CC BY
24
Вестник ПСТГУ.
III Филология
2007. Вып. 2 (8). С. 189-196
О РАБОТЕ СЕКЦИИ ТЕОРИИ И ИСТОРИИ ЯЗЫКА НА XVII ЕЖЕГОДНОЙ БОГОСЛОВСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ
ПСТГУ
23 января 2007 г. в административном здании ПСТГУ (улица Озерная, 42) состоялось заседание секции теории и истории языка (председатель — заведующая кафедрой теории и истории языка, кандидат филологических наук, доцент, докторант МПГУ Л.И. Маршева).
Вниманию слушателей было представлено 11 докладов. Они были посвящены широкому кругу проблем, насущных для современной лингвистики, поскольку были связаны с общетеоретическими вопросами языковедения, историей, перспективой церковнославянского языка и методикой его преподавания, топонимией, лексикографией, терминоведением и нек. др.
Заседание открыл к. ф. н. А.В. Вдовиченко (Москва, ИЯз РАН, ПСТГУ) докладом «Логическая мысль и коммуникативное действие в описании лингвистического факта». Отталкиваясь от знаменитого «парадокса лжеца», он убедительно показал, что логика, предписывая словам определенную семантику, тем самым создает искусственный логический объект, не имея в виду коммуникативную реальность. Тогда как в последней слова обозначают столько, сколько о них помыслил субъект, находящийся в рамках коммуникативного действия. В связи с этим становится понятным, что мысль и слово, вопреки распространенному взгляду, не тождественны. Выражаясь иначе, мысль остается на этапе планирования коммуникативного действия.
В ходе дискуссии по поводу сообщения М.А. Цеханович (Москва, МПГУ) «Суффикс -ск и проблемы наложения морфем в отто-понимических прилагательных» присутствующих заинтересовали частные этимологии (например, название Новосибирск). В своем докладе она, оперируя разнообразными примерами, чрезвычайно подробно рассказала о номинационных и структурных разновидностях топонимов с суффиксам -ск, особо выделив так называемые именования, связанные с ономастической лексикой — прежде всего
с фамилиями (Белинский, Гурьевск) и гидронимами (Витебск, Курск), с географическими апеллятивами (Брянск, Луцк) т. д. Далее докладчица остановилась на родовой трансформации топонимов в результате изменения административного статуса называемых объектов и случаи отступления от общего правила: Воробьевск, Донской, Павловск. Кроме того, М.А. Цеханович затронула остро дискуссионные для ономастического словообразования вопросы о лишних суффиксах, наложении морфем, а также деклинационной специфике географических названий с суффиксом -ск: Багратио-новск, Мещовск, Архангельск.
Безусловной теоретической и методической значимостью характеризуется сообщение к. ф. н., доцента В.А. Федосеева (Москва, МПГУ, ПСТГУ) «Предложения с субъектом в форме родительного падежа с предлогом у». Если рассматривать предложения типа У Кати золотой характер в терминах классического синтаксиса, конструкция У Кати квалифицируется как объект, что противоречит элементарной логике. К тому же совершенно очевидно и следующее: предикат никак не обуславливает форму указанного сочетания. Иными словами, конструкцию У Кати нужно считать субъектом, лицом, а золотой характер — это характеристика лица. Оба названных элемента являются конструктивно обязательными для предложения. В своем докладе В.А. Федосеев представил две классификации. Первая — разделяет предикаты со значением признака как характеристики предмета и состояния как его пребывания в определенных признаках: У Вани талант — У меня есть возможность помочь тебе. Приведенные случаи В.А. Федосеев относит к двухчленным конструкциям и предлагает отличать их от трехчленных, в которых при одном предикате наличествуют два субъекта: У Миши (81) есть (Р1) велосипед (82).
При обсуждении доклада аудитория среди прочего сосредоточилась на феномене асимметрии языкового знака и сопряженной с ним дифференциации (весьма относительной) разных синтаксических конструкций. Ср. Воры украли шапку — У нее украли шапку.
Доклад Е.С. Пашкиной «Глаголы движения в русском языке: концептуально-терминологический аппарат» (Москва, РГГУ) также позволяет несколько иначе взглянуть на некоторые вопросы методики преподавания лингвистических дисциплин (в первую очередь, конечно, русского языка как иностранного) в высшей школе. На обширном фактическом материале (летать — лететь, бежать — бегать, идти — ходить и т. п.) детально проанализирована терминология, связанная с глаголами движения: моторно-кратные —
моторно-некратные, кратные — некратные, направленные — ненаправленные, однонаправленные — ненаправленные, однонаправленные — неоднонаправленные, однонаправленные — разнонаправленные, определенного — неопределенного движения, определенно-моторные — неопределенно-моторные, определенно-направленные — неопределенно-направленные, линейные — моторно-кратные, линейные — нелинейные. Приведенная специальная лексика во многом условна и противоречива. Особенные же трудности с пониманием и объяснением терминов возникают тогда, когда они становятся единицами толкования значения глагола в словарях или учебной литературе для иностранцев и, соответственно, отправными при объяснении семантики парных глаголов движения.
К.В. Хэндерсон-Стюарт (Париж, Сорбонна) изложила любопытные наблюдения об условиях параллельного употребления полных и кратких форм местоимений (типа мене — мя, нас — ны) в 10 текстах Смутного времени. Подвергнув критическому разбору коммуникационный и стилистические критерии, заключенные в особой позиции субъекта, а также в специфике содержания, докладчица выработала релевантный принцип, а именно сочетание мене — мя, нас — ны... с глаголами. Так, при словах, обозначающих воздействие на объект (сюда отнесено и состояние безропотного смирения перед Богом), употребляются энклитики. Если же глаголы имеют семантику сознательного участия объекта, они сочетаются с полными местоимениями.
Возникшая дискуссия выявила недостаточное теоретико-фактологическое разграничение энклитик и не-энклитик (если не считать их графического оформления, например, в современном церковнославянском языке), а также трудности в падежной атрибуции старорусских форм типа тебе.
Ряд сообщений были посвящены церковнославянскому языку новейшего периода.
Л.И. Маршева (Москва, ПСТГУ, МПГУ) выступила с сообщением «Об обращении в церковнославянском и русском языке». Морфологическая система сформировала монолитную категорию падежа — словоизменительную категорию, которая выражается в системе противопоставленных друг другу рядов форм. Они являются носителями комплекса морфологических значений (субъектного, объектного, локативного и др.). Падежная парадигма насчитывает шесть коррелятивных членов: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, предложный падежи. Помимо них, в древнеславянских, а также в современном богослу-
жебном языках выделяется особая седьмая форма, называемая звательной (вокативом). Она, как и все остальные падежи, характеризуется только ей присущей функцией, а именно — функцией обращения. Но, опираясь только на нее, а также на то, что вокатив сопряжен с особой интонацией, полностью отождествлять его с другими членами парадигмы было бы неправильно. Падеж относится к синтаксически обусловленным категориям, то есть зависим от других форм или скоординирован с ними. Формы обращения, называя того, к кому адресована речь, занимают независимую позицию в русском предложении: Гряди, Безсмертний Царю, от тьмы и сени смертныя вечныя узники разрешити (Акафист Сретению Господню, икос 7). Такая внеконтекстность, возможность без ущерба для смысла находиться в любом месте либо вообще быть изъятым заставляет говорить о том, что вокатив в славянских языках это не падеж как морфолого-синтаксическая категория, а некая изолированная форма обращения. В подтверждение «непадежности» вокативов следует сказать об их принципиальной нерегулярности, несистемности в старославянском, церковнославянском, древнерусском языках. Ориентируясь на экстралингвистические факторы, можно понять: обращение сопряжено с одушевленными и — еще эже — личными существительными. Хотя в текстах в звательных формах встречается много неодушевленных имен, последние, как правило, употребляются в художественных целях — в основном в метафорических значениях: Радуйся, дворе словесных овец (Акафист Пресвятой Богородице, икос 4). Изложенные Л.И. Маршевой грамматические факты помогают понять, почему в истории русского языка особенные звательные формы утратились — и произошло это безболезненно. Большое число исключений и оговорок, сопровождающее вокативное образование, не могло не привести к выравниванию морфологических форм, которые выражают однородную морфологическую семантику, что обычно и, более того, необходимо для грамматики. На место вокатива заступил номинатив, ибо в его функции искони входило обращение к лицам и предметам. Именно поэтому, воспринимая церковнославянские грамматические формы, осознавая их специфичность и наслаждаясь их красотой, ни в коем случае нельзя механически пересаживать их на русскую почву. В последнее время приходится слышать и читать: Отче, благословите; Владыко, расскажите, пожалуйста; Архистратиже Михаил защищает нас, грешных. На месте обращения, а то и подлежащего, которые должны выражаться формой именительного падежа, неожиданно оказываются церковнославянские
архаизированные вокативы. Причины перечисленных языковых нарушений разные. Во-первых, это церковнославянская неграмотность, которую, к сожалению, православные верующие не очень охотно преодолевают, удовлетворяясь восторженно-эмоциональным знанием отдельных «красивых» форм, не похожих на русские. Во-вторых, языковая малокультурность, из-за которой люди безнадежно путают понятия о церковнославянском языке и функциональных стилях русского языка. Здесь превратно толкуется верный принцип: различное содержание должно выражаться разными средствами. Раз речь идет о Церкви, ее служителях, храмовых интерьерах, праздниках и т. п., действительно подбирается особая лексика — книжная, высокая, устаревшая. Но при этом происходит вторжение и в морфологические формы. В-третьих, спорадическое употребление вокативов следует диагносцировать как симптом особого языкового поведения, связанного с чрезмерным увлечением так называемым православным социолектом.
Г.И. Трубицына (Москва, ПСТГУ) в своем сообщении «Церковнославянский язык и филологическое мышление» коснулась некоторых вопросов, актуальных для современного состояния церковнославянского языка. Так, она, безусловно, не отрицая значения масоретского текста и Септуагинты, полагает, что именно славянский перевод, характеризующийся буквализмом, позволил долгие столетия сохранять и развивать богослужебный язык на Руси. Далее она остановилась на гипертекстовой специфике церковнославянских произведений, особом их воспроизведении и восприятии (чтение не глазами, а вслух, пение и проч.).
При обсуждении доклада были упомянуты переводческие опыты митрополита Филарета (Дроздова) и искусственный характер языка Септуагинты.
Свой доклад «Практическая аксиология церковнославянского языка» к. ф. н., диакон Иоанн Реморов (Новосибирск, НГУ) начал с трех взаимосвязанных тезисов, определяющих место церковнославянского языка в современном мире. Церковнославянский язык — живой, богослужебный язык Русской Православной Церкви, являющийся особой стилистической разновидностью русского языка, а потому элементы первого квалифицируются в нем как маркированные. Далее о. Иоанн нарисовал средний портрет пользующегося церковнославянским языком: это воцерковленный человек, без филологического образования, носитель русского литературного языка. Из исходных тезисов вытекают следующие истинные аксиологические основания: во-первых, церковнославянский
язык характеризуется особой «возвышенностью»; во-вторых, он должен быть понятен (хотя бы и относительно). Кроме того, он традиционен и привычен, но не в целом, а в конкретных текстах.
Однако есть и ложные ценностные критерии, как то: непонятность и «онтологическая сакральность». Несомненно, что церковнославянский язык новейшего времени обладает высокой практической значимостью, поскольку он существует в устной и письменной формах и на нем создаются новые тексты. Но здесь принципиально существенна следующая оговорка: данная прикладная роль должна определяться верными аксиологическими оценками. Поэтому отдельные элементы церковнославянского языка можно и нужно изменять с крайней, однако, осторожностью и ориентироваться при этом на уже осуществленные аналогичные трансформации. Докладчик представил их примерный список, который вызвал оживленную полемику: формы двойственного числа; краткие местоимения; действительные причастия прошедшего времени, образованные по древнейшей модели; отдельные слова (главным образом паронимического свойства) и нек. др.
К. ф. н. Ф.Б. Людоговский (Москва, Ин-т славяноведения РАН, МДаиС) поделился с присутствующими своими соображениями о лексико-структурных константах в церковнославянских акафистах и обосновал их решающую роль в формировании целостного текста. Репрезентируя любой акафист как гипертекст, докладчик выделяет в нем голотексты, гипотексты первого и второго уровней, а также строфический ключ. Помимо явных лексикоструктурных констант, которые являются дифференциальными признаками исследуемого жанра (хайретизмы, слова ангел, Господь, Богородица и мн. др.), в акафистах, разумеется, есть и лексикоструктурные переменные (причем как частные, так и сегментированные). Докладчик сосредоточился в основном на элементах, которые свидетельствуют о формальной монолитности: обращения, выраженные существительными и причастными оборотами; придаточные отношения и причины.
В ходе дискуссии было указано на широкое распространение жанра акафиста, что сопряжено с целым рядом проблем (редакторского, канонического и литургического плана), и на его неожиданные модификации — вплоть до возникновения фольклорного дискурса.
Логическим продолжением докладов, в которых были освещены разнообразные проблемы функционирования богослужебного языка, стало сообщение к. ф. н. Н.В. Калужниной (Москва, ПСТГУ), которая является ответственным редактором словаря церковносла-
вянского языка прот. Александра Невоструева. Названный лексикографический свод в настоящее время готовится к публикации в словарном кабинете при кафедре теории и истории языка ПСТГУ. Вначале докладчица кратко рассказала о жизни и деятельности прот. Александра Невоструева (1806—1872). По окончании курса в Московской духовной академии он был оставлен там преподавать гражданскую историю и греческий язык. Знаток древних и новых языков, он (как и его брат — прот. Капитон Невоструев) много трудился над исправлением текстов богослужебных книг. Обширное собрание заметок, статей и материалов о. Александра остается до сих пор ненапечатанным. Среди них и словарь церковнославянского языка, работа над которым была начата в 1847 г. За короткое время было написано 174 листа, 120 из них — собственно словарь, который, по сохранившим сведениям, состоял из двух частей: церковнославянской и греческой. Словарные статьи первого раздела, используя удобную систему сокращений, имеют четкую композицию и состоят из церковнославянского слова, его греческого соответствия, русского перевода и ссылок на богослужебные книги. При общем соблюдении алфавитного порядка внутри буквенных рубрик отмечаются его нарушения. Вторая часть словаря прот. Александра Невоструева, в которой приводились греческие эквиваленты церковнославянских слов, к сожалению, не дошла до нас. Да и состояние рукописи, хранящейся в РГБ, нельзя признать удовлетворительным: бумага обветшала, текст из-за многочисленных исправлений (часто не совсем аккуратных), внесенных разными чернилами, читается с большим с трудом.
В продолжение словарной темы прозвучало сообщение «Лексикографическое толкование и шкала лабильности (проблемы толкования в словаре религиозной лексики)» к. ф. н. Е.Р. Добруши-ной (Москва, ПСТГУ). Ее наблюдения родились в ходе работы по созданию немецко-русского словаря религиозной лексики (в рамках совместного проекта ПСТГУ и Берлинского университета им. В. Гумбольдта). Цель составителей следующая: описать русскую религиозную лексику так, чтобы, с одной стороны, отразить специфику соответствующего фрагмента русской языковой картины мира, а с другой — продемонстрировать особенности православной трактовки христианских понятий. Данные задачи заставляют разработать новый вид лексикографического пособия, а также специфические способы толкования слов. Излюбленной темой теоретической лексикографии является типология словарей, при этом в качестве основного деления обычно выбирается деление на словари
лингвистические и энциклопедические. Основанием становится предмет описания: в сводах первого типа описываются языковые единицы, второго — понятия. Двум разновидностям словарей соответствуют два типа дефинирования — лингвистическое и энциклопедическое: слово как языковая единица должно толковаться, в первую очередь с точки зрения его сигнификативного значения, а понятие — получать научное описание. В данном проекте словаря религиозной лексики заявлена идея совместить лингвистическое и энциклопедическое толкования, не возвращаясь при этом к их неразличению. Реализовать данную задачу оказалось совсем непросто. Так, например, расподобление лингвистического и энциклопедического сегментов для слов типа молиться не столь затруднительно, как для слов с предметными значениями (наподобие амвон). Здесь оказывается значима степень лабильности слова (термин Е.В. Рахилиной) как уровня связанности семантики языковой единицы с определенной ситуацией и ее участниками. Если представить лабильность лексических единиц в виде шкалы, то на одном ее полюсе будут помещаться глаголы — наименее лабильные, так как их семантика в значительной степени определяется связью с участниками ситуации, а на другом — предметные существительные. Чем менее лабильно слово, тем в большей степени его лингвистическая семантика может быть восстановлена из анализа его сочетаемости и тем проще, после проведения такого анализа, отличить признаки, образующие сигнификативное значение, от признаков понятия. Иначе говоря, шкала латентности выглядит следующим образом: (1) глаголы, (2) непредметные нетерминологические существительные, (3) непредметные терминологические существительные, (4) функциональные предметы, (5) нефункциональные предметы, (6) имена собственные. При ее использовании обнаруживается, что различение собственно языковой и энциклопедической информации осуществляется для разных типов слов неодинаково, для некоторых же единиц — наиболее латентных — указанная дифференциация и вовсе нерелевантна.
Приняв в целом изложенную точку зрения, собравшиеся указали на то, что шкала латентности, по-видимому, обладает свойством активной подвижности, если обратиться, например, к дериватам и фразеологизмам. И здесь, по мнению Е.Р. Добрушиной, речь идет уже о коннотации, понимаемой как устойчивая ассоциация.
Л.И. Маршева (ПСТГУ)
