Секции филологического факультета на XVIII ежегодной богословской конференции православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник ПСТГУ III: Филология

2008. Вып. 1 (11), С. 133-162

Секции филологического факультета

НА XVIII ЕЖЕГОДНОЙ БОГОСЛОВСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

Православного Свято-Тихоновского гуманитарного

УНИВЕРСИТЕТА

На XVIII Ежегодной богословской конференции Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, проходившей с 22 по 26 января 2008 г., филологический факультет был представлен пятью секциями, отчет о работе которых мы предлагаем вниманию читателей.

Германская филология

23 января в 1-м гуманитарном корпусе МГУ состоялось заседание секции германской филологии под председательством зав. кафедрой германской филологии ПСТГУ к. ф. н. Л. В. Писарева. Ее открыло выступление профессора Эндрю Чарльза Бриза из Наваррского университета (Памплона, Испания), посвященное некоторым аспектам изучения средневековой английской и валлийской литературы, в частно сти, критическому анализу комментария американского профессора Д. В. Робертсона, усмотревшего в своей монографии «A preface to Chaucer: studies in mediaeval perspectives» связь одной из средневековых гравюр с образом монаха в «Кентерберийских рассказах» Чосера. Профессор Бриз выдвигает и обосновывает теорию о другом, более вероятном литературном источнике, послужившем основой для данного средневекового изображения — валлийском сборнике легенд XII в. «Четыре ветви Мабиноги» («The Four Branches of Mabinogi»). Д. В. Робертсон строит ошибочные выводы, предполагая, что гравюра из английского манускрипта, датированного первой половиной XIV столетия и изображающая человека верхом на козле, опутанного сетями и преследующего кролика, соотносится с образом монаха, каким его представляет читателям Чосер в прологе к «Кентерберийским рассказам». Чосер описывает монаха сатирически, изображая его заядлым охотником, у которого имеется свора собак и который любит проводить время, преследуя по полям зайца. Д. В. Робертсон, полагая, что на гравюре изображен не заяц, а кролик, заключает, что монаху мог быть не чужд и грех любострастия, ибо кролика, славящегося своей плодовитостью, можно рассматривать как символ любовных утех, а сети, которыми опутан охотник на гравюре, соответственно — сетями Венеры. Профессор Бриз доказывает, что такая интерпретация гравюры не может считаться убедительной, ибо, во-первых, на ней изображен не кролик, а заяц, а во-вторых, образы и козла и сетей скорее восходят к одной из старинных валлийских легенд, относящихся

к XII в. и входящих в сборник «Четыре ветви Мабиноги». Собранные в нем легенды повествуют о несчастной и счастливой любви, о потерянных и чудесным образом найденных детях и т. д. Последняя легенда сборника связана с популярным фольклорным и мифологическим сюжетом о коварном умерщвлении мужа женой и ее любовником. Но поскольку муж в данной легенде имеет магическое происхождение, его нельзя умертвить обычным способом, а только при соблюдении целого ряда условий («ни на земле, ни на воде, ни пешим, ни конным, ни в одежде, ни без одежды» и т. д.) И в результате по ходу сюжета такими условиями как раз и становятся положение верхом на козле («ни пеший, ни конный») и в сети, надетой на голое тело («ни в одежде, ни без одежды»). Целый ряд других, более мелких деталей гравюры также позволяет говорить о гораздо более вероятной связи этого изображения с последней легендой из валлийского сборника, нежели с образом монаха у Чосера. В ходе выступления были продемонстрированы гравюры, опубликованные в монографии Д. В. Робертсона, и прозвучали отрывки из «Кентерберийских рассказов» и сборника «Четыре ветви Мабиноги» на староанглийском и древневаллийском языках.

В докладе д. ф. н. Е. Б. Яковенко (Ин-т языкознания РАН) был рассмотрен концепт «человек» в английских и немецких переводах Библии, его структура и наполнение по сравнению с первоисточниками. Основой для моделирования антропоцентрического концепта послужили Библия короля Якова и Библия Мартина Лютера, схожие с точки зрения конфессиональной направленности, использования общих источников и самого духа эпохи. Результаты исследования показали, что обе Библии — английская и немецкая — в описании человека не слишком разнятся между собой, но достаточно сильно отличаются от первоисточников. Так, образность, присущая древнееврейскому тексту, оказывается в значительной степени утраченной, многие слова теряют свои метафорические значения, переводы оказываются не в состоянии передать лексическое богатство первоисточников в таких областях, как эмоции и качества характера, так что в этом отношении языковой образ человека оказывается обедненным. Но такие концептуальные области, как разум и мыслительная деятельность в переводах, напротив, представлены шире, чем в первоисточнике, что является косвенным свидетельством нарастающего рационализма европейского мышления. Исследование языкового образа библейского человека доказывает возможность моделирования фрагментов библейских языковых картин мира, и этот опыт может быть перенесен и на другие участки этих картин.

В докладе К. А. Мнацаканян (ПСТГУ) рассматривалась роль повествователя в романе Дж. Остен «Нортенгерское аббатство». Пародийная составляющая этого произведения, направленная против штампов и канонов сентиментального и готического романов, во многом раскрывается при помощи ряда дополнительных функций, присущих повествователю: режиссерской, коммуникативной, свидетельской, идеологической и миметической. Коммуникативная функция проявляется в том, что повествователь с самых первых строк устанавливает особые отношения со своими читателями, основанные на иронической дистанции и тонкой полисемантической игре, заставляющей предположить наличие двойного адресата: «реального», или «исторического», читателя — лю-

бителя сентиментальных и готических романов, который ожидает от данного текста заданного и привычного набора штампов и которому суждено будет разочаровываться буквально на каждой странице, обнаруживая и в героях, и в обстоятельствах сплошные несоответствия собственным ожиданиям, постоянно подчеркиваемые к тому же повествователем в его режиссерской функции; и читателя «образцового», который в состоянии будет оценить всю степень авторской иронии и насмешки над обманутыми ожиданиями адресата «первого уровня», и в то же время увидеть в тексте нечто гораздо большее, нежели только пародию на готический роман. Иронический и пародийный эффект нарратора в его миметической функции также достигается за счет дуалистичности — разительного несоответствия плана содержания и плана выражения. Это несоответствие может реализовываться в тексте практически одновременно, как, например, в сцене прибытия Кэтрин Морленд в аббатство Нортенгер, которое оказывается, вопреки ее ожиданиям читательницы готических романов, вовсе не тем мрачным, заброшенным, темным и зловещим местом, каким она надеялась его увидеть. Этот контраст может иногда реализовываться в пределах одного предложения, а иногда между элементами «романа сознания» героини и их ироническим развенчанием соблюдается определенная повествовательная дистанция, в рамках которой читателю предоставляется возможность до определенного момента предаваться иллюзиям или пребывать в неведении вместе с героиней, ибо ее точка зрения в романе является основной. Анализ методов и приемов, которыми пользуется повествователь, позволяет увидеть его «игру» с читателем на различных семантических уровнях, в результате которой достигается двойной эффект — ироничное развенчание стандартных клише готических романов и одновременное утверждение новых областей изображения.

Доклад к. ф. н. А. В. Аксенова (ПСТГУ) был посвящен приему смысловой неопределенности в новеллистике Н. Готорна. На примере новеллы «Молодой Браун» были проанализированы характерные и в то же время взаимоисключающие черты прозы Готорна: обостренный интерес к нравственной проблематике и одновременно особый способ письма, позволяющий автору уклоняться от окончательных моральных суждений и приговоров — черты, скорее всего, тесно связанные с особенностями его религиозного сознания. Двусмыленность не только не беспокоила Готорна, но казалась ему необходимой для любого полного и честного отражения опыта. Таким образом, произведения Готорна всегда остаются открытыми для дальнейшего истолкования, что можно рассмотреть на примере одной из наиболее известных новелл Готорна «Молодой Браун», действие которой происходит в пуританском Сейлеме в XVII в. Молодой человек по фамилии Браун в сумерках отправляется в лес и, проведя там ночь, возвращается домой к жене внутренне сильно изменившимся человеком. На вопрос о том, что же произошло с ним в лесу, у Готорна, как всегда, может быть несколько ответов. Первая фигура умолчания в рассказе возникает тогда, когда автор опускает завязку и начинает рассказ, не раскрывая побудительных причин, которые заставили героя отправиться в лес. Ответ на этот вопрос читатель призван найти в своем сердце, ибо предыстория этого пути, по Готорону, — это история всего рода человеческого. Авто-

рское умолчание вызывает читателя на сотворчество, которое ведет к прозрению внутрь собственной души. Браун начинает свой путь как герой наивный: мир для него светел и прост, и носители конечного блага для него — скорее люди, а не Бог: добропорядочные сограждане, священник, жена, носящая аллегорическое имя Вера. Браун находится в плену гуманистических иллюзий, которые последовательно развенчиваются по мере углубления в лес, где он в конце концов становится свидетелем того, как на ночной поляне совершается черная месса. Браун различает в сонме нечестивцев известных ему людей всех сословий — от первых людей в стране до изгоев и преступников. Те, кто в при свете дня оказываются разделены социальным положением, расой, религией, в ночном мире обнаруживают сплоченность в поклонении злу. Вернувшись в селение, он с ужасом взирает на своих сограждан, живущих обычной христианской жизнью, прозревая в них страшных лицемеров. Что же произошло с Брауном и как следует понимать его печальную историю — этот вопрос обретает особую важность, если учесть, что в намерения автора, похоже, входило заставить читателя смотреть на мир глазами героя, делая свой нравственный выбор вместе с ним. С этой целью Готорн применяет излюбленные им приемы иронических двусмысленных характеристик, смещения точки зрения от повествователя к герою и обратно. Читатель попадает в мир, где действительное и кажущееся очень трудно различить. Весь текст рассказа насыщен лексикой субъективного видения, позволяющей предположить, что все, увиденное Брауном в лесу, могло быть и порождением его сознания. Но Готорн подает воспринимаемое Брауном так, как если бы это была объективная реальность. Равным образом размытыми оказываются границы между голосом автора и действующих лиц рассказа. Например, черный священник, собирающийся помазать кровью Брауна и его Веру, обращает к ним речь, вполне согласующуюся с тенетами если не православного христианства, то ортодоксального кальвинизма. И только последние слова черной фигуры, обращенной к чете Браунов, выдают в нем лжеца и отца лжи: «Зло лежит в основе человеческой природы. Зло должно стать единственной вашей радостью». При этом и Брауну, и читателю нетрудно поддаться воздействию этой риторики и признать за истину ту ложь, которая перемешана с истиной. Если все же попытаться отделить восприятие Брауна от голоса рассказчика, то можно предположить, что все, увиденное Брауном в лесу: демоны, колдуны, ведьмы, нечестивцы — суть порождения его души, проекция его сознания. Лес — это темная сторона его души, куда помещается весь его мир со всеми обитателями. Все события рассказа выстраиваются в цепь психологической необходимости обходимости вслед за неким происшествием, лежащим за пределами рассказа, происшествием, которое совершается в уме и сердце Брауна. Путь Брауна вглубь леса сопровождается все большей потерей свободы — тогда почему и как он находит в себе силы в последний момент воспротивиться злу, и как такой подвиг согласуется с последующей жизнью Брауна, которая, как отмечает рассказчик, носит печать мрачности и отчаянья, несовместимых с добродетелью и чистой совестью? Ответы на эти вопросы можно получить, если до конца преодолеть ту смысловую неопределенность, которая делает рассказ испытанием

для нравственного сознания читателей. Но сам Готорн считал всякую ясность при отображении опыта обманчивой. Таким образом, неоднозначность опыта, проецируясь в творчество писателя, обретает свое выражение в текстовых структурах неопределенности, которые вынуждают читателя активно соучаствовать в построении его произведений, выбирая свои собственные прочтения из нескольких предлагаемых автором нарративных возможностей текста.

В. В. Алпатов (МГПУ) рассказал об отражении этапов крестного хода по границам общинных земель в английских микротопонимах. В топонимах отражаются не только представления людей о пространстве, но также различные исторические события и обряды. Обряд «beating the bounds» (обхождения границ прихода) весьма сложен по своей семиотической структуре и имеет несколько составляющих: церковную, народно-обрядовую и развлекательную, однако ядро его составляет крестный ход по границам общинных земель. В Англию обычай совершать крестный ход в один из трех дней перед Вознесением (так называемые «молебные дни» — rogation days) проник в VII—VIII вв. Об этом обычае упоминается в Законах короля Альфреда, к нему написано много проповедей, в том числе и знаменитого проповедника Эльфрика, и смысл его заключается в призвании благословения Божьего на плоды полей, соблюдении справедливости в правильном сохранении границ прихода, добрососедском общении и примирении, а также в благотворении и раздаче милостыни бедным. Специфика рассматриваемого обычая заключается в соединении церковного праздника с древним обрядом обхождения границ своей земли и народным праздником. Поскольку одной из целей этого обряда была проверка правильного соблюдения границ прихода и их запоминания, запечатления в памяти детей, во время обхождения границ применялись своеобразные мнемонические приемы. Так, остановки в ходе процессии, в том числе богослужебные, совершались, как правило, возле выдающихся черт местности, например возле больших камней, деревьев, дубов и т. д. Эти метки хлестались ивовыми прутьями (данный обычай имеет языческое происхождение), и отсюда происходит название обряда — «битье границ». Было замечено, что многие названия полей, находящиеся на границах приходов, имеют названия, отражающие различные этапы прохождения данной процессии. К примеру, в них могут упоминаться само совершение крестного хода (Procession Way), его участники (Processioners’ Lane), пение благодарственных псалмов (The Psalms Field) чтение епитимьи или апостольских посланий (Epistle Hill), чтение Евангелия (Gospel Place), произнесение проповеди (Sermon Acre), чтение молитвы «Отче Наш» (Paternoster Field), и, наконец, произнесение заключительного «Аминь» (Amen Corner). Таким образом, при анализе рассмотренных микротопонимов наблюдается отражение структуры одного макрособытия в комплексе языковых единиц, пример когнитивного сценария, который оказывается калькированным с помощью топонимов на местности.

В. С. Сергеева (МГПУ) в своем докладе отметила сложность проблемы жанрового определения такого произведения средневековой английской литературы, как «Деяния Робин Гуда», которое либо традиционно относят к жанру народной книги, либо просто называют «подборкой баллад». Текст «Деяний»

обладает довольно сложной внутренней структурой, позволяющей говорить о контаминации нескольких жанровых разновидностей. Жанровая специфика «Деяний» анализируется в сопоставлении с более ранним произведением, «Хрониками Герварда», и более поздним — «Народной книгой о Юстасе монахе». При сравнении «Деяний Робин Гуда» с родственным ему жанром средневековой народной книги можно заключить, что «Деяния» — своеобразное переосмысление средневекового стихотворного романа с одновременным усвоением традиций смежных жанров, таких как народная книга и хроника, и с сохранением большинства традиционных балладных приемов.

М. Н. Коннова, к.ф.н. (Калининград, Российский государственный ун-т им. И. Канта) рассмотрела в своем докладе семантику концепта «время» в картинах мира носителей русского, английского и немецкого языков. Отличительной чертой осмысления времени обыденным сознанием является неразрывная связь содержания времени с деятельностью человека и существованием всего мира. Исследование языковых средств в выражении ценностно маркированного концепта «время» в русской, английской и немецкой темпоральных концептосфе-рах позволяет выявить те общие моменты, которые объединяли христианские народы на протяжении ряда столетий.

К.А. Мнацаканян

История и литература Христианского Востока

24 января 2008 г. состоялось заседание секции «История и литература Христианского Востока» под председательством зав. кафедрой восточных Церквей и восточно-христианской филологии ПСТГУ доктора богословия протоиерея Олега Давыденкова. В начале утреннего заседания гость из Армении, епископ Маркос (Огасенян), глава епархии Гейгаркуника Армянской Апостольской Церкви, огласил приветствие Католикоса Армянской Церкви Гарегина II по случаю 15-летия ПСТГУ и передал в дар Университету гобелен с изображением кафедрального собора Эчмиадзина.

Первым прозвучал доклад председателя, прот. Олега Давыденкова, «Современное состояние Эфиопской Церкви». Доклад представлял собой демонстрацию фото- и видеоматериалов, подготовленных в 2007 г., во время двукратного визита в Эфиопию делегации РПЦ, которую возглавлял архиепископ Львовский и Галичский Августин и в состав которой входил докладчик. Эти посещения послужили возрождению давних, но прерванных за последние 15 лет связей между РПЦ и Эфиопской (нехалкидонской) Церковью. Обе поездки носили дипломатический характер, а также имели целью духовное окормле-ние русских, проживающих в Эфиопии. Первая из них, состоявшаяся в январе, была приурочена к празднованию Богоявления (Тимкета), особенно тор-

жественно отмечаемого эфиопами, вторая — к Крестовоздвижению и началу эфиопского церковного новолетия (11 сентября). В программу визита входило посещение Патриархии, музея при ней и богословского колледжа Св. Троицы (главного духовного учебного заведения Эфиопской Церкви) в столице Эфиопии Адис-Абебе, а также крупнейшего эфиопского монастыря Дэбрэ-Ли-банос, греческого и армянского храмов и др. На русском участке кладбища в Адис-Абебе членами делегации была отслужена заупокойная лития на могилах политических и церковных деятелей дореволюционного и эмигрантского времени. Одним из важных мероприятий была встреча с богословской комиссией Эфиопской Церкви, однако попытка диалога, к сожалению, окончилась неудачей. По замечанию о. Олега, это объясняется не собственной позицией Эфиопской Церкви (где нет сильной богословской школы и даже в среде духовенства взгляды на христологический вопрос сильно разнятся), а влиянием единоверных ей индусов-малабарцев, наиболее образованных представителей современного монофизитства и при этом радикальных сторонников богословия Севира Антиохийского. В праздник Богоявления русская делегация была приглашена на освящение воды, возглавляемое Предстоятелем Эфиопской Церкви Абуной Павлосом. В этот день на многочисленных площадках в Адис-Абебе собираются многотысячные толпы народа и проходят многочасовые службы с пением гимнов на древнем языке геэз, танцами (неотъемлемой частью эфиопского богослужения) и выступлениями воспитанников местных воскресных школ. Наглядная демонстрация фото- и видеосюжетов позволила слушателям доклада почувствовать особый колорит как церковной, так и повседневной жизни одного из древнейших христианских народов мира. Просмотр сопровождался комментариями и ответами докладчика на многочисленные вопросы аудитории.

Затем последовало выступление гостя конференции, еп. Маркоса (Огасеня-на), «Догматические споры первой пол. VI в. и II Двинский Собор 554 г.». В докладе освещалось влияние политической обстановки нач. VI в. на формирование христологической позиции Армянской Церкви. Решающую роль в этом процессе сыграло противостояние Византии и Персии, в ходе которого представители иранской династии Сассанидов, пытаясь привлечь на свою сторону Армению, оказывали покровительство ее национальной Церкви, отказавшись от прежнего покровительства ее идейным противникам несторианам. В ходе христологичес-ких споров важными этапами самоопределения Армянской Церкви стали церковные Соборы, проходившие в ее тогдашнем центре Двине, в частности Собор 554 г. Некоторые исследователи считают, что именно на нем Армянская Церковь впервые осудила Халкидонский Собор. Однако еп. Маркос подчеркнул, что последний не упоминается ни в одном из трех документов II Двинского Собора, носящих чисто антинесторианский характер.

Армянскую тематику продолжила Виада Артуровна Арутюнова-Фиданян, д. и. н., ИВИ РАН) с докладом «Культ божества грозы в Тароне». Область Та-рона, уже не первый год находящаяся в центре внимания исследовательницы, является частью Сосуно-Таронского региона, средоточия армянской эпической традиции. В докладе была прослежена эволюция местного дохристианского по-

читания бога грозы в лице Куара, Гисанэ и Ваагна, и сделано предположение о последующем переносе их атрибутов на христианских святых, в особенности — на св. Иоанна Предтечу. По мнению автора доклада, это явление, имевшее место и у других народов, в том числе на Руси, в данном случае интересно тем, что великий святой, восприняв черты, веками накапливавшиеся в образе народного бога, со временем также превратился в «местного» святого, покровителя Тарона, с именем Сурб Карапет.

В докладе «Христология манихейства» Е. Б. Смагиной, к. ф. н. (ИВ РАН), был рассмотрен сложный вопрос об изначальном или вторичном докетическом характере манихейской христологии. Выдвигаемую некоторыми исследователями гипотезу о позднейшем искажении, по всей видимости, следует признать несостоятельной, поскольку докетические выражения встречаются уже в трактатах Мани и ранней антиманихейской литературе (в частности, у блж. Августина, знавшего манихейство не понаслышке). Однако, поскольку цитаты из трактатов, действительно, противоречивы, в качестве возможного объяснения было сделано предположение о зависимости докетического характера текстов от адресата. В частности, такую окраску могли носить трактаты, направленные к западным христианам, а также буддистам и зороастрийцам, для которых реальность присутствия на земле Христа не имела большого значения. Неоднозначность мани-хейской трактовки может также отчасти объясняться тем, что Христос является единственным из «апостолов» (в терминологиии манихейства), претерпевшим насильственную смерть. В этой связи был задан вопрос о характере смерти самого Мани. Согласно манихейским источникам, он умер в тюремном заключении, но своей смертью, а позднейшее предание о его казни, вероятно, основано на выражении «совлек с себя свое тело», истолкованном как «с него содрали кожу», а также на факте посмертного поругания.

С. А. Французов, к. ф. н. (СПбФ ИВ РАН), представил доклад «Толкование Псалтири несторианским иеромонахом Абу-л-Фараждем Абдаллахом ибн ат-Таййибом (по рукописи В 1216 из собрания СПбФ ИВ РАН)». Доклад родился в процессе подготовки каталога арабских рукописей Азиатского музея, в частности в ходе работы с собранием, подаренным около века назад Антиохийским патриархом Григорием IV Хаддадом по случаю 300-летия дома Романовых. Внимание исследователя привлекла рукопись XVI в., содержащая текст первых 81 псалма и комментарий на них (а также 12 глав введения) известного церковного деятеля XI в., составившего толкование почти на все книги Ветхого Завета. Вниманию слушателей был предложен ряд замечаний по поводу лингвистических и терминологических особенностей памятника, а также сделана попытка провести классификацию псалмов по содержанию, которое им приписал экзегет. В процентном отношении удельный вес пришелся на три исторические темы (о «царе Мосула» Синаххерибе, о вавилонском пленении, о Маккавеях). Подобное толкование в большинстве случаев расходится с наиболее распространенными (свт. Иоанна Златоуста, блж. Феодорита Кирского) и может объясняться конфессиональной принадлежностью комментатора, видевшего в этих сюжетах параллели с историей своей Церкви. Высказанная гипотеза вызвала некоторые возражения и дополнения аудитории, в частности,

о. Олег Давыденков указал на особое почитание мучеников Маккавеев сиро-яковитами Мосула.

Выступления дневного заседания предварило напутственное обращение доцента В. В. Лебедева, к. ф. н. (ИСАА при МГУ, ПСТГУ), к студентам отделения восточно-христианской филологии ПСТГУ.

Доклад доктора философии М. В. Грацианского (ИВИ РАН) «Патриарх Ев-тихий Александрийский и его “Всеобщая история”» был посвящен одному из первых православных историков, писавших на арабском языке (X в.). В первой части доклада были суммированы немногочисленные сохранившиеся сведения о жизни и литературном творчестве патриарха, а во второй части рассмотрено его основное сочинение, столь популярное на Ближнем Востоке, что за автором закрепилось прозвище «автор Истории» (сахиб ат-тарих). Несмотря на то, что «История» сохранилась во многих списках и была впервые введена в научный оборот еще в 1642 г., до сих пор нет ее общедоступного перевода (полный перевод имеется только на латынь, а из современных — на итальянский язык, но он малодоступен и практически не встречается в ссылках в научной литературе). «История» имеет на редкость широкие временные рамки (от сотворения Адама до современной автору эпохи), но не представляет интереса как исторический источник, поскольку либо повторяет сухую информацию о смене правителей и церковных иерархов, либо сообщает о них легендарные сведения. Однако сочинение ставит серьезную источниковедческую проблему, которая в докладе решается в пользу того, что автор был, как это ни парадоксально, представителем не египетской, а сиро-палестинской историографической традиции. Исследователем были также выявлены «осевые точки», к которым патриарх Евтихий делает хронологические привязки: их система отлична от византийской и отражает традиционный восточный историографический подход. Таким образом, доклад имел целью привлечь внимание настоящих и будущих исследователей к этому памятнику, ценному прежде всего как культурный феномен.

К. А. Панченко, к. и. н. (ИСАА при МГУ), выступил с докладом «Христианские памятники Тао-Кларджети (по материалам полевых наблюдений 2006 г.», который сопровождала демонстрацию фильма о древнейших памятниках армяно-грузинской церковной архитектуры X в. на территории современной Северо-Восточной Турции. Как правило, храмы здесь первоначально возводились армянами, но были перестроены грузинами после освоения ими региона на рубеже УП-УШ вв. Эта горная область долгое время представляла собой конгломерат мелких княжеств Багратидов (трижды объединявшихся), потом была опустошена сельджуками, входила в царство святых царя Давида IV и царицы Тамары, наконец, в XVIII в., попала под прямое османское правление (Ахалцыхский пашалык), население исламизировалось и одичало, в результате чего базилики были заброшены и пришли в полуразрушенное состояние. В фильме были показаны церкви Бана, Ихшан, Очк-Ванк (Ошки) и Дорт-Кили-се; просмотр сопровождался грузинскими духовными песнопениями, историческим комментарием и живым рассказом очевидца о своих впечатлениях.

Заседание секции завершил А. В. Муравьев, к. и. н. (ИВИ РАН), выступивший с докладом «Психологическая терминология Евагрия Понтийского в пер-

вых шести трактатах Исаака Сирина». Работа над корпусом известнейшего восточно-сирийского мистика, ставшего святоотеческим авторитетом и в Византии, и на Руси, поставила перед исследователем две филологические проблемы: 1) перевод терминов и их происхождение; 2) датировка корпуса источников. Первая из них охватывает столь обширную область, что для доклада была выделена аскетическая терминология, а из нее, в свою очередь психологическая. Докладчик ограничился начальной частью корпуса, наиболее интересной в данном отношении и, кроме того, составленной в тот период, когда свт. Исаак еще не потерял зрение и мог сам редактировать свои творения. В докладе было проведено сопоставление основных сирийских терминов с их греческими и славянскими эквивалентами (не всегда удачными) в соответствующих переводах. В качестве психологической модели, породившей эту терминологию и принадлежащей Евагрию Понтийскому, выявлено позднеплатоническое динамическое учение о душе, восходящее к трактату Аристотеля «De anima». Другой важный источник свт. Исаака, Иоанн Апамейский, в данном случае не оказал на него значительного влияния, поскольку не описывал собственно психологические процессы, а учил управлять ими должным образом.

Докладчики и почетные гости конференции получили в качестве подарка новое издание учебника арабского языка для студентов, изучающих арабо-христианскую культуру, разработанного и апробированного на кафедре восточнохристианской филологии ПСТГУ.

C. Моисеева

Теория и история языка

24 января 2008 г. в административном здании ПСТГУ (улица Озерная, 42) прошло заседание секции теории и истории языка (председатель — заведующая кафедрой теории и истории языка, кандидат филологических наук, доцент Л. И. Маршева).

По традиции доклады и сообщения были связаны с самой широкой языковедческой проблематикой: история и современность церковнославянского языка, общая и специальная теория языка, лексикология, грамматика, интоно-логия, литературная и диалектная фонетика и др.

В своем докладе «Устное воспроизведение и аудиовосприятие богослужебных текстов» свящ. Алексий Агапов (г. Жуковский, храм Архангела Михаила) предложил своего рода классификацию существующих на сегодяшний день подходов к проблеме понятности богослужебного текста. Так, консерваторы полагают, что для адекватного восприятия церковнославянского языка необходимы глубокая церковность, любознательность, пользование словарями и комментариями; реформаторы-модернисты стремятся приблизить Литургию к современному языку либо вовсе перевести ее на русский; реформаторы-архаизаторы видят идеал в древних редакциях церковнославянских текстов. Для классиков,

разумеется, важно прежде всего добротное знание классических языков. Что касается так называемых визуалистов, то для них характерна весьма невысокая оценка перспектив по улучшению восприятия церковнославянского богослужения среднестатистическим прихожанином.

О. Алексий уверен: ни один из перечисленных подходов не учитывает в должной мере специфики церковнославянского текста как текста звучащего. Современники не привыкли ставить звучащее слово выше написанного (уже на протяжении нескольких столетий активно ослабевает сама способность восприятия информации на слух). Между тем богослужебный язык, являясь по сути книжно-письменным, имеет устное бытование.

Далее докладчик подчеркнул: церковная гимнография представляет собой поэтический текст. Привычка же относиться к тексту сугубо прагматически, воспринимать «сухую» информацию все больше отдаляет от понимания самого смысла существования поэтических форм. И здесь возникает конфликт с самим жанром молитвы: ведь она не может быть исключительно информационным сообщением, так как является хвалой Богу и живет по особым, поэтическим, законам, которые обязательно нужно учитывать. Установка на прозаическое воспроизведение поэтических текстов настолько живуча, что и сейчас большинство клирошан принимают ее de facto. Иначе говоря, и в оценке качества славянских переводов, и в попытках решить проблему понимания текста на слух необходимо принимать во внимание данные таких наук, как языкознание, стиховедение и даже музыковедение. Именно в подобном комплексном подходе к исследованию церковнославянского литургического текста, по убеждению о. Алексия, могут найтись разгадки многих кажущихся неточностей перевода и нерегулярных грамматических явлений. Весьма вероятно, что эта вариативность должна восприниматься именно как версифика-ционный прием.

В ходе заинтересованной дискуссии после выступления о. Алексия были затронуты такие вопросы, как благозвучие в русских и церковнославянских текстах, корректность атрибуции последних как свободных молитвословных стихов, техника и искусство первых славянских переводов. Бурную полемику вызвали выводы докладчика об уставном (синодальном) чтении и пении.

Свое сообщение кандидат филологических наук Ф. Б. Людоговский (Институт славяноведения РАН, МДАиС) начал с обоснования тезиса о наличии в подавляющем большинстве акафистов так называемого строфического ключа — лексем, словоформ, словосочетаний, по которым можно распознать любой икос и кондак (взбранной, стена, о и проч.). Этот ключ, организуя единую структуру и содержание рассматриваемых текстов, обнаруживает, однако, совершенно явную тенденцию к варьированию и модифицированию.

Акафистные вариации можно свести к следующим: изменение окончания при устойчивой основе / основа не устойчивая, зафиксирован только корень / основы стабильны, но они образуют разные дериваты (см., например, странный — странникъ).

Среди модификаций прежде всего заметно появление или замена префиксов, а также бытование синонимов. Начало строфического ключа может

осложниться также служебным (чаще) и самостоятельным (реже) словом. Кроме того, он иногда отодвигается вглубь кондака, икоса. Наконец, можно увидеть совершенно неожиданный строфический ключ, но он будет начинаться с привычной буквы (ср.: видевъ — увидевъ; звезда — светило; видя — слыша и т. п.).

Описанные факты побуждают задуматься над тем, не является ли положение о шаблонности акафистов несколько преувеличенным.

По завершении доклада Ф. Б. Людоговского попросили ответить, как строфический ключ соотносится с формально-семантической логикой ирмосов, а также подробнее рассказать об источниковедческой базе его исследования.

Последний вопрос был адресован и О. А. Войтенко (ПСТГУ), которая исследует функционирование существительных со значением лица в церковнославянских акафистах Нового времени — о некоторых результатах своего исследования она сообщила в докладе. Русской агиографической традицией были заимствованы у греческой, адаптированы и отчасти приумножены своеобразные стандартные семантические ряды уподоблений, легко распознаваемые на слух и не вызывающие эмоционального отторжения у молящихся. Это образы духовной светоносности, воды, благовоний, растений, музыкальных инструментов, животных, неодушевленных предметов богослужебного назначения и быта, явлений природы, топографии. Каждый семантический ряд представляет собой интересный материал для исследования. Среди прочих особого внимания заслуживают группы, связанные с различными, в основном «библейскими», профессиями (напр., пастырь, стражъ, сеятель). Такие наименования, вычленяемые по принципу общности словообразовательного форманта —тель, -арь, -икъ, -икъ, -ецъ, — и были проанализированы в сообщении.

О. А. Войтенко удалось, помимо прочего, установить, что все образования на -тель созданы на базе тех глагольных лексических единиц, которые относятся к глаголам несовершенного вида действительного залога. По своей семантической наполняемости класс таких глаголов обозначает неопределенно-длительное действие, направленное на прямой объект. Эти глаголы представляют собой образования постоянного вида, вокруг которого организуются все явления, относящиеся к виду. Суффикс -тель в данном случае имеет значение постоянной деятельности, близкое к причастному: воитель — воюющий, сеятель — сеющий, учитель — учащий. Эта же морфема наряду с -ецъ отличается наиболее высокой продуктивностью при производстве профессиональных наименований лиц. Следовательно, суффикс -никъ оказывается мало распространенным. Зато он, в отличие от других групп, тяготеющих к глагольным производящим основам, весьма активно проявляет себя в отыменных образованиях (ср.: купе-цъ и оружникъ). Довольно широко в церковнославянском языке представлено такое явление, как словообразовательная синонимия, что выявлено и в акафистах: вратарь — вратникъ, целебникъ — целитель, псаломникъ — псалмопевецъ. Она ярко свидетельствует о богатых морфемно-деривационных ресурсах церковнославянского языка, которые нуждаются в серьезной теоретико-прикладной интерпретации.

Л. А. Адыбаева (ПСТГУ) в сообщении «Лексика психических состояний в церковнославянской Цветной Триоди (предварительные замечания)» пришла к выводу о том, что в указанной лексико-семантической группе существительные количественно преобладают над другими частями речи. Они наиболее полно передают семантику чувств, состояний, переживаний; участвуют в формировании особого, общего для всех канонов семантического поля; являются отвлеченными по лексико-грамматическому разряду и, соответственно, имеют ряд функциональных особенностей.

Внутри лексико-семантической группы эмоционально-психических состояний можно выделить шесть подгрупп, сопряженных с определенными понятиями: чувства (гневъ, ярость), состояния (печаль, покой), чувства и состояния одновременно (страхъ, трепетъ), ощущения (смерть), источник ощущения (скорбь, страхование), психо-эмоциональная деятельность и ее результат (хотение, желание). Используя эту условную классификацию, можно говорить о неком смысловом единстве, семантическом поле текстов Цветной Триоди. Заявленная общность формируется на основе трех признаков: тематическое единообразие, особая оценочность и частотность употребления.

Нужно обратить внимание на то, что в тексте Цветной Триоди есть слова с семантикой эмоций и переживаний, встречающиеся однократно и эпизодически повторяющиеся. Некоторые важнейшие для раскрытия смысла слова настойчиво повторяются на протяжении всех канонов Триоди, к ним, как к смысловым акцентам, автор постоянно возвращается, раскрывая новые грани их смысла. Так, в текстах всего Пасхального цикла наиболее часто употребляется слово радость.

С вопросом о частотности употребления слов с одинаковой семантикой связан вопрос лексической синонимии. В текстах Цветной Триоди мы можем выделить разновидности лексической синонимии: семантические и словообразовательные дублеты, семантические корреляты, семантические аналоги (ср., например: радость — радование, радость — мзда).

Особого внимания в лексико-семантической группе эмоционально-психических состояний заслуживает тенденция к оценочности. Причем встречается как позитивная, так и негативная оценочность. Она заключена в семантике отвлеченного существительного, а иногда в семантике сопровождающего эпитета (Мрачную бурю отгна греха нашего).

Докладчице были предложены вопросы, связанные с семантикой отдельных церковнославянских слов: веселие, страсть и проч. Помимо этого, собравшимися активно дискутировались проблемы абсолютной синонимии и абстрактного значения.

Кандидат филологических наук Р. Н. Кривко (Институт русского языка им.

В.В. Виноградова РАН, ПСТГУ) произвел весьма убедительную реконструкцию греческих зачал богородичных тропарей канона на Пренесение Нерукотворного Образа св. Спаса, который сохранился только в славянском переводе. Докладчик, среди прочего, доказал, что исследованный текст содержит два акростиха, по одному из которых можно атрибутировать имя автора: Георгий. Поскольку Пренесение Св. Убруса произошло в 944 г., а редакция древнейшего славянс-

кого перевода датируется не позднее XI в., это позволяет определить время жизни одного из византийских гимнографов с таким именем: X — нач. XI столетия. Надо отметить: авторов с именем Георгий было около 20. Путем кропотливых исследований их круг удалось сузить сначала до четырех, а потом — и до двух: Георгий Никомидийский и неизвестный Георгий, которому, по свидетельству авторитетных византинистов, принадлежало около 100 канонов. А значит, он по плодовитости мало чем уступает Иосифу Песнописцу. Кроме того, автору канона на Пренесение Нерукотворного Образа св. Спаса усвояются ряд текстов с двойным акростихом, что еще больше подтверждает гипотезу, высказанную Р. Н. Кривко.

Работая в группе по подготовке словаря религиозной лексики, который создается в рамках совместного проекта богословского и филологического факультетов ПСТГУ, кандидат филологических наук Е. Р. Добрушина (ПСТГУ) столкнулась с проблемой описания слов с корнями благ- и добр-. В ходе работы она диагностировала энантиосемию подобных единиц. В своем докладе Е. Р. Доб-рушина высказала оригинальную точку зрения на возможные причины возникновения и динамической эволюции этого явления, находящего большое число параллелей в современном церковнославянском языке.

Известно несколько гипотез формирования данной энантиосемии. Первая из них констатирует разное происхождение слов. Вторая связана с семантическим развитием в направлении от блаженный — святой, благословенный к блаженный — юродивый, слабоумный. И, наконец, третья версия обычно сводилась к следующему: развитие значения «говорить, делать ерунду, нецелесообразные, неполезные вещи» у глагола блажить объясняется намеренным отталкиванием от религиозного компонента. Е. Р. Добрушина высказывает прямо противоположное мнение: в словах благой, блажь, блажить православно-конфессиональная составляющая до сих пор остается весьма ощутимой.

Далее докладчица рассказала о трех противопоставлениях: 1) добро абсолютно, благо конкретно — по отношению к ситуации; 2) этическая ценность — добро; оценка результата — благо; 3) возможность обозначения нравственной ценности самого высокого уровня в применении исключительно к добру.

В завершение своего доклада Е. Р. Добрушина представила следующие рабочие словарные статьи.

Благо. 1. Божественное благо, неземное, непостижимое, противопоставленное благополучию, связанное с обожением и путем к нему, субъектом которого является только Бог. 2. Земное, социальное значение (то, что предполагаемо будет хорошим или меньшим злом). 3. Идеологизированное значение, в котором благо общества рассматривается как высшее благо (своеобразная идеологическая подмена первого значения).

Добро. То, что хорошо с точки зрения спасения души субъекта (результаты не важны и непредсказуемы, но источник однозначен: искреннее нравственное чувство).

Хорошее. Нейтральное социальное значение, позитивная оценка, исходя из данного положения вещей — то, что пытаются приписать благу.

При обсуждении были высказаны любопытные замечания о грамматическом поведении слов с корнями благ-, добр- в русском и церковнославянском языках. Оживленные споры вызвал вопрос о границах и архитектонике лексического значения.

Кандидат филологических наук А. В. Тер-Аванесова (Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН, ПСТГУ) предварила свое основное выступление экскурсом в историю и диалектно-синхронное функционирование фонем э открытая и закрытая, о открытая и закрытая.

В некоторых русских говорах — главном образом на восточной части европейской территории — фиксируется так называемый семифонемный ударный вокализм. Это значит, что различаются такие фонемы, как <э>, <}> и <о>, <ю >. Такое положение является результатом консервации древнерусского вокализма (в том числе и на участке, исторически связанном с восходящей и нисходящей интонацией). В подобных диалектах указанные фонемы могут реализоваться дифтонгами [ие] и [уо], у которых изменение тембра происходит за счет понижения подъема гласного: л[ие]с, к[уо]т. В некоторых же говорах типичными представителями <}> и <ю> выступают гласные верхне-сред-него подъема, при образовании которых язык занимает в ротовой полости более высокое положение, чем при образовании литературных [э], [о]. Эти диалектные реализации называются э закрытым и о закрытым, так как при их артикулировании рот более закрыт, чем при образовании [э], [о]. В рассматриваемых говорах фонемы <э> и <о>, в свою очередь, могут реализоваться звуками средне-нижнего подъема. При их образовании язык занимает в ротовой полости более низкое положение, а рот открыт шире, чем при произнесении [э], [о]. Такие диалектные звуки квалифицируются как э открытый и о открытый.

А. В. Тер-Аванесова проанализировала звуковое поведение целого ряда слов, которые функционируют в севернорусских и среднерусских говорах (Вологодской и Московской областей). Единицы Егор, Фока, Онтон, Опрося, Овдо-тья произносятся с закрытыми ударными звуками, а среда, вред, время, Никола, Ольга, Анатолий, апостол — с открытыми.

Рассмотренный материал показал, что артикуляция ударных слогов у слов, являющихся религиозно-культурными заимствованиями из древнегреческого языка, идентична орфоэпическим нормам богослужебного языка, которые формировались с XII в.

После доклада слушатели рассуждали о парах типа ход — поход, где ударные звуки имеют разное происхождение. Также внимание присутствующих было обращено на то, как данные современных устных диалектов проливают свет на историю книжно-письменного церковнославянского языка, в том числе на его орфографию (ср. написание префикса пре-).

В центре доклада «Связь интонации с лексико-грамматическими средствами языка» доктора филологических наук, профессора В. И. Петрянкиной (МПГУ, ПСТГУ) находилась трехчастная классификация. В ее основе лежит признак координации лексико-грамматических и интонационных средств. В. И. Петрянки-на считает, что интонация, представляя собой совокупность всех акустических

признаков, входит в общую семантику высказывания и тем самым наделяется функциональной значимостью. Таким образом докладчица выделила соотношения согласия, компенсации и противоположности.

Согласие демонстрирует единство между интонацией и лексическим наполнением фразы: Волга — река; Стояла тишина. Подобное соотношение наиболее наглядно на уровне текста. Например, молитва связана с интимной интонацией, без скачков, когда слова произносятся слитно и замедленно. К тому же рассматриваемая взаимность часто обусловлена семантикой конкретных слов: Он такой жирный! и Козочка маленькая, тоненькая!

Следовательно, отношение компенсации фиксируется в том случае, если отсутствует определенный лексико-семантический состав предложения, иначе интонация теряет свой смыслоразличительный смысл (см.: Ему кто-нибудь звонил?). Фразы, сопряженные с отношением замены, отчетливо выявляют основные функции интонации: членение речевого потока на знаменательные части (Как удивил его приезд родителей); выделения (Одна она не ходила в лес); оформления и противопоставления (Она приехала?Может, она приехала; Значит, она приехала); эмоции, которая является наиболее спорной функцией интонации (Он пришел).

Отношение противоположности можно проиллюстрировать фразами типа Хороша девушка!, которые наделяются в зависимости от ситуации то положительной, то отрицательной коннотацией, а значит, и интонацией.

Дискуссия по докладу В. И. Петрянкиной была сосредоточена вокруг следующей проблематики: необходимость компаративных исследований в области церковнославянской и современной русской интонации, ее связь с аналитизмом, суперсегментный или парадигматический (паралингвистический) статус интонации, значение фоносемантики для ее изучения, соотношение фонетического, грамматического и актуального членения.

В продолжение тематики, сопряженной с формально-смысловой константностью письменных и устных текстов, кандидат филологических наук доцент М. И. Алехина (МГСГИ, ПСТГУ) в сообщении «Явления внутреннего параллелизма на материале русских пословиц» сосредоточила внимание на лексическом наполнении и фонетическом оформлении внутреннего параллелизма. Последний она, апеллируя к богатейшему иллюстративному материалу, трактует как структурно-семантическое единство компонентов, которые характеризуются синтаксической, морфологической, лексической и фонетико-интонационной общностью.

В параллельных конструкциях выражаются различные грамматические значения: сравнения, сопоставления, соположения фактов, перечисления, противоречия, альтернативы и некоторые другие (ср.: Худой мир лучше доброй ссоры. — Мала печка, да тепленька. — Слушай ухом, а не брюхом).

Средствами презентации указанной семантики являются соотносящие слова, совместное бытование которых нередко рождает художественный троп. Здесь встречаются антонимы, которые, естественно, связаны с антитезой, синонимы, в том числе контекстуальные: Больше слушай — меньше говори; Правду водой не зальешь — огнем не сожжешь; Небо копчу да траву топчу. Особого внимания за-

служивают семантически связанные слова, относящиеся к одной тематической группе: Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Часто параллельные конструкции скрепляются рифмой (точной и неточной), а отправной точкой для их возникновения служит повтор (ср.: Свет в поле — человек на воле; Из хама не сделаешь пана; Что стар, что млад).

Тому, как преломились лингвистические взгляды античных мыслителей в трудах Ф. де Соссюра, посвятил свой доклад кандидат филологических наук А. В. Вдовиченко (Институт языкознания РАН, ПСТГУ). Платон, Аристотель и др. считали, что между знаком и значением существует прямая зависимость. Слова, приравниваемые к мысли, имеют самостоятельные значения. Речь состоит из нанизываемых друг на друга слов, составляя тем самым семантическую сумму высказывания.

Данные тезисы находят сочувственный отклик в теории Ф. де Соссюра. Он называет слово главным объектом исследования и основным элементом лингвистического процесса. При этом слово определяется более или менее точно только с точки зрения предметности. Стать языку языком позволяет только мышление и наоборот. Эти и некоторые другие основополагающие аргументы вполне закономерно приводят Ф. де Соссюра к определенным теоретическим противоречиям, недоговоренностям и недоразумениям.

Так, он заявляет, что речевая деятельность, будучи многоформенной и многоаспектной, относится к ведению разных научных сфер: физиология, психология, социология и др. Выходит, что лингвистика понимается им отнюдь не в русле античной парадигмы. В такой ситуации ученый вынужден был выдвинуть идею противопоставления (по аргументированному мнению А. В. Вдовиченко, совершенно умозрительного) языка и речи, зачеркивая тем самым естественный коммуникативный процесс.

Сталкивается Ф. де Соссюр и с проблемой постоянной изменчивости языка. Становится очевидным: лингвистический инструмент ускользает, он никому неизвестен — реален только набор коммуникативных ситуаций. Данное противоречие разрешается исследователем весьма неожиданно: он провозглашает тезис о диахронии и синхронии, причем первая выпадает из поля его зрения.

Так как для классика языкознания принципиально важно было в духе Аристотеля и Платона наделить каждое слово обособленной семантикой, чтобы получить их сумму, он говорит о собственно значении. Его он, однако, противопоставляет так называемой значимости, поскольку хорошо понимает, что слово изменяет значение в зависимости от контекста.

Одним из главных моментов дискуссии по поводу выступления А. В. Вдовиченко стали его доказательные размышления о том, что перед лингвистами стоит насущная задача усложнения исследовательского объекта. Слово в соссю-ровском понимании не может лечь в основание теории. Нужно обратить внимание в сторону коммуникативного действия и осознать: сознание говорящего назначает, а сознание слушающего декодирует.

Кандидат филологических наук, доцент Л. И. Маршева (СТГУ) предложила собравшимся решение одной частной терминологической проблемы. Долгое время в ономастической науке непроясненным оставался статус плюрального

форманта в географических названиях типа Паниики, Репцы, Свишни. С учетом того, что финальные элементы в рассматриваемых именованиях, с одной стороны, активно участвуют в словообразовании, а с другой — успешно выражают падежные значения, для терминологического упорядочения Л. И. Маршева предлагает называть их топонимическими субморфами.

Оснований для введения этого термина в научный обиход по крайней мере два: внешняя похожесть на окончание множественного числа и реальная опустошенность форманта, а также факт первоначального порождения рассматриваемых единиц — в результате онимизации и трансонимизации, а не плюрализации. Иными словами, термин «топонимический субморф» наиболее полно объясняет своеобычность функционирования pluralia tantum в топонимии, поскольку проприальное значение, принципиально ориентированное на денотативную уникальность, выбирает для своего выражения форму множественного числа.

Доктор филологических наук С. А. Крылов (Институт востоковедения РАН, ПСТГУ) в сообщении «Дискуссия о русском залоге» высказал следующее мнение: в практике вузовского преподавания теме залога уделяется недостаточное внимание. Между тем сложность формально-смысловых отношений, с ним связанных, заставляет выделить по меньшей мере три понятийно-терминологические проблемы: залоговая непарность, границы глагольной лексемы в применении к указанной категории, количество залогов в русском языке. И надо признать, что все эти вопросы не имеют в лингвистике однозначного ответа.

Пестрый плюрализм, например, обнаруживается в том, как залоговые пары сопоставляются с пределами глагольного слова. Иначе говоря, как классифицировать рассматриваемую категорию: как словоизменительную или как словообразовательную? Ф. Ф. Фортунатов, А. М. Пешковский, М. Н. Петерсон и др. считают все залоговые пары словообразовательными, причисляя соотносительность синтетических и аналитических форм к фактам синтаксиса. Другие ученые полагают, что активные и пассивные причастия, связанные с ними синтетические личные глаголы, как и непарные лексемы, имеют словоизменительную сущность, аналитические же формы выводятся за пределы синтаксиса (А. Б. Шапиро, А. М. Финкель, М. В. Панов). Иногда все члены активных и пассивных пар классифицируются в качестве словоизменительных, равно как и недостаточные passiva tantum (казаться, показаться, чудиться, почудиться, нравиться, понравиться), при этом остальные непарные глаголы на -ся — активные (И. П. Мучник, И. Г. Милославский). В. В. Виноградов, Е. С. Истрина, П. С. Кузнецов не склонны к подобному ранжированию: по их мнению, все непарные глаголы стоят вне залога. С дифференциацией (правда, несколько иного рода) можно столкнуться у В. Г. Гака: парные глаголы описываются им в рамках словоизменения, однако особо выделяются лексикализованные формы, характеризующиеся словообразовательными свойствами, безаффиксные непарные лексемы вовсе удаляются за пределы залога.

Во время дискуссии С. А. Крылов изложил свою точку зрения на рассмотренные вопросы. Он считает, что есть три залога: общий, страдательный и непе-

реходный (возвратный). Значит, так называемый действительный залог является одним из значений общего залога. Что касается статуса данной категории, она обладает синкретичной — и формообразовательной, и словообразовательной — природой. В связи с этим собравшимися была высказана следующая мысль: возможно, во избежание терминологического и понятийного разнобоя стоит говорить о пассивных и активных конструкциях.

В заключение председатель секции Л. И. Маршева поблагодарила всех присутствующих и отметила, что, несмотря на многоаспектность заявленных вопросов, все сообщения и доклады обнаружили очевидную теоретическую и практическую целостность.

Л.И. Маршева

Литературоведение, текстология, фольклористика

Заседание секции «Литературоведение, текстология, фольклористика»

24 января 2008 г. было открыто сообщением Т. А. Сарыевой, (к. ф. н. МПГУ, ПСТГУ), «Христианские мотивы в русских народных классических балладах». В балладах эпохи монголо-татарского нашествия докладчицей были обнаружены мотивы стойкости в вере, вплоть до смерти, и мотив религиозно-символической оценки исторических событий. Дан анализ отражения в балладах христианского уклада русской жизни Средневековья — государственной, общественной, семейной. Исследованы привнесенные православием мотив христианской кончины (традиционный для военно-бытовых баллад), мотив молитвы и покаяния преступника, мотив религиозной оценки свершившегося преступления.

В выступлении Н. В. Трофимовой, д. ф. н. (МПГУ, ПСТГУ), «Особенности изображение персонажей в “Сказании об осаде Троице-Сергиева монастыря” Авраамия Палицына» были затронуты вопросы своеобразия системы образов произведения, обусловленные авторской задачей показать Божественное покровительство защитникам Троице-Сергиева монастыря; проанализированы традиционные и новые приемы характеристики персонажей.

С. В. Галанинская, к. ф. н. (МФЮА), «Ритмическая организация цикла И.С. Тургенева «Стихотворения в прозе» на уровне содержания текста: Сквозной сюжет цикла как признак жанра») указала на то, что жанр стихотворений в прозе жестко связан с формой цикла. Одним из основных признаков является особый ритм, отличный и от стихотворного, и от прозаического. Такую ритмическую организацию можно проследить на формальном (повторяемость типов строфоидов, сходных тропов, временных форм и т. д.) и содержательном уровнях. В рамках доклада прослеживается ритм стихотворений в прозе И. С. Тургенева на уровне содержания (взаимодействие основных тем, проблем, идей) в связи со сквозным сюжетом цикла.

И. Б. Павлова, к. ф. н. ст. науч. сотр. (ИМЛИ РАН, «Антинигилистические произведения в оценке М. Е. Салтыкова-Щедрина») показала, что Салтыков-Щедрин своими выступлениями о тенденциозных романах Писемского, Клюш-

никова, Лескова, Гончарова, Достоевского, Тургенева как явлениях общественного и эстетического плана, внес весомый вклад в разработку темы идейных поисков и блужданий молодого поколения 1860-х гг. Сатирик дал оценку идейно-художественным особенностям этих произведений, призывал писателей-современников к всестороннему анализу нарождающихся в переходный период социальных явлений и типов.

О. Н. Скляров, к. ф. н. (ПСТГУ, «Оппозиция романтическое — современное в ранних “Записях” Л. Я. Гинзбург») рассматривает «Записи» 1920—1931 гг. как целостное литературное единство, как «метатекст» с жесткой структурой повторяющихся мотивов и образов. Один из сквозных мотивов «Записей» — полемика с романтизмом, точнее с романтическим типом сознания, включающем в себя идеализм, субъективизм, мечтательность. Романтической идеологии Л. Я. Гинзбург противопоставляет тип сознания, который она называет «современным», но связывает преимущественно с системой идей младофор-мализма.

Предметом доклада Т. Л. Воронина, к. ф. н. (ПСТГУ) «Роль поэтической цитаты в “Дневниках” о. Александра Шмемана» стали особенности употребления цитат из произведений русских поэтов XIX — нач. XX в. в данной книге. Докладчик показывает, что поэтическая цитата носит у о. Александра внутренне обусловленный, личностный характер. Чужие поэтические тексты являются живой частью духовного мира о. А. Шмемана и находятся в согласии с его богословием. Активное цитирование стихотворных произведений органично сочетается с общим художественно-поэтическим строем мысли и стилем дневниковых высказываний Шмемана. В связи с ролью светской поэзии в творчестве исследуемого духовного писателя в работе обсуждается проблема адекватного взгляда на проблему взаимодействия православно-христианского мировоззрения и светской культуры.

В выступлении д. ф. н. проф. Т. А. Пономаревой (МПГУ, ПСТГУ) «Христианские мотивы и образы в литературе советской эпохи» раскрывается процесс христианизации русской советской литературы 1940— 1990-х г. Отмечая роль Д. Кедрина как предшественника деревенской прозы, исследовательница рассматривает функцию христианских образов и мотивов на примере прозы В. Белова («Повесть об одной деревне», «Привычное дело», трилогия «Час шестый»).

В заключение заседания выступили аспиранты кафедры истории и теории литературы. В своем сообщении Н. В. Лау («Образ отца. Влияние его личности на духовно-нравственное становление героя (Ив. Шмелев “Лето Господне”, Ив. Бунин “Жизнь Арсеньева”)») утверждает, что в творчестве многих писателей русского зарубежья особенности личностного роста центрального персонажа обусловлены родительско-детскими отношениями между героями. Главным тезисом О. А. Филатовой («Образ души в поэзии Сергея Есенина») стало то, что через образ души, который воплощается в видимые или представляемые образы («душа-сума», «душа-яблоня», «душа-поле» и др.), в поэзии С. Есенина раскрывается внутренний мир лирического героя, поэтичес-

кая картина мира. Также молодой исследовательницей проведен анализ частотности употребления понятия «душа» в текстах поэта, выявлена контекстная синонимия.

И. Е. Мелентьева

Романская филология

25 января состоялось заседание секции романской филологии, в котором, помимо российских ученых, приняли участие докладчики из Испании и Италии. На открытии с приветственным словом к присутствующим обратились декан филологического факультета Л. В. Писарев, зав. международным отделом ПСТГУ Ю. В. Зудов и зав. кафедрой романской филологии, член Романского лингвистического общества, руководитель секции М. Ю. Десятова. После демонстрации фильма о ПСТГУ началась собственно работа секции.

Предметом первого доклада, (к.ф.н. М.Ю.Десятова, (ПСТГУ), «Языковое многообразие Калабрии», был анализ диалектной картины в историческом и синхронном плане самого южного региона Италии. По словам докладчицы, «Калабрия в лингвистическом плане представляет собой весьма неоднородный регион и потому вызывает особый интерес у лингвистов в силу языкового многообразия, которое наблюдалось там с древних времен и сохраняется по сей день. Докладчица отметила, что лингвистическую ситуацию в Калабрии целесообразно изучать в плане диахронии и синхронии. В диахроническом плане следует отдельно рассматривать периоды господства греческого, арабского, испанского и французского языков, оставивших следы в местных калабрийских диалектах, а также их контакты с албанским. В синхронном плане отмечается сосуществование калабрийских диалектов с греканико — диалектом новогреческого, с албанским и окситанским. Наиболее же значительным явлением оказывается постоянный контакт со стандартным итальянским языком, посредством которого происходит унификация диалектов, стирание их дифференцирующих признаков на фоне общей «итальянизации» Аппенинского полуострова, а также постепенное угасание языков этнических меньшинств».

Рассмотрев греческий элемент в диахронии, М. Ю. Десятова сообщила, что «в процессе романизации Аппенинского полуострова и Сицилии из всего лингвистического многообразия сохраниться суждено было лишь ему, хотя и это утверждение нуждается в проверке, так как по поводу происхождения греческих поселений высказывались несколько версий: 1) согласно гипотезе известного немецкого ученого Г. Рольфса, нынешние поселения ведут свое происхождение непосредственно от античных поселений. Рольфс приводит в доказательство многочисленные свидетельства из лексики, усматривая в них следы дорического диалекта; 2) согласно теории О. Парланджели, древние греки были полностью романизированы и латинский был единственным языком, распространенным в Южной Италии после ее завоевания римлянами. Что ка-

сается современных греческих поселений, то они, по мнению Парланджели, восходят к эпохе византийского господства, когда при императоре Юстиниане (VI в.) Калабрия и Саленто активно заселялись греками, которые сохранили свою самобытность и язык до нынешних дней; 3) согласно теории греческих ученых (Каранастасис и др.), греческие поселения на Юге Италии свидетельствуют о преемственности, которая прослеживается от первых греческих колоний Magna Graecia до современности через период активного византийского влияния».

Арабское влияние (в виде лексических заимствований) было связано с частыми набегами сарацин на побережье Калабрии в конце первого тысячелетия, а также с наличием торговых отношений. Французское влияние на калабрийские диалекты восходит к норманскому завоеванию Калабрии в 1060 г., длившемуся вплоть до XIII в., и проявляется в некоторых лексических заимствованиях, относящихся именно к тому периоду. Калабрийские фамилии на -ieri, -eri также считаются норманскими. Коснувшись испанского влияния, докладчица следующим образом завершила диахроничекий обзор: «Данные диахронии позволяют сделать вывод о том, что исторический путь, проделанный калабрийскими диалектами, никак не соотносится с историей итальянского языка, структурные расхождения с которым отмечаются на всех уровнях, а потому можно утверждать, что мы имеем дело с отдельным языком, представленным совокупностью разнообразных форм речи и противопоставленным итальянскому языку, а следовательно, ни в коей мере не являющимся диалектом последнего».

Перейдя к современной ситуации, М. Ю. Десятова рассмотрела бытование албанских диалектов и окситанского языка на территории Калабрии. «Итальянские албанцы в настоящее время населяют 32 коммуны в провинции Козен-ца, Кротоне и Катанцаро общей численностью 100 тыс. чел. В Южной Италии бытует особый диалект албанского, входящий в тоскскую группу, называемый arbërëshe, в значительной степени вобравший черты окружающих идиомов, т.е. калабрийских диалектов, греческого и стандартного итальянского. Их влияние на арбереше выражается прежде всего в лексике, в которой представлен мощный пласт слов романского происхождения, кроме того, широко распространена словообразовательная модель: “албанская основа+итальянский суффикс”. “Словарь Албанцев Италии” Э. Джордано насчитывает лишь 45 % собственно албанской лексики, остальная часть относится к заимствованиям.

Окситанский в Калабрии представлен лишь в одной коммуне Guardia Piemontese, насчитывающей около 1500 жителей. Несмотря на то, что в Италии окситанский официально признан языком этнического меньшинства соответствующим законом (в отличие от Франции), а его изучение в средней и высшей школе приветствуется и на это выделяются специальные средства, число говорящих на нем резко падает (в частности по причине депопуляции: в поисках работы население мигрирует на север). В последнее время ревнители окситанского на юге Италии внедряют язык в письменное употребление, созданы учебные пособия, грамматика, словарь, организованы курсы по подготовке преподавателей, поддерживается связь с коммунами в Пьемонте и Олтральпе. Все эти меры

направлены на возрождение окситанского в Гвардия Пьемонтезе, испытывающего сейчас сильное калабрийское и итальянское влияние».

Два следующих выступления (на итальянском языке) были посвящены Данте. В докладе архивиста Общества Данте д-ра Маризы Боски «Преемственность и эволюция в бытовании рукописей “Божественной комедии”», сопровождавшемся демонстрацией фотокопий отдельных памятников, хранящихся в архиве Общества, говорилось о том, что в дошедших до нас рукописях Дантовой поэмы можно наблюдать использование практически всех существовавших графических моделей. Родоначальником современного книгоиздательского «облика» поэмы — размещения текста в один столбец посередине страницы — является Бокаччо, который, будучи страстным поклонником Данте, трижды переписал от руки «Божественную комедию», впервые расположив текст на странице именно таким образом. Предметом следующего сообщения (Микеле ди Сальво, ПСТГУ) была интерпретация «Божественной комедии» католическим богословом Романо Гвардини (1885—1968). Внимание докладчика привлекли три момента в экзегезе Гвардини: его интерпретация ангелов в «Божественной комедии», видений загробного мира и образа небесной розы, символизирующей в поэме вечное блаженство праведников. По мнению Гвардини, ангелы у Данте должны восприниматься в русле библейской традиции как вестники божественной воли и представители девяти чинов небесных сил. Подобным же образом картины загробного мира, написанные поэтом-христи-анином, характеризуются, в отличие от аналогичных античных сюжетов (например, Одиссей в Аиде), тем, что их персонажи явлены как личности, а не безликие тени языческой поэмы. Что же касается образа небесной розы, то он не укладывается в традиционную библейскую аллегорезу. Гвардини задается вопросом, каково значение этого образа и почему Данте прибегнул именно к нему, хотя мог бы использовать, к примеру, более ожидаемый образ Небесного Иерусалима, встречающийся в Апокалипсисе. В поисках ответа богослов счел возможным привлечь комментарий К. Г. Юнга к китайскому рассказу «Золотая роза», где роза интепретируется как целостность всех впечатлений и сторон действительности, как синтез, в котором человек испытывает потребность. Другим источником возможных интерпретаций для Гвардини стала роза как архитектурная деталь готических соборов.

В обширной группе докладов рассматривались различные аспекты литератур романских стран. «Хронологическим» продолжением сообщения Е. А. Песковой (Пензенский государственный университет) «Принципы светскости во французском языке XVII века» стало выступление к. ф. н. Я. С. Линковой (МГПУ) «XVIII век в эстетике С. Малларме». Основной тезис докладчицы заключался в том, что интерес Малларме вызывали те аспекты эстетических систем или отдельных произведений, которые были наиболее значимы не для собственного художественного контекста этих систем или произведений, а те, что были наиболее созвучны исканиями самого Малларме. Подобная тенденция проявляется с особой отчетливостью в оценках, которые дает Малларме творчеству таких композиторов, как И. С. Бах и Г. Ф. Гендель. «Он регулярно посещал концерты, и в своей переписке не переставал восхищаться гениаль-

ностью их творений. При этом, все его рассуждения сводятся к одному: определению роли музыки в творчестве. Эта тема была одной из значительных не только в эстетической доктрине Малларме, но и в творчестве. Так, например, он мучительно пытался создать идеальную словесную музыку будущего, “завершить перенесение симфонии в Книгу”. В поэтологической концепции символиста музыка понимается как интеллектуальный, свободный от звуковой чувственности “ритм соотношений”, которым должно быть пронизано словесное произведение».

Эта особенность Малларме «творить легенду» в соответствии с собственным крайне субъективным видением мира проявляется также и в отношении одного из представителей века Просвещения — Уильяма Бэкфорда (1760—1844), который в 1787 г. выпустил сказочную повесть на французском языке «Ватек. Арабская сказка». «Вокруг имени этого английского лорда складывались многочисленные легенды еще при его жизни. Отец был лордом-мэром Лондона с 1763 по 1769 г. Его огромное состояние позволило ему породниться с древним аристократическим родом Гамильтонов. Он был настоящим эрудитом, получил прекрасное домашнее образование.

«Ватек» — единственное произведение Бэкфорда, пережившее своего создателя, — был написан в 1782 г. и издан в Париже в 1787 г. Эта повесть существенным образом отличается от “восточных повестей” эпохи Просвещения, с которыми она связана исторически. Экзотика арабских сказок уже не является в ней абстрактной моральной аллегорией. Фантастический сказочный мир приобретает самостоятельное художественное значение и реальные историко-этнографические черты. Знание арабских первоисточников позволило автору воссоздать этот мир как бы изнутри: на фоне идеализированного быта арабских сказок он широко использовал мусульманскую мифологию, легенды и народные суеверия, с которыми был знаком по английскому переводу Корана и по словарю д'Эрбело, служившим основой его научной осведомленности.

Малларме увидел в произведении образец современного романа, высокий художественный стиль, способность “удовлетворить воображение предметами редкостными и грандиозными”, а автора назвал “коллекционером, собирающим сверкающие и бесценные слова и обращающимся с ними с тем же трепетом и тактом, как с драгоценными камнями”».

Испанский исследователь д-р Франциско Молина Морено, специалист по классическим языкам и по славистике, в настоящее время работающий в Кубанском государственном университете, посвятил свой доклад «Знаменитый испанский предшественник Пушкина: Лопе де Вега и “Великий князь Московии”» первому в истории литературы произведению о Смутном времени. Русские исследователи настаивают на том, что среди произведений о событиях в России, циркулировавших по Западной Европе во времена Лопе де Вега, великим испанским поэтом быо взято за основу его драмы чуть ли не единственное, а именно памфлет некоего Бареццо Барецци (возможно, псевдоним иезуита Антонио Поссевино, который был в Москве во времена Ивана Грозного и имел сношения с Лжедмитрием, а потом использовал в своей работе записки двух иезуитов из его польской банды). Поссевино был ярким сторонником Лжедмитрия, что и

отразилось в его опусе, переведенном на испанский язык другим иезуитом, Хуаном Марискера. Возможно, что Лопе использовал эту испанскую версию вместо итальянской.

Испанская тема была продолжена в докладе к. ф. н. М. В. Сусловой (ИМЛИ РАН) «Система жанров в творчестве Рамона дель Валье-Инклана», посвященном испанскому писателю и драматургу конца XIX — первой половины XX в. Свое выступление докладчица предварила уточнением термина «модернизм» применительно к испаноязычной литературе, в отношении которой он обозначает течение, существовавшее с 1880 г. в Латинской Америке и с 90-х гг. в Испании до Первой мировой войны и заключавшееся в стремлении к обновлению поэтической речи, а также термина «интраистория», введенному в обиход де Унамуно.

Рамон дель Валье-Инклан состоялся как писатель многогранного таланта, причем во всех родах литературы он добился новаторских результатов. Роман «Сонаты» — образец испанского модернистского романа, поздняя драматургия стала предшественницей современного испанского театра, в поэзии сложилась целая школа Валье-Инклана.

Творчество писателя отчетливо делится на три периода в зависимости от преобладающей повествовательной техники: модернистский, хроникально-исторический и гротескно-эсперпентистский. В результате взаимопроникновения этих повествовательных техник возникает жанровый синкретизм; кроме того, Рамон Инклан часто создавал собственные жанровые обозначения (например, в драматургии — «варварская комедия», «пасторальная комедия», «деревенский фарс», «детская трагикомедия» и др.; в прозе — «духовные упражнения», «тысячелетняя история»; в поэзии — «лирические ключи»).

В системе жанров Рамона Инклана превалирует театральная эстетика, причем его драматургия развивает две традиции: античную и ренессансную. Первая проявляется в значении хора (например, хора малышни в «Бумажной розе»), вторая угадывается в образной системе некоторых пьес (присутствие персонажей комедии дель арте в модернистских постановках) или в сюжетно-смысловых параллелях. Отдельные сцены эпических произведений решены драматургически: диалог и полилог превалируют над повествованием. Проза утрачивает повество-вательность, становится сценичной, и основную функцию берет на себя ремарка. Далее М. В. Суслова охарактеризовала три периода творчества писателя.

И. Н. Прокофьева (Москва) в докладе «“Миоритический” горизонт в румынской поэзии» и д-р Джованни Ротироти (Италия, Флорентийская Академия) в докладе «Реакция румынской литературы на Освенцим: на примере Челана и Ионеско» коснулись вопросов румынской литературы. Если первое сообщение вводило слушателей в народную поэзию Румынии, жемчужиной которой является знаменитая баллада «Миорицца» — поэтический шедевр о смерти юного пастуха «у подножья горы, у входа в рай», впервые опубликованная в 1852 г. одним из выдающихся румынских поэтов и собирателей фольклора Василе Александрии и уже в ближайшие годы переведенная на французский, немецкий, английский и венгерский языки, то второе выступление обращало аудиторию к совершенно иным граням румынской литературы.

Итальянская литература XX в. была представлена в докладе к. ф. н. А. В. Ямпольской (Литературный ин-т) «Две новеллы Ал до Палаццески: проблемы языка и стиля». Флорентинец Альдо Палаццески (1885—1974) — «писатель, почти неизвестный российской читающей публике, хотя для итальянцев это один из признанных классиков XX в., а для флорентинцев — “их автор”, воплотивший в своих произведениях тосканский характер». Предметы новелл «День и ночь» и «Дама с веером», оказавшихся в центре внимания докладчицы, — свойства человеческого характера. К. Пестелли определил творческий метод Палаццески как «фантастический реализм». «Писатель рисует невероятные, нереальные события, однако, стремясь быть убедительным, представляет их как можно более реальными. Это объясняет детальные, чрезвычайно подробные описания персонажей и эпизодов. С этим же связана своеобразная манера повествования — рассудительная, логичная: излагая события, автор убеждает читателя в том, что одно закономерно вытекает из другого и что иной развязки, кроме предложенной им, пусть даже абсурдной и гротескной, и быть не могло». «Театральность текстов Палаццески (а начинал Палаццески как театральный актер) проявляется и в том, что в них важное место занимает визуальное восприятие, декорации, цвета, яркие запоминающиеся детали. Влияние театра ощущается и в выборе характерных персонажей, и в постоянном противопоставлении героев и многоголосой толпы, в то время как диалогу отведено незначительное место. События излагает нейтральный рассказчик, как повествователь в сказке, а диалог служит иллюстрацией, убедительной деталью». Далее, используя большой фактический материал, А. В. Ямпольская подробно проанализировала используемые итальянским писателем стилистические приемы.

Преподаватель МГУ из Флоренции Беатриче Альбертацци предприняла структуралистский анализ сценариев итальянского кино.

Одному из центральных вопросов контрастивной грамматики французского и русского языков было посвящено выступление д. ф. н. И. Н. Кузнецовой (МГУ, ПСТГУ) «Категория вида во французской грамматической традиции». «Общеизвестно, что категория вида (аспекта в международной терминологии) основывается на характеристике глагольного действия, т. е. на отражении в языке характера протекания временного процесса». По мнению докладчицы, «указанное исконное положение привело в современной теоретической грамматике к возникновению двух основных подходов, двух представлений видовой категории. Первое представление связано с многоплановой характеристикой глагольного действия. Второе основано на бинарном представлении видовой категории по инвариантному признаку.

Именно первое представление характерно для современной грамматической мысли Франции. Так, например, грамматика Мартена Рижеля, Жана-Кристофа Пелла и Рене Риуля указывает 11 видов глагольного действия, которые, однако, за исключением последнего, располагаются по бинарным признакам (в общей сложности 5 бинарных видовых характеристик): завершённый / незавершённый (accompli / inaccompli), совершенный / несовершенный (perfectif / imperfectif), делимый / неделимый ^cant / non — sеcant), инхоативный / терминативный,

(inchoatif / 1егттаи0, однократный / многократный (semelfactif / НетаНГ ) и поступательный (рго£ге8811)».

Подобная «многоплановая концепция видовой категории является по сути лексико-грамматической, и исходит из разветвлённого и одновременно универсального представления временного процесса по всем аспектам».

«В русской лингвистической традиции, основанной на языковой интуиции любого носителя языка, подтверждаемой школьным определением делать — несовершенный / сделать — совершенный, категория вида всегда рассматривалась как бинарное противопоставление и при этом противопоставление грамматического характера. И все работы по аспектологии так или иначе были связаны с поиском единого признака для характеристики данного грамматического противопоставления».

«Каким же образом определить, в конечном итоге, категорию вида в целом: как многоплановую лексико-грамматическую категорию или как бинарную чисто грамматическую категорию?» И. Н. Кузнецова следующим образом отвечает на этот вопрос: «Мне, как носителю русского языка, занимающемуся контрастивным исследованием данной категории, второе бинарное определение глагольного вида по признакам завершённости / незавершённости, целостности / нецелостности представляется более обоснованным, Все же иные видовые характеристики, на мой взгляд, следует считать вторичными. Они трактуются в русской грамматике как способы действия , так их и следует представлять. Тем не менее, анализ и описание вторичных видовых характеристик следует относить к общему большому разделу языкознания, называемому аспектологией».

Сложности, возникающие из-за несовпадения историко-архивной терминологии во французской и русской традициях оказались в центре внимания к. ф. н. В. В. Олевской (ПСТГУ), представившей доклад в соавторстве с к. ф. н. М. И. Олевской (МГУ, ПСТГУ) «Проблемы соответствия французской и русской историко-архивной терминологии в свете подготовки международных толковых словарей». Свое выступление докладчица начала с сообщения о том, что в этом году Россия впервые была снята как соразработчик с большого международного словаря архивной терминологии, который готовился в течение 15 лет. Это связано с тем, что начиная с 90-х гг. происходил огромный отток лингвистов из архивной области. Именно этот факт побудил В. В. Олевскую привлечь внимание филологической аудитории к ситуации, сложившейся в современной архивистике.

Как отметила докладчица, в российской архивной терминологии до 70-х гг. XX в. наблюдался терминологический «разнобой». В 1966 г. был выпущен первый краткий терминологический словарь, содержавший незначительное количество единиц, но значительное количество ошибок, а с нач. 70-х гг. большая группа специалистов занялась созданием большого международного терминологического словаря, где Россия была основным разработчиком. Таким образом, всерьез об отечественном архивном терминоведении можно говорить начиная примерно с 1985 г. Однако, по свидетельству французского архивиста Мишеля Дюшена, подобная ситуация «вавилонского смешения» терминов характерна и для Франции.

Далее докладчица привела несколько терминов, которые до сих пор являются дискуссионными в отечественном арихововедении, — документ, документальный памятник, архивный документ, уникальный документ, особо ценный документ — и охарактеризовала первый (так и оставшийся единственным!) выпуск международного словаря, вышедший в 1982 г. Существуют также словари, подготовленные Международным советом архивистов, не переведенные на русский язык.

Французская и русская архивная терминология могут быть потому соотносимы, по мнению докладчицы, что в обоих странах существуют схожие основания для формирования и хранения фондов: генетический принцип и принцип недробимости фонда.

Самый молодой участник романской секции за всю историю ее существования, член общества сверходаренных людей Испании 21-летний Карлос Бланка (Университет Наварры, Помплона), предложил вниманию аудитории обзор испанских переводов Библии.

Хотя существуют свидетельства о предшествующих царству Альфонса X Мудрого Кастильского и Леонского переводах, первые большие переводы возникли в правление этого короля, известного в истории Испании благодаря своему покровительству искусству и наукам (прежде всего астрономии).

В XV в. (1430 г.) появляется так называемая Библия Альба, обязанная своим названием месту, где она находилась: Библиотеке Герцогов де Альба. Она была переведена под покровительством монарха Хуана II де Кастилья (1405—1454) по прошению магистра одного из рыцарских орденов Калатра-вы, раввином Моисеем Аррагелем де Гуадалфахара. Однако изгнание иудеев из Испании в марте 1492 г. стало культурной трагедией для испанского мира. Иудеи осуществили многочисленные переводы Библии, сохраненные в различных рукописях, хранящихся в Библиотеке монастыря Эль Эскориал. Большинство переводов было сделано сефардами, которые хорошо знали и иврит, и кастильский, являясь билингвами. Иудеи в рассеянии продолжали переводить Библию на кастильский язык своих предков. Так, в Константинополе Элиезер Сонсино перевел Тору в 1547 г. на сефардский, используя еврейский алфавит.

Важным событием в истории переводов Библии на кастильский стала Реформация. Учение Мартина Лютера не замедлило появиться на Иберийском полуострове, где существовало широкое реформистское и освободительное движение, вдохновленное Эразмом Роттердамским. Хотя, как известно, отношения между Лютером и Эразмом пришли в расстройство из-за полемики в вопросах о свободе воли и в обвинениях в мягкости, которые немец предъявлял голландцу. С другой стороны, благодаря кардиналу Францизско Хименес де Сиснерос (1436—1517), который действовал как регент Испании и был замечательным покровителем искусств, Испанская Церковь противопоставила лютеранскому движению процесс реформы, который впоследствии повлиял на Тридентский Собор (в котором было решающим участие важнейших испанских богословов, таких как иезуиты Лаинес и Салмерон). Сам Сиснерос способствовал появлению знаменитой Комплутенской полиглоты

(1502—1517), представляющей собой одну из жемчужин в истории Библейских исследований.

В любом случае, противостояние католиков и протестантов предполагало запрет лютеранского и кальвинистского учения в Испании, заставляя многих бежать за границу. Лютеранский принцип только Писание в прямой оппозиции католическому утверждению о Священности Предания и об Институте Пап и Соборов как об источнике Божественного откровения приглашал к непосредственному чтению Библии, когда понимание Писания происходит без толкования экклезиастического института. Католическая реакция не заставила себя ждать, и Тридентский Собор запретил католикам читать Библию и переводить ее на народные языки. Продуктом этих мер была парализация в области филологии и библеистики в Испании, которая, как мы говорили выше, обладала лучшими специалистами и эрудитами в этой области. Король Филипп II оплатил дорогостоящую Библию Полиглоту де Амберес вместо того, чтобы способствовать ее переводу. Испанцы, в большинстве своем не знавшие латыни (бывшей языком богослужения и сужавшей возможности actuosaparticipatio верующих в службе), не могли ни читать, ни понимать Библию, находясь в зависимости от официальных толкований. Такой эрудит, как Фрай Луис де Леон (1527—1591), один из выдающихся представителей кастильской литературы Золотого Века и лирической поэзии, должен был страдать в тюрьмах Инквизиции за перевод с иврита книги «Песнь песней» и за критику текста Вульгаты.

Из всех известных переводов наибольший интерес представляет так называемая Медвежья Библия, или издание Reina-Valera, названное в честь ее создателей, двух бывших монахов-иеронимитов Касиодоро де ла Рейна и Чиприано де Балера, обратившихся в протестантизм и вынужденных бежать с территорий, подчиненных владычеству короля Испании. Выдающийся факт составления первого полного перевода на кастильский язык Священного Писания протестантскими переводчиками представляет собой точку отсчета в истории испанской литературы, подобно тому как перевод Библии Мартином Лютером рассматривается в качестве памятника немецкой литературы.

Средневековые сюжеты стали предметом доклада и к. ф. н. О. Ю. Школьниковой (МГУ) «Sancti Stephani vita и Vie de saint Etienne: эволюция агиографического жанра от истории к сказке».

В выступлении рассматривалось французское житие св. Етьена (1427 г.) и его латинский прототип (ок. 1188 г.), написанный по случаю канонизации святого. Латинское житие св. Стефана Мюретского (1044—1124) претерпело изменения нарративной структуры при переводе на французский язык. Изменилась точка зрения рассказчика: если в исходном тексте повествование ведется от лица настоятеля или одного из членов братии монастыря, то есть реального исторического персонажа, то в переводном — «голос» рассказчика отсутствует; грамматически это выражается в том, что первое лицо меняется на третье. Изменилось цитирование: в агиографическом тексте главная функция цитирования — включить событие в общехристианский контекст. Во французском переложении цитат гораздо меньше, так как в центре интереса оказывается событийная канва — рассуждения общего характера выпускаются целыми главами. К прочим

изменениям относится пренебрежение к историческим деталям, обильное использование формул, имитирующих устные жанры, наличие внутренних глосс, подчеркивание необычных фактов — все это превращает исходно исторически точное повествование в подобие волшебной сказки.

Заседание секции завершилось концертом средневековой европейской музыки на аутентичных инструментах в исполнении ансамбля старинной музыки под руководством Владимира Парунцева.

К. А. Александрова