CC BY
29
A. T. BOLOTOV — THE NARRATOR OF "RUSSIAN JOB'S STORY" (BASED ON "THE STORY OF YEREMEI GAVRILOVICH")
Ye. A. Chiteishvili
The article presents experimental narrative analysis of a chapter from A. Bolotov's well-known memoirs. It touches upon fictional and factual issues of the text. It also traces events presented in the narration through the alembic of the author's perception and provides parallels with the biblical text of "The Book of Job".
Key words: Russian literature, A.T. Bolotov, fictional issue, Job
© 2012
Д. Н. Жаткин, О. В. Родикова ПОЭЗИЯ Д. В. ВЕНЕВИТИНОВА В ПЕРЕВОДАХ К. К. ПАВЛОВОЙ*
В статье впервые осуществлен сопоставительный анализ поэтических произведений Д. В. Веневитинова «Крылья жизни», «Песнь грека», «Элегия» и их немецких переводов, выполненных в начале 1830-х гг. К. К. Павловой. Авторы приходят к выводу о том, что интерпретации К. К. Павловой в целом характеризуются сохранением образного и предметного планов подлинников, особенностей творческой манеры поэта, его неповторимых художественных деталей, нюансов. Вместе с тем отмечается уменьшение в переводе числа эпитетов, стремление Павловой к «объяснительству», дополнительному толкованию намеков, содержащихся в текстах оригиналов.
Ключевые слова: русская литература XIX в., Д. В. Веневитинов, К. К. Павлова, русско-немецкие литературные связи, поэзия, компаративистика, межкультурная коммуникация
Посещая литературные салоны А. П. Елагиной и З. А. Волконской, К. К. Павлова лично познакомилась со многими русскими мыслителями, писателями и общественными деятелями, причем наибольший интерес вызвали у нее философия «любомудров» и идеи зарождавшегося славянофильства. Также участие Павловой в жизни известных московских салонов способствовало формированию ее
Жаткин Дмитрий Николаевич — заведующий кафедрой перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии, профессор, доктор филологических наук, академик Международной академии наук педагогического образования, Почетный работник высшего профессионального образования РФ, член Союза писателей России, член Союза журналистов России. E-mail: [email protected]
Родикова Ольга Владимировна — преподаватель кафедры перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии. E-mail: [email protected]
*Статья подготовлена по проекту 2011-1.3.2-303-013/1 «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.3.2 «Проведение научных исследований целевыми аспирантами» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы (госконтракт 14.740.11.1312 от 20.06.2011); Егоров 1969, 16.
позиции по ряду актуальных вопросов общественной и культурной жизни в России и на Западе, осуществлявшемуся сквозь призму ее идейных исканий и представлений.
Общество любомудров, созданное в 1823 г. Д. В. Веневитиновым совместно с университетскими друзьями (В. Ф. Одоевским, А. И. Кошелевым и др.), было формально ликвидировано самими его членами после разгрома декабрьского восстания, но в реальности именно после 1825 г. началась его интенсивная творческая деятельность, — «в последекабрьское время создавались наиболее ценные программные статьи Веневитинова и большинство стихотворений обоих самых видных поэтов кружка — Веневитинова и Шевырева»1, причем оживлению творчества «любомудров» способствовали их временное сближение с А. С. Пушкиным, часто посещавшим Москву во второй половине 1820-х гг., и издание ими в 1827-1830 гг. журнала «Московский вестник». К. К. Павлову, еще только начинавшую свой путь в литературе, привлекли творческая судьба уже умершего к тому времени Д. В. Веневитинова, его характерное увлечение античной и немецкой философией (Платоном, И. Кантом, И.-Г. Фихте), сконцентрированность вокруг философских проблем бытия, далеких от общественной жизни, наконец, особое пристрастие к идеям Ф.-В. Шеллинга, утверждавшего, что средство познания мира — человек, поскольку все существующее во вселенной находит отражение в человеческой личности, а самопознание — путь познания мироздания (стихотворение «Анаксагор», отрывки романа «Владимир Паренский», статья «О состоянии просвещения в России»); преклонявшегося перед искусством, признававшего наслаждение, испытываемое от него, высшей радостью на бренной земле, а поэта — избранником, вождем человечества.
Особую нишу в кружке любомудров занимал А. С. Хомяков, который, находясь в дружеских отношениях с Д. В. Веневитиновым, активно общаясь со С. П. Ше-выревым, В. Ф. Одоевским, В. П. Титовым, принимал увлечение немецким романтизмом, шеллингианскую философию, в традиционном русле разрабатывал значимые для «любомудров» темы дружбы («Элегия на смерть В.К.», «К. В. К.», «На Новый год»), связи человека с природой («Молодость», «Желание»), возвышенности поэта («Поэт», «Сон», «Вдохновение», «Отзыв одной даме»), однако при этом был чужд философской напряженности и страстности «любомудров», а в теме поэта, популярной в литературе XIX в., продуцировал возвышение поэта над мирской суетой, воспринимая его не только как идеальное, но и как материальное, пространственное (в этой связи характерен образ орла, парящего высоко над землей). К. К. Павлова познакомилась с А. С. Хомяковым, к тому времени уже ставшим основоположником славянофильства, в общественно-литературном салоне А. П. Елагиной, где у нее также завязались дружеские отношения с братьями П. В. и И. В. Киреевскими, в особенности с одним из них — Петром Васильевичем, охотно делившимся своими идеями и философскими представлениями, искренне чтившим и любившим Русь, верившим, что в ней заключаются те коренные начала, в которых кроется будущность славной России; изучавшим русские народные традиции, как оставшиеся в прошлом, так и являвшиеся частью современного народного быта.
1 Егоров 1969, 16.
В сознании К. К. Павловой славянофильство прочно вырастало из веневити-новского общества, а потому интерес к самому Д. В. Веневитинову, ушедшему из жизни в 1827 г. в возрасте двадцати двух лет, был неизбежен. В первый сборник поэтессы «Das Nordlicht» («Северное сияние»), вышедший на немецком языке в Германии в 1833 г., были включены три перевода из Д. В. Веневитинова — «Die Schwingen des Lebens» («Крылья жизни»), «Elegie» («Элегия»), «Gesang eines Griechen» («Песнь грека»).
Стихотворение Д. В. Веневитинова «Крылья жизни», впервые опубликованное в №1 «Московского вестника» за 1828 г., является лирико-философской фантазией на тему произведения популярного в те годы в России французского поэта-романтика Шарля Мильвуа «Plaisir et peine» («Радость и горе», дословно — «Удовольствие и наказание»), к осмыслению творчества которого обращались М. В. Милонов, В. Л. Пушкин, К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский, И. И. Козлов, Е. А. Баратынский, В. И. Туманский, Д. П. Глебов, И. П. Бороздна, А. А. Крылов, И. Е. Великопольский, А. И. Писарев, П. Г. Сиянов, В. И. Любич-Романович и др. В содержательном плане оригинальное стихотворение Ш. Мильвуа незатейливо: горе родилось в одной обители с радостью и долго странствовало вместе с ней; но ветреная радость наскучила горю, и оно решило идти по миру в одиночестве; однако никто не раскрывал перед горем своих дверей, что вынудило его снова соединилось с радостью. В своей интерпретации Веневитинов опустил начальные стихи, содержавшие рассказ о рождении горя и радости, ввел отсутствующий у Мильвуа образ птицы-жизни, сочетающий в себе обе стороны человеческого бытия. Впоследствии, в 1844 г. более точный перевод стихотворения Мильвуа был сделан поэтом-петрашевцем С. Ф. Дуровым, напечатавшим его под названием «Горе и радость» в №1 журнала «Библиотека для чтения» за 1845 г.2
На обращение Д. В. Веневитинова к французскому оригиналу Ш.Мильвуа, вероятно, повлияло появление в 1825 г. на страницах «Московского телеграфа» небольшого стихотворения Е. А. Баратынского «Веселье и Горе», по своей теме восходящего к «Plaisir et peine»: «Рука с рукой Веселье, Горе / Пошли дорогой бытия; / Но что, поссорилися вскоре / Во всем несходные друзья! / Лишь перекресток улучили, / Друг другу молвили: «прости!» / Недолго розно побродили, / Чрез день сошлись — в конце пути!»3. Очевидна басенность стихотворения Е. А. Баратынского, иносказательность которого «не превышает житейской мудрости известных пословиц (о неразлучности горя и радости)»4, в связи с чем восприятие «Веселья и Горя» в качестве перевода из Мильвуа (пусть даже и сильно сокращенного), характерное для исследований XIX — первой половины XX в., начиная с 1950-х гг. подвергается серьезному сомнению (Е. Н. Купреянова, Л. Г. Фризман). Тем более что у Е. А. Баратынского возникает мотив прощения, отсутствующий и в тексте подлинника, и в русских переводах Д. В. Веневитинова и С. Ф. Дурова; горе и радость, прощая друг друга, сходятся только в конце пути, что позволяет акцентировать внимание на появлении склонности прощать у тех людей, что с годами обрели жизненную мудрость.
2 Дуров 1845, 15-16.
3 Баратынский 1825, 310.
4 Комарович 1940, 19-20.
Обращение Павловой к переводу стихотворения Д. В. Веневитинова «Крылья жизни» было обусловлено близостью его жизненно-философского содержания внутреннему эмоциональному состоянию самой переводчицы, вступившей в зрелый этап своего жизненного пути, расставшейся с радостями юности, беспечностью бытия, окончательно пережившей любовь к Адаму Мицкевичу, но навсегда сохранившей воспоминания о ней, наконец, испытавшей на себе всю тяжесть бремени «зрелого» возраста с характерным для него нежеланием остаться старой девой и вынужденным замужеством.
В семантическом подтексте стихотворения Веневитинова четко обозначена символическая цифра три, — сохранив оба аллегорических образа Мильвуа и Баратынского (печаль и радость), Веневитинов существенно трансформировал общую картину описания, введя в качестве главного мотив окрыленной жизни. Скрытая символика веневитиновского текста и его немецкоязычной интерпретации, соотносящаяся с цифрой три, способствует правильному пониманию, истолкованию авторской мысли. Число три — многозначный библейский символ, знаменующий божественное триединство. Следуя контексту стихотворения, триединство, в сознании Веневитинова и Павловой, не проецируется с небес на бренную жизнь человека; печаль и радость сопровождают окрыленную жизнь только на некоторых этапах бытия; наконец, окрыленная жизнь завершает свое существование в полном одиночестве — печаль, радость и жизнь не сливаются в конце жизненного пути в гармоничное триединство: «Одна, без бремени, / Летит покойнее» (Д. В. Веневитинов)5 — «Das müde Leben / Nun sonder Bürde / Alleine weiter» (К. К. Павлова)6 (ср. совершенно иное видение темы у Е. А. Баратынского и С. Ф. Дурова: «Недолго розно побродили, / Чрез день сошлись — в конце пути!» (Е. А. Баратынский)7 — «Дружно и весело / Всюду летят они: / Где радость явится, / Там ждите горести!» (С. Ф. Дуров)8).
Если у Мильвуа крылья присущи радости, то у Веневитинова (а вслед за ним и у Павловой) они — часть человеческой жизни, которая, следуя философии Платона, нередко тождественна с душой; благодаря этому все иносказание решительно переосмысливается — «утратив характер простой сентенции, оно осязательно сближается с мифом Платона об «окрылении» душ в "Фэдре"»9. Посредством аллегорических образов Веневитинов отражает в стихотворении философию Платона об «окрылении» души — у души появляются крылья при «вскармливании» ее благим, прекрасным, мудрым; от постыдного, порочного, злого окрыленность, напротив, уменьшается, а сама душа отяжелевает. Согласно Платону, «только размышление человека, мудрость любящего, окрыляется», причем «стоя вне человеческих стремлений, прилепляясь к божественному», он «служит предметом порицания со стороны большинства», готового видеть в нем сумасшедшего, но «люди не ведают, что его состояние — состояние вдохновения»10. В русском тексте Веневитинова и в немецком переводе Павловой жизнь, взяв к себе на крылья
5 Веневитинов 1960, 115.
6 Pavlova 1994, 116.
7 Баратынский 1825, 310.
8 Дуров 1845, 16.
9 Комарович 1940, 20.
10 Платон 1922, 127.
радость, одухотворяется, беспечно и вдохновенно пускается в дальнейшее странствие; напротив, взяв в попутчицы печаль, склоняется под тяжестью ноши, теряет былую силу, отяжелевает, спускается к земле.
Необходимо отметить лексико-семантические расхождения текстов подлинника Веневитинова и интерпретации Павловой, среди которых сразу обращает на себя внимание использование переводчицей глагола несовершенного вида «flattern» («порхать»), изменяющего семантику стиха, подчеркивающего быстроту и легкость передвижения ласточек: «На легких крылышках / Летают ласточки»11 — «Die Schwalben flattern / Auf leichten Flügeln»12. Возможно, Павлова иронизирует над ветреностью, праздностью ласточек, употребляя глагол «flattern» в переносном значении. Тем более что, дополнив и усилив содержание стихов, относящихся к изображению праздной жизни ласточек, и введя при сравнении человеческой жизни с бытием насекомого наречие «noch» («еще»), Павлова существенно гиперболизирует образ человеческой ветрености: «Doch leichter sind noch / Des Lebens Flügel»13.
Мотив ветрености жизни Веневитинов развивает в плане восторженности, отчаянного безрассудства юности, без устали стремящейся навстречу общению, постижению мира («У жизни ветреной. / Не знает в юности / Она усталости»14); Павлова несколько приглушает философский аспект этих рассуждений, будучи убежденной в том, что жизнь просто не имеет возможности устать в юности («Nicht kann's ermüden / In seiner Jugend»15), которая, в свою очередь, воспринимается как значимый временной промежуток в человеческом бытии, определяющий и правила поведения, и само существование. В связи с трудностями перевода на немецкий язык уменьшительно-ласкательных аффиксов в художественной интерпретации Павловой не сохранено значение уменьшительности, — использованные Веневитиновым лексемы в уменьшительно-ласкательной форме переданы Павловой при помощи нейтральных слов: крылышках — auf Flügeln («на крыльях»), крылышки — der Flügel («крыло»), (в) перышках — die Schwingen («крылья»).
Также Павловой в значительной мере утрачено многообразие эпитетного ряда подлинника, создающего красочность и живость повествования: если в русском оригинале использовано 16 различных эпитетов (легкий, ветреный, резвый, милый, тяжелый, прихотливый, прекрасный, туманный, новый, усталый, заметный, брошенный, бледный, светлый, резвый, темный, сумрачный), то в немецком переводе только 8: leichten («легкий»), munt're («резвый»), schönen («прекрасный»), trübe («туманный»), neuen («новый»), zarten («нежный»), müde («усталый»), bleiche («бледный»). Отметим, что в переводном стихотворении С. Ф. Дурова «Горе и радость» также использовано существенно меньше эпитетов, чем в «Крыльях жизни» Веневитинова: светлый, тяжелый, легкий, яркий, резвый, ветреный, радужный, милый, — это обедняет картину описания, возникающую в воображении читателей. В стихотворении Веневитинова эпитеты определяют этапы человече-
11 Веневитинов 1960, 115.
12 Pavlova 1994, 115.
13 Pavlova 1994, 115.
14 Веневитинов 1960, 115.
15 Pavlova 1994, 115.
ского бытия на земле, при этом характеризуя образ жизни не только позитивно (прекрасный, новый, милый и др.), но и с негативных, сомнительных для оценки сторон (ветреный, легкий, прихотливый и др.). Уменьшение числа эпитетов можно считать недостатком большинства принадлежащих Павловой переводов русских стихотворных текстов на немецкий язык, нередко приводившим к неточной передаче стилистических особенностей оригиналов, обеднению языка интерпретаций.
Описывая любование жизни радостью, ставшей для лирического героя счастливой ношей еще в юношеские годы, Веневитинов концентрировался на чувствах, прежде всего, удовольствии и восхищении, вызванных приобщением к радости: «И радость резвую / Берет доверчиво / К себе на крылия. / Летит, любуется / Прекрасной ношею... / Но вскоре тягостна / Ей гостья милая»16. В переводе Павловой радость приятна самому человеческому существованию, причем ассоциируется исключительно с юношескими годами: «Die muntre Freude / Auf seine Schwingen, / Und fliegt und freut sich / Der schönen Bürde»17. Как видим, чувства, обусловленные радостной ношей, были представлены в русском подлиннике несколько иначе, — Веневитинов описывал любовь к юношеским забавам и резвостям, что не получило полноценного осмысления у Павловой, привело ее к семантическим неточностям.
Радость предстает в стихотворении Веневитинова милой гостьей, располагает к себе духовной близостью, родственностью, остается в памяти светлым, приятным моментом, славным эпизодом в повседневности бытия, проникнутым глубокими чувствами и яркими эмоциями и привлекающим людей во все мгновения их существования. У Павловой образ радости ассоциируется с подругой детства («die Gespielinn»), что закономерно предполагает обозначение отсутствующей в оригинале темы детства. Вместе с этой темой в немецком переводе возникает характерное противоречие: с одной стороны, радость оказывается подругой детства, а с другой — жизнь принимает «резвую радость» в строго очерченный период, следующий после отрочества, но до зрелости: «In seiner Jugend, / Vertrauend nimmt es <.> Doch die Gespielinn / Wird ihm bald lasting»18. Переводчица объединила два периода человеческой жизни — детство и юность — в один, очевидно, не увидев между ними той четкой границы, которую провел автор подлинника.
Представляя зрелость как следующий период жизни, и Веневитинов, и его переводчица отмечали, что радость чужда человеку, достигшему полного развития, — в зрелом возрасте сердцу ближе чувство грусти и потому ему легче нести в себе не «резвую радость», а печаль: «И радость резвую / Она стряхает с них. / Печаль ей кажется / Не столь тяжелою, / И, прихотливая, / Печаль туманную / Берет на крылия»19 — «Die Freude schüttelt / Es ab von ihnen. / Zu tragen leichter / Dünkt ihm die Trauer / Und auf die Schwingen / Vertrauend nimmt es / Die trübe Trauer»20. На этом этапе своего существования человек обременен воспоминаниями, огорчениями, заботой о ближних, — в его сердце почти нет места радости,
16 Веневитинов 1960, 115.
17 Pavlova 1994, 115.
18 Pavlova 1994, 115.
19 Веневитинов 1960, 115.
20 Pavlova 1994, 116.
оттесненной беспокойством, грустью, скорбью. По мнению Веневитинова, жизнь зрелого человека прихотлива, капризна, наполнена излишней требовательностью, не дающей полностью расслабиться, получить удовольствие от того, что забавляло в юности; Павлова опускает этот момент описания, не упоминая о причудах людей, ограничивающих их в поведении, общении, выражении чувств и эмоций.
Следует отметить существенное расхождение в контекстно-синонимическом именовании печали автором оригинального текста и переводчицей: «И вдаль пускается с подругой новою»21 — «Und mit der neuen / Gesellinn fliegt es»22. У Веневитинова печаль зрелости такая же подруга, как и радость юности; печаль предстает защитницей, помощницей, сторонницей всех помыслов того человека, в котором она затаилась; печаль связана дружескими отношениями с самим существованием индивида, любящего в себе не только радость, но и ощущения горечи, скорби, не расстающегося с ними. Павлова именует печаль новой спутницей («die Gesellinn»), подчеркивая тем самым ее сопутствующий характер по отношению к людскому бытию, — печаль состоит с человеком в отношениях знакомства и объединяется с жизнью совместным шествием по призрачной тропе, проложенной судьбой.
Акцентируя внимание на том, что «новая подруга» героя не прошла жизненного испытания, Веневитинов использует лексему пускается, толкуемую как «отважиться, решиться на что-либо»23. Для прихотливой, требовательной зрелости отважное решение принять нового друга для совместного прохождения жизненного пути вполне соотносимо с неправильным, ошибочным выбором, влекущим за собой непоправимые последствия, обусловленные краткостью и неповторимостью человеческой жизни. Психологический подтекст веневитиновских стихов не был прочувствован и верно истолкован переводчицей, вследствие чего вместо пускается ею был употреблен глагол «fliegt» («летит»); в художественном восприятии Павловой печаль, сопутствуя человеку, перемещается, передвигается в пространстве с помощью крыльев жизни.
Падающую печаль Веневитинов именует гостьей новой («И вскоре падает / С них гостья новая»24), а упавшую печаль — гостьей сумрачной («Немного темного / От гостьи сумрачной»25); Павлова называет печаль однообразно, вне зависимости от ситуации — «die trübe Trauer» («туманная печаль»), «die neue Gefährtinn» («новая спутница»). Автор подлинника, используя лексему «гостья», обращает внимание читателей на частоту ошибочного выбора людьми в попутчицы и в подруги сердечной и душевной печали, которая, так и не прижившись, не сдружившись с человеком, остается гостьей в его земном бытии, отстраняется от него и оставляет одиноким на жизненном пути. Осознанно отказываясь от радости в зрелости и приглашая к себе в подруги печаль, которая в дальнейшем самовольно покинет человека, последний невольно лишается, в виду своего капризного непостоянства, верного попутчика и доброго друга, способного поддержать в трудные минуты, помочь радужным восприятием окружающего мира,
21 Веневитинов 1960, 115.
22 Pavlova 1994, 116.
23 Евгеньева 1983, 3, 560.
24 Веневитинов 1960, 115 — 116.
25 Веневитинов 1960, 116.
светлыми воспоминаниями. Психологический и назидательный момент, скрытый Веневитиновым в образе туманной печали, не передан в немецком переводе, а семантический подтекст, вносящий дополнительное толкование темы человеческой жизни, вообще опущен.
Следует отметить дополнительную характеристику «крыльев» и «перьев» жизни, вносимую Павловой в текст перевода: «Die zarten Schwingen <.. .> Den zarten Federn»26. Жизнь, в восприятии переводчицы, не только ветрена, но и хрупка, в связи с чем краткие дни человека на земле требуют к себе трепетного, бережного отношения, необходимости дорожить каждым прожитым мгновением, любить, продлять и умножать минуты счастья в своем бренном существовании. Павлова признает, что люди попустительски, небрежно относятся к данному им дару жизни, принимая на изнеженные, хрупкие крылья бытия тяжкий для них груз печалей, скорбей, обид, душевных травм, — не справляясь с подобной ношей, крылья опускаются под силой ее тяжести, а принятое некогда бремя, сползая по опущенным крыльям, оставляет на них неизлечимые следы.
При поэтическом изображении следов, оставленных жизни ее попутчиками, Павлова, отступив от характерной для ее индивидуально-авторского стиля тенденции к абстрактизации конкретной лексики, конкретизировала по сравнению с подлинником само количество следов, ср.: «От ношей брошенных / Следы осталися»27 — «Zwei leichte Spuren / Zurückgeblieben / Und eingepräget»28. Используя числительное «zwei» («два») при описании следов, отпечатавшихся на «перьях» жизни, Павлова во многом опиралась на веневитиновский образ цветов, оставшихся от резвой радости и гостьи сумрачной, отчасти раскрытый при помощи этого числительного: «Лишь только в перышках / Два цвета бледные: / Немного светлого / От резвой радости, / Немного темного / От гостьи сумрачной»29 — «Zwei bleiche Farben. / Es ließ die Freude / Nur etwas Helles, / Nur etwas Dunkles / Die trübe Trauer»30. Впрочем, отнюдь не случайно в тексте оригинала отсутствует конкретика в описании следов, оставшихся на крыльях жизни, — в продолжение существования человека не только радость и печаль, но и другие чувства и эмоции оставляют незабываемые, неизлечимые метки. И если в конце стихотворения Веневитинов все же упоминает цифру «два», то делает это лишь в описании бледных цветов радости и печали, что становятся в жизни каждого человека главными подругами-спутницами, оставляя наиболее заметные и глубокие следы.
В художественной интерпретации Павловой отчетливо обозначена тема свободы, отсутствующая в русском оригинале, ср.: «И жизнь усталая / Одна, без бремени, / Летит покойнее»31 — «Und freier flieget / Das müde Leben»32. Ничем не нарушаемая, ничем не тревожимая жизнь совершает у Веневитинова дальнейший полет; она уже не испытывает ни юношеской горячности и волнений, ни тревог зрелости. У Павловой не обремененный радостями юности и горестями зрелости образ «усталой жизни» располагает собою по собственному усмотрению;
26 Pavlova 1994, 116.
27 Веневитинов 1960, 116.
28 Pavlova 1994, 116.
29 Веневитинов 1960, 116.
30 Pavlova 1994, 116.
31 Веневитинов 1960, 116.
32 Pavlova 1994, 116.
жизнь, не стесненная ограничениями, запретами, беспрепятственно движется далее только под действием силы инерции. В восприятии переводчицы именно «усталая жизнь» независимостью, самостоятельностью, вырабатывает способность действовать в соответствии со своими интересами, опираясь при этом на объективную необходимость.
Внимание Павловой привлекла и веневитиновская «Элегия» («Волшебница! Как сладко пела ты.»), которая, будучи предположительно написанной в январе 1827 г. (об этом косвенно свидетельствует упоминание о ней в письме Веневитинова С. П. Шевыреву от 28 января 1827 г.), имела своим адресатом З. А. Волконскую, образ которой объединил всю любовную лирику рано умершего поэта («Завещание», «К моему перстню», «Кинжал», «Италия», «Элегия», «К моей богине»). С З. А. Волконской Веневитинов познакомился в 1825 г. благодаря В. Ф. Одоевскому; эта встреча перевернула жизнь двадцатилетнего поэта, влюбившегося со всей страстью юности в тридцатишестилетнюю хозяйку литературного салона, к тому же уже состоявшую в законном браке. В память о романтических прогулках по Симонову монастырю и задушевных разговорах, в знак вечной дружбы княгиня подарила Веневитинову чугунное кольцо с золотым ободком внутри, извлеченное на свет из пепла при раскопках древнеримского города Геркуланума. С тех пор, по наблюдению Б. В. Неймана, «самый дар превратился в волшебный талисман, ко -торый охранял поэта от душевных ран и соблазна самоубийства»33; именно этот талисман и побудил Веневитинова к созданию самого известного из его стихотворений любовного цикла — «К моему перстню» (1826).
Обращение к «Элегии» Веневитинова определяется личным знакомством и дружественным расположением Павловой к З. А. Волконской, а также участием в жизни ее московского литературного салона, расположенного рядом со Страстным монастырем и просуществовавшего пять лет (1824-1829). Именно в салоне на Тверской Павлова впервые увидела Адама Мицкевича, пережила свое первое любовное увлечение; именно стараниями хозяйки салона переводчица получила свой заграничный паспорт, причем произошло это непосредственно накануне окончательного разрыва с Мицкевичем.
Главным героем стихотворения Веневитинова предстает сам поэт, преломляющий явления окружающей действительности через свое восприятие, накладывающий «на все изображенное отпечаток субъективности, характерный для романтизма как художественного метода»34: «Как я любил твои воспоминанья / Как жадно я внимал словам твоим»35 (ср. у Павловой: «Wie gern, wie gierig hörte ich dir zu! / Wie lieblich träumte, bei den süßen Worten»36). Вместе с тем для Веневитинова традиционно было характерным стремление «к созданию объективных образов, не совпадающих в основных чертах с обликом лирического героя поэта»37.
«Элегия» содержит в себе лишенное конкретности воссоздание поэтом абстрактного женского образа, изначально раскрываемого при помощи обращений к даме как к предмету восхваления и восхищения — волшебница, певица красо-
33 Нейман 1960, 29.
34 Нейман 1960, 30.
35 Веневитинов 1960, 104.
36 Pavlova 1994, 117.
37 Нейман 1960, 30.
ты; в интерпретации Павловой подобные лексемы сохранены (die Sängerin des Schönen («певица красоты»), die Zauberinn («волшебница»)) прежде всего потому, что для переводчицы были важны те чувства, которые Веневитинов испытывал к З. А. Волконской. Обобщая образ возлюбленной, автор устранил все бытовые детали; героиня была показана не в московском салоне, в котором, собственно, и состоялась встреча поэта и его музы, а на фоне итальянского пейзажа (З. А. Волконская родилась в Италии), лишенного конкретности, наполненного романтическими формулами, призванными передать колорит далекой страны: страна очарованья, жаркая отчизна красоты, край неизвестный, воздух чудесный. В вольном переводе краски пейзажа, не выходившие за грани литературных традиций, изображались Павловой с элементами «объяснительства», становившегося одной из форм интеллектуализации текста: «Von jenem fernen Land voll Wunderscenen, / Von jenem heißen Heimathsort des Schönen! <...> Vom fremden Lande meine Phantasie!»38; это обстоятельство ослабило эстетическую функцию стилистических средств, примененных автором подлинника.
При воссоздании всей красочности, яркости фонового пейзажа Италии и соотносимой с ним пылкости испытываемых героем чувств поэт использовал многочисленные эпитеты (дивный, жаркий, неизвестный, чудесный, новый, томительный, мятежный, тихий, нежный, изменчивый, безотрадный), лишь отчасти воссозданные в переводе Павловой — fernen («далекий»), süßen («сладкий»), fremden («далекий»), zauberischen («волшебный»), zarten («нежный»), neues («новый»). При этом переводчица акцентировала внимание на дальности нахождения изображаемой страны, чему способствовали эпитеты «fern» («далекий») и «fremd» («чужой / далекий»). Учитывая соотнесенность изображения героини стихотворения с местом ее нахождения, можно предположить, что Павлова, вводя подобные эпитеты, обращала внимание не только на месторождение конкретной женщины, но и на ее отдаленность от поэта, способность предложить ему только дружбу в ответ на пылающие страстью и любовью взгляды и речи. У Веневитинова безответная любовь лирического героя порождала в нем глубокое страдание, душевные муки («И новый огнь в груди моей зажгла <...> Нет! он и жжет, и мучит, и мертвит <...> И сердце вновь пробудится страданьем»39), которые могла разрешить только его возлюбленная.
Автором подлинника использована традиционно-поэтическая, архаичная лексика — огнь (трад.-поэт.), внимать (трад.-поэт.), уста (трад.-поэт., устар.) — «рот, губы»40, сей (книжн., устар.): «Как жадно я внимал словам твоим <...> Ты упилась сим воздухом чудесным <.> Зачем и я внимал тебе так жадно / И с уст твоих, певица красоты»41; данные слова, не имея точных соответствий в языке перевода, вызвали у Павловой трудности при интерпретации и в конечном итоге были, в большинстве своем, заменены нейтральными лексемами: «Wie gern, wie gierig hörte ich dir zu! <...> Du trankst die zauberischen Lüfte dorten <...> Der Sehnsucht Gift von deinem Lippenpaar?»42.
38 Pavlova 1994, 116-117.
39 Веневитинов 1960, 104.
40 Евгеньева 1984, 4, 523.
41 Веневитинов 1960, 104.
42 Pavlova 1994, 117.
В текстах оригинала и перевода активно использованы риторические фигуры, в частности, риторические восклицания («Как жадно я внимал словам твоим / И как мечтал о крае неизвестном!»43 — «Wie gern, wie gierig hörte ich dir zu!»44), риторические обращения («Волшебница! Как сладко пела ты / Про дивную страну очарованья, / Про жаркую отчизну красоты!»45 — «Du Zauberinn, wie schmelzend sangest du / Von jenem fernen Land voll Wunderscenen, / Von jenem heißen Heimathsort des Schönen!»46), риторические вопросы («Зачем, зачем так сладко пела ты?»47 — «Warum, warum sangst du so wunderbar?»48), отличительной чертой которых являлась их условность; вопросительная, восклицательная интонации употреблялись в несвойственных им контекстах, вследствие чего синтаксические конструкции обретали особую выразительность. Также следует отметить использование переводчицей приема актуализации женского образа при риторическом обращении du Zauberinn («ты — волшебница»), — местоимение «du», стоящее перед существительным и указывающее на него, усиливает значимость образа героини, ключевого для всего стихотворения, скрепляющего отдельные лексико-семантические элементы в единую образную структуру.
При воссоздании Павловой языкового своеобразия русского оригинала прослеживаются элементы абстрактизации конкретной лексики, связанные, как уже отмечалось, с индивидуальными особенностями стиля переводчицы, ср.: «И новый огнь в груди моей зажгла»49 — «Hat neues Feuer in mir angefacht!»50. Употре -бив лексему «грудь», Веневитинов подчеркнул зарождение высокого, благородного чувства, которое просто не могло появиться иначе. В восприятии Павловой страстные чувства не столь возвышенны, поскольку зажглись не в сердце героя, а в его бренном теле, считающемся порочным согласно христианским верованиям. Подтверждением похотливости чувств героя служат другие стихи перевода Павловой: «Doch diese Glut ist düster und voll Qualen, / Nein, nein! sie sengt, sie martert, sie verzehrt; / Sie wogt im Innern stürmisch auf und nieder»51; чувственный жар, блуждая внутри юноши, возбуждает в нем лишь греховные намерения и помыслы, — лексема «nieder» («ниже»), использованная при конкретизации сферы распространения «огня любви» неизменно превращает любовную муку в жар похотливой страсти, ограничивающей внутренний облик героя, влекомого к женскому образу.
Следует отметить преднамеренный лаконизм стихов при повествовании о красоте героини, которую Веневитинов изображает посредством абстрактных указаний; например, цвет глаз героини упоминается лишь в виде намека: «На цвет небес ты долго нагляделась / И цвет небес в очах нам принесла»52. Переводчица, напротив, вносит в описание элемент конкретизации («Des Himmels Blau, zu dem
43 Веневитинов 1960, 104.
44 Pavlova 1994, 117.
45 Веневитинов 1960, 104.
46 Pavlova 1994, 116.
47 Веневитинов 1960, 104.
48 Pavlova 1994, 117.
49 Веневитинов 1960, 104.
50 Pavlova 1994, 117.
51 Pavlova 1994, 117.
52 Веневитинов 1960, 104.
dein Blick sich wandte, / Hast du in deinen Augen uns gebracht»53), причем, окрашивая взор героини в цвет небес, она допускает ярко выраженный речевой недочет, поскольку взгляд — всего лишь «направленность, устремленность глаз, зрения на кого-либо или на что-либо»54; вместе с тем само движение глаз не может отражать какого-либо цвета или оттенка.
В тексте оригинала преобладают глаголы в форме прошедшего времени (любил, внимал, мечтал, упилась, нагляделась, принесла, разгорелась, зажгла, пела, пил), что соотносит описание с периодом осмысления пережитых чувств, эмоций, желаний, способных при воспоминании вновь разжечь внутренний огонь, который, в свою очередь, охарактеризован глаголами настоящего времени, подчеркивающими способность временно утихших чувств к пробуждению (горит, жжет, мучит, мертвит, волнуется, стихнет, закипит, пробудится). В немецком переводе также преимущественно используются глаголы в форме прошедшего времени, — и только в последних стихах «Элегии» появляется глагол настоящего времени «sangst» («поешь»), указывающий на предшествие действия созданию самого произведения: «Warum, warum sangst du so wunderbar?»55. Таким образом, переводчица подчеркивает продолжение общения дамы и влюбленного в нее героя, что противоречит реальным событиям, лежащим в основе веневитиновско-го стихотворения, созданного не в пору московских встреч с З. А. Волконской, а в последующие месяцы, проведенные поэтом в Петербурге.
К лексико-семантическим расхождениям текстов перевода и оригинала необходимо отнести использование Павловой вводного слова «scheinet» («кажется»), вносящего дополнительную семантику сомнения, недоверия к воспетым Веневитиновым минутам любовного забвения, ср.: «То стихнет вдруг, то бурно закипит, / И сердце вновь пробудится страданьем»56 — «Zuweilen scheinet plötzlich sie gestillt, / Und lodert dann auf s neue heiß und wild»57. По мнению переводчицы, временное успокоение страсти — явление относительное и потому весьма сомнительное, — чувства лирического героя вечны, их легко всколыхнуть, пробудить воспоминаниями о прекрасном времени, проведенном рядом с любимой.
Как видим, размышляя о страстном огне, о томительности неразделенного чувства, Веневитинов старается уверить себя в идеальности и романтической отвлеченности собственной любви, тогда как в переводе, выполненном Павловой, чувства, испытываемые героем, несколько деромантизируются, появляется мотив похотливой страсти, снижающий образ влюбленного юноши. Вместе с тем в художественной интерпретации Павловой, несмотря на некоторую коррекцию образного и предметного планов, с максимальной точностью переданы лексические особенности оригинала.
Обратившись к переводу стихотворения Веневитинова «Песнь грека», которое, будучи написанным в 1825 г. и впервые изданным в альманахе «Северные цветы» на 1827 год, явилось откликом на события, происходившие в Греции, прежде всего, на Греческую революцию, начавшуюся в 1821 г., Павлова выразила
53 Pavlova 1994, 117.
54 Евгеньева 1981, 1, 165.
55 Pavlova 1994, 117.
56 Веневитинов 1960, 104.
57 Pavlova 1994, 117.
свои эмоции в связи с волновавшими все русское общество событиями вооруженной борьбы греческих повстанцев за независимость от деспотической власти Османской империи, гибелью в Греции Джорджа Байрона. В поэзии декабристов (К. Ф. Рылеев, А. И. Одоевский, В. К. Кюхельбекер и др.) сообщение о смерти Дж.-Г. Байрона, воспринимавшегося в качестве поэта-трибуна и героя греческого восстания, вызвало большой резонанс. Обсуждались и сами события — покупка Байроном на собственные деньги английского брига, припасов и оружия, снаряжение пятисот солдат, погашение материальных издержек Греции посредством продажи Байроном имевшегося у него имущества, выделение средств на поддержку повстанческого движения, болезнь и кончина поэта, ставшего национальным героем греческого народа. В незаконченном стихотворении «Смерть Байрона» (1824) Веневитинов создал близкий декабристам образ поэта как защитника свободы, преданного гражданскому долгу и готового к гибели во имя идеи.
«Песнь грека», равно как и «Смерть Байрона», проникнута вольнолюбивыми настроениями, причем «русские читатели могли воспринимать стихотворение Веневитинова не только как восхваление героизма воителей Эллады», — и в дни преддекабрьского подъема, и в годы, последовавшие за разгромом декабрьского восстания, «припев, призывавший к мести, звучал торжественным обетом»58. Торжественная клятва, содержавшаяся в рефрене, подводила и у Веневитинова, и у Павловой итог всех рассуждений: «За все мой меч вам отомстит! <.> За все мой меч им отомстит!»59 — «Für alles zahlt euch einst mein Schwerdt!»60. Следует отметить, что в последнем стихе каждой строфы переводчица использовала наречие «einst» («когда-нибудь»), имеющее временное значение, и тем самым обозначила дополнительный мотив времени, подкрепленный темой возмездия, пронизывающей, вслед за оригиналом, переводной текст.
В переводе Павловой сохранены структурные особенности «Песни грека» (пять строф-десятистиший, смена перекрестной рифмы смежной, а затем кольцевой (АбАбвваББа), чередование женских и мужских рифм), однако в содержательном плане можно видеть ряд примечательных отличий. Описывая главного героя, человека из народа, Веневитинов использовал устаревшую народно-поэтическую лексему «оратай» («Как мой отец, простой оратай»61, не имеющую соответствий в языке перевода и потому замененную Павловой на оборот «nieder4 m Stande» («низкий ранг»), абстрагирующий социальное положение героя и его отца и не позволяющий установить род занятий, служащий основой благополучия семьи: «Mein Vater war von niederem Stande»62.
Элементы обобщения конкретной лексики подлинника можно видеть в первой и третьей строфах перевода Павловой, ср.: «Под небом Аттики богатой / Цвела счастливая семья <...> Шагал турецкий часовой»63 — «Im segenreichen Griechenlande / Geboren, prieß ich mein Geschick <...> Des Wächters neblige Gestalt»64. Как видим, у Веневитинова было названо точное место рождения ге-
58 Нейман 1960, 18.
59 Веневитинов 1960, 77.
60 Pavlova 1994, 117.
61 Веневитинов 1960, 77.
62 Pavlova 1994, 117.
63 Веневитинов 1960, 77.
64 Pavlova 1994, 117.
роя — Аттика, юго-восточная область Средней Греции, тогда как Павлова ограничилась созданием обобщенного образа благодатной Греции, тем самым подчеркнув, что семья земледельца могла жить не только на юго-востоке Греции, что вся Греция населена семьями, в которых рождаются и взрослеют мужественные воины, способные защитить свои земли, добыть счастье для своего народа.
Образ героя слегка намечен поэтом, но при этом в нем отчетливо видны мужество и стойкость; например, еще будучи ребенком, он переборол свой страх и боль за погибших родителей, нашел в себе силы успокоить в трудной ситуации сестру: «Не лил я слез в жестоком горе, / Но грудь стеснило и свело <...> Но, слыша тихое моленье, / Я припевал ей в утешенье: / «За все им меч отомстит!»65. В художественном восприятии Павловой образ героя-ребенка менее мужественен, нежели в оригинале, — ему присущи усталость, растерянность, испуг, вызванный жестокостью турок: «Ich ruderte mit müder Hand <...> Und eh' mir die Besinnung kehrt»66. У Павловой создан образ обычного ребенка, способного выказать себя сильным и бесстрашным лишь при сестре, не сдержавшей слез горя и растерянности: «Die Jungfrau barg in ihren Schleier / Ihr Angesicht, vom Gram verstort»67); когда сестра погибает, мальчик, сознающий необходимость выжить в круговороте событий, закаливает себя, внушает себе мысль о необходимости мести во имя справедливости. Веневитиновский герой, напротив, уже с первых стихов, несмотря на юный возраст, предстает отважным воином; автор гиперболизирует мужественность греческого мальчика, что придает оттенок неестественности описанию его психологического состояния.
И в тексте оригинала, и в тексте перевода присутствует тема свободы, подкрепляемая мотивом права собственности: «На наши хлынули владенья. <.> Наш легкий челн помчал нас в море»68 — «Zerstören meiner Väter Heerd <.> Im Kampfe kennet meine Rechte»69. Турки, захватившие и подчинившее себе Грецию, беспощадно убивавшие греков, мародерствовавшие и чинившие самоуправство, не считались с мирными жителями и их правами на собственность, — руками магометан были убиты родители и сестра героя, сожжен дом, находившийся в их владении. Возмездие, последовавшее за бесчинством турок, и автор, и переводчица считают правым, воспринимают как правосудие, сошедшее с небес для восстановления людей в их правах, для утверждения свободы человека, данной свыше, ибо ни один чужеземец не вправе претендовать на блага, не им созданные на этой бренной земле: «Все, все припомню в час ужасный»70 — «Es glüh'n die alten Seelenwunden / Auf s neu' in den Vergeltungs-Stunden»71. Религиозные мотивы, подтверждающие необходимость и неизбежность божественного возмездия, прослеживаются в размышлениях лирического героя («Я начертал обет священный <.> Обет я повторяю свой!»72 — «Ich hörte ihr Gebetgeflüster <.> Grub ich
65 Веневитинов 1960, 77.
66 Pavlova 1994, 117.
67 Pavlova 1994, 118.
68 Веневитинов 1960, 77.
69 Pavlova 1994, 117-118.
70 Веневитинов 1960, 78.
71 Pavlova 1994, 118.
72 Веневитинов 1960, 78.
es ein, was ich gelobet <...> Ertönt seitdem mein heiliger Eid»73), святость деяний которого определяется как прочным фундаментом его религиозных убеждений, так и необходимостью исполнения данного самому себе священного обета. Необходимо также отметить использование Павловой глагола прошедшего времени «sah» («видел»), создающего эффект реальности происшедших и происходящих событий, запечатленных, воспринятых и переданных очевидцем: «Die Aeltern sah ich sie ermorden <.> Ich sah den Osten sich erhellen»74.
Итак, выполненный Павловой вольный перевод стихотворения Веневитинова «Песнь грека», в основу которого были положены реальные исторические события, соотносимые с греческой революцией, полно отразил тематическую и идейную направленность подлинника, стремление переводчицы к максимально точному воссозданию его лексико-семантических особенностей. Причем, в сравнении с другими переводами Павловой из Веневитинова, «Песнь грека» отличается наибольшей близостью к подлиннику, что можно объяснить трепетным восприятием самой переводчицей памятного исторического события, ставшего частью ее жизни, бережным отношением к памяти о мужестве и стойкости греков.
ЛИТЕРАТУРА
Баратынский Е. А. 1825: Веселье и Горе // Московский телеграф. 4, 310.
Веневитинов Д. В. 1960: Полное собрание стихотворений. Л.
Дуров С. Ф. 1845: Горе и радость (Из Мильвуа) // Библиотека для чтения. 1, 15-16.
Евгеньева А. П. (ред.) 1981-1984: Словарь русского языка: в 4 т. М.
Егоров Б. Ф. 1969: Поэзия А. С. Хомякова //Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л.
Комарович В. Л. 1940: Д. В. Веневитинов // Веневитинов Д. В. Стихотворения. Л.
Нейман Б. В. 1960: Д. В. Веневитинов // Веневитинов Д. В. Полное собрание стихотворений. Л.
Платон 1922: Полное собрание творений: в 15 т. Пг.
Pavlova К. 1994: Das deutsche Werk: in 3 Bd. / Frank Göpfert (hrsg.). Rosenweg, 1.
D. VENEVITINOV'S POETRY IN K. PAVLOVA'S TRANSLATION
D. N. Zhatkin, O. V. Rodikova
The authors pioneered comparative analysis of D. Venevitinov's poems "Wings of Life", "The Song of a Greek", "Elegy" and their translation into German in the early 1830-s done by K. Pavlova. They conclude that K. Pavlova, by and large, preserved imagery and subject matter of the original, the poet's manner, his unique details and nuances. Nevertheless, there are fewer epithets in the translation. K. Pavlova seeks explanatory translation, tries to interpret what is implied in the text.
Key words: Russian literature of the 19th c., D. Venevitinov, K. Pavlova, Russian-German literary contacts, poetry, comparative study, cross-cultural communication
73 Pavlova 1994, 118.
74 Pavlova 1994, 117-118.
