CC BY
1387
УДК 1(091)
Вестник СПбГУ. Сер. 6, 2009, вып. 4
А. М. Толстенко
«ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАЗУМ» НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ
В эпоху Возрождения, а затем и в период Нового времени познание истины становилось одной из основных форм человеческой деятельности в политико-экономической реальности, ориентированной на эффективность и действенность. Происходило отождествление истины с правильным и оптимальным действием [10, с. 69-112]. Т. Гоббс отмечал, что человек способен познать истинно только то, что он может сам создать, т. е. сделать. В Италии еще задолго до Макиавелли вопрос о государе и правилах властвующего разума вызывал большой интерес у многих мыслителей. К ним можно отнести Джованни Понтано, написавшего трактат о государе. Пьер Дженнаро составил трактат о правлении государей, Джуниано Майо — о величии государей, Диомеде Карафа — об обязанностях государей, Бартоло да Сассоферрато — о тиране. О политике писали Леонардо Бруни и Колуччо Салютати. О рождении из хаоса новой, единой, великой Италии мечтали Данте, Кола ди Риенцо и даже Петрарка, которого так обожал Макиавелли [3, с. 26]. Но только Н.Макиавелли в своей книге «Государь» впервые стал размышлять об оптимальном действии в сфере власти как таковой. «Эту книгу, —говорит Гегель, — часто отбрасывали с ужасом за то, что она полна максимами самой свирепой тирании. Но в высшем смысле необходимости государственных образований Макиавелли установил принципы, согласно которым должны были в условиях того времени создаваться государства» [14, с. 413].
Биографию Макиавелли можно разделить на два этапа: годы государственной службы (1498-1512), когда он заявил о себе как о политическом деятеле, и годы изгнания (1512-1527), в продолжение которых создаются главные его произведения. Начиная с 1513 г., Никколо оказывается в вынужденном бездействии. В письме от 10 июля 1514 г. он писал: «Так долго продолжаться не может, такая бездеятельная жизнь подтачивает мое существование, и если бог не сжалится надо мною, то в один прекрасный день я покину свой дом и сделаюсь репетитором или писарем у какого-нибудь вельможи» [11, с. 109-110]. Однако именно в условиях политического бездействия он обрел продолжительный творческий подъем. Им написаны «Государь» (1513), «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513-1516), читанные им в кругах «садов Ручеллаи», «Диалог, или Рассуждение о нашем языке» (1514-1516), «Золотой осёл» (1516-1517), перевод басен Плавта «Бельфагор» и «Андриа», комедия «Мандрагора» (1518), трактат «О военном искусстве» (1519-1520), «Рассуждение о способах упорядочения дел во Флоренции после смерти герцога Лоренцо» (1520), составленное по настоянию папы Льва X, «Описание событий в городе Лукке» и «Жизнь Каструччо Кастракани» (1520). В том же 1520 г. он начал писать «Историю Флоренции».
Что же сделал для Италии Макиавелли? Когда Италия представляла собой, по словам Данте, «в суровой буре судно без кормила», Макиавелли поставил вопрос о государе (princeps), который своей доблестью (virtus) мог бы соединить воедино рассыпавшиеся национальные части, с помощью своей сильной власти создать могучее централизованное государство, в рамках которого только и возможна гражданская жизнь и любая общественная инициатива [10, с. 180]. Речь идет прежде всего о «прагматике» в стра-
© А. М. Толстенко, 2009
тегии и тактике получения и достижения власти в непрерывно формирующейся политико-экономической реальности [2, с. 98]. Во Флоренции при феодальной организации общества власть имела знаково-символическое облачение. С одной стороны, это была власть непрерывных междоусобиц и столкновений между сеньорами, власть грабежа и взимания податей, а с другой стороны — верности сеньорам, церемониям и ритуалам [7, с. 421-439]. Макиавелли противопоставляет ей «новую» науку власти, где на первом плане оптимальность и эффективность сугубо политических действий. Он создает особую «технику власти». Она менее расточительна с экономической точки зрения и менее рискованна с политической точки зрения, чем «технология» власти, присущая феодальному обществу, которое было терпимо к разного рода произволу, проистекающему из признанных заранее сословных и поместных привилегий. Ясно, что феодальная власть в Италии была изначально насильственной. Насильственный характер имел и институт монархической власти, который формировался в период средневековья для преодоления территориальной раздробленности и предотвращения постоянных столкновений между субъектами феодальной власти. Монархия полагала себя властью, способной не только устранять поместные столкновения и местные войны, но и властью, призванной объединить весь народ в единую целокупность национального государства [5, с. 393-407; 6, с. 109-139]. Монархия нередко осознавала себя в терминах теологии как высшей науки знания и поэтому апеллировала к церковному авторитету Рима [1, с. 41].
Политическая «наука» Макиавелли не признает не только никаких церковных инстанций, но и никаких нравственных ограничений. По этому поводу он писал: «Когда речь идет о спасении родины, должны быть отброшены все соображения о том, что справедливо и что несправедливо, что милосердно и что жестоко, что похвально и что позорно. Нужно забыть обо всем и действовать лишь так, чтобы было спасено ее существование и осталась неприкосновенна ее свобода» (Рассуждения, III, 41) [17]. И далее: «Никакая страна никогда не может быть единой и счастливой, если она не составляет единую республику или не повинуется одному государю, как Франция или Испания, и причиною того, что Италия находится в ином положении, что она и не единая республика и не управляется единым государем, — исключительно церковь. Ибо, получив светскую власть и обладая ею, она не сделалась настолько мощной и не обнаружила таких достоинств, чтобы оказаться в силах овладеть остальной Италией и господствовать над нею. А с другой стороны, она не сделалась настолько слабою, чтобы когда перед нею вставала опасность потерять светскую власть, она не смогла призвать могущественного покровителя для защиты против того, кто в Италии сделался чересчур сильным» (Рассуждения, I, 12) [17].
Для утверждения, распространения и сохранения государственной власти приемлемы какие угодно средства, если они действенны и оптимальны в указанном смысле. На этом же строилась затем и новоевропейская «эпистема», в рамках которой Ф.Бэкон и Р. Декарт провозглашали свободу разума. В одном из писем Гвиччардини и Филиппе Строцци Макиавелли указывал на необходимость такого рода свободы и на действенность предприимчивого разума: «Я скажу вам вещь, которая покажется вам безумной, предложу план, который вы найдете либо рискованным, либо смешным. Но времена таковы, что требуют решений смелых, необычайных, странных». Схема действий такова: поставить Джованни Медичи, самого решительного кондотьера Италии, во главе войска, дать ему столько солдат, сколько нужно, показать врагам и союзникам, что Италия готова бороться. И тогда Испания с Францией поймут, с кем имеют дело. «Я думаю, что нужно вооружаться без малейшего промедления и не ждать, что решит Франция» [15, с. 235]. Быстро и вовремя осуществленный план обещает всегда удачу.
Однако папе Клименту план показался слишком смелым. Прошло два месяца. Как нарочно, все делалось с опозданием и все лишь наполовину. В результате 4 мая 1527 г. испанцы ворвались в Рим и разграбили его.
Макиавелли, следуя правилам политического разума, так наставляет правителей: «Государи должны обладать великим искусством притворства и одурачивания, потому что... человек, умеющий хорошо лгать, всегда найдет достаточно легковерных людей, охотно поддающихся обману. . . Государям, следовательно, нет никакой надобности обладать в действительности хорошими качествами. . . но каждому из них необходимо показывать вид, что он всеми ими обладает» (Государь, XVIII) [17, с. 75]. Кроме того, правителям «надо помнить, что князь, и особенно князь новый, не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии» (Государь, XVIII) [17, с. 76]. При этом Макиавелли одобряет и ставит в пример другим образ действия Цезаря Борджа: «Цезарь Борджа слыл беспощадным, тем не менее его жестокость восстановила Романью, объединила ее, вернула ее к миру и верности» (Государь, XVII) [17, с. 72]. И далее: «Князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если ему надо удержать своих подданных в единстве и верности. Ведь, показав, в крайности, несколько устрашающих примеров, он будет милосерднее тех, кто по своей чрезмерной снисходительности допускает развиться беспорядкам, вызывающим убийства или грабежи» (Государь, XVII) [17, с. 72].
В период Возрождения в условиях рыночной стихии решающее значение обретает практический разум. Этот разум, отвергающий любые границы и препятствия ради достижения своих целей, в конечном счете, ориентирован только на успех. Такой разум расчетливо планирует те или иные действия, заранее их выверяет, а также предвосхищает то или иное положение вещей ради безошибочных решений и правильных суждений. Он изменяет тем самым само понимание истины. Истина теперь относится только к таким суждениям, которые соответствуют реальному положению вещей и дел. Когда Макиавелли стал секретарем военной комиссии Десяти, он выступил инициатором учреждения народного ополчения (Ординанцы), что отвечало реальному порядку вещей. План Макиавелли заключался в том, чтобы защитить Флорентийское государство, а это могли осуществить только организованные отряды народного ополчения, а не наемники. В то время войны в Италии велись кондотьерами-наемниками, служившими тем, кто больше заплатит. О них Макиавелли писал: «Это скорее воришки, чем воины. Их услуг ищут больше из внимания к их имени и связям, а вовсе не ввиду их доблести и числа солдат, какими они располагают. Поэтому союзы, с ними заключаемые, длятся лишь до тех пор, пока эти люди не найдут случая нарушить их» (письмо от 29 октября 1503 г.) [4, с. 173]. В таких работах, как «Рассуждение о том, как организовать государство Флоренцию в военном отношении» и «Рассуждение о флорентийских войсках и ополчении», Макиавелли размышляет о возрождении античных военных обычаев во Флорентийской республике. Только создание народной национальной армии способно было спасти Италию и восстановить ее международный авторитет, как это имело место во Франции и в Швейцарии.
Политология как наука, основателем которой следует считать Н. Макиавелли, возникла в определенных исторических условиях. Это положение ныне является общим местом. Однако важно восстановить тот исторический контекст, в котором феномен «макиавеллизма» становится особенно зримым. К самому Макиавелли этот феномен можно относить с такой же достоверностью, с какой материализм, скажем, к Фалесу или Демокриту. В Италии XV столетия «проявляется дух современного европейского
государства, впервые свободно предоставленный собственным внутренним устремлениям». Этот дух демонстрирует себя ничем не ограниченным эгоизмом «в его наиболее устрашающем виде, пренебрегая любым правом...». Но там, где этот дух преодолевается, «в истории появляется нечто новое: государство как сознательно задуманное построение, как произведение искусства» [12, с. 9]. XVI век в Италии — время великих бедствий и злодеяний. Было немало жестокого и в прежней итальянской истории, но именно время Висконти, Малатесты, Цезаря Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и криминальные. Именно в эту эпоху само слово «политика» как «трезвая» государственная мудрость оказывается связанным с коварством, интригами и предательством. Все люди, согласно воззрениям Макиавелли — потенциальные мошенники, отличающиеся друг от друга лишь виртуозностью своих пороков. В подобном мире ориентирами могут быть только Цезарь Борджа, Каструччо Кастракани, Франческо Сфорца и др. «Семейство Медичи стоит в самой середине обширного и разветвленного цикла преступлений и жестокостей всякого рода» [18, с. 139-140].
Эпоха Возрождения в Италии — это не столько эпоха светского вольномыслия, сколько эпоха деморализации общества. Ф. Гвиччардини, изучивший «философию притворства» при испанском дворе, констатирует: «Даже когда человек известен, как лицемер и обманщик, люди иногда попадаются на его обманы и верят ему. Странно сказать, но это святая истина, и я вспоминаю, что подобной славой больше, чем кто-либо, пользовался Король Католический; при всех своих ухищрениях он всегда встречал людей, веривших ему выше меры...» [13, с. 141]. Служители церкви содержат кабаки, публичные и игорные дома. В монастырях предаются оргиям и читают «Декамерон». В церквах пируют и убивают. Папа Александр VI охотится за куртизанками для своих ночных оргий. В Риме в конце XV столетия насчитывалось около семи тысяч проституток; в Венеции их было более десяти тысяч. Этому ремеслу посвящаются трактаты и диалоги. Так называемая «французская болезнь», которая появилась в Испании в конце XV столетия, распространилась по всей Западной Европе, и жертвами ее стали не только высокопоставленные светские лица, но также властители клира. Внутренние раздоры в различных итальянских городах определяют всю эпоху Возрождения. Убийства и погромы, заговоры и грабежи, казни и изгнания следуют друг за другом. Мало кто из властителей умирал своей смертью. Утверждалось, что не только Лорен-цо Медичи, но и Пико делла Мирандола был просто отравлен. В Италии начиная с XIII столетия появляются кондотьеры, т.е. предводители наемных военных отрядов, которые определяли характер власти в таких городах, как Сиена, Болонья, Перуджа, не говоря уже о Парме, Генуе и Милане. Уже с конца XIII в. в Милане воцаряется род Висконти, прославившийся всякого рода насилием. Властитель Неаполя Феранти (1458-1494) сажал своих врагов в клетки, тучно их откармливал, затем отрубал им головы, а их тела засаливал. Стоило ему только напомнить о его жертвах, как он тут же заливался смехом. Даже Лоренцо Медичи, при котором собиралась платоновская Академия и который вошел в историю как великий покровитель наук и искусств, охотился за красивыми девушками, казнил и вешал, никогда не пренебрегал интригами и всякий раз использовал яд и кинжал. Врагов и заговорщиков вешали на окнах монастырей. Бандиты, состоявшие на службе родовитых семейств, устраивали сражения на открытых площадях города. Убивали на церковных празднествах и службах, так как «было почти невозможно добраться до хорошо охраняемого властителя иначе, чем во время торжественных церковных процессий; к тому же семейство князя никогда нельзя было встретить собравшимся вместе по иному поводу. Так, жители Фабриано (1435 г.) убили
правящее семейство тиранов Кьявелли во время богослужения... В Милане (1412 г.) герцог Джованни Мария Висконти был убит при входе в церковь Сан-Готтардо, герцог Галеаццо Мария Сфорца (1476 г.)—в церкви Сан-Стефано. А Людовико Моро (1484 г.) избежал кинжалов приверженцев овдовевшей герцогини Боны только потому, что вошел в церковь не через тот вход, у которого его ждали заговорщики» [12, с. 44]. Это было время, «когда человек должен был быть либо молотом, либо наковальней и личность оказывала большее воздействие, чем обретенное право» [12, с. 82]. Другими словами, исчезла всякого рода легитимность, поскольку все теперь решали только хитрость, сила и коварство.
Само слово «личность» утрачивает всякое религиозное значение. Речь идет уже не столько о личности как таковой, сколько о «персоне» и индивидууме. Если Августин подчеркивал, что личность дороже всего телесного космоса, то в эпоху Ренессанса личность редуцируется к человеческому индивидууму, обретающему значимость при наличии богатства и власти. Нет уже ни у кого никаких прав, если нет в распоряжении средств защиты и нападения. Когда личностное отношение ко всему сущему и происходящему подменяется индивидуальным, тогда появляются законченные злодеи, которые не просто аморальны. Они совершают преступления даже не для достижения определенных целей, а для собственного, так сказать, самовыражения. Тут даже праздность формирует подлинную страсть к убийствам ради острых ощущений и развлечений. «Враг Бога, сострадания и милосердия» — так было начертано на серебряной нагрудной медали кондотьера Вернера из Урслингена. В период разрушения «социальной ткани», скрепляющей общество в сословный или какой-либо иной порядок гражданственности, полностью «эмансипирующийся» человеческий индивидуум оказывается деморализованным, поэтому нередко злодеем и преступником. Уже само презрение к церковному отлучению освещало индивидуальность, можно сказать, зловещим светом.
Для «пагубы» тех или иных людей ради утверждения собственной индивидуальности используется разного рода магия. Появляется стремление к «дьявольским» удовольствиям, к разрушению всего и вся. Именно это мы обнаруживаем в индивидуальности Цезаря Борджа, «жестокость которого в значительной степени превосходила преследовавшиеся им цели. Далее, наслаждение злом как таковым наблюдается у Сиджизмондо Малатеста... епископа из Фано» [12, с. 303]. Когда в период Возрождения деградировала церковь, то вместе с ее вырождением происходило извращение рыцарства. Личностное преобразовывалось в сугубо индивидуальное. Наряду с этим развивалось блестящее поэтическое слово, получившее свое гениальное выражение в поэтике Данте, великолепное искусство живописи, скульптуры и архитектуры, которое восхваляло индивидуальность так, как на это не могли притязать ни античность, ни средневековье. Разрушалась та «этическая субстанция», которая лежала в основе средневековья и которая хоть как-то, но присутствовала в греческой и римской античности. Данное обстоятельство требует пояснения.
Новая форма политической организации общества была призвана решать задачи расчета и планирования событий, чтобы упреждать их, контролировать и управлять ими, даже если они происходят стихийно. Становление новой формы социальности требовало построения государства как художественного произведения. Государство как произведение искусства тем самым скорее неявно, чем явно, противопоставлялось божественному творению мира из ничего. Устранение самого церковного миропорядка с присущей ему изначально моральностью сопровождалось постоянной апелляцией к античному гражданству, т. е. к демократическому полису греков и республиканскому Риму; к античной эстетике жизни как таковой. В связи с этим Макиавелли предстает
перед нами как законченный язычник с его верой в логику и всесилие политического разума. Он сознательный противник христианской религии и римской курии, в которых он видел не только причину политического упадка, но и источник нравственной деградации: «Мы, итальянцы, обязаны церкви и священникам тем, что стали нерелигиозны и дурны» (Рассуждения, I, 12) [17]. Отсюда понятно, почему Цезарь Борджа с его ясностью ума и твердостью духа, несмотря на полное отсутствие моральных устоев, гораздо в большей мере человек, нежели добрый и благороднейший его друг Пьер Содерини, который, «глупая душа», из-за своей неспособности и слабости погубил республику. Мораль и религия, свобода и добродетель без точного расчета и волевого характера — все это отныне только пустая фраза.
Христианским идеалам Макиавелли противопоставляет античные образцы. И вот по какой причине. Мирская слава для античности была высшим благом, поэтому греки и римляне смелее и решительнее в своих действиях. Блаженство обретал лишь тот, кто обретал славу в мирской жизни: философы, военачальники, правители государств, тогда как для средневекового христианства блаженство обретали люди смирения и созерцания. Величие духа, физическая сила и все то, что способно сделать людей смелыми, — все это выступало высшим благом для античности. Христианская же религия требует силы ради страдания, а не для того, чтобы совершить то или иное решительное деяние. Вот вследствие чего, согласно Макиавелли, мир стал добычей злодеев, ибо набожные люди с их верой в лучшую, райскую жизнь бессильны им противостоять и склонны по своей природной бездеятельности терпеть злодеяния. Макиавелли мыслит, как римлянин времени Сципионов, с той лишь поправкой, что точный и умелый расчет, волевой и ясный ум, не замутненный никакими сверхъестественными элементами и фантазиями, составлял для него идеал политической мудрости. Все, что человека «размягчает», для него неприемлемо. Макиавелли восхищается «Историей» Полибия. Такая привязанность Макиавелли к Полибию говорит о многом. Макиавелли восхищался силой римской религии, считая ее, вслед за Полибием, одним из решающих условий величия Древнего Рима (Рассуждения, I, 11) [17]. Римский правитель Нума изобрел римскую религию, чтобы опираться на ее авторитет для своих новых установлений. И Макиавелли считает, что религия есть сугубо человеческое изобретение для усиления мощи государства.
Восстановление величия Италии он связывает исключительно с монархией. Установление новых моральных принципов, включающих прочность клятвы и преданность, добропорядочность и предприимчивость в мирских делах, он связывает не с религией, а с воспитанием под контролем гражданского общества. Значение религиозности для Макиавелли имеет обратную зависимость: чем меньше религиозности, тем прочнее нравственность и гражданский порядок, тем быстрее достигает процветания «принципат», для которого как наука, так и политика функционируют «по ту сторону добра и зла». Именно в этом состоял основной пафос ренессансного сознания, обретающего свою основу в антропоцентрическом мировосприятии. Исчезала «этическая субстанция», в которой больше не нуждались ни Леонардо да Винчи, ни Микеланджело, ни Б. Челлини, ни тем более Н. Макиавелли.
Идея возможного материального благополучия и справедливости в период формирования политико-экономической реальности обретала, можно сказать, навязчивый характер. Основной становилась идея о том, что в сугубо земных условиях, причем только человеческими усилиями, можно устроить благоденствие и гарантировать тем самым каждому человеку «спасение», т. е. устранить состояние «бездомности» и снова превратить мир в «родной дом» человеческого бытия. Все более действенной становилась
предприимчивость, на первый план выдвигалась разумно-расчетливая деятельность, которая при экспансии рыночных отношений требовала устранения всяких запретов и границ. Таким образом происходила десакрализация мира, которая приводила к подчинению даже церковного сообщества (universitas fidelium) политико-экономической реальности.
Макиавелли настаивает на том, что политическое «кредо», необходимое для консти-туирования устойчивого гражданского общества в условиях политико-экономических реалий, должно отвергать морально-религиозные требования. Макиавелли предлагает следующее: «... овладевая государством, захватчик должен обдумать все неизбежные жестокости и совершить их сразу... Дело в том, что обиды следует наносить разом, напротив, благодеяния надо делать понемногу, чтобы они лучше запечатлелись» (Государь, VIII) [16, с. 63]. И далее: «Я никогда не побоюсь сослаться на Цезаря Борджа и его образ действия» (Государь, XIII) [16, с. 74-75]. Властвующий разум должен быть прежде всего действенным, поэтому он оказывается вне религии и морали, коль скоро религиозно-моральная мысль теряла свою эффективную действенность. Макиавелли впервые осознал политико-экономическую реальность в ее собственной самодостаточности. Он отделяет политику от религиозных верований и сугубо моральных поучений, поскольку в его время политика как таковая уже становилась не только искусством, но и «наукой», имеющей свой собственный метод. Для Макиавелли важным является не столько моральное совершенствование, сколько ясность ума, т. е. осознание всех своих действий и проектов. Он формулирует ясные и отчетливые правила для руководства политического ума. В них религиозно-нравственные принципы принимаются лишь в той мере, в какой они способствуют утверждению и сохранению власти как таковой. Любые проекты истинны, если они действенны и осуществимы.
Макиавелли создавал правила для властвующего ума, которые открывали совершенно новую сферу знания: знания-как-действия в политико-экономической реальности. Создание государства как художественного произведения требует особой «техники» власти. Искусство и техника все еще неотделимы друг от друга. Всякое искусство изобретает свои собственные правила и средства для создания своего творения. Макиавелли в этой связи отмечал, что «в Италии. . . достаточно материала, которому можно придать любую форму», но не хватает людей, способных оформить Италию в единое государство как высшее художественное творение (Государь, XXVI) [16, с. 107]. Вот почему в «Государе», посвященном Лоренцо Медичи, Макиавелли создает правила построения государства как такого устроения подлинной гражданской жизни людей, в котором человеческие дарования и доблести не столько бы все расстраивали и сеяли смуту, сколько способствовали бы объединению всех людей в их гражданском согласии. Должны быть заложены надлежащие и прочные основания для государства как художественного произведения. Если такие основания не заложены заранее, пишет Макиавелли, то тем не менее при наличии великой virtu, т. е. доблести, «это можно сделать и впоследствии, хотя бы ценой многих усилий зодчего» (Государь, VII) [16, с. 56].
Во Флоренции XV столетия формируется новоевропейское политическое сознание. Я. Буркхардт отмечает, что Флоренция этого столетия заслуживает наименования «первого современного государства мира». «Здесь весь народ совершает то, что в княжеских государствах является делом одной семьи. Удивительный дух Флоренции, остро рассуждающий и одновременно художественно творящий, беспрерывно меняет политическое и социальное состояние общества и столь же беспрерывно описывает и судит его. Так, Флоренция стала родиной политических доктрин и теорий, экспериментов и интриг, но также, наряду с Венецией, и родиной статистики и прежде всего
первой — ранее всех государств мира — родиной исторического изображения в современном смысле слова. К этому присоединилось впечатление от Древнего Рима и знание его историков» [12, с. 55]. На протяжении многих столетий человек формировался и оставался тем, чем он был для Аристотеля, а именно: живым существом, способным к полисному существованию. Начиная с Возрождения человек становится существом, жизнь которого в деле политики постоянно ставится под вопрос [9, с. 207].
Подлинное основание этого вопроса следует искать не столько в специфике человека как живого существа и в его отношении ко всему иному сущему, сколько в новом способе отношения к жизни и истории, к церкви и искусству. Особое значение придается «ценности Тела» в политико-экономической реальности. Через эту ценность происходит политическая упорядоченность человеческой жизни. Если «дворянская аристократия утверждала особость своего тела, но это было утверждение по крови, т. е. по древности родословной и по достоинству супружеских союзов», то буржуазия, с другой стороны, «дабы снабдить себя телом, напротив, смотрела с точки зрения потомства и здоровья своего организма» [19, с. 229]. Господство буржуазии, ее собственное самоутверждение зависело от безграничной экспансии силы, жизни и воли к власти; «она стремится дать себе некоторую сексуальность и на ее основе конституировать себе специфическое тело — "классовое" тело со своими особыми здоровьем, гигиеной, потомством и своей породой» [19, с. 229]. Если история постигается Макиавелли как художественная реальность, в которой не столько судьба, сколько человек является творцом своей собственной жизни, и в силу этого государство должно строиться как художественное произведение, создаваемое по определенным канонам и неотъемлемым правилам, то именно на этом основании он говорит и о возможности монархической власти, понимая властителя как суверенного творца и как искусного изобретателя. Как раз этим обстоятельством обусловлены его «правила для руководства политического ума».
Макиавеллизм — не строго научная доктрина, а скорее определенный образ мировосприятия и мышления, такое жизненное кредо, которое диктуется некоторыми характеристиками человеческого естества. Отдельные аспекты эпохи Возрождения он выразил лучше, чем кто-либо другой. Макиавелли приобрел известность тезисом: «Цель оправдывает средства» [8, с. 147-206]. Однако макиавеллизм вовсе не есть аморальность как таковая; не есть просто беспринципность, если речь идет о сугубо нравственных отношениях или социально-политических идеалах. Макиавеллизм есть выражение властвующей воли, озабоченной установлением гражданского устройства общества как такого художественного произведения, которое может быть создано по каким угодно правилам, лишь бы эти правила способствовали устранению социального «беспредела» и утверждению законного порядка.
Литература
1. Anderson P. Lineages of the absolutist state. London, 1974.
2. Anglo S. Machiavelli: a dissection. London, 1969.
3. Baron H. Humanistic and political literature in Florence and Venice at the beginning of the quattrocento: studies in criticism and chronology. Cambridge, Mass., 1955.
4. Bayley C. C. War and society in Renaissance Florence: the De mulitia of Leonardo Bruni. Toronto, 1961.
5. Becker M. B. Florentine «Libertas»: political independents and «novi cives», 1372-1378 // Traditio. 1962. N18. P. 393-407.
6. Becker M. B. The Florentine territorial state and civic humanism in the early Renaissance // Florentine studies: politics and society in Renaissance Florence. London, 1968. P. 109-139.
7. Becker M. B. Some aspects of oligarchical, dictatorial and popular signorie in Florence, 12821382 // Comparative studies in society and history. 1960. N2. P. 421-453.
8. Berlin I. The originality of Machiavelli // Studies on Machiavelli / Ed. M. P. Gilmore. Florence, 1972. P. 147-206.
9. Bonadeo A. Corruption conflict and power in the works and times of Niccolo Machiavelli. Berkeley, Calif., 1973.
10. Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. 2 vols. Cambridge, 1978. Vol. 1: The Renaissance.
11. Алексеев А. С. Макиавелли как политический мыслитель. М., 1880.
12. Буркхардт Я. Культура Возрождения в Италии. М., 1996.
13. Гвиччардини Ф. Сочинения. М.; Л., 1934.
14. Гегель Г. В. Ф. Философия истории. СПб., 1993.
15. Дживелегов А. Никколо Макьявелли // Жизнь Никколо Макьявелли. СПб., 1993.
16. Макиавелли Н. Государь // Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. М., 1996.
17. Макиавелли Н. Государь (Il Principe) и Рассуждения на первые три книги Тита Ливия. Сочинение Николая Макиавелли / Пер. с ит. под ред. Н. Курочкина. СПб., 1869.
18. Муратов П. П. Образы Италии. М., 1994.
19. Фуко М. Воля к истине. М., 1996.
Статья поступила в редакцию 18 июня 2009 г.
