы, вот-вот завоюют мир. Позже выяснялось: авторы позитивно описывали проектные изменения, загодя готовя к ним сознание и психологию граждан, как к объективной неизбежности2.
Научная мысль Запада, заявленная при рождении свободным поиском истины, наделенная ответственностью перед обществом, по ходу XX в. заметно деградировала, обретая лжи-во-манипуляторские свойства по отношению к массам, к конкретному человеку3. Но эта тенденция не была линейной, единственной или всем очевидной. В этот период в мире происходило то, что заставляло гуманитарные науки Запада динамично мимикрировать, быть востребованными, хотя бы по внешним признакам. Во-первых, государство и скрыто правящие олигархи банковские кланы нуждались в корректировке своей деятельности, программируя необходимые ожидания масс, когнитивные интересы граждан своих и других стран. Во-вторых, появление СССР неизбежно вело к открытой борьбе формаций, за которой стояло межцивилизационное сопер-
1 Багдасарян В.Э. Матрицы общественного сознания. М., 2021.
2 Там же, с. 28.
3 См. об этом: Черткова Е.Д. Знание в мире ценностей // Эпистемология вчера и сегодня. М.: ИФРАН, 2010.
ничество. В этих условиях неевропейские страны тяготели к тому или иному полюсу, создавая на базе своих цивилизаций гибридные формы современного развития.
К началу ХХ в. на Западе сложилась организационная основа гуманитарно-прикладных исследований1. Главными бенефициарами были частно-олигархические структуры, а также государственные органы; те и другие гибко встраивали свои аналитические центры (think tanks) - либо в отраслевые рамки (систем безопасности внешней политики), либо при образовательных институтах, либо в виде самостоятельных проектов, семейных фондов, экспертных клубов. К концу ХХ в. в мире было несколько сотен западных «фабрик мысли» с разными целями, работавшими по той или иной тематике, обслуживая запросы заказчиков. Эти центры и ныне остаются разными по степени открытости/закрытости, по профессиональным амбициям, качеству работ, глубине анализа. Для своих задач они собирают информацию, (в т.ч. в полевых условиях, статистику и др.), изучают проблемы, делают прогнозы, экспертизы, обосновывают реформы или несиловые акты воздействия на целевую аудиторию и др. Стратегический анализ проводится в основном конфиденциально для статусных заказчиков; иногда некоторые его скорректированные части доходят до широкой аудитории.
Развитие СССР заставило создать в этой аналитической сети советологическое направление. Ряд центров стали вырабатывать для заказчиков тактику и методы по ослаблению советского общества, стран социализма, а также специально готовить пропагандистские материалы для этих аудиторий. Как пример укажем на институт, созданный Фондом Рокфеллеров при Колумбийском университете, выпускавший советологов, разведчиков. Но до 60-70-х гг. заметный выход идейной продукции таких центров на советскую аудиторию был невозможен; позже до нее стали доходить зарубежные радиоголоса, небольшой объем печати на русском и ряде других языках народов СССР. Во второй половине 80-х гг. советские люди становились объектом прямого воздействия Запада, в т.ч. с помощью пропагандистской медиа-продукции. Эта идейная разгерметизация завершила развал страны, вызвав когнитивный шок граждан РФ.
1 См.: Якунин В., Багдасарян В., Сулакшин С. Западня: новые технологии борьбы с российской государственностью. М., 2010.
Советская академическая среда была склонна высоко оценивать профессиональный потенциал «фабрик мысли». На наш взгляд, этот вывод применим к организационно-описательным аспектам изучения СССР. Анализ советско-российских проблем, доказательная база, выводы, рекомендации и ныне опираются, как правило, на слабую теоретическую основу, не нацелены на истину^ ограничиваясь правдоподобием частностей, поверхностной прагматикой в масштабах оперативного времени. Для примера сошлемся на книгу Ю. Дроздова и А. Маркина, где помещены подлинные документы такого типа на русском языке, в т.ч. доклад «Внешняя политика России. Истоки и воплощение», созданный аналитиками корпорации РЭНД для администрации президента США в конце 10-х гг. ХХ! в.1. В конце ХХ в. в аналитико-медийном обиходе стремительно возникали и обесценивались невразумительные идеи об однополярном лидерстве США, выводы о снижении роли государства в глобальном мире и т.п. Немалая часть этих «теорий» прикрывала политику Запада, дезориентируя граждан разных стран.
Сдвиги в структуре и содержании социально-гуманитарного и философского знания Запада. Подчеркнем, что бутафорские теории, квазинаучные тексты для масс, закрытый анализ для важных заказчиков были лишь частью гуманитарно-аналитического пространства Запада ХХ в. Выше показано, что в нем было немало трудов с обоснованной критикой европейской цивилизации, с глубокой проработкой проблем познания. Осуществлялся компаративный анализ общества и человека традиционного/современного типа в антропологии, культурологии, психологии, этологии (М. Саллинс, Э. Фромм, К. Лоренц, К. Леви-Стросс и др.). Конструктивно осмыслялись культуры, народы макрорегионов мира, углубляя востоковедение, американистику, теорию цивилизаций (Дж. Нидэм, Ш. Эйзенштадт, Г. Грюненбаум, А. Тойнби и др.). В ключе теории рассматривались, хотя и не часто, имперская Россия, СССР. Ученые тех этносов, чью культуру исследовали западные авторы, нередко называли их труды «заказными нарративами» европейцев, американцев о Востоке, Азии и др. Эти оценки не всегда верны; кроме намеренных искажений труды любых аналитиков спонтанно заключают в себе признаки их когнитивных корней цивилизационно-националь-
1 См./ Дроздов Ю.И., Маркин А.Г. Операция «Президент». М.: 2010.
ного характера. При этом никому не запрещено продвигаться к истине. Ныне есть все основания говорить что в период Модерна многие аналитики Запада внесли немалый вклад в объективное понимание народов и культур мира.
Политика империи в социально-гуманитарной сфере науки: реакция властей на анализ России иностранцами. В империи научная политикасоздавалась позже, нежели в Европе, приобретая свои особенности из-за исторического контекста евразийского гнозиса, сложной стратификации общества неевропейского типа, самодержавной власти, концентрирующей всю полноту полномочий и др. Правители России заимствовали отдельные целевые ориентиры научной политики стран Европы^ некоторые ее организационные звенья, формы подготовки кадров и др., давая квалифицированное образование выходцам из высших сословий. Особые приемы регуляции власть применяла к философско-гумани-тарной мысли. Так, цензура не выпускала труды с пропагандой социализма, призывами к революции, свержению правителей (хотя ряд теоретических работ, например, К. Маркса были изданы). В целом запреты усыпляли власть, парализуя ее осмысление возраставшей роли социально-гуманитарных знаний и усиливающееся влияние Запада на образованные слои. В этом случае примечательна реакция монархов и бюрократии на анализ России иностранными и отечественными учеными.Рассмотрим случай, когда император Николай I разрешил двум европейцам в их путешествии по России описать приметы его царствования и охарактеризовать русский народ. Их пригласили, когда власть пыталась ввести в практику управления принцип народности; также она готовилась ужесточить репрессии против старообрядцев. При этом царь, его сановники понимали, что сами неглубоко знают русские и нерусские массы. Власть использовала простейшие методы прикладного анализа^ когда младший чиновник командировался на место и собирал информацию о проблеме, как он ее понимал. В связи с потребностью в надежной, пригодной для управления информации обновлялись кадры Министерства внутренних дел, ведавшего, помимо прочего, сектами, конфессиями. Привлекались люди, понимавшие роль науки в обществе, изучавшие русскую культуру (этнограф Н.И. Надеждин, фольклорист В.И. Даль, славянофил молодого поколения И.С. Аксаков и др.). Однако процесс выработки прикладного
познания для властных структур России оказался весьма сложным и длительным.
Побывавшие в империю два иностранца тяготели к консервативным позициям; оба, не зная русского языка, объяснялись с окружающими через переводчиков. О маркизе А. де Кюстине (был в России в 1839 г.) говорить не приходится - он не был ученым; его труд об империи это - личные впечатления, изложенные с французской легкостью. Придворный круг царя, интересы дворян, жизнь в провинции - все это он увидел, как «дикость», «отсталость», «принуждение к покорности» сверху и «сервильное поведение» снизу. Впечатления француза о России усугублялись войной автора с клопами, которые его донимали днем и ночью, в знатных домах и на постоялых дворах. Некоторые детали русской жизни его впечатлили, но дать им здравой оценки он не смог. Маркизу бросились в глаза резкие различия между крестьянами и помещиками, а также религиозный раскол. При этом он недоумевал, какой смысл вести бесконечные споры о том, как креститься - двумя перстами или тремя; почему синодальная церковь, имея поддержку властей, не влияет на души людей и т.п. И все же, видя православных верующих, он выразительно оценил их роль в империи: «От края до края своих равнин, от берегов до берегов своих морей Россия внемлет голосу Бога, которого ничто не заглушает». Вместе с тем его явный европоцентризм, умение подмечать социальные изломы жизни в стране, а также его война с насекомыми вызвали гнев царя; труд маркиза был сочтен пасквилем и запрещен в империи.
Другая рбота немецкого барона А. фон Гакстгаузена приобретает для нашей темы немалое значение. У себя в Пруссии он являлся признанным аналитиком народной жизни, истории, фольклора; в Россию прибыл для изучения русского крестьянства. Этнограф побывал в центральных регионах империи, на Кавказе в 1843/44 гг. Изданный в России его труд затрагивал по тематике диапазон, далеко выходивший за рамки названия1. Как и де Кюстин, автор отчетливо видел отчужденность русских низов и верхов. Ученый понял динамику социальной структуры (хотя статистикой не владел): роль дворянства падала, значение торговцев и промышленников росло; не было буржуазии, банкиров, пролетариата. Он высо-
1 Гакстгаузен А. Исследования внутренних отношений народной жизни в особенности сельских учреждений в России» М., 1870.
ко оценил крестьянскую общину, как эффективную форму русского бытия (в чем мы видим зачатки крестьяноведения в гуманитарной мысли Европы XIX в.). Считая Россию современной державой, он предостерегал правителей от подражания Европе, углубляя собственный путь развития.
Гакстгаузен, как и французский маркиз, был поражен глубиной интереса простых русских людей к духовным аспектам православия (а не к темам политики, экономики, быта, как в Европе). Будучи ученым, применяя разные формы включенного наблюдения, он посещал в Москве на площадях Кремля споры о православии незнакомых между собой людей, беседовал в дворянских салонах со славянофилами, общался с жителями малых городов провинции. В итоге он понял ошибку столичных чиновников, говоривших ему о единстве русских; в жизни русские были религиозно расколоты, духовно не монолитны. Особый его интерес вызвали старообрядцы^ их психология, устремления духа, их история, причины раскола. Впервые за последние столетия он не только конструктивно заговорил о расколе в Р, но и понял в староверии нечто важное, что Синод, славянофилы игнорировали. Его слова: «Кто хочет изучить характерные черты великоросов, тот должен изучить их у старообрядцев»1, глубже всех могли бы понять появившиеся позже консерваторы (особенно К. Леонтьев).
Что касается чиновников, духовенства Синода, то многие не хотели обсуждать с иностранцем тему раскола, ибо знали ее поверхностно. Между тем профессионализм ученого раскрывал им достоверные процессы среди раскольников, о которых они не подозревали, хотя сами беседовали со староверами по месту их проживания. Дотошный немец предложил ведомству обоснованную классификацию сект, в т.ч., старообрядческих. Его научно-прикладная номенклатура фиксировала у сект разные параметры, сохраняя и прежнее единственное членение по степени вреда для государства. После уточнения с Синодом новая номенклатура применялась в ведомстве до конца XIX в.2. Бюрократы были настроены к ученому позитивно; он помог им в том, что сами они сделать не могли, не владея научными методами. Но как бы члены Синода и чиновники ни оценивали его работу, решающим был отзыв императора. Оценка, вероятно, была позитивной, ибо
1 Указ. соч., с. 234.
2 Пыжиков А. Грани русского раскола. М., 2017, с. 20-21.
книга Гакстгаузена издана по-русски в России. Судить же о влиянии на царя выводов немецкого этнографа мы могли бы по управленческим мерам внутренней политики. Между тем в правление Николая I она не менялась. Это дает повод сказать, что научный анализ интересовал царя в основном, как свидетельство его мудрого правления^ хотя многое складывалось и развивалось двойственно.
Николай I, вступая на престол, смог быстро искоренить заговор декабристов; позже он выдержал неудачи Крымской войны, противостоял революциям 1848 г. в странах Западной Европы. Но многие трудности, связанные с консолидацией населения России, с оппозиционными движениями, были царем усугублены. Он ничего не предпринимал против информационных нападок стран Европы^ критиковавших его «реакционную политику»; в то же время многие слои интеллигенции эти нападки осваивали.
Попытка царя ввести в практику госуправления идейный императив «православие^ самодержавие, народность», не удалась; невнятность лозунга и тогда, и позже вызывала вопросы. Почему, включив в него «православие», власть была уверена, что никто не помнит о расколе? Можно, конечно, предположить, что правители империи верили официальной статистике, согласно которой подавляющая часть средних и низовых слоев исповедует синодальное православие. В таком случае их легковерию можно подивиться. В идейном императиве не отражено наличие в стране иноверцев, хотя для единства населения и власти сделать это было бы крайне важно. Феномен «народности» оставался отвлеченным для всех; и ныне можно спорить о том, что понимал сам царь под этим термином. Но ни он, ни его чиновники не относили староверческие качества русскости к народным; это сделал Гакстгаузен, поняв, что староверы лучше их сохранили. Работа этнографа пробудила в русском обществе живой интерес к расколу. Однако его анализ не обогатил представлений элиты о народных слоях, не изменил ее оценки староверов. Напротив, при Николае I вводились по отношению к ним жесткие меры.
Авторы данного материала вполне осознают: было бы наивно ожидать, что правящие сословия, освоив труд заезжего иностранца, сразу скорректируют свои позиции о России и русских в духе Модерна. Ситуацию авторы видят шире, но не пытаются все коллизии ХЖ в. объяснить теориями ХХ в.
Более реалистично предполагать, что интерес к труду ученого немца о России мог бы стать в то время прецедентом; начался бы диалог чиновников определенного ранга с отечественными аналитиками, или у властей появилось бы желание вникнуть в диапазон культурных интересов населения, оценить степень его гражданской интеграции/дезинтеграции и т.п. Кто-то мог всерьез задуматься, почему Гакстгаузен, сла-вянофилы^ позже консерваторы приходили к сходным выводам, видя опасность раскола русской среды и культуры, доказывая губительность веры высших слоев в достижения Европы. Власть считала подобные взгляды вздором, амбициями теоретиков, непричастных к власти. Между тем анализ консерваторов вытекал из философских и теоретических подходов, из системной компаративистики Данилевского с присущим ей глубоким пониманием российской цивилизации. Методы же Гакстгаузена тяготели к описательности, прикладному знанию русской культуры. Ныне обе стратегии анализа оцениваются вовсе не архаично; многие их аспекты сохраняют достоверность в деталях о прошлом России; ведущие выводы о ее будущем были весьма актуальны и в XX в.
Продолжение следует
