CC BY
264
КУЛЬТУРА и социум
Н. М. Сапронова
ФИГУРА ТИРАНА и ТИРАНИЯ в ЭПОХУ ВОЗРОЖДЕНИЯ
Фигура тирана и тираническое правление были известны Возрождению: о них писались трактаты, ими восхищались или ужасались современники, запечатлевая в скульптурах или на живописных полотнах. Обращенное к Античности, сознательно ориентирующееся на его образцы, Возрождение очень по-особому оформило свое отношение к тираническому. Сразу надо вспомнить, что родная почва и свое время у тирании остались в культуре Древней Греции и Рима. Поставленная на самое непочетное место тирания воспринималась как извращенный путь политического сожития граждан и удел «отпавших» от высоких образцов мироустройства правителей-псевдоцарей. Оппозиция царь-тиран была ключевой в античном мировоззрении, их радикальная разведенность была встроена в политические учения о государственном устройстве и у Платона и у Аристотеля. Так или иначе память об этой разведенности сохранилась и в Средние века. В «Сумме теологии» Фомы Аквинского мы находим: «Царская власть — наилучшая форма правления для народа, если она не подвергается порче: ведь по причине огромной власти, предоставляемой царю, монархия легко вырождается в тиранию, если только добродетель того, кому предоставляется такая власть, не является совершенной»1.
Чем же примечательна трансформация образа тирана и понятия тирании в культуре Ренессанса? Хотя сами понятия тирана и тирании в эту эпоху были хорошо известны и имели широкое хождение, но смысл и наполнение их сместились в сторону неразличения единоличной власти, размывания оппозиции «царь-тиран». Не то чтобы она исчезает вовсе, — утверждать подобное было бы сильным преувеличением, однако жесткой противопоставленности тирана царю теперь нет. Понятия эти нередко употребляются как рядоположенные, сходные, взаимозаменимые, в крайнем случае различные, хотя и не исключающие друг друга. Имела место и несколько иная тенденция — вообще избегать обозначения правителей как царей (монархов). Тогда тирания и единовластие просто становились неразличимыми. Примером последнего
1 Цит. по: Жильсон Э. Избранное. — Т. 1. Томизм. Введение в философию св. Фомы Аквинского. — М.; СПб., 1999. — С. 458.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 4
161
словоупотребления может служить следующий фрагмент из «Заметок о делах политических и гражданских», принадлежащих Ф. Гвиччардини: «Из трех образов правления — власти одного, немногих или большинства — самым худшим для Флоренции было бы, по-моему, правление оптиматов, вовсе ей не свойственное и также мало для нее приемлемое, как тирания...»2. Вроде бы в этом фрагменте Гвиччардини прямо не отождествляет тиранию и единовластие (монархию). Однако потому, во-первых, что это для него само собой разумеется, и, во-вторых, образ царственной особы для флорентийского мыслителя невнятен. Он, разумеется, отличит прирожденного короля или герцога от захватившего в государстве власть кондотьера, но различие между ними, по Гвиччардини, не существенно. Точнее будет сказать, оно касается того, как правит государь или кондотьер, и менее всего их статуса в качестве легитимных властителей. Источник такого хода мысли открывается в одном из замечаний в тех же самых «Заметках» великого флорентийца: «Нельзя править государствами по совести, если вдуматься в их происхождение, окажется, что все они порождены насилием — свободны от насилия только республики, и то в пределах родного города, не дальше. Я не знаю исключения для императора, а еще менее для духовенства..»3. Понятно, что совсем не могут претендовать на исключительность у Гвиччардини тираны. Для него не существует в жизни фигуры властителя, чья роль и место соответствовали бы идеальному государственному устройству, и, вообще, все властители одним миром мазаны. Что вовсе не предполагает их тождественности по критерию совести. У кого-то она играет какую-то роль, для другого это — звук пустой. Главное для Гвиччардини не в этом, а в самой природе власти, она же связана с насилием, пускай к нему и не сводится. На этом фоне совсем не на античный лад звучит даже то, что понятое буквально может восприниматься как общее со времен античности место в квалификации-обличении фигуры тирана: «Правителей ставят не ради их блага, — пишет Гвиччардини, — ибо никто не подчинился бы им просто так, — но ради интересов народа, чтобы дать ему хорошее управление; поэтому, когда правитель больше считается с собой, чем с народом, он уже не правитель, а тиран»4.
Гвиччардини в рамках традиции, идущей от Аристотеля, сопрягает власть с общественным благом, при этом о стремлении властителя к добродетели речь не заводится. Правитель должен учитывать интересы народа, и их приоритет — условие успешного правления и благоденствия государства. Тирания же этого не обеспечивает. Обращу внимание на противопоставление у Гвиччардини именно правителя и тирана. О царственной особе он речи не ведет, хотя, казалось бы, так просто и привычно противопоставить тирану царя. В том, однако, и дело, что грань между одним и другим у Гвиччардини настолько зыбка, что царственную особу лучше и вовсе не трогать. Она вызовет нежелательные ассоциации. Правитель же — это нейтрально и не окончательно конкретно. Правителя можно рассматривать и так и эдак, не договаривая до конца — тиран он или нечто иное. Показательным примером может служить еще одно суждение Гвиччардини из «Заметок о делах политических и гражданских»: «Когда отечество попадает во власть тиранов, то хороший гражданин, по-моему, обязан искать сближения с ними, дабы направлять их к добру и отвращать от зла; прямая польза городу
2 Гвиччардини Ф. Заметки о делах политических и гражданских. Гуманистическая мысль итальянского Возрождения. — М., 2004. — С. 305.
3 Там же. С. 282.
4 Там же. С. 318.
в любые времена — наделять полномочиями людей порядочных, и хотя флорентийские невежды и фанатики всегда утверждали иное, они бы увидели, какой чумой стало бы правление Медичи, если бы вокруг них остались одни безумцы и злодеи»5.
У читателя сомнений не возникает: речь о тиранах, и Медичи, всесильные правители Флоренции, упоминаются именно в таком контексте, хотя впрямую и с окончательной определенностью Гвиччардини тиранами Медичи в приведенном фрагменте не называет. Но если прислушаться к интонации и настроению авторского высказывания, то явно услышится: с тираном и тиранией, несмотря ни на что, ужиться можно. Античный автор к этому добавил бы: не иначе, как самому став одним из рабов тирана. У Гвиччардини совсем не так, у него, сблизившись с тираном, можно остаться «хорошим гражданином» вроде бы для общей пользы. И с этим остается согласиться. Правда, не только с этим, а еще и тем, что никакого особого подвига такое сближение не предполагает. Оно есть обычный гражданский долг. Значит, не так уж страшна тирания, не так ужасен сам тиран. Тирания — одна из форм правления наряду с другими. Явно не лучшая, но и не извращенная, по Аристотелю, «ошибочная» форма, противопоставляемая им «правильной» форме.
Такое смещение у Гвиччардини идет не от сервильности, слишком далеко заходящего компромисса по отношению к тирану и тираническому правлению. Дело здесь скорее в ином, чем у Аристотеля, понимании власти. Она такова, что бессмысленно искать лучшую форму правления. У каждой из них свои преимущества и издержки. Одна из них подходит одному народу, другая — другому. С точки зрения этой премудрости тирания в чем-то может быть приемлемой и терпимой, с ней надо считаться как с данностью. Поэтому, скажем, весь контекст проговоренного Гвиччардини о тирании в его «Заметках» не предполагает необходимости и оправданности фигуры тираноборца. Античный опыт на этот счет ни о чем не говорит флорентийскому мыслителю, и он уже не готов предлагать устанавливать в публичных местах скульптуры тираноборцев, как это несколько столетий делали его предки.
Тем более нет никакого смысла говорить о тираноборце и борьбе с тиранией с позиции старшего современника Гвиччардини Н. Макиавелли. В его знаменитом трактате «Государь» о тиране даже не упоминается, настолько для Макиавелли недействительно противопоставление государя тирану или легитимной власти тиранической. Макивеллиевский «Государь» исследован и прокомментирован на протяжении почти пяти столетий, что называется, вдоль и поперек. Чего только о нем не сказано. Нам же хотелось бы обратить особое внимание на одно обстоятельство. По существу, создавая образ совершенного правителя, Макиавелли создает образ тирана. Причем все его совершенство состоит в способности неизменно успешно действовать с целью захвата власти, ее удержания, упрочения и расширения. В то, какова в этом случае логика построений Макиавелли, имеет смысл вглядеться попристальней.
Существует ли для Макиавелли вопрос о власти естественной, «правильной», и неестественной, «извращенной»? Наверное, да. Но так же уверенно можно говорить о том, что правильность или извращенность власти не имеют никакого отношения к ее легитимности или противозаконности. Нельзя не вычитать из Макиавелли: античный «свет славы» (выражение Ханны Арендт) не дает покоя и возрожденческому правителю. Подобно древнеримским властителям, тиранам в их числе, он жаждет власти еще и как блеска первенствования. К слову, эти чувства и устремления не были чужды
и самому Никколо Макиавелли. Чтобы убедиться в этом, достаточно сослаться на его письмо своему старшему сыну Гвидо, где, побуждая его прилежно учиться, Макиавелли говорит о собственном опыте дружбы с высокими церковными иерархами (кардиналом), завязывания высоких связей, стяжания почета — и все это — благодаря своим дарованиям»6. Так вот, если тираническое правление сопровождается этим светом славы, то есть вдвойне успешно, то все вопросы и подозрения о его нелегитимности снимаются. По этому пункту он резко порывает равно с античной и средневековой традицией. В этом сомневаться не приходится. С этим остается считаться как с данностью. Всем ходом своих рассуждений он утверждает в своей основе одно и то же — естественна та власть, которая действует успешно. При этом успех ее может быть куплен любой ценой, лишь бы эта цена не вела к самоотрицанию власти, не ставила под удар властителя. «В делах важнее всего исход, которыми они завершаются, а не средства, кои для этого используются»7. В соответствии с такой логикой никакой действительно существенной разницы между законным властителем и тираном не может быть в принципе. Существуют властители как таковые. О них и ведет в своем трактате речь Макиавелли. В его намерения совсем не входит отвести от кого-либо упрек в тирании, оправдать или освятить тиранов и тираническую власть. Похоже, что эти понятия уже ни о чем не говорят автору «Государя». Для него «государь» — это подходящее понятие для обозначения властной фигуры как таковой, которая в дальнейшем может уточняться, дифференцироваться на различные типы властителей. То, как именно осуществляет эту процедуру Макиавелли, характеризует, в частности, его понимание власти, а от обратного — и отношение к фигуре тирана.
Вообще говоря, понятие тиран встречается в сочинениях мыслителя, но характерным образом. Так, в своей «Истории Флоренции» он глухо упоминает о властителе Милана Галеаццо Сфорца и «других ломбардских тиранах»8. Однако больший интерес представляет то, что именование тираном Макиавелли вкладывает в уста действующих лиц своего исторического сочинения. В частности, у него властитель Лукки Каструччо Кастракани, угрожавший Флоренции и разгромивший ее войско, — это тиран со слов таких видных граждан Флоренции, как мессер Ринальдо и Никколо да Уццано. Сам же Макиавелли говорит о Кастракани в таких словах: «Каструччо принялся осаждать этот город, при том с такой доблестью и упорством, что как не старались флорентийцы помочь Пистойе... не сумели они ни силой, ни хитростью принудить его отказаться от своих планов»9. Несомненно, этими словами флорентиец великодушно отдает должное противнику родного города из враждебной Лукки. Но только ли это? Конечно нет. Макиавелли явно не способен устоять перед обаянием кондотьера-победителя, успешно расширяющего свою власть. Каструччо Кастракани, согласно Макиавелли, может быть и тиран, но есть вещи и поважнее тирании или ее отсутствия. Сама по себе она вовсе не та реальность, которая имеет решающее значение при оценке фигуры того или иного властителя. Между прочим, это наше утверждение вполне подтверждается при чтении специально посвященного лукканскому властителю сочинения: «Жизнь
6 Макиавелли Н. Избранные письма. Письмо к сыну от 2 апреля 1527 г. // Сочинения великих итальянцев XVI века. — СПб., 2002. — С. 56-57.
7 Макиавелли Н. Письмо к Джованни Содерини от сентября 1506 г. // Сочинения великих итальянцев XVI века. — СПб., 2002. — С. 31.
8 Макиавелли Н. История Флоренции. — Л., 1973. — С. 80.
9 Там же. С. 80.
Каструччо Кастракани». Но вернемся к рассмотрению Макиавелли различных типов власти и властителей.
Свой трактат Макиавелли начинает с этого вопроса, когда пишет: «Все государства, все власти, которые господствовали или господствуют над людьми, были суть республики или княжества. Княжества бывают или наследственные. или новые. Новые княжества создаются совсем заново или они, как отдельные части, присоединяются к наследственному государству князя, который их приобретает.»10 Если мы решим, что классификация Макиавелли носит чисто теоретический характер, то есть пытается охватить собой все существовавшие, существующие и могущие существовать государства и власти, то крепко ошибемся. Макиавелли нет смысла ставить в ряд, скажем, с Аристотелем, которого интересовало государство как таковое и во всех его разновидностях. Интерес Макиавелли совсем в другом. На самом деле он сосредоточен на властителе и власти как самоцели, на том, какой она может и должна быть в современной ему Италии. Отсюда откровенная небрежность и неполнота предложенной классификации. В ней, например, не находится места княжествам, возникающим в результате раздела некогда единого владения между наследниками умершего государя. Такое в XVI в. было очень характерно для Германии и совсем не актуализировалось для Италии. В ней начиная с XIV в. и весь XV в. распространенной оставалась как раз ситуация, когда новые княжества создаются совсем заново.
Конечно, сосредоточенность Макиавелли в его «Государе» на текущем и вчерашнем историческом моменте вносит существенное уточнение в представление о нем как о мыслителе. Если он и был таковым, то менее всего принадлежал к сфере чистой мысли. Скорее о Макиавелли уместнее говорить как о том, кто искал и оценивал определенные политические ходы для достижения определенных политических целей. Из этого вовсе, однако, не следует, что он не проговаривал некоторую интуицию о власти и властителях, которая под его пером обретала очертания доктрины. Она же предполагала, что на власть и властителя можно теперь смотреть таким образом, каким до него никто не смотрел. В том числе утверждать и выдвигать на передний план ранее табуированное. Снятие же табу становилось возможным в том числе и за счет дезавуирования темы тирана и тирании.
Специально как будто такой цели автор «Государя» перед собой не ставил. Ну что же, тем хуже для принятия легитимной власти и отвержения незаконной, для различения государя и тирана. Хуже потому, что Макиавелли, как в таких случаях говорят, не моргнув глазом, смог написать такое: «Чтобы уверенно владеть ими (завоеванными землями. — Авт.), достаточно истребить род правившего князя»11. Или: «Вообще надо усвоить, что людей следует или ласкать, или истреблять»12. Когда такое читаешь, на ум приходит самое простое и естественное: ну, конечно, у Макиавелли речь идет о тиране и тирании. Однако вскоре становится ясным — ни тирана, ни тиранию он не подразумевал. Его рассуждения касаются властителя и власти, какими они должны быть во вновь присоединенных к данному государству землях. Если власть действует целесообразно, значит, ее действия оправданны, точнее же будет сказать, в оправданиях не нуждаются. Но тогда при чем здесь легитимная или нелегитимная
10 Макиавелли Н. Государь // Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. — М., 1996. — С. 41.
11 Там же. С. 43.
12 Там же. С. 44.
власть, властвование государя или тирана. Государь и тиран оказываются по своей сути тождественными. Такова природа вещей. Теперь она видится совсем иначе, чем в Античности или в Средние века. И что толку упоминать о тиране и тирании, если эти понятия могут ввести в заблуждение тем, что за ними неизбежно тянется цепь исторических ассоциаций.
Придав любому властителю черты тирана, отождествив последнего с государем, Макиавелли отказался следовать древней и почтенной традиции вовсе не потому, что ранее отталкивавшее в тиране стало для него привлекательным, низменное было увидено как возвышенное и т. п. Наверное, ценностный нейтралитет не вовсе чужд автору «Государя», и он скорее готов с «холодным вниманием» смотреть на буквально взывающее к негодованию или относить к нейтральной технологии власти всегда воспринимавшееся под знаком добра или зла. В целом, однако, для Макиавелли путь государя неотличимого от тирана — эта путь доблести и величия. Прослеживает он его сочувственно, иногда же сочувствие становится патетикой. Но неужели макиавел-лиевский пафос связан со злодействами, неотрывными от государей-тиранов? Вряд ли с чем-то подобным можно согласиться. И дело здесь вот в чем.
В античной традиции фигура тирана была неприемлема не по причине его злодеяний как таковых. Хуже было то, что в тиране видели раба, т. е. существо недостойное и низменное. Тиран рабствовал у своих страстей, вымещал их на тех, над кем властвовал. Превращая других в рабов, он испытывал известное облегчение. Линию эту можно было бы продолжить и далее, конкретизируя рабское и страстное в тиране. Но вряд ли в этом есть смысл ввиду того, что Макиавелли в тиране замечал и отмечал совсем другое. Так, он неизменно указывал на то грандиозное самообладание, которое должно быть присуще властителю. Оно же, согласно той же античной традиции, — знак свободы, присущий именно свободному человеку и совсем чуждый рабу. Но государь-тиран, по Макиавелли, должен быть не просто свободным, он вменяет государю в должное еще и способность противостоять судьбе. Об этом следующие строки из «Государя», подводящие итог рассмотрению его желательного образа: «Итак, я заключаю, что раз судьба изменчива, а люди в своем поведении упрямы, то они счастливы, пока в согласии с их поведением, и несчастны, когда между ними разлад. Полагаю, однако, что лучше быть смелым, чем осторожным, потому что судьба — женщина и если хочешь владеть ею, надо ее бить и толкать. Известно, что таким людям она чаще дает победу над собой, чем тем, кто берется за дело холодно. И, наконец, как женщина, судьба всегда благоволит молодым, потому что они не так осмотрительны, более отважны и смелее повелевают»13. Не закрывая глаза на мерзости, которые в силу необходимости должен осуществлять государь и которые делают из него самого настоящего тирана, Макиавелли в то же время восхищается им, поскольку тот остается успешным властителем. Тема успешности — это одно из измерений ренессансного человека. Этим словом охватывается все то, что свидетельствует о полноте и плодовитости жизни, устремляющейся за пределы повседневного сниженного существования. Лучшим надлежит быть выделенным, тем более это вменяется правителю. И уж коль «взялся за гуж», то бери судьбу в свои руки, делай все, чтобы остаться в блеске славы и величия. Но: какая бы она ни была увертливая, судьбу в свои руки взять может только тот, кто ни в каком смысле не является рабом своих страстей. Кто угодно, но только не раб способен соперничать с судьбой. А тот, кто подобно античному герою, преодолевая в себе
только человеческое, совсем в античном смысле делает заявку на божественность своей природы и своих поступков. Успешный, взявший в свои руки власть и удерживающий ее властитель, в представлении Макиавелли, перешагивает границы представления о тираническом правлении. Это тиран, но с чертами, с тираническим началом не совместимыми. Это — государь. Для достижения, удержания и укрепления своей власти государю дозволено все. Более того, всякого рода мерзости, творимые государем-тираном, позволяют ему «бить и толкать судьбу», что ей, судьбе, на каком-то уровне и нравится. Есть, однако, какая-то неустойчивость в правителе, конструируемом Макиавелли, каким бы успешным он ни являлся. Иначе как понимать то крутящееся колесо Фортуны, которое, пусть подобно женщине, все же требует для овладения собой сверхчеловеческого, героического усилия. И здесь мы подбираемся к ключевому, хотя и подспудному, для Макиавелли пониманию природы властителя, для которого несущественно присутствие или отсутствие в нем черт и признаков тирана.
Похоже, Макиавелли тяготеет к признанию возможности какого-то сговора между первореальностью и человеком. Если человек будет действовать с неукротимой энергией неуклонно и безоглядно, то первореальность способна уступить человеческому напору, оставить за ним достоинство движущей силы, самой определяющей человеческую жизнь. Нечто в этом роде дается в руки самым доблестным из государей-тиранов. И не потому лишь, что для них все средства хороши. Разумеется, это действительно так. Важнее, однако, не сами применяемые средства, а то, в какой перспективе они применяются. Ну, вот, скажем, Макиавелли многократно упоминает жестокие и чудовищные меры, используемые государями-тиранами для своих целей, их общеизвестную злобу, мстительность, завистливость и прочее. Если бы он на них остановился, слишком очевидным стало бы, что речь у него идет о самом низменном человеке, тиране в привычном смысле слова. Но у Макиавелли-то не просто «высокая» цель власти и могущества оправдывает любые средства. Важно, что эти средства как бы и не касаются этой цели. Еще же более значима незадетость ими государя-тирана. Каким-то образом у него все работает на доблесть и величие, когда что-либо, прямо ими не являющееся, переплавляется в них.
Как такое становится реальностью — понять решительно не возможно. А в понимании нуждается жестокость того, кто не жесток, коварство того, кто не коварен, предательство не предателя и т. д. Тем не менее это подразумевается у Макиавелли, когда он живописует своего государя. Он для Макиавелли вмещает в себя тирана, оставаясь кем-то несравненно более значительным. С особой наглядностью сказанное выражено в следующих строках характеристики совершенного государя, каковым Макиавелли считал Чезаре Борджиа: «.кто в своем новом княжестве считает необходимым оградить себя от врагов, заручиться друзьями, побеждать силой и обманом, внушить народу любовь и страх, солдатам преданность и почтение, истребить тех, кто может или должен тебе вредить, перестраивать по-новому старые учреждения, быть суровым и милостивым, великодушным и щедрым, уничтожить ненадежное войско, создать новое, поддержит дружбу к себе королей и князей, так, чтобы им приходилось с удовольствием делать тебе добро и бояться тебя задеть — тот не сможет найти более живой образец, чем дела этого человека»14.
В отношении приведенных строк возможна двоякая реакция: отвлеченнотеоретическая и опирающаяся на исторические свидетельства. Начнем с первой, она
предполагает попытку понять, как все-таки можно совместить в одном лице истребление «тех, кто должен и может тебе вредить» с милостью, пускай и соседствующую с суровостью, и особенно с «великодушием и щедростью». Тут или-или. Или ты беспощадно на всякий случай уничтожаешь действительных или потенциальных врагов, или проявляешь великодушие и щедрость. Последние ведь и являются таковыми тогда, когда направлены на тех, кто является твоими врагами. А победа — «силой и обманом»! Какое в ней величие, великодушие или ранее упоминаемые Макиавелли «высокие замыслы»? Они никак не сочетаются не только с обманом, но и с силой как таковой. Когда сильный побеждает исключительно своими преимуществами в численности войск, их оснащенности, поддержкой союзников и т. п., его победа естественна, может быть, даже заслуженна. Величие здесь, однако, ни при чем, ни при чем героические добродетели. Словом, не получается у Макиавелли цельного образа совершенного государя, содержащего в себе тирана, хотя и далеко не сводимого к тираническим наклонностям и действиям.
А теперь об исторических свидетельствах. Они отдают должное силе, в том числе и физической, выносливости, напору, решительности, гибкости, изворотливости, способности маневрировать, храбрости, воинскому мастерству и одаренности Чезаре Борджиа. По этой части противопоставить им нечего. Но, с другой стороны, герцог Валентино — это самое невообразимое коварство, изощренная жестокость, приступы необуздываемой ярости, примитивная мстительность и злопамятство, склонность к самым грубым и низменным удовольствиям, готовность предать всех и каждого, не исключая отца и брата. Перечень сомнительных достоинств Чезаре далеко не исчерпан. Полагаю, приведенного достаточно для того, чтобы отказать в доверии Макиавелли касательно его утверждений о возможности вместить в совершенного государя еще и тирана на основе исторических свидетельств.
Особенно нужно подчеркнуть то обстоятельство, что своим образом государя Макиавелли никого и не убедил. Разумеется, я имею в виду тех, кто писал о власти и властных персонах после выхода в свет его знаменитого трактата. Самым надежным свидетельством на этот счет является то, что «главный герой» «Государя» — Чезаре Борджиа не только ни у кого не вызывал восхищения в качестве совершенного государя, а навсегда остался образцом самого низменного, вызывающего омерзение властителя, который только возможен. История уготовила ему место где-то неподалеку от Калигулы, Нерона, Гелиогабала и им подобных персон. Уготовила достаточно рано. В том же XVI в. француз М. Монтень, чье творчество может быть отнесено к Возрождению, в своих «Опытах» оставил суждение о Чезаре Борджиа, примечательное не чем-то неожиданным, остроумным, глубоким, а как раз тем, что оно выражает установившееся мнение и оценку. В этой оценке собственно монтеневское — разве что сосредоточенность на поучительности происшедшего с Борджиа.
«Свершалось ли когда-либо правосудие с такой стремительностью, как в следующем случае, — задается вопросом Монтень, — герцог Валентинуа, решив отравить Адриана, кардинала Корнето, у которого в Ватикане собирались отужинать он сам и его отец, папа Александр VI, отправил заранее в его покои бутылку отравленного вина, наказав кравчему хорошенько беречь ее. Папа, прибыв туда раньше сына, попросил пить, и кравчий, думая, что вино поручено его особому попечению только из-за его отменного качества, предложил его папе. К этому моменту появляется к началу пира герцог; полагая, что к его бутылке не прикасались, он пьет то же самое вино. И вот отца постигла внезапная смерть, а сын, долгое время тяжко проболев,
выжил, чтобы претерпеть еще более худшую участь»15. Собственно в этом отрывке Монтеня интересует казус и курьез. Он написан в настроении «надо же, как бывает». До самого Чезаре Борджиа французскому моралисту в общем-то нет дела. С ним все ясно, он один из широко распространенных образов крайнего злодейства, порока и непотребства. Поэтому стоит обратить внимание не на него самого как такового, а на происшедшее с Чезаре и с Александром VI. Оно вполне подходяще для того, чтобы быть представленным в сборнике ходячих сюжетов, равно забавных для простолюдинов и людей просвещенных. Место, уготовленное Чезаре в литературе подобного жанра, самое незавидное. В нем по заслугам пребывать тирану, а никак не государю, возвеличенному Макиавелли.
Приняв во внимание попытки Макиавелли восславить Чезаре Борджиа и, шире, легитимировать тиранию в качестве момента правления государя-образца для других, было бы слишком поспешным сделать из этого вывод о том, что все вернулось на круги своя. Возобладала и сохранила свою убедительность предшествующая традиция осмысления тирании. Гораздо больше оснований для утверждений иного рода. Несомненно, экстремизм Макиавелли не был понят и принят, и все же свою роль он сыграл, будучи очень далеко заходящей попыткой продвижения по пути размывания жесткой противопоставленности тирана и законного государя, тирании и легитимной власти. Пожалуй, можно себе позволить утверждение о том, что в целом возобладала умеренная позиция Гвиччардини, который, не отказываясь от рассмотрения в тиране именно тирана, был настроен к нему примирительно. Договаривает эту свою позицию Гвиччардини уже не в «Заметках», а в «Истории Флоренции», сочинении не менее известном, чем «История Флоренции» Макиавелли.
Наиболее примечательной главой, имеющей отношение к тирану и тирании, этого сочинения является та, где повествуется о Лоренцо Великолепном. В ней мы можем прочитать такое, например, суждение, касающееся правителя Флоренции: «Он сосредоточил в своих руках такую власть, что можно сказать, Флоренция в его время не была свободна, хотя там в изобилии процветало все, что может быть в славном городе, который зовется свободным, а на самом деле тиранически управляется одним гражданином»16. Двусмысленность, ускользающий в своей определенности смысл проговоренного Гвиччардини очевиден. Как и Макиавелли, он пытается вместить тираническое в реальность высокого ряда. Но идет он совсем другим путем. Если Макиавелли совмещал в образе своего государя откровенные злодейства и злокозненность с тем, что привычно относилось к доблести и величию, то Гвиччардини ищет в тиране и тирании некоторой умеренности, самоограничения, которые позволяют тирану творить благие дела. Так, среди характеристик Лоренцо Великолепного можно встретить следующие: «В стремлении к славе и высокому совершенству ему не было равных». Или: «Все наиболее выдающиеся искусства и доблести процветали в то время во Флоренции больше, чем в любом другом городе Италии»17.
Конечно, это не характеристика тирана. Тираническое у Лоренцо Великолепного проявляло себя, конечно. Другое дело, что: «Хотя при Лоренцо город не был свободен, тем не менее невозможно было найти тирана лучше и приятнее; его природным
15 Монтень М. Опыты в трех книгах. Книга первая. — М., 1981. — С. 203.
16 Гвиччардини Ф. История Флоренции // Сочинения великих итальянцев XVI века. — СПб., 2002. — С. 204.
17 Там же. С. 75.
наклонностям и доброте обязаны были своим появления бесконечные блага; его тирания, конечно, не могла не порождать много бедствий, но она, насколько возможно, ослаблялась и смягчалась и чрезвычайно мало неприятностей возникало по его вине и произволу ,..»18.
Итак, согласно Гвиччардини, только тираном Лоренцо Великолепный не был. Но и в своей тирании он знал меру. Настолько знал, что флорентийский историк
не останавливается перед тем, чтобы именовать его «лучшим и приятнейшим» тираном. Оказывается, такое возможно. Тираническое в Лоренцо, по Гвиччардини, максимально смягчено, и, кроме того, оно искупается его несомненными доблестями и добродетелями. Настолько, что Гвиччардини не останавливается перед признанием такого рода, касающегося наряду с Лоренцо и Козимо Медичи: «.доблесть и судьба обоих были настолько велики, что, наверное, со времен упадка Рима не было в Италии частного гражданина, равного им»19.
Такой панегирик тому, кто, несмотря ни на какие свои достоинства, оставался тираном, это, конечно, не освящение самой тирании, как это имело место у Макиавелли. Однако тирания не мытьем, так катанием допускается Гвиччардини. Если сама по себе не вводится в высокий ряд, то и не препятствует пребыванию в нем того, кто обременен тиранией. Вот и пытайся после этого развести тирана и настоящего государя. Развести их, конечно, можно. Но вовсе не за счет отрицания одного в пользу другого. И тот и другой могут приниматься и вызывать восхищение. Соответственно и тирания теперь это не антимир, не извращенная форма господства. Пускай не прямо, не во всей определенности, она получает права гражданства, ранее не мыслимые. А если это так, то и сами понятия «тиран» и «тирания» претерпевают радикальную трансформацию. Для ее осуществления каждый потрудился по-своему — и Макиавелли и Гвиччардини. Последний более успешно ввиду умеренности своих притязаний. Дело они, однако, делали одно. Последствия его будут долговременными и далеко идущими. О чем свидетельствуют, в частности, сочинения мыслителей XVII в.
ЛИТЕРАТУРА
1. Жильсон Э. Избранное. — Том 1. Томизм. Введение в философию св. Фомы Аквинского. — М.; СПб., 1999.
2. Гвиччардини Ф. Заметки о делах политических и гражданских. Гуманистическая мысль итальянского Возрождения. — М., 2004.
3. Макиавелли Н. Избранные письма. Письмо к сыну от 2 апреля 1527 г. // Сочинения великих итальянцев XVI в. — СПб., 2002.
4. Макиавелли Н. История Флоренции. — Л., 1973.
5. Макиавелли Н. Государь // Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. — М., 1996.
6. Гвиччардини Ф. История Флоренции // Сочинения великих итальянцев XVI в. — СПб., 2002.
18 Там же. С. 81.
19 Там же. С. 83.
