CC BY
70
УДК 821.161.1.09
Морозов Николай Георгиевич
Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ОБРАЗ ПАСТЫРЯ-ПОДВИЖНИКА В РАССКАЗЕ Б.К. ЗАЙЦЕВА «СВЯЩЕННИК КРОНИД»
В статье определяются мотивы русской классической литературы XIX века и древнерусской агиографии в одном из ранних рассказов Б.К. Зайцева «Священник Кронид».
Ключевые слова: мотив, Н.А. Некрасов, И.С. Тургенев, И.А. Гончаров, Сергий Радонежский, «Повесть о Петре и Февронии».
Рассказ Б.К. Зайцева «Священник Кронид» впервые был опубликован в восьмом номере журнала «Новый путь» за 1905 год. Позднее этот рассказ автор включил в первый сборник своих прозаических опытов, а уже в 1907 году З.Н. Гиппиус, К.И. Чуковский живо откликнулись на рассказы молодого талантливого писателя [2, с. 13]. Во всех литературно-критических оценках раннего творчества Б.К. Зайцева, вплоть до энциклопедически обстоятельной статьи Е. А. Колтонов-ской, опубликованной в основательном и достаточно глубоком по тем временам сборнике научных трудов «Русская литература XX века», вышедшем в свет под редакцией С.А. Венгерова в 1916 году. Все разборы ранних рассказов Зайцева, осуществленные В. Брюсовым, З. Гиппиус, К. Чуковским, Е. Колтоновской, при всём различии этих критиков, имеют одну общую примету: они сделаны людьми эпохи глубочайшего религиозного кризиса, потрясшего Россию в начале XX столетия. Православно-христианская мысль Зайцева ими не улавливается, складывается иногда впечатление, что эта мысль просто игнорируется, как нечто второстепенное, недостойное внимания серьезного рецензента. Если же православная сущность какого-либо рассказа явлена так сильно, что обойти её молчанием невозможно, то в этом случае употребляется туманный, с оттенком неодобрительности термин «мистика». До воинствующего безбожия, репрессий духовенства и повсеместного уничтожения храмов после прихода к власти В.И. Ленина и его единомышленников ещё год-два, но тенденция - налицо. В результате библейские, евангельские реминисценции не отмечаются вовсе либо трактуются как слияние человека с космосом, о чем пишет З. Гиппиус в статье «Тварное» [2, с. 13]. Е.А. Кол-тоновская, правда, обратила внимание на рассказ «Священник Кронид», похвально оценив умение молодого писателя схватывать художественным изображением деревенский быт, пропитанный «запахами земли». Народнические симпатии Е.А. Кол-тоновской к 1916 году не могут не вызвать чувство уважения. Е. Колтоновская сумела чутко уловить изысканную красоту стиля Зайцева в этом рассказе, поняла духовно-христианские истоки её, высоко оценила «всемужицкий» масштаб духовного исполина Кронида. И потому справедливо смогла
оценить место и значение рассказа в дооктябрьском творчестве писателя: «...Но лучше всего сам силач Крон, часть этой деревенской стихии, соль земли, вместе мужик и помещик, научившийся “служить быстро и просто”, по-деревенски. “Священник Кронид” - один из лучших рассказов Зайцева, характерный для раннего периода его творчества. В нём удивительная полнота жизни и цельность художественного настроения: нет голых слов, нет прозы, есть только образы, тончайшие, одухотворённые, за которыми чувствуется глубокое впечатление...» [3, с. 212].
Иными словами, Е.А. Колтановская признаёт за автором рассказа «Священник Кронид» правду искренности художника, столкнувшегося с живой религиозной деревней среднерусской полосы. А там - чувства тонкие и глубокие, там - силы души великие, как у некрасовского Власа. Не эту ли, свойственную некрасовским Проклам и Савелиям, красивую силу духовного богатырства верно подметила в силаче Кроне, сельском священнике Е.А. Кол-тановская? К сожалению, её статья носила обзорный характер и дальнейшего развития её ценные наблюдения не получили. Однако современным исследователям раннего творчества Б.К. Зайцева эти наблюдения окажутся весьма полезными для уяснения самого процесса становления оригинального художественного метода Б.К. Зайцева. Сам писатель признавался в глубоком почитании наследия русской классической литературы XIX века, сокровищам которой стремился он придать некие формы современного искусства [2, с. 23]. Следовательно, в рассказе «Священник Кронид» могут быть явления литературной формы, касающейся вершинных творений русской классической литературы XIX века, объединенных темой судьбы крестьянской России. В этом случае следует искать аллюзии и реминисценции из «Записок охотника» И. С. Тургенева и крестьянских поэм Н.А. Некрасова.
По мере развития повествования о деревенском священнике Крониде всё более явно начинают определяться сюжетные фрагменты, в которых проступает агиографический подтекст. Б.К. Зайцев погружает своего героя в стихию среднерусской природы, органической частью которой является и русское крестьянство. И если земледелец русский возделывает неподатливую почву русского Севера,
© Морозов Н.Г, 2013
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 1, 2013
121
побеждая морозы, жару, дожди, грязь бездорожья, разливы рек, то на долю священника Кронида выпадает ещё более трудная и ответственная миссия: возделывать почву духовную крестьянской и поместной России. В самом начале рассказа повествователь даёт понять читателям, что эта невидимая почва обладает всеми свойствами земной тверди, на которой живут мужики, бабы, господа и сам отец Кронид со своим семейством. Десятилетиями упорного пастырского труда отец Кронид, достигший шестидесятилетнего возраста, обречен, казалось бы, иметь свидетельства духовной неподвижности и неподатливости к истинно христианской жизни вверенной ему паствы. Даже в дни Великого поста, когда мирянину представлена возможность отмыть душу бессмертную от скопившихся наростов грехов, крестьяне и крестьянки с унылой какой-то повторяемостью продолжают пить водку, сквернословить и пребывать в духовной спячке: «...Великий пост - время трудное, в церкви Бог знает сколько народу; много разного мужичья, худых баб, исповедей; часто отрыгивают редькой и постным маслом, - а потом идут все грехи. Какие у них грехи? Всё одно и то же бабье мямленье, поклоны, а мужики все ругались в году, пили водку» [1, с. 68].
От этого эпизода сразу же веет знакомой атмосферой, беспросветной убогостью жизни крестьян и крестьянок деревни Жуковки из повести А.П. Чехова «Мужики». Но рассказ Зайцева написан нравственно-психологической энергией сопротивления косной, неподатливой духовной почве «мужичья». Отец Кронид с дьячками и «стариками» [1, с. 68], старейшинами патриархальной деревни, твёрдо и последовательно ведёт за собой трудную паству к свету, добру, чистой и безгреховной жизни «миром». Воздаянием за священнический подвиг отца Кронида оказывается центральный и торжественно-красочный фрагмент рассказа с описанием пасхальной службы. Примечательно и другое: накануне Пасхи, Светлого Христова Воскресения, повествователь приводит значащую картину всекре-стьянского омовения, когда крестьяне отскребают с грешных телес многодневную грязь. Эта сцена обретает символическое значение в рассказе Зайцева «Священник Кронид»: «.Топят бани, где поглуше, моются прямо в печках, залезая в узкое жерло, как черви; с мужицких тел, жестких, в едком соку, смывают многомесячную грязь; вытаскивают чистые рубахи <.> Громаднейшее всему-жицкое тело копошится по стране, тащит пасхи в церковь, ждет яркого и особенного дня» [1, с. 70]. Эти строки дышат той крестьянской Русью, которую некогда воспел Н.А. Некрасов в эпопее «Кому на Руси жить хорошо». Пестрое, многоликое, но единое в предпраздничном порыве телесного, а затем и духовного очищения мужицкое царство показано Зайцевым с эпическим размахом и величи-
ем. С грандиозным масштабом «всемужицкого» прихода соизмерим и столь же гигантский образ всекрестьянского батюшки с могучим и выразительным народным прозвищем - Крон. Такому пастырю крестьянский и всей остальной Руси Творец даёт власть над грозными стихиями - природными и человеческими. Белая молния, посланная с небес, попалила траву у ног Кронида, вознесшего молитву Творцу, осенившего себя крестным знамением, в восхищении перед силой Творца. А затем отцу Крону и пастве вновь открылась голубизна небесной тверди, ласковая, веселая, безмятежная... [1]. Эта нестрашная, благодатная гроза напоминает читателям о столь же благодатных грозах Обломовки из романа И.А. Гончарова «Обломов». Такого рода аллюзия лишь способствует укреплению и продлению заданного перед этим эпического плана всего повествования.
Летняя гроза, изображённая Зайцевым под явным впечатлением «Весенней грозы» Ф.И. Тютчева, не только приносит в мир деревни энергию жизни, обновления, божественной красоты. Она способствует выявлению глубинной сущности старого сельского пастыря, неуловимо напоминающего исконного древнерусского святого. Здесь каждая деталь природного пейзажа становится особого рода знаком-атрибутом в портретной характеристике героя, напоминая читателю об особом языке искусства иконописи: «.Алмазные капли прорезывают сверху вниз воздух, и божественная радуга висит на небе. Крон в солнечных лучах идет домой и подбирает рясу. Дома, у забора, жемчужно-белый жасмин цветет растрепанными шапками, и к отцу Крониду плывет душный запах. Вечер блистает» [1, с. 75]. В этой тихой, прозрачной красоте пейзажа есть все приметы иконописного мастерства Дионисия: небесная палитра цветов, белоснежный тон для риз, драгоценные камни в окладе блистающие.
По мере развития повествования в сюжете рассказа начинают определяться мотивы древнерусской агиографии. Они возникают сначала как едва уловимые ухом волны новой мелодии на фоне торжественно звучащего праздничного хорала. Праздничный летний день склоняется, в этой картине сельского вечернего пейзажа всё дышит любовью и сердечной теплотой, средоточием этой душевной благодати выступает священник Кронид. Всё, что есть живого в этом мире дольнем, тянется к нему: «Из-под кухни выскочил галопом кофейный пес Каштан. Он бежит увальнем, тело его огромно и мягко; он тепел в движениях, голова его медвежья, с кругленькими желтыми глазами; весь он как добрый резвящийся черт. Крон гладит его по голове и проходит в дом» [1, с. 75]. На фоне предыдущей пейзажной и портретной символики, связанной с агиографическими мотивами рассказа, вряд ли случайными подробностями следует признать усиление сходства домашнего пса Каштана с не-
122
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 1, 2013
ким подобием прирученного медведя. В «Житии преподобного Сергия Радонежского» есть известный эпизод иноческого подвига Сергия, когда дикие медведи были послушны великой силе любви, исходившей от святого. Избыточно большие размеры Каштана, его «медвежья голова» с медвежьими маленькими, «круглыми глазками» обретают особый смысл в сочетании с не вполне правильным, но верным с точки зрения житийного повествования оборотом: «он тепел в движениях». Этот «огромный и мягкий», похожий на большую игрушку зверь с медвежьей головой наполнен теплом приязни к священнику Крону, любви к нему. Он взыс-кует ласки человека в рясе, наполнившего его существо любовью. Так в агиографическом контексте рассказа «Священник Кронид» проступает достаточно разборчиво параллель с известным фрагментом «Жития преподобного Сергия Радонежского». В результате образ главного героя, сельского пастыря, обретает дополнительное сходство с подвижником, творящим чудеса, скрытые флёром повседневности, неспешных будней.
Агиографические мотивы нарастают по принципу градации, гиперболизируя образ отца Крони-да. Пейзажные эпизоды в таком контексте обретают симфоническое звучание: удар молнии, раскаты грома и радуга оказываются знаками Творца, свидетельствующими о гармоническом порядке в небесных и земных сферах мироздания, о их творческом созвучии и согласии. Проводником этих созидательных энергий любви и гармонии выступает в рассказе Зайцева пастырь-праведник отец Кронид. Поэтому развитие событий в мире природы имеет некий библейский отзвук: радуга над деревенским миром и отцом Кронидом напоминает о той легендарной ветхозаветной радуге, которой Творец украсил небо после всемирного потопа, в знак окончания скорбей и наступления времён благодати и новой жизни, очищенной от груза прошлых грехов старого человечества. Этой древней, восходящей к библейским временам благодатью овеяны заключительные фрагменты рассказа Зайцева. В облике отдыхающего седовласого пастыря Кронида есть нечто близкое библейскому пророку Аврааму, идиллически погрузившемуся в благочестивые раздумья, отдыхающего от праведных трудов. Но Зайцев, подобно Ф.И. Тютчеву в позднем периоде своего творчества, открывает для читателей духовный космос в формах оригинальной, русской культуры. Его сельский пастырь окружён явлениями природы, символическое значение которых вызывает в памяти читателей ассоциации с известными житийными произведениями, например с «Повестью о Петре и Февронии». Во второй части «Повести», как известно, княжеский гонец, разыскивающий в деревне Ласково чудесного лекаря для змееборца князя Петра, встречает необыкновенной красоты деву Февронию, у ног которой пры-
гает ручной заяц. Деталь многозначная - приручить пугливого зайчика способна героиня, наделенная сердечной любовью ко всему сущему, обладающая прозорливой мудростью и светлой душой. Ни в каком другом памятнике древнерусской агиографии нет подобного сюжета. Потому-то столь важно заметить повторение этой приметы в финале рассказа Б. Зайцева «Священник Кронид»: «Крон медленно поднимается на гору за рекой и бредёт тропинкою среди молодых ржей <...> довольно жарко еще идти, он хочет отдохнуть. Снимает шляпу; полуседые волосы свешиваются вниз. Как старый пастырь, он глядит вниз на село и думает о чем-то. Вдруг слышит сзади слабый шорох. На краю зеленейшего клевера стоит зайчик; он выбежал веселым галопцем на теплую зарю и, увидев Крона, замер. Вот он поднялся на задние лапки, двигает ушами, и усы его беспокойно ходят. Все серое слабенькое тельце подрагивает и полно святого любопытства. Крон молчит и улыбается. Зайчик прыгает и медленными скачками, не боясь, пробегает в десяти шагах <.>
Батюшка все улыбается и встает. Он медленно идет по тропинке паром и овсами далее и через несколько минут снова оборачивается назад. Но зайчишки уже нет, и только село в низине дымится и лежит в вечернем свете.
На заре, возвращаясь домой, отец Кронид слышит первого перепела. Он мягко трещит и предвещает знойный июнь и ночи сухороса» [1, с. 75-76].
Как видим, Б. Зайцев, сохраняя верность основным приметам жанра и стиля древнерусских житийных произведений, по-своему их трансформирует. Зайчик в финале его рассказа словно тянется к доброму старику в рясе, а перепелка вторит этому доверительному порыву. В результате образ отца Кронида вырастает до размеров святого подвижника, наделённого даром невербального, духовного, общения с природой. Кронид понимает единый язык, данный Богом людям и тварям земным, -язык любви, мира и благодати.
Сделанные наблюдения дают основание для следующих выводов, касающихся специфики жанра, стиля, композиции и образов рассказа «Священник Кронид»:
- Жанрово-стилистическое своеобразие данного художественного произведения можно определить как мозаичного характера смешение фрагментов семейно-бытового очерка из жизни сельского духовенства и крестьянства с фрагментами, содержащими аллюзии древнерусских житийных памятников.
- В итоге образ главного героя, сельского пастыря Кронида, обретает черты древнерусского праведника, наделённого даром святого.
- Композиция рассказа, особенно во второй части его, более напоминает клейма древнерусской иконы, посвященной древнерусскому святому (Сергию Радонежскому, например).
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 1, 2013
123
- Рассказ «Священник Кронид» представляется возможным определить как первый опыт Б.К. Зайцева в создании литературного жития.
Библиографический список
1. Зайцев Б.К. Сочинения: в 3 т. Т. 1. - М.: Ху-дож. лит.; ТЕРРА, 1993. -571 с.
2. Воропаева Е. Жизнь и творчества Бориса Зайцева // Зайцев Б.К. Сочинения: в 3 т. Т. 1. - М.: Худож. лит.; ТЕРРА, 1993. - С. 5-47.
3. Колтоновская Е.А. Борис Зайцев // Русская литература XX века (1890-1910): в 2 кн. Кн. 2. -М.: Издательский дом «XXI век - Согласие», 2000.
УДК 888.09
Павлов Александр Вячеславович
Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
МОТИВЫ ПОВЕДЕНИЯ ГЕРОЯ (по комедии А.Н. Островского «Свои люди - сочтемся»)
В пьесах А.Н. Островского имя героя не исчерпывает образ, а лишь задает настроение. Герой может быть понятен в движении глубоких пластов своего характера в народнопоэтическом и религиозно-культурном контексте. Ключевые слова: традиция, патриархальное сознание, народнопоэтический и религиозно-культурный контекст.
Герой комедии А.Н. Островского «Свои люди - сочтемся» Самсон Силыч Большов появляется на сцене не сразу. Сначала драматург знакомит зрителей с другими персонажами. После Большова в действие вступают только его приказчик Подхалюзин и мальчик Тишка. В этом есть особая логика, поскольку экспозиция героя в пьесе выполняет важную композиционную функцию [6, с. 112].
Первоначально Островский хотел, видимо, выделить образ Большова и с помощью названия, опубликовав 9 января 1847 года в «Московском городском листке» отрывок как сцену из комедии «Несостоятельный должник». После существенных доработок и переработок автор остановился на названии «Банкрот», которое снова фокусировало внимание на одном герое. В определенной мере это выдает характер замысла, несмотря на то что в окончательном варианте и такое заглавие пришлось изменить.
При жизни Островского и комедия «Свои люди - сочтемся», и образ Большова не получили должной оценки. Н.А. Добролюбов в статье «Тёмное царство» сожалел: «Пьеса Островского не только не была играна на театре, но даже не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в одном журнале... Литературная критика и не замкнулась на них. Так эта комедия и пропала - как будто в воду канула на некоторое время» [3, с. 7-8]. Тем не менее сам критик рассматривал комедию в основном в рамках общих закономерностей драматургии Островского. В комментариях к последнему полному собранию сочинений драматурга отмечено, что «отзывы о ней после 1861 года связывались главным образом с оценкой сценического воплощения пьесы и игры актеров» [5, с. 513]. И до наших дней наблюдается такая тенденция: исследователи как бы «проходят» мимо первой комедии Островского, изучая сначала более поздние пьесы,
а потом сквозь призму этих пьес смотрят на «Свои люди - сочтемся».
Устойчивая формула типа купца-самодура переносится и на Большова, хотя по поводу неоднозначности этой фигуры исследователи оговаривались не раз.
В.Я. Лакшин считал этого героя трагикомичным, с иронией называл его «замоскворецким Лиром», полагал, что «смелые переходы из комедийного тона в драматический» «сильно могут действовать на душу публики». И это, по его мнению, понял Островский, наблюдая за игрой М.С. Щепкина в роли городничего в гоголевском «Ревизоре». Поэтому будто бы мы видим в Большове «жизненную глубь человека в разных обстоятельствах, поворачивающегося по-разному: то - притеснителя, то - угнетенного, то - палача, то - жертвы...». В.Я. Лакшин считает искренним негодование героя по поводу чужих банкротств и задается вопросом: «Откуда же у Большова такая искренность тона, такая убежденность в своем праве проделывать то, за что он бранит других». И отвечает: «Разгадка -в привычной психологии самодурства» [5, с. 469470]. В этом выводе мы снова обнаруживаем устоявшуюся оценку. А между тем уже в ранних пьесах Островского купцы разные. Автор явно делит их на «торговых» и «фабричных». К первым, например, относятся Пузатов («Семейная картина»), Большов («Свои люди - сочтемся»). Ко вторым -Ширялов («Семейная картина»), Коршунов («Бедность не порок»).
Причем оценочные характеристики не в пользу «фабрикантов». И то, что торговый купец, «русак», крепче держится за традиции предков, не всегда плохо и не является указанием на славянофильство Островского.
Традиция многое определяет в образе Большова, объясняет поведение. Автор наделяет его «говорящей» фамилией, которая содержит определен-
124
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 1, 2013
© Павлов А.В., 2013
