CC BY
93
Известия ДГПУ, №2, 2008
УДК 43.52
ПОЭТИКА ДОМА И ИСТОКИ САМОРАЗВИТИЯ ЖИЗНИ В ПРОЗЕ Ф. ИСКАНДЕРА: РАССКАЗ «ДЕДУШКА»
© 2008 Плохарская М. А.
Дагестанский государственный педагогический университет
Фазиль Искандер - создатель современного абхазского эпоса, новой творческой формы, раскрывающейся в особенностях хронотопа, мифологичности образов, диалога - беседы, движения характера к самопостижению истины.
Fazil Iskander is a creator of modern Abkhazian epos, a new creative form, revealed in the particularities of chronotop, characters’ mythologicality, dialogue-conversation, nature’s moving towards independent comprehension of truth.
Ключевые слова: творчество Фазиля Искандера, лирическая проза, рассказ «Дедушка», поэтика природы, поэтика Дома, истоки национальной жизни.
Keywords: Fazil Iskander’s creative activity, lyrical prose, tale «Grand-dad», poetics of
nature, poetics of Home, sources of national life.
«Крепко держась за землю, смело подыматься к небесам...» [Цит. по: 2. С.
45] - эти слова Ф. Искандера можно считать эпиграфом и к ранним циклам рассказов «Праздник ожидания праздника», «Приключения Чика»,
«Школьный вальс, или Энергия стыда», и в такой же степени к его роману «Сандро из Чегема», одна из глав которого, заключительная, называется «Дерево детства».
Именно тема детства держит все творчество Искандера, статью о котором С. Рассадин, определяя мироощущение автора, так и назвал: «Фазиль, или
Оптимизм». Критики называют
Искандера утопистом в литературе ХХ века - века антиутопий - того мрачнейшего рода словесности, который сулит человечеству наихудшую из перспектив: безысходную деградацию. «Но если и вправду - увы, не все к лучшему и сам мир так далек от совершенства, - значит ли это, что
бессмыслен сам оптимизм? Что гармонии нету вовсе? поразмыслим, к чему нас упрямо ведет Искандер. Писатель, который (и тут я не вижу ему подобия во всей современной литературе, возможно, и мировой) в век антиутопий создал две утопии: первая - это Чегем -
географическая, этнографическая
реальность, она же - утопия, воплощение заповедной гармонии; вторая - мир детства, начало саморазвития человека, где действует инстинкт духовного самосохранения, то, что не исключает ума, но выше его, то, благодаря чему само человечество еще живо и пока еще не выродилось [5. С. 11].
Чегемско-мухусская панорама,
обнимающая всю прозу Искандера, - это единый мир, вбирающий огромное количество персонажей, десятки которых вылеплены на уровне подлинных народных характеров, чрезвычайно колоритных, словно вышедших из родной почвы, из фольклора; это несосчитанные многочисленные истории; прошлое и настоящее; горы и побережье - целая страна, огромное пространство и время, более того - «мир, как он видится с чегемских высот» [Цит. по: 1. С. 10].
«Абхазский эпос», как принято называть прозу Искандера, - это прежде всего история рода, села, страны, высвеченная через вещество
традиционной народной культуры, нравственности, присутствие которого открывает в национальном масштабе путь «благородству, достоинству, порядочности, справедливости, верности,
доброте, правде - всему тому, чего так мало в «этом мире, забывшем о долге, о чести, о совести» и из-за чего, как сам же Искандер и говорит, и стоит возвращаться в Чегем. «Дабы
отдышаться» [Цит. по: 1. С. 10].
Это и явилось для него литературной сверхзадачей: взбодрить своих
приунывших соотечественников,
которым было отчего приуныть.
Г лавными мотивами
повествовательных циклов Искандера являются мотивы Дома и Дерева. Собственно, между ними нет разделения: и то и другое есть эманация добра для человека. Более того, само реальное дерево детства, растущее в Чегеме, является частью дома в широком смысле этого понятия, этой субстанции.
Фазиль Искандер - чуткий хранитель традиций и тонкий ценитель мастерства великих предшественников. Постоянно ощущая влияние и поддержку русской классической литературы, писатель говорит о двух мировоззренческих типах самовыражения в ней: дом и бездомье. Между ними кибитка Гоголя - не то движущийся дом, не то движущееся бездомье. Перед какой бы российской усадьбой ни останавливался ее великий путешественник, каждый раз он прощается с горьким смехом -Голодаловка Плюшкина, Объедаловка Собакевича, Нахаловка Ноздрева... И только один раз прощается с нежностью и любовью - «Старосветские помещики». С ними ему явно хотелось бы пожить» [3. С. 158].
Размышляя о типах литературы, подтверждая примерами свои доводы, Искандер, по сути, продолжает пушкинскую традицию, гармоничную связь человека с миром, где главные нравственные ценности исходят из самой почвы народа, животворности сущего. Вся его проза - это тоже Дом, открытый людям, у теплого моря, гостеприимный, шумный, многонациональный, в атмосфере которого вырос сам автор. Может быть, именно по этому признаку, именно за эти качества
исследовательница Иванова в статье «Строй заново разбитой жизни зданье.» называет его «Фазиль великолепный».
Прочность - исключительно положительная координата в системе нравственных ценностей Искандера. В главе «Дерево детства» из романа «Сандро
из Чегема» автор размышляет о смысле человеческой жизни со свойственной ему широтой полета, ассоциативностью
связей, неожиданно спускающихся к первоисточнику. Он выдвигает теорию болезни века - «комплекс Пизанской башни» и поднимает вопрос о том, почему же ее образ не дает ему покоя. Автор приходит к выводу, что «современный человек чувствует неустойчивость всего, что делается вокруг него. У него такое ощущение, что все должно рухнуть, и все почему-то держится. Окружающая жизнь гнетет его двойным гнетом, то есть и тем, что должно рухнуть, и тем, что все еще держится» [Цит. по: 2. С. 247].
Искандер противопоставляет
комплексу «Пизанской башни» свою концепцию мирозданья, выстраивая ее на фундаменте живой, гибкой, как сама жизнь, нити - от одной прочности к другой, более высокой, построению по ступенькам к тому, что люди издавна называли «твердью», то есть высшей прочностью.
В основе образа Дома лежит национальное мироощущение. Для абхазца Дом не замыкается четырьмя стенами. Дом словно вынесен наружу. Это и очаг, и котел с кипящей мамалыгой, и низкий стол, на котором разложена нехитрая крестьянская еда. Но Дом - это и обязательная зеленая лужайка перед постройкой, это и большое дерево перед домом, это и родное село, и свой народ, и родной язык, и память о предках, о творчестве.
Созреванию «прочности» в сознании ребенка посвящен рассказ Искандера «Дедушка». Главной его особенностью является предельная простота сюжета, композиции, образов, взаимоотношений. Обыденное вырастает в обретение.
Символично само название «дедушка»
- обобщающее, в то же время личное, душевное, теплое. Имя дедушки умышленно не названо. Замысел автора шире, чем стремление нарисовать особо запоминающийся портрет. Фраза, начинающая рассказ, очень проста: «Мы с дедушкой на лесистом гребне горы» [4. С. 75]. Она ориентирует не только на повествование о дедушке, но и о мальчике, выступающем в роли рассказчика.
Писатель начинает с настоящего времени, в котором происходит действие. Но это настоящее время воспринимается
как продолжение предыдущих историй из жизни мальчика в чегемском доме дедушки, куда мама отправляет его из города на лето. Новый рассказ - как бы еще одна страница, история, в которой все очень просто еще и потому, что рассказывает ее ребенок, а за ним стоит сам автор, вспоминающий свое детство.
Повествователь выступает в двух ипостасях: в детской и во взрослой. Конечно же, ребенку не дано так емко и красочно, живо передать описание места в лесу, где дедушка рубит ореховые прутья, повиснув на склоне: «Жаркий летний день, но здесь тенисто, прохладно. Земля покрыта толстым, слабо пружинящим слоем прошлогодней листвы. Тут и там разбросаны сморщенные ежики кожуры буковых орешков. Обычно они пустые, но иногда попадаются и с орешками» [4. С. 75].
От частного, для героя-ребенка главного, описание переходит к общему, панорамному: «Вокруг, куда ни
посмотришь, мощные серебряные стволы буков, редкие кряжистые каштаны. В просвете между деревьями, в дальней глубине - голубой призрак Колхидской долины, огражденной стеной моря, вернее, куском стены, потому что все остальное прикрывает лес» [4. С. 75].
Дедушка, мальчик и природа - единое целое. Величественная, роскошная, но реальная для Абхазии природа - достояние этой щедрой и царственной земли: здесь и горы, и море, и лес, и обилие плодов. Она соотнесена с человеком, с его способностью чувствовать себя в свободном пространстве, в естественных отношениях. И первая ценность, по Искандеру, - это ценность саморазвития жизни, что доказывается прежде всего взаимоотношениями природы и человека.
В рассказе «Дедушка»
воспроизводится саморазвитие ребенка. Рассказ как бы пишется на глазах читателей, но с самого начала задана мысль автора о вечно живой природе, об обновляющейся и одухотворенной, защищающей себя, не поддающейся человеку и в то же время щедрой.
Не так просто дедушке дотягиваться, стоя на обрывистом склоне, до ореховых прутьев, опутанных паутиной ежевичных плетей. Ребенку занятия дедушки кажутся скучными и не столь важными и необходимыми. Ему жарко, скучно, досаждают комары. Дедушка вообще
кажется ему «странным», отличающимся от всех других в семье. Он хочет видеть его героем событий или абреком, но этого никак не происходит. Хотя мальчик чувствует, что в дедушке «есть что-то такое, что вынуждает окружающих уважать его, и это уважение мешает им жить так, как они хотят, и они за это его часто ругают» [4. С. 57]. Это первое, в чем признается себе ребенок, всего лишь чутье.
Мы понимаем, что мир дедушки и мир окружающих его людей - пока не ясно, кто они - разный и не совсем справедливый в оценках. В начале рассказа мальчик находится между двумя мирами - дедушка и «они». Так очень просто в обычной житейской ситуации выявляется очень важное -возникновение у мальчика своего взгляда на мир, что и составляет основу рассказа, его внутренний сюжет.
Гениальность Искандера - в самом простом найти начало той глубины, которая соберет героя, автора и читателя одновременно к постижению философии жизни, к общему знаменателю.
Нет ничего важнее для ребенка, чем нравственная атмосфера семьи. Непроизвольно он включается не только во внешнюю, но и духовную жизнь взрослых, подражает не только жестам, манерам, поведению близких, а еще важнее - перенимает правила и законы, мнения, отношения.
В начале рассказа в отношениях с дедом выдает себя мир, который герой несет в себе, явно оппозиционный по отношению к дедушке, заимствованный им у взрослых, окружающих его в семье. Наблюдая за энергичными движениями дедушки, почти висевшим над бездной, чтобы срубить ветку, не поддающуюся топору, мальчик не скрывает своего неудовольствия: «Каждый раз, когда он берется за новое препятствие, мне хочется, чтобы у него не получилось. Это потому, что мне скучно и мне хочется посмотреть, что дедушка будет делать, если у него не получится. Но не только это. Я чувствую, что окружающим не хватает примеров дедушкиного посрамления. Я чувствую, что, будь их побольше, многие, пожалуй, решили бы относиться к нему без всякого уважения, и уж тогда им ничего не мешало бы жить так, как они хотят. Я чувствую, что и мне было бы полезно иметь при себе такой примерчик, потому
что дедушка и меня заставляет делать что-нибудь такое, чего я не хочу делать, да и взрослым, я чувствую, если при случае бросить в копилочку такую находку, будет приятно. Это все равно, что подымусь до их уровня, докарабкаюсь, да еще не с голыми руками, а с похвальным примерчиком дедушкиного посрамления, зажатым старательно в кулаке» [4. С. 76].
В сознании ребенка, определившего отношение к дедушке окружающих, включая его самого, привлекает мальчика такой самый краткий и возможный путь к уровню взрослых, такой испробованный вариант «старательного кулака».
На замечания внука, что ветка «не перерубливается», а это дает деду «возможность почетного отступления», тот продолжает бить по пружинящей плети и отвечает: «Перерубится... Куда ей деться? Перерубится. И снова тюкает топорик» [4. С. 77]. И внук серьезно понимает, что ей действительно «некуда деться». «А раз некуда деться, то он так и будет ее рубить целый день, а то и два, а то и больше. Мне представляется, как я ему сюда ношу обед, ужин, завтрак, а он все рубит и рубит, потому что деться-то ей некуда» [4. С. 77].
Искандер достигает перелома в оценке мальчиком поведения дедушки. Труд для дедушки - это жизнь. Это он один посадил ореховые деревья в лесу, а под ними виноградную лозу. Дедушка «работы не пугался», по его собственным словам. Работать он любил. Это утверждается и доказывается всем содержанием рассказа. И начало, и финал произведения изображают главного героя в процессе работы: «Дедушка стоит на обрывистом склоне и рубит цалдой . ореховый молодняк» [4. С. 75]. «В тишине слышно старательное сопение дедушки и сочный звук стали, режущей свежую древесину: хруст, хруст,
хруст.» [4. С. 102]. Незаметна на первый взгляд роль дедушки как рассказчика. В тексте он автор нескольких историй - об Аслане, который пришел к своему другу и, увидев, что тот лежит, так как ему прострелили ногу, поклялся, что никогда больше ноги его не будет в этом доме (ведь не лихорадка скрутила, а всего лишь пуля).
Дедушка рассказывает историю об абреках, которые нагрянули, прятались в табачном сарае, а на четвертый день
ушли и сарай сожгли; историю о старшине, который сам на себя донес; историю о большом корабле «Махмудья», на котором в «Амхаджира уплывали», в Турцию, на поселение, потому что турки сулили хлебоносные деревья, «а сахар из земли прямо, как соль.» [4. С. 83]. Историю угона дедушка передает как диалог «наших» с турками. О себе он почти не рассказывает, двумя-тремя словами вспоминает о матери, о женитьбе, о первой козе, которую взяли взаймы. И все истории начинаются со слова «однажды.». Больше всего
запоминается мальчику то, как дедушка с товарищем телку годовалую увели из лесу и съели... «развели костер, зарезали. Всю ночь жарили и ели» [4. С. 92].
Речи дедушки свойственна какая-то особенная эпическая мерность. В ней преобладают характерные для фольклора зачины и концовки. Речь его образная, метафорическая, раскованная. Начинает он без всякого предупреждения и заключает фразой: «Вот какие люди были...». Прошлое, даже конкретные подлинные эпизоды своей жизни он любит облекать в форму притчи.
Чем дальше, тем сильнее воздействуют эти лаконичные, конкретные образные рассказы на внутренний мир ребенка. Причем воздействуют они не только сами по себе, но и благодаря тому, что рассказы эти -естественное продолжение дедушкиной жизни, его образа мыслей, его чувств, теперешнего его поведения. Границы между подлинным происшествием, действительной жизнью и народным анекдотом неотчетливы, одно
естественно дополняет другое,
продолжает его. Вряд ли дедушка с другом могли бы съесть у костра целую телку, но он так просто, с удовольствием рассказывает об этом, что хочется ему верить. Доверие к необычному возникает и потому, что рассказ ведут как бы двое -ребенок, который видит мир конкретно, ярко и всегда умеет отделить второстепенное от главного (борьба с комаром так же важна и значительна, как и все остальное), и уже выросший и умудренный жизненным опытом человек, подключающий в характеристику дедушки свои литературные, живописные ассоциации: «Гораздо позже точно такие же ноги (следующий за большим палец
крупнее большого и как бы налезает на него) я замечал на старинных картинах с библейским сюжетом - крестьянские ноги апостолов и пророков» [4. С. 85]. Этот взрослый издали оценивает и может объяснить, как в детстве складывалось его отношение к миру. Тогда он чувствовал правду деда, теперь он ее оценил и иронизирует над собой, тогда неопытным и беспечным. Два восприятия в одном рассказе поддерживают
непосредственную атмосферу рассказа.
Из постоянного несовпадения
стереотипных представлений о старости и поведении дедушки извлекается неожиданный смысл. Старый - значит, сгорбленный, быстро утомляющийся
человек, с костенеющими членами. Старый - значит, успокоившийся или, напротив, чрезмерно ворчливый, суетной человек. А к дедушке не приложима ни одна из этих характеристик. У него гибкое тело подростка, живая гибкая ладонь, он неутомим, от его поступков веет дерзостью юности. Он взбирается на вершину каштана, на что не решится ни один из молодых односельчан, чтобы спилить ветки, мешающие чайной плантации. Ягоды он ест, как маленький: «Не успеет общипнуть одну ветку, как
уже присматривается, ищет глазами
другую и вдруг - цап! - схватился за ветку, полную ягод» [4. С. 87], а мамалыгу ест с жадным удовольствием, точно молодой работник, вернувшийся с поля, «сочно кусая зеленый лук»,
«яростно рвет все еще крепкими зубами упругие куски вяленого мяса» [4. С. 101].
Дедушка обладает секретом вечной молодости. Автор не подчеркивает физической мощи героя: «...мне странно, что дедушка, такой маленький, мог посадить такие гигантские деревья, самые большие в лесу» [4. С. 91]; дедушка «круглоголовый, широкоплечий и маленький, как подросток» [4. С. 93]. Напротив, все остальные персонажи в рассказе укрупнены: «... из кухни
выходит мой двоюродный брат и смотрит в нашу сторону. Это могучий гигант, голубоглазый красавец. Сейчас он стоит на взгорье и видится на фоне неба и от этого кажется особенно огромным. Он с трудом узнает нас и кричит: - Ты что, дед, совсем спятил - ребенка мучить!» [4. С. 90]. Именно его дедушка называет бездельником. У другого персонажа, дяди Казыма, огромные руки, но это
физическое преимущество не дает ему никакого превосходства над дедушкой. «И мне все еще трудно поверить, что это он насажал столько гигантских деревьев, что это у него дюжина детей, а было и больше, и каждый из них на голову выше дедушки ростом и все-таки в чем-то навсегда уступает ему, и я это чувствую давно, хотя, конечно, объяснить не в силах» [4. С. 93].
Поведение дедушки не совпадает ни с представлениями взрослых о старости, ни с романтическими ожиданиями юного героя. Ребенок, наслушавшись и начитавшись рассказов о «благородных» разбойниках, все время пытается связать образ неустрашимого абрека и дедушкину историю жизни, но это ему не удается. Ожидание завершается комическим страхом. Тропа его фантазии натыкается на «вонючий» козлиный загон, а сами абреки выглядят «рыцарями с вывернутыми карманами». Дедушка не стыдится признаться в своих слабостях и дурных поступках. Он говорит о них просто - «съели телку». В рассказе возникает образ мужественного Аслана. Он «был великий абрек?» - спрашивает мальчик. «Он был хороший хозяин», -отвечает дедушка [4. С. 78]. К концу рассказа это слово «хозяин» наполняется великим смыслом. Ибо дедушка не только рачительный хозяин в доме, но и хозяин земли. Ореховые деревья в лесу, виноградники, колхозное поле с плохо прополотой кукурузой - мир не делится для него на свое и чужое, личное и общественное, не расколот. Это целостный мир.
Мало-помалу меняется сам строй воображения ребенка. «Рыцари с
вывернутыми карманами» уступают место труженику. Именно потому
дедушка обретает образ мифологического героя. Он представляет, как дедушка топает по дороге юным, перегоняющим своих сородичей и односельчан.
Незаметно для самого себя ребенок как бы переключается в другой ритм существования, в другую ипостась бытия. Дорога перестает быть для него только дорогой от обрывистого склона, где дедушка рубил ореховый молодняк, к дому. Достигается это нагнетанием
разных ощущений - бесконечности
дороги и времени: «... а идти все трудней и трудней... А дедушка все идет и идет, только трясется впереди меня огромный
сноп зеленых листьев». И снова зеленый сноп качается впереди... «перед глазами волнуется и шумит огромный зеленый сноп» [4. С. 89-90].
Трудная задача дает неожиданный итог: ребенок переживает то особое состояние, которое он раньше замечал у деда: «мне приятно само удовольствие, с которым он утирал от пота свою голову, а теперь прохлаждает ее». Теперь он не наблюдает, а сам испытывает эту радость: «Я чувствую удовольствие от каждого своего движения. Ноги мои чуть-чуть дрожат, и все-таки я ощущаю во всем теле необыкновенную легкость, облегченность и даже счастье, какое бывает, когда после долгой болезни впервые ступаешь по земле» [4. С. 95].
Мир дедушки становится как бы миром ребенка. Однако пока это не совсем так. Восхититься чем-то - не значит быть этому верным. И еще очень далеко до того, чтобы попытаться этот мир защитить, ощутить ответственность за него.
Возвращение домой - это своеобразное испытание юного героя. «Мне навязывают состояние угнетенного безжалостным дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно вхожу в него. Я чувствую, что состояние угнетенности не лишено своего рода приятности» [4. С. 96]. Следуют как бы ступени падения героя с той высоты, на которую его поднимает общение с дедом. Падение это еще тем очевиднее, что герой отлично его осознает: «...приятно чувствовать себя страдающим, когда признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли. Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди. Ноги мои в крови, - значит, я страдаю - таковы правила игры, которую предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю» [4. С. 96-97].
Но семена дедушкиных притч тоже дадут свои всходы. Пережитые радость и поэзия труда не пройдут даром. Внимательно вглядывается подросток в лица взрослых, замечает малейшие оттенки поведения, задумывается над многим. Не может ускользнуть от его внимания неестественность,
неискренность жестов и мимики по контрасту с естественностью и простотой жестов дедушки. Дяде неведомо то радостное восприятие жизни, которое
свойственно его отцу, и это не ускользает от внимания ребенка: «дядя ест вяло, словно печаль какой-то неразрешенной задачи навсегда испортила ему аппетит...» [4. С. 101]. Все, к чему прикасаются руки деда, словно заряжается, наполняясь его радостью. Доносится сочный звук металла, трущегося о мокрый камень. Дедушкина неугомонность выделяется особенно ярко на фоне равнодушия остальных.
- Опять буйвол Датико залез в кукурузник.
- Вернули бы мне три дня молодости, я бы показал, что сделать с этим буйволом, - говорит дедушка.
- Гори огнем, - отвечает дядя
безразлично и молчит [4. С. 99].
Детское воображение разыгрывается, но вместе с фантастическим образом приходит и одна догадка. Он представил, как дедушка украл буйвола и съел. «А так как буйвол большой, ему пришлось бы есть его целых три дня. Я представляю, как дедушка сидит в лесу над костром, зажаривает куски буйволятины и ест. Жарит и ест, жарит и ест, и так целых три дня и три ночи. Потом собирает кости и забрасывает их в кусты, а когда поворачивается, то он уже снова старик, то есть у него волосы опять побелели, а все остальное осталось таким же» [4. С. 98]. Так ребенок сам как бы становится автором. Он творит миф о вечной молодости.
Все выразительные средства направлены автором на выделение главной мысли в рассказе, начинающемся с описания пейзажа, где все построено по принципу контраста малого с великим: «Земля
покрыта толстым... слоем прошлогодней листвы... Вокруг, куда ни посмотришь, мощные серебряные стволы буков, редкие кряжистые каштаны. В ...дальней глубине -голубой призрак Колхидской долины, огражденной стеной моря, вернее, куском стены, потому что все остальное прикрывает лес» [4. С. 75].
Контрастны характеристики героев, их поведение, отдельные эпизоды и речь героев. Речь дяди и тетки - бытовая, стертая, с будничной интонацией. Она особенно подчеркивает их заурядность, обыденность их существования. Напротив, речь дедушки афористичная, меткая, насыщенная народными оборотами и словечками, похожа на язык народных притч и индивидуальна
одновременно. И в этой излюбленной автором контрастности кроется зерно смысла его произведения. Дедушка не похож ни на своих детей, ни на своих односельчан. Он возвышается над всеми, как могучий кедр на лесной опушке.
Полнота и радость бытия, согласие с самим собой, мощь и сила народного характера - вот что выделяет и возносит на недосягаемую высоту скромного дедушку - хозяина Дома. Может быть, впервые мальчик осознает себя его внуком не только по крови, но и по духу, и чувствует себя ответственным за этот дедушкин мир добра и поэзии труда.
Притчевое слово в рассказе многофункционально. Оно служит
средством речевой характеристики героя, помогает передать ритм его внутреннего существования, становится метой всего подлинного, способом раздвинуть рамки конкретного повествования, придает теме духовного наследия мощное эпическое звучание. Им поэтому рассказ
приобретает не просто колорит, близость миру фольклора, но и глубокий
внутренний объем. Композиционный
строй рассказа в целом подчинен
авторской мысли о духовном наследии народа, об истоках, о Доме, о
саморазвитии жизни, как и природы, которые воплощены в обобщенносимволических образах дедушки и внука.
Примечания
1. Виноградов И. Русская проза чегемского мудреца // Искандер Ф. Собр. соч. в 4 тт., Т. 1. -М., 1991. 2. Иванова Н. Строй заново разбитой жизни зданье // Дружба народов. - М., 1988. № 1. 3. Искандер Ф. Литература дома и бездомья // Круг чтения. - М., 1991. 4. Искандер Ф. Дедушка // Искандер Ф. Собр. соч. в 4 тт., Т. 1. - М., 1991. 5. Рассадин С. Фазиль, или
Оптимизм // Фазиль Искандер. - М., 2002.
