CC BY
10
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. Сер. 9. Филология. 2008. № 1
О конференции «Лики ХХ века» памяти Л.Г. Андреева
19 и 20 июня 2007 г. на филологическом факультете МГУ проходила конференция, посвященная памяти профессора Леонида Григорьевича Андреева (1922—2001), замечательного ученого и педагога, многолетнего руководителя кафедры истории зарубежной литературы, силами которой и была организована конференция, приуроченная к восьмидесятипятилетию Леонида Григорьевича (16 июня 2007 г.). Профессор Андреев всегда был и остается примером того, как, казалось бы, в самых несвободных (и даже нечеловеческих условиях, если вспомнить Великую Отечественную войну, а память о ней всегда жила в Леониде Григорьевиче) можно оставаться человеком, свободно мыслящим и свободно пишущим и к тому же способным передавать этот дар другим. Нет никакого преувеличения в том, что без деятельной опеки Андреева-ученого и не менее деятельного участия Андреева-человека было бы невозможным существование в науке многих литературоведов-зарубежников разных поколений, и слова благодарности Учителю снова и снова, из разных уст повторялись на конференции. Не менее важно и то, что ХХ в. в западноевропейской литературе, век научных интересов Леонида Григорьевича Андреева, разнообразные лики и даже «личины» которого он открывал своим ученикам, на конференции был представлен именно теми проблемами, которые занимали легендарного профессора, которые он нередко первым ставил перед отечественной наукой: обсуждался вопрос о «жизни» и «смерти» авангарда (и конкретно сюрреализма), о неожиданных взаимовлияниях и взаимопроникновениях (или столкновениях) национальных литератур, об очертаниях «континента» экзистенциализма. Это стало настоящей данью памяти Андреева-ученого: его идеи живут, заставляют спорить, а застыть в почтенном «академизме» творческое наследие Леонида Григорьевича неспособно.
Открыл конференцию доклад заведующего кафедрой истории зарубежной литературы проф. Т.К. Косикова, «столкнувшего» лицом к лицу двух кумиров ХХ в. и двух его выразителей — М.М. Бахтина и Р. Барта, «человека бунтующего» и «человека чувствительного». По мнению Г.К. Косикова, выстраивая свою знаменитую парадигму карнавальной культуры, контркультуры, противостоявшей официальной, Бахтин-мыслитель сотворил своеобразную «империю отчуждения». Стремясь освободить добро, все «святое» и «заветное» от лживой наивности, Бахтин фактически зашел в тупик, доказав «абсолютную лживость бытия». Барт же создал
«империю чувств» — анархическую утопию ненасилия, прославив любовь — категорию свободы, позволяющую уклоняться от угроз со стороны любой власти, отказываясь от созданного ранее. Как подчеркнул Г.К. Косиков, Бахтину понятие любви было попросту незнакомо, это слово не из его словаря. Аудитории лишь оставалось спроецировать эти две интеллектуальные стратегии на тех или иных писателей ХХ в.
О встрече реальной, в отличие от воображаемого «свидания» Бахтина и Барта, но незамеченной многими исследователями, шла речь в выступлении В.М. Толмачева (МГУ) «Драйзер глазами Эйзенштейна». Режиссер, видевшийся с Т. Драйзером и собиравшийся экранизировать «Американскую трагедию», был описан как идеальный интерпретатор писателя, угадывающий тайные пружины драйзеровского творчества, его самоанализ и психоанализ. В качестве автора «Автобиографии» Эйзенштейна, на взгляд В.М. Толмачева, можно счесть писателем-натуралистом, родственным Драйзеру и Д.Х. Лоуренсу, тем, кто своим искусством ввел эротическое в социальный контекст.
Дискуссии, посвященные авангарду, были начаты докладом Ю.Н. Гирина (ИМЛИ РАН), обратившегося к феномену авангарда 1900—1930-х гг. как универсальной модели культуры, распространившейся на все виды искусства и все сферы гуманитарного знания. В них, по утверждению Ю.Н. Гирина, можно уловить одинаковую эволюцию авангарда — от раздробленной, «распыленной» картины мира через построение «метафизической тотальности» к «механистическому тоталитаризму», наглядным воплощением которого может служить созданный авангардистской мыслью Мавзолей мертвого вождя на Красной площади.
О парадоксальности мышления авангардистов рассуждала в своем выступлении М.А. Ариас (ИМЛИ РАН), рассказавшая о полемике сюрреалистов (Л. Арагона) с представлениями о «закате Европы» О. Шпенглера (в частности, с его скептическим отношением к русской революции), для чего были использованы аргументы, восходящие, при ближайшем рассмотрении не к Марксу, как верилось коммунисту Арагону, а к философии Гераклита. Таким образом, сделала вывод М.А. Ариас, можно говорить о том, что в своем восприятии российских событий французские сюрреалисты следовали поэтической интуиции, бессознательно отказываясь от общественно-политических схем. Разговор о сюрреализме продолжила Е.Д. Гальцова (ИМЛИ РАН), чей доклад был посвящен «театрализации слова» в сюрреалистической драматургии 1920-х гг.: субъектами пьес А. Бретона, Ф. Супо, Р. Витрака оказываются, согласно Е.Д. Гальцовой, отдельные метафоры, значения слов, части слов и даже буквы. Как было показано (и это дало пищу для размышлений о жизнеспособности авангарда), у этого
метода есть продолжатели и сегодня — примером тому служит театр В. Новарина.
На подвижность границ различных национальных авангардистских направлений указала В.Н. Терехина (ИМЛИ РАН), настаивавшая в своем выступлении на необходимости рассматривать творческую практику русского футуризма (В. Маяковский, В. Хлебников) в контексте немецкого экспрессионизма. Об абсолютном совпадении поэтических опытов французских и русских поэтов говорил и А.П. Авраменко (МГУ), проанализировавший переводы: русских символистов с французского.
С совершенно противоположным явлением познакомил собравшихся на конференции Д.В. Токарев (ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН): на примере работы русско-французской студии в Париже в 1929—1931 гг. он рассказал о взаимоотталкивании русской литературной эмиграции и французских писателей и интеллектуалов. Так, Б. Вышеславцев, В. Вейдле полагали, что солипсизм М. Пруста и П. Валери ведет к антигуманизму, к отказу от общения с читателем. Поняв «интеллектуализм» французов как рационализм, отказав им в духовности, русские эмигранты оказались неспособными к диалогу, остались в «выстраданной» изоляции.
О размежеваниях и совпадениях уже не литературных школ, а отдельных авторов говорили А.А. Аствацатуров (СПбГУ), сблизивший в своем докладе традиционно далеких друг от друга Т.С. Элиота и Г. Миллера, и И.А. Делазари (СПбГУ), представивший Ж.-П. Сартра как критика метафизики времени У. Фолкнера в свете опыта М. Пруста.
Проблеме лингвистики после Канта — теории языка В. фон Гумбольдта — был посвящен доклад М. Холквиста (Йельский университет, США), в котором демонстрировалось, как возникло столь важное для ХХ в. (например, для М. Хайдеггера) представление о языке как об особом инструменте познания мира. Одновременность знака и означаемого в языке именно Гумбольдтом была впервые сопоставлена со взаимоотношениями сознания и мира, а язык понят как деятельность, осуществляемая, например, в поэзии. Естественной иллюстрацией некоторых положений М. Холквиста стало выступление Н.С. Павловой (РГГУ), проанализировавшей стихотворение Р.М. Рильке «Дыхание» и показавшей, как глобальная метафора творчества как дыхания умещается поэтом в одном стихотворении, делается физически ощутимой, когда слово сначала опережает смысл, а потом «уходит», поскольку стихотворение, земное творение, по Рильке, принципиально не закреплено, всегда преходяще.
Опыт чтения Ш. Бодлера в свете эстетики и философии ХХ в. был предложен С.Л. Фокиным (СПбГУ): он показал, что «Цветы зла» могут быть поняты как книга, «опустошающая опыт», выводящая автора, согласно М. Фуко (и отчасти Ж.-П. Сартру), за пределы
чистой субъективности. Бодлеровская «политика поэзии» позволила художнику «изобрести» себя, добиться от своего «я» «всеотзывчи-вости и всевосприимчивости».
Если большинство участников конференции стремились остаться на территории «высокого» модернизма и признанных авангардистских опытов, то Т.Д. Венедиктова (МГУ) посвятила свое выступление сравнению процессов становления эстетики модернизма и формирования общества потребления. Она уподобила механизм символического «потребления» образа поэтами-модернистами (Э. Паундом, У. Стивенсом), при котором метафора соединяет зримое пространство и пространство воображения, «экономике желания», дающей покупателю возможность обладать желанной вещью. Тем самым Т.Д. Венедиктова расширила поле литературоведческого анализа, показав, насколько естественно методы элитарной культуры совпадают с приемами культуры массовой.
Ряд серьезных и вряд ли до конца разрешимых методологических проблем был выявлен участниками завершившего конференцию Круглого стола, посвященного метаморфозам экзистенциализма (прежде всего в литературе). Если ведущие Круглого стола Т.В. Балашова (ИМЛИ РАН) и В.В. Шервашидзе (РУДН), а также Н.Т. Пахсарьян (МГУ) настаивали на невозможности отделить философию экзистенциализма от литературы, о знании экзистенциализмом своих границ и внятной его локализации в национальных литературах, то С.Л. Фокин указал на необходимость жестко разграничить литературу и философию, признать множественность «экзистенциализмов», говорил о возможности выделить лишь отдельные элементы экзистенциалистской поэтики, тесно срастающейся, например, с сюрреализмом или постэкзистенциалистской, постмодернистской мыслью. В.М. Толмачев, возражая против попыток найти «образцовый» экзистенциализм на французском материале, счел допустимым размышлять об экзистенциализме авторов, пишущих в разных манерах, но обсуждающих определенный круг вопросов. О размытости контуров экзистенциализма говорила и Е.Д. Гальцова, ее отчасти поддержала и О.Ю. Панова (МГУ), напомнившая о «стихийном» возникновении экзистенциализма в литературе США. В ходе дискуссии была затронута и проблема существования экзистенциализма в России (лагерная литература, военная проза). В целом же круглый стол заставил его участников надеяться на возможность продолжения разговора, в том числе и на последующих «Андреевских» конференциях на филологическом факультете.
А.Ю. Зиновьева
