CC BY
74
Г.И. ФЕДОРОВ
НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕТКИ К ВОПРОСУ О НОВОЙ МЕТОДОЛОГИИ СОВРЕМЕННОГО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
События последних 20-25 лет, как известно, вызвали к жизни большие перемены в общественно-культурной жизни, научно-познавательной области. Это склоняет исследователей к необходимости пересмотра многих традиционных, и казалось, неколебимых концепций. Ряд новых методологических истин был осознан еще в начале XX в. Так случилось, скажем, с понятием единства содержания и формы, подвергнутого сомнению еще в начале прошлого столетия. «... Постановка вопроса о двух сторонах произведения, - пишет А.Я. Эсалнек, возвращаясь к этому уже в конце XX в., - как бы разрывает произведение и мешает его восприятию как целого» [7]. Есть основание предполагать, что понятие единства было введено в обиход литературоведческих исследований из соображений оправдания идеологически зауженных рамок оценки художественно воплощенной реальности. Между тем вплоть до последнего времени встречаемся с такой трактовкой содержания литературного произведения, до сих пор еще не осознаем, что примат (и единство) содержания был фактором служения обще-советской идеологии. И собственно, понятие единство недалеко ушло от парадигмы социалистическая по содержанию и национальная по форме. Наблюдающаяся в последние годы усиленная тяга к концепции содержательности формы [1] позволяет утверждать, что художественная картина мира национальной литературы создается этнопоэтическим арсеналом культуры народа, его адекватно-ментальным мировосприятием. Все это говорит о том, что необходимой задачей современного литературоведения является анализ собственно национального, этнодуховного фактора развития словесной культуры этноса. Из этого вытекает другая важная составляющая новой методологии -бахтинская идея о диалоге культур. Естественно, не обще-советская или же обще-социалистическая идея, а взаимопонимание, культивирующееся между различными этносами и их словесностями. Все это побуждает исследователей к тому, чтобы пристально и внимательно изучать художественноэстетическую ментальность народа, сформулированную вековыми традициями. В этом смысле, думается, есть достаточные основания для развития новой методологической парадигмы изучения художественной словесности, создания новой теоретической базы ее анализа. Попытка введения понятия теоретическая история национальной литературы, исходящая из осмысления необходимости новой парадигмы, на первый взгляд, может показаться малообоснованной и, по меньшей мере, странной. Однако более вдумчивый подход к поставленной и заявляемой проблеме позволяет, как нам представляется, отмести сомнения. Впервые такая попытка была предпринята нами в монографии «Санарла самах шыраве» («Поиск изящной словесности»), изданной в 1996 г. Чувашским книжным издательством. Название работы, как
казалось ее автору, имело репрезентативный подзаголовок: Теоретическая история чувашской прозы (50-90 гг.). С этого момента прошло достаточно времени, сомнения в том, стоит ли теоретически апробировать постановку такой проблемы, постепенно рассеивались, крепла убежденная уверенность в том, что это в современных условиях жизненно необходимо. Такая методология даст ключ к осмыслению того, какие резервы художественности и эстетики накопила каждая отдельная литература. Вслед за Г. Д. Гачевым, настаивающим на целесообразности изучения этого резерва [2], мы полагаем, что именно такие резервы и позволяют плодотворно развиваться диалогу культур. Нельзя поэтому не согласиться с Эсалнеком, считающим, что культурологический подход является принципиально важным для выявления ментальной картины мира художественных произведений. Все это органично и продуктивно углубляет концепцию содержательности формы.
Безусловно, Теоретическая история национальной литературы (ТИНЛ) во многом отлична от Истории литературы (ИЛ). Обыкновенная История, как известно, рассматривает образно-поэтические процессы в их хронологической динамике; исследуя вклад того или иного мастера слова в художественную словесность, она не занимается анализом собственно теоретических и методологических вопросов. Между тем ТИНЛ, думается, должна акцентировать свое внимание именно на истории и теоретическом изучении художественных открытий, сделанных тем или иным художником слова, той или иной культурно-исторической эпохой. Специалистам, занимающимся этой наукой, придется изучать такие факты, которые с платформы ИЛ могут показаться несущественными. К примеру, совсем не гениальная новелла Э.По («Убийство на улице Морг») заметно интенсифицировала развитие приключенческой и всей детективной прозы во многих европейских литературах. Или другой пример. В традиционном литературоведении все еще устойчиво бытует мнение, что фольклор является основой художественной литературы [4]. На поверку же оказалось, что фольклорные сюжеты и мотивы являются «в руках» профессиональных мастеров только лишь материалом и инструментом творческого переосмысления действительности. И далее, в становлении литературы того или иного периода велика роль Слова. Не это ли характерно для поисков русских поэтов В. Маяковского, В. Хлебникова, чувашских мастеров М. Сеспеля, И. Тхти и т.д.? «Диктат языка» (И. Бродский) - это внутренняя органика движения извечного Слова; Слова, независимого от воли отдельного стихотворца или прозаика. «Не Пушкин, - писала о великом русском поэте М. Цветаева, - стихии. Нигде никогда стихи так не выговаривались» [6]. То же самое примерно говорит о Ф.М. Достоевском Т. Касаткина, исследовательница онтологии его творчества. Его творчество она понимает как гениальную способность писателя постичь эвиденциальную (извечную) природу движения народного, светского, религиозного Слова в его первоначальном естестве [3]. В чувашской литературе такая приверженность к поэтике Слова зримо наблюдается в творческих исканиях М. Сеспеля (поэтика ораторской риторики, религиозно-гомилетического высказывания, евангельского Слова),
И. Тхти (тяга к намеренно профаэтрованному Слову), М. Ильбека (стремление писать, как бы многословно, плеонастично) и т.д. Все это является следствием театрализации лирики и прозы, не всегда оно сопричастно фольклорным мотивам и сюжетам. У этого русла - другая поэтика, другая эстетика, оно создает совершенно другую реальность. Таким образом, порой ТИНЛ способна пересмотреть и такие, казалось, незыблимые «истины», как, например, роль фольклора в становлении художественной целокупности литературы той или иной нации. Устное творчество народа, как будет видно из дальнейших рассуждений, - всего лишь одна из структурных составляющих профессиональной словесной культуры.
Отлична ТИНЛ и от науки, называемой Теорией литературы (являющей собой всеобщую поэтику), ибо она не занимается описанием внутреннего содержания таких субстантов, как роды и виды литературы; законы тропеизации; общая жанровая квалификация романов, повестей и драм. Она, скорее, интересуется этнопоэтическим содержанием жанров (если эта проблема объявится как ее насущная задача). К примеру, русская проза тяготеет к созданию широких, панорамно-эпических полотен (четырехтомные романы-эпопеи Л.Н. Толстого и М.А. Шолохова). Опыт таких мастеров свидетельствует о стремлении к многомерности охвата жизненного материала, продиктованного принадлежностью русской словесности к славянской культурной семье. Между тем чувашская проза многосоставность претворяемой реальности склонна осуществлять через циклическое освоение и организацию материала. Так, двухтомный роман Хв. Уяра «Близ Акрамова» написан как цикл отдельных новелл. Здесь, конечно, мал процент психологизма (он не особенно характерен для чувашской словесной культуры); примечательно, что В. Оскоцкий в монографии «Роман и история» упрекает Уяра в перенагруженности произведения этнографизмами и бытописью [5]. Беда критика заключается в том, что о чувашской ментальности он судит с точки зрения русско-славянской картины мира. Анализ показывает, что и бытопись, и этнографизм, и особые художественные свойства циклизма наблюдаются в поэмах народных поэтов Чувашии П. Хузангая и Я. Ухсая, в прозе Ю. Скворцова, В. Игнатьева, М. Юхмы, в лирике В. Эндипа, Н. Те-веткеля, Ю. Айдаша и т.д. Циклизм мировидения присущ марийцу К. Васину, татарам Г. Исхаки, А. Гилязову, А. Гаффару и т.д. Вот почему привязанность исследователей к парадигме анализа славянских культур не всегда продуктивна.
О чем это говорит? О том, что одно из главных мест в ТИНЛ занимают поиски сходства и различий в художественных литературах, относящихся к одной культурной семье или же одному ареалу. Чувашская словесная культура в этом случае должна быть изучена как явление тюркской культурной семьи, как факт ареального совпадения или же расхождения с литературами марийцев, мордвы, коми, удмуртов, русских и т.д. Следовательно, в ходе претворения в жизнь принципов этой методологии становится важным сам по себе не факт того, что, как и когда произошло, а то, какие причинно-
следственные отношения вызвали к жизни подобное явление. Естественно, не вообще место изучаемого фактора в развитии стилевых, жанровых процессов выходит на первый план; на авансцене оказывается глубинное теоретическое изучение явлений, координирующих становление самобытной художественной методологии национальной словесности. Понятно, что для уяснения причин, побуждающих такое развитие философско-эстетической сущности словесной культуры, необходимо решение таких проблем, как периодизация образных процессов, изменение отношения автора к предмету высказывания. Разумеется, выявление самородной поэтики и эстетики прозы, поэзии и драмы в таких случаях должно проистекать из адекватного осмысления этнопо-этики, которой долженствует лежать в основе развития ТИНЛ. Безусловно, специальное и уплотненное рассмотрение всех этих вопросов в ИЛ значительно утяжелило бы ее.
Вряд ли необходимо специально доказывать, что разработка основных принципов ТИНЛ особенно злободневной становится в преддверии создания сопоставительной истории русской и чувашской литератур и академической истории литератур народов Урала и Поволжья, предпринимаемых авторскими коллективами чувашских и региональных ученых. Осознание этого не является случайным; в силу того, что долго превалировал односторонний подход, особо оговаривающий фактор однонаправленного влияния русской литературы на другие. Истории литературы создавались чуть ли не как истории заимствования традиций русской словесной культуры. В.Г. Белинский, как общеизвестно, утверждал, что заимствования продуктивны при условии, если назрела их необходимость изнутри. Это обстоятельство снова обращает нас к необходимости ТИНЛ и этноэстетики, этнохудожественности литературы. Не касаясь остальных сторон ТИНЛ, попробуем, обобщив сказанное ранее, очертить некоторые аспекты апробируемой в данной статье идеи об этнопоэтике как об одной из структурных составляющих ТИНЛ.
К таковым можно отнести:
1) устное народное творчество, жанры, сюжеты фольклора. При этом важно сознавать, что фольклор не является «единоначальной» основой литературы, он выступает как материал и орудие, как структурированный образ, мышление и образное мироощущение. Таковы, например, легенды-повести современного чувашского прозаика М. Юхмы «Дорога на Москву», «Голубая стрела», множество произведений марийца К. Васина, повести киргиза Ч. Айтматова («Плаха», «Буранный полустанок» и др.), башкира М. Карима («Долгое-долгое детство») и др. Следует заметить, что порой по неосмотрительности критики любой, даже стилизованный автором индивидуальный миф, признают как данность фольклора. Об этом в одном из своих интервью неодобрительно отзывался Ч. Айтматов (имея в виду миф о манкуртизме). Действительно, такая постановка вопроса отказывает писателю в праве творить индивидуальные мотивы (хоть и напоминающие фольклорные). Есть и другие замечания: естественно, нельзя упускать из виду то, что ряд культур-
ных топосов, показательных для одной культуры, нехарактерен для другого народа. Так, Гачев отмечает, что символом киргизской культуры является лошадиный хребет, объясняющий кочевой характер бытия народа [2]. Но этот образ менее присущ, например, чувашской культуре;
2) релевантно самостоятельны и свободны от фольклора язык и речь народа, практика бытовой выразительности высказывания. Трудно было бы квалифицировать животворность гоголевского слово-творения только как фольклор. Это особая стихия, отличная от фольклорной поэтики. В чувашском словесном искусстве, как уже указывалось, эта тенденция зримо проявляет себя в плеонастическом многословии И. Тхти и М. Ильбекова, И.Н. Юркина и Л. Таллерова. Такое Слово, как правило, окреплено смехом и глубинной иронией. Тхти в своих рассказах прибегает к приему намеренного рафинирования, уничижения как предмета рече-творения, так и образа носителя этой речи. Шутливая, ироническая интонация его повествований подчас является средством самозащиты человека, подвергающегося осмеянию, унижению и т.д.
Предмет уничижения, его структуру такой Повествователь в прозе И. Тхти превращает в смех и тем снимает психологическое напряжение. Происходит, таким образом, процесс отказа от явного, открытого психологизма. Он коренится в глубинном юморе. Порой подобная коллизия вырастает в средство исторической самозащиты Чуваша от насмешек, гонений и национального унижения. Безусловно, такой Смех, такое Слово требуют от читателя высокого уровня интеллекта, ибо все здесь построено на игре слов, на приемах словесного театра. В этом отношении к нему близки Хв. Уяр, М. Ильбек и ряд других писателей. Практически Словом является и миф. И.М. Дьяконов (ан-тичник) пишет, что миф - это факт мироощущения, а не жанр. Мифом как Словом-орудием мыслят поэты М. Федоров (поэма «Леший»), К. Иванов (поэма «Нарспи»), прозаики Ю. Скворцов («Березка Угах», «Священный огонь» и т.д.), Д. Гордеев («Не разоряйте ласточьих гнезд») и др. В мифе таятся са-мородность и самобытность прозы М. Карима, А. Гилязова и др. Следует отметить, что в прозе татарского прозаика Гилязова миф часто тяготеет к развернутой и философски насыщенной метафоре, Карим склонен более видеть миф в ритуальном протоколе сохранения традиций предков, Скворцов тянется в сторону многообъемного насыщения мифа разветвленным символическим значением. Как видим, разные литературы накапливают разный опыт;
3) существенны для ТИНЛ факты материальной и духовной жизни народа. Тяга к притчеизации обыденных происшествий хорошо наблюдается в повестях и рассказах И.Н. Юркина, Игн. Иванова (начало XX в.), Д. Гордеева (конец XX в.) и др. При этом наблюдается тяга к наделению аллегории устойчивыми признаками символа, что говорит о сближении художественной публицистики с философским осмыслением мира (проза А. Емельянова, поэзия А. Воробьева (середина XX в.), драма Б. Чиндыкова (конец XX в.) и т.д). Нельзя не отметить, что публицистика Емельянова в последние годы его жизни (1970-1980-е годы) заметно стала склоняться в сторону притчи в русле поиска извечных нравственных ориентиров. Д. Гордеев все больше и больше
тянется (в одном ряду с Н. Петровской) в сторону разработки особенностей жесткого и черного реализма, исповедующего фатальную неизбежность предначертанной судьбы. Притча татарского прозаика А. Гаффара обретает черты лирической метафоры и отличается порой мягким аллегоризмом;
4) важной культурофилософской составляющей ТИНЛ является этнографизм, который выявляет историческую, социально-психологическую, эт-нообрядоверческую особенности национального самобытия поэтического Слова. Как конструктивная данность образной структуры произведений это проявляется весьма талантливо в прозаических изысках Хв. Уяра (роман «Тенета» - обряды жертвоприношений, кражи земли), М. Ильбекова (обряды кражи воды, роман «Черный хлеб»), в поэмах Я. Ухсая и т.д. Изъятие этих сцен из названных полотен привел бы к полной утере национально-народной самородности этих полотен. Как указывалось, особенно это показательно для татарского писателя Гаяза Исхаки. Определенные черты такого подхода к отображению жизни находим в прозе одного из основоположников современных традиций в татарской литературе Г. Ибрагимова. Этнографизм в таких произведениях является свидетельством отражения обрядоверческого сознания и философского самобытия народов Урала и Поволжья (в отличие, скажем, от литературы славян). Из этнографических зарисовок и очерков в этом регионе рождаются жанры рассказа и ранней повести. В дальнейшем этот этнографизм развивается в русле обретения черт философской поэтики;
5) особым компонентом обсуждаемого предмета является и определенное отношение к тому или иному ритуальными, как бы сакральному, протоколу социальной жизни. Механизм игры с таким протоколом, спор с его официозностью находим в трагикомедии чувашского драматурга Ф. Павлова «На суде». В основе ее лежит заседание суда, которое, старик Ухтеркке, обладатель способности к наивно-профанированному красноречию, превращает в театральные подмостки. Происходит словесное состязание между судьей и как бы темным стариком, в котором победителем оказывается последний. Практически старик Ухтеркке реализует тот же механизм, который художественно апробирован в рассказах И. Тхти: смешная интонация речи у обоих вырастает в большой культурно-философский фактор трудной бытийности. Постижение героями такого протокола воочию выступает в повести «Долгое-долгое детство» М. Карима, в «Буранном полустанке» Ч. Айтматова. Однако чуваши, пожалуй, больше обращены к вскрытию социальных нравов: Павлов, например, устами Ухтеркке обнажает прогнивший протокол судебного быта, Тхти осмысливает современную ему действительность 20-30-х годов XX в. Айтматову же и Кариму важнее всего выявить нравственную подоплеку анализируемых перипетий;
6) немаловажно обращение к вечным, старинным сюжетам древней литературы. К. Иванов в поэме «Нарспи» передал свое осмысление старинной коллизии «Лейли и Меджнун», восходящей к исторической реальности того, что имело место 700-800 лет назад. М. Федоров создал особый вариант
встречи человека со злыми духами Леса (но разработал ситуацию как Миф-размышление Героя);
7) в силу своего особого характера ТИНЛ неизбежно обращается к символам-топам национальной культуры. Вот почему в чувашской литературе наблюдается устойчивый интерес к таким топосам, как лес (М. Федоров, К. Иванов, Хв. Уяр, Ю. Скворцов, Н. Мартынов), стихия (те же авторы), дорога (Хв. Уяр, М. Федоров, А. Артемьев и др.), круг (К. Иванов, Ю. Скворцов и т.д.) и т.д. Устойчив интерес к таким дихотомическим парам, как Жизнь и Смерть, Шутка и Трагизм, Глупость и Ум, Страх и Смелость и др.
Такой подход к материалу позволяет напрочь отринуть социологизиро-ванную практику создания ИЛ. Как показывает анализ, для чувашей непреложно тяготение не только к фольклору, но и к образности Речи, обрядове-рию, Шутке и т.д. Все это составляет основу их эстетического видения мира. Именно от этого зависят способы сюжетно-повествовательного механизма, жанрово-композиционной структуры произведений. Так, можно отметить приверженность чувашских мастеров Слова к циклическому мышлению. Вот почему некоторые поэмы Я. Ухсая выходят из-под его пера как повести в стихах («Дед Кельбук»). Причина этого таится, видимо, в том, что Чуваш в своем осмыслении мира одномерен, многоплановые и многосоставные романы его мало интересуют. И тем не менее мир этот дихото-мичен: Шутку чуваш редко воспринимает без дихотомического единород-ства с Драмой или Трагедией. Полнота крупного жанра для него так же дискретна и мозаична, как и объемна. Проблема, поставленная здесь, разумеется, не исчерпывается сказанным. В данной статье сделана попытка лишь очертить некоторые аспекты ТИНЛ. Автор уверен, что работу в этом направлении необходимо продолжить в русле, как уже говорилось, поиска этнопоэтических особенностей литературы, сравнительного изучения национальной литературы со словесностью народов одной культурной семьи, сопоставительного исследования культур народов, относящихся к разным семьям и т.д. Вместе с тем поиск сугубо национальных и ментальных черт словесной культуры в этом случае неизбежно будет сопряжен с нахождением жанровых, стилевых, эстетических, сюжетных универсалий.
Литература и примечания
1. Анастасьев Н.А. Продолжение диалога: Советская литература и художественные искания XX века. М.: Сов. писатель, 1987.
2. Гачев Г.Д. Национальные образы мира. М.: Сов. писатель, 1988.
3. Касаткина Т. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2005.
4. Кудрявцева Р.А. К вопросу о формировании эпических жанров в марийской литературе (теоретический и историко-литературный аспект) // Литература и время. Йошкар-Ола: МарНИИ, 2003. Опираясь на концепцию П. Домокота, исследовательница приводит слова венгерского ученого: «Факт, что фольклор в истории культуры всех уральских народов, в том числе и больших, является определяющим фактором и по праву может считаться основой на-
циональной культуры..., <. > в фольклоре можно обнаружить и основные жанры литературы (С. 51). И далее Р.И. Кудрявцева прибавляет: «с мифами в своей содержательной основе, а отчасти и в структурно-стилевом плане, был тесно связан фольклор, особенно те его жанры, которые впоследствии оказали наиболее существенное влияние на идейно-тематическую структуру и поэтику эпических жанров в марийской литературе» (там же). Все это вызывает серьезные возражения. Во-первых, вряд ли правомерно считать, что именно из фольклора вырастала вся уральская литература. Во-вторых, плохо верится в то, что этнографические и бытовые очерки, из которых в преимуществе своем во многом вырастали жанры повести и рассказа, накрепко и бесповоротно связаны только с фольклором. В-третьих, несколько неоправданно и утверждение о том, что миф связан с фольклором в содержательном плане (? - Г. Ф.) и в «структурно-стилевом плане» (? - Г.Ф.). Так что же, содержание само по себе, а «структурно-стилевой план» стоит релевантно и особняком? И как надо понимать утверждение, что связь содержательного и структурно-стилевых планов оказала влияние на идейнотематическую структуру эпических жанров? Стало быть, рождению эпических жанров способствовала более всего связь фольклора с мифом? Представляется, что тут действуют и другие факторы.
5. ОскоцкийВ. Роман и история. М.: Худож. литература, 1980.
6. Цветаева М. Цитируется по: Касаткина Т. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН.
7. Эсалнек А.Я. Тематология на распутье // Литература, культура и фольклор славянских народов: Материалы конференции (Москва, июнь 2002). К XIII Международному съезду славистов. М.: ИМЛИ РАН, 2002.
ФЕДОРОВ ГЕОРГИЙ ИОСИФОВИЧ родился в 1942 г. Окончил Чувашский государственный педагогический институт им. И.Я. Яковлева. Доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой культурологии Чувашского государственного университета. Область научных интересов - литературоведение, теоретическая история литературы. Имеет более 100 научных статей, из них 6 монографий, 4 учебных пособия.
