CC BY
114
Г.К.Щенников
НАТУРАЛИЗМ СОЦИАЛЬНОГО РОМАНА Д.Н.МАМИНА-СИБИРЯКА
Русский натурализм 1880—1890-х годов сделал существенные открытия в изображении жизни массовой, роевой, в исследовании психологии целых общественных популяций, внося таким образом кардинальные перемены в русский социально-психологический роман, который был по преимуществу романом о личности. Модификации традиционного жанра очень заметны в творчестве П.Д.Боборыкина, А.В.Амфитеатрова, Д.Н.Мамина-Сибиряка. О первых двух мы уже писали1.
Мамин, в отличие от Боборыкина и Амфитеатрова, давно признан как крупный писатель. Однако жанрово-структурное новаторство его романов, определяемое натуралистическим видением нового художественного объекта, еще не было предметом специального анализа. Этой проблеме и посвящена данная статья.
Начнем, однако, с более общего и тоже еще нерешенного вопроса: является ли "областничество" писателя, его прикреп-ленность к "особому быту Урала" фактором, ограничивающим широту его обобщения, либо наоборот, способствующим расширению границ словесного искусства? Сам Мамин настойчиво относил сеоя к отделу областной беллетристики, "сознание своей какой-то обособленности местного бытописателя было ему присуще"2.
Примечательно, что история изучения Мамина — это непрерывные попытки определить характер творческих импульсов, которые давал ему местный материал, выявить все новые ресурсы — лсторические, философские, эстетические — этого материала. Укажем для примера на восприятие Мамина как весьма непростого, загадочного писателя в критике XIX — начала XX века.
В дни сорокалетнего юбилея его деятельности в октябре 1912 года и последовавшей за ним смерти писателя отмечали следующий парадокс: Мамин — любимец широкой читательской массы, яркий, самобытный талант, но профессиональная критика сознательно замалчивает его, насильно сдает в архив, а интеллигентная читательская элита его игнорирует. В эти дни авторы статей не скупились на сравнение его с литературными современниками и предшественниками. Мамина сравнивали с Боборыкиным и Мельниковым-Печерским (освоение купеческого быта), с Решетниковым и Лесковым (отличное знание патриархального народного уклада), с Короленко (внимание к отщепенцам, бродягам, босякам), с Чеховым и Г.Успенским ("певец сумерек"), с Л.Толстым (исторический фатализм) с
Золя (натурализм) , с Д.Лондоном и Б.Гартом (романтика золотоискательства)3. И это далеко не полный перечень.
Характеристики, оценки творчества Мамина-Сибиряка были весьма противоречивыми, альтернативными. Но при всей разноголосице суждений критика того времени создавала целостный и даже типовой (т.е. являющийся своего рода моделью) образ писателя-областника. Это писатель якобы равнодушный к интеллектуалам, искателям правды и истины (и в этом расходящийся с общерусской традицией), зато умеющий рисовать коренные типы национальной жизни и общерусские черты. Типы уральцев-русаков у него чрезвычайно живы, реальны якобы оттого, что они не осложнены никакой авторской тенденцией. Но в них проявляется народное понимание правды и совести, которые автор целиком принимает. Словом, Мамин — такой же "мужицкий" писатель, как и его герои4.
В критике тех лет даже возникает попытка оценить Мамина как характерный тип национального русского писателя в славянофильском духе. Так, Н.Бедлыцкий противопоставляет Д.Лондону — певцу "сильной личности" — Мамина как выразителя "славянского миросозерцания с характерными для него культом сострадания к ближнему и проповедью жизни по-божески"5.
Примечательно, однако, что особая колоритность и глубина Мамина как создателя национальных типов объясняется его кровным родством с Уралом, тем, что он вырос из местного материала. Именно здесь, на Урале, по мнению Е.Колтуновской, более всего сохранились во всей неприкосновенности коренные сские черты, "ничем не прикрытые и не замаскирован-
Преимущественный интерес к коренному, родовому, стихийно-почвенному в психологии своих земляков был, действительно, отличительной чертой Мамина-Сибиряка. Мамин принципиально обращается к человеку среднего интеллектуального уровня, оценивая его срединность не как ущербность, а как показатель демократичности, как знак всеобщей судьбы этого персонажа. Мамин вовсе не безучастен к общественному движению, но не склонен оценивать его привычной меркой — уровнем интеллектуального развития личности. В современных работах о романе "Приваловские миллионы" внимание исследователей все еще сосредоточено на системе взглядов Привалова как деятеля народнического лагеря. Между тем эти взгляды очерчены бледно, невыразительно — они не занимают писателя.
Десятилетняя история романа, изученная А.И.Груздевым, свидетельствует о том, что от замысла к замыслу (от "Семьи Бахаревых" к "Каменному поясу", а затем к "Приваловским миллионам") Мамин все больше отказывается от четкой социально-идейной характеристики своего героя в духе народнического романа. Мамина увлекла новая задача: представить
общему
ные
преемственное развитие типов уральских заводчиков. Как свидетельствует сам писатель, он задумал трилогию. В первом романе должен был явиться "основатель и родоначальник всей фамилии Тит Привалов, один их тех удивительных типов первых заводчиков, коих создал XVIII век на Урале — ум, желёзная воля, самодурство, жестокость, дикое великодушие — одним словом, добро и зло в этих людях перемешались самым удивительным образом... Во втором романе, действие которого относится к сороковым годам, фигурируют выродившиеся наследники, это время беспримерной по своей чудовищности роскоши, мотовства и всяческого безобразия, не сдерживаемого ничем... В третьем романе "Приваловские миллионы" выведен последний из Приваловых, человек, который несе1" в своей крови тяжелое наследство и который под влиянием образования постоянно борется с унаследованными пороками... Таким образом, эта приваловская эпопея должна была захватить собой полный цикл развития приваловского типа"7.
Трилогии-эпопеи Мамин не написал, но идея закономерного цикла развития приваловского типа не исчезла из романа — она образует его стержень. Чем больше всего заняты жители Узла по приезде Привалова, что составляет загадку для них, что захватывает читателя? Разумеется, судьба Привалова, причем не столько то, удастся ли ему вернуть свое миллионное наследство (на этот счет автор сразу готовит читателя к худшему результату), сколько иное: как проявит себя наследник знаменитого в крае рода?
На тему наследственности в "Приваловских миллионах" указывали все исследователи. Чаще всего отмечалось, что наследственные пороки — чувственность, эмоциональная неуправляемость — явились причиной поражения Привалова в борьбе с опекунами. Но генетическую проблематику романа не следует рассматривать узко. Прав И.А.Дергачев: "...В теме "наследственности" писатель выходит за рамки биологических представлений. Для него более важен "спрессованный опыт поколений", находящий выражение во всем поведении лица, опыт социальный" .
От Привалова в Узле все ждут чего-то особенного именно как от наследника приваловско-гуляевского рода. Характер Привалова и занимает больше всего автора тем, как проявится в нем родовая наследственность, особый социально-генетический код: та поразительная смесь созидательных и разрушительных инстинктов, которая всегда отличала предпринимателя, пионера в хозяйственном освоении русских окраин и которая получила особое, ничем не сдерживаемое развитие в уральских условиях, где фундаторы горного дела обладали неслыханной свободой и неограниченной властью над людьми. При этом закон наследственного проявления рода ставится в прямую зависимость от системы национального развития горно-металлургической про-
мышленности на Урале. Этот закон отчетливо формирует сам Привалов, когда говорит Лоскутову: "Системой покровительства заводскому делу им (уральским заводчикам. — Г.ГЦ.) навсегда обеспечены миллионные барыши... В таких понятиях и взглядах вырастает одно поколение за другим, причем можно проследить шаг за шагом бесповоротное вырождение самых крепких семей. Чтобы вырваться из этой системы паразитизма, воспитываемой в течение полутораста лет, нужны нечеловеческие усилия..." [2, 194].
Привалов испытывает действие этого закона на самом себе. Его падения не так грандиозны и эффектны, как у его деда, но не менее страшны: читатель с тревогой ждет, не совершится ли новый распад человеческого в человеке, на этот раз в личности интеллектуальной, не сравняется ли Привалов с обывателями Узла? В связи с этим задача сохранения крепкого гуляевского рода, волнующая старика Бахирева, его страстное желание женить Привалова на дочери Надежде, приобретает особый смысл: это не просто спасение неудачливого наследника — это проблема сбережения крепкого русского типа. В романе Мамина-Сибиряка речь идет не о закономерном вырождении вековых эксплуататоров, а о быстрой деградации людей, представляющих коренной склад "русака" — всего лишь несколько десятилетий назад в нем выражалась сила национального характера. В Привалове немало замечательных черт созидателей уральского горнозаводского дела (в нем "хорошая кровь"): одержимость большой целью, важной для многих, непреклонность — железный характер Гуляевых проявляется и в тихом Сергее Александровиче — честность, великодушие. Но как причудливо сплелись эти качества с социальными пороками, рожденными безграничным своеволием и соблазнами безмерной роскоши!
Мамин-Сибиряк поставил здесь очень большую проблему: возможность быстрого и вполне закономерного, неизбежного вырождения национального характера, — проблему удивительно скорой порчи человеческого духа, удивительного извращения национальных достоинств (например, не раз прославленной русской "восприимчивости") в сравнительно короткий исторический период под влиянием "неестественной" системы хозяйствования (именно на неестественности развития уральского капитализма настаивал Привалов). В 1880-е годы при новой вспышке самобытничества, доходившей до крайнего национализма (это хорошо отражено в романе П.Д.Боборыкина "Перевал"), такая трактовка национальной темы была оригинальной и смелой. Акцент на родовых началах сделан и при характеристике общественной позиции Привалова: главное в ней не народнические идеи, а народный инстинкт добра, органически присущий герою; изначальное нравственное чувство, поддержанное и развитое в нем университетским образованием.
Мамина занимали больше всего законы массовой жизни. А бытие народа складывается, в его изображении, из отношений разных социальных групп, малых коллективов — и каждый из них является наследником памяти поколений. Писателя особенно увлекала задача раскрыть своеобразную гармонию межгрупповых и межличностных связей, существующих в жизни людей отдельного региона. В романе "Три конца" (1890) он исследует социальную экологию заводского поселка, в котором живут три этнические группы: переселенцы из Тульской ("великороссы") и Черниговской ("хохлы") губерний и коренное уральское население — "кержаки". В дореформенное время каждый из кланов крепко держался дедовских обычаев, берег свою самостоятельность. „Однако сведенные общим трудом и крепостной зависимостью от; заводо,владельцев люди мирно уживаются друг с другом, дружат и даже находят выгоду в том, чтобы породниться: так украинцы охотно женятся на домовитых и работящих тулянках.
Отмена крепостного прйва объединила всех общим желанием — получить свободную землю. "Это был захватывающий момент, и какая-то стихийная сила толкала вперед людей самых неподвижных, точно в половодье, когда выступившая из берегов вода выворачивает деревья с корнем и уносит тяжелые камни" [7, 174].
Движение неодолимо оттого, что в нем слились воедино "исконная тяга... к своей земле", которая прошла стихийной силой через всю русскую историю и которая подняла на дыбы самых древних старух ("сорока лет заводского житья точно не бывало" [7, 109]), — и сиюминутная насущная беда: прекратилась выплата "казенного хлеба" рабочим, получившим свободу.
Мамин видит и обнажает синтез национально-исторических и социальных мотивов в поведении массы. Он глубоко раскрывает диалектику и антиномику массового движения. Общий подъем ломает устойчивые границы популяций и в то же время ведет к новому разлому: жители Ключевского разделяются теперь на два конца: на желающих искать счастья в "орде", на вольных башкирских землях — и тех, кто готов бороться за вольное владение заводской землей, к которой искони "приписан". В "естественном" порыве переселенцев автор тоже усматривает противоположные начала: и потребность вернуться к исторически изжившему себя патриархальному хозяйству, и рост самосознания освобожденного человека. Главный организатор переселения Тит Горбатый не прижился в орде, вынужден был вернуться в поселок, так как снохи его скоро поняли, что старокрестьянский труд под началом "большака" — это большая каторга, больший гнет, чем заводская работа — и взбунтовались. И хотя сам старик воспринимает распад семьи как разорение, катастрофу, объек-
тивно он выражает установление более свободных, более человеческих отношений между людьми. Женщины, к которым раньше относились как к "бессловесной скотине" [7,121], начинают сами решать свою участь.
Современный исследователь назвал роман "Три конца" "эпосом уральского разорения"9. Это определение можно применить и к другим полотнам писателя — к романам "Приваловские миллионы", "Золото", "Хлеб": в каждом из них повествуется о социальном бедствии — грозе, разрушающей привычный и устойчивый уклад целого микромира. Мамин постоянно изображает капитализацию русской жизни как своего рода роковую, стихийную силу — и вместе с тем пытается установить и некоторые закономерности общей судьбы. Механизм ее, по логике писателя, складывается из взаимодействия процессов, совершающихся в отдельных группах и коллективах. Писатель постоянно демонстрирует взаимозависимость людских отношений: нельзя тронуть одни, не коснувшись других. Вот как думает об этом старая хохлушка Ганна Коваль, переживающая побег дочери Федорки к кержаку Тишке: "Конечно, Федорка глупа, и бежит на кержацкие песни, как коза, вылупив очи. Если бы не было покоса Никитича, не было бы и греха. А кто все устроил? Конечно, сват Тит. Кабы не его проклятая орда, Деян не продал бы покоса Никитичу и Ганна не бегала бы за Федоркой ночью" [7, 306]. Пониманием этой всеобщей зависимости от всех определяется и "рыхлый" сюжет романа: в нем множество линий, начал и концов, и все они сплетены в тугой узел.
И некие общие тенденции проступают в драматических судьбах столь разных людей, как интеллигентный приказчик Мухин, сломленный той самой "волей", которую он ждал всю жизнь, и патриархальный купец Груздев, разоренный своими же воспитанниками; благополучная стряпуха Домнушка, кончающая жизнь самоубийством, и разбойник Окулко, превращающийся в ретивого полицейского. Кризис же в отношениях между заводской администрацией и рабочими немедленно отражается во всем: ломает структуру жителей поселка, изменяет характер пристрастия к старой вере, влияет на жизнеустройство молодежи.
Словом, развивая принципы "народного реализма" Решетникова, Мамин изображает не только зависимость рядового человека от законов массовой психологии, но и слагаемость общих настроений и общих перемен от взаимоотношений множества малых социальных групп.
Маминские "эпосы разорения" не имеют трагических финалов. Завершая их, автор всегда рисует на обломках сломанного быта ростки и побеги новой жизни. В эпилогах его романов во всю силу звучит мысль о неизжитых и плодоносных корнях национального бытия. И не случайно молодые герои в "Трех концах" Нюрочка Мухина и Вася Груздев (организаторы
школы и новой потребительской лавки) уважительно относятся к самому архаическому — к старой вере и скитам. Мамин изображает кержацкие скиты не только как "гнезда плохо прикрытого разврата", в радениях староверов он видит не только "застой", "неподвижность"1 . В среде людей, порвавших с миром, писатель усматривает и непрекращающийся духовный поиск, неслабеющую потребность народа в самоочищении, в идеале высокой духовности и даже в социальной справедливости: в доме Таисии было "много разговоров о ключевском разорении, о ключевской нужде..." [7, 350]. Символично, что роман завершается сценой ухода старика Груздева в скит с благослов-ления и Таисии, и невестки-учительницы.
Исследование стихийно-родовых начал определяет и оригинальную структуру исповедально-биографического романа "Черты из жизни Пепко" (1894). Традиционно здесь обращение к целой возрастной эпохе — молодости героя. Но обычно роман-биография посвящен оригинальной личности. Второе лицо — друг героя — играет эпизодическую роль и чаще всего демонстрирует совсем иную судьбу. В романе Мамина рассказчик Василий Иванович Попов повествует одновременно о себе и своем приятеле Агафоне Павловиче Попове, по прозвищу Пепко; "Вспоминая прошлое, я обобщаю свою молодость именно с Пепкой и иначе не могу думать. Это был мой двойник, мое alter ego" [8, 254]. Так уже форма повествования указывает: автору важен не индивидуальный опыт, не сознание яркой личности, а некие общие законы молодости выбранного им круга.
Оба Попова оказываются в тисках нужды: оба они бедняки-студенты, заброшенные в столицу, в среду чужих людей. И оба увлечены жизнью репортерской "богемы". Но это роман не о тяжелых условиях быта, губящих талантливого человека, и не о соблазнах "красивой жизни", растлевающей юнцов (хотя в нем есть и то, и другое). Роковой силой для молодых людей, безжалостно разрушающей их прекрасные надежды, оказывается зависимость от своих же " 1ших" потребностей — желание
ная потребность любви", испытываемая "в известном возрасте". Молодая жажда жизни, при неблагоприятных житейских обстоятельствах, при весьма ограниченном и пошлом окружении, толкает обоих к стереотипным отношениям: к быстрой и непостоянной любви, к скорому и ненастоящему творчеству, к легким и часто необдуманным переменам в жизни.
Это роман о силе возрастных законов, о срывах, вызванных неизжитыми молодыми запросами. Он родственен "Обыкновенной истории" И.А.Гончарова. Но у Александра Адуева причиной кризиса были надуманные чувства, воображаемые отношения. Пепко и его друг страдают оттого, что разменивают хорошие мечты о серьезном творческом труде и высокой «любви на жалкие суррогаты. Желая прославиться поскорее, Василий Попов сочиняет бульварный роман, мучительно сознавая в то же время,
поскорее удовлетворить
хлебе насущном и "мучитель-
что он совершает предательство, почти измену... начинает "торговать собой" [8; 356,357]. И роман с Аграфеной Петровной вызывает в нем чувство стыда: "... Так нелепо поместились мои первые восторги; ведь я даже не любил Аграфены Петровны, а отдавался простому физическому влечению. Где же идеалы, где та светлая и чистая, которая носилась в тумане юношеских грез?" [8, 418]. Аналогичные муки от бездарно прожитой молодости испытывает и Пепко. Примечательно, что в качестве рока для того и другого являются совершенно однотипные женщины, сестры Анна и Аграфена, да еще Любочка, духовно похожие друг на друга, как две капли дождя. Все они преданные и ревнивые подруги, деспотически подчиняющие своей воле молодых людей. Мамин здесь в совершенно новом свете изображает всепоглощающую женскую любовь — в полном противоречии с устойчивой национальной традицией: эта любовь не показатель ни общественных запросов, ни личных достоинств. Она представлена как психо-физиологическое влечение и собственнический инстинкт.
Изображая силу "низших" эмоций, простейших потребностей, Мамин занимает позицию не обличителя, а исследователя, стремящегося понять их детерминирующую роль, их подлинность. Одна из причин этого рока в том, что суррогат и примитив может маскироваться под значительное явление, принимать привлекательные формы, буть то по сути своей штампованный газетный репортаж или тривиальная ловля женихов. Так, обе сестры, Аграфена и Анна, способны к подвижничеству, о котором рассказчик повествует одновременно с теплотой и иронией: одна "бескорыстно" выхаживает тяжело больного Василия, другая, боясь потерять мужа, отправляется вместе с ним на войну, в качестве сестры милосердия.
Мамин очень серьезно ставит вопрос о значимости повседневных заурядных эмоций и для становления личности, и для постижения общих закономерностей бытия. Постоянно неудовлетворенное чувство, вечно томящее желание не только являются причиной духовных сдвигов, но и пробуждают в молодых журналистах пылкие фантазии и художнические порывы. Друзья частенько рассуждают о "компенсаторной" функции искусства: о том, что художники восполняют недостаток лично пережитого образами, выражающими желанную гармонию и духовную высоту. Вместе с тем они приходят к важному выводу, что без начальной нравственной чистоты творчество писателя "окисляется", как заурядный металл. Мамин показывает, как из повседневного "сора" прорастают зерна больших и здоровых чувств: для человека, чуткого душой, страдающего от собственного падения, опыт пошлых отношений становится серьезной жизненной школой. Бытовое и будничное может вывести человека к пониманию существенных законов бытийного.
Так, натуралистический ракурс художественного анализа позволяет писателю углубить и усложнить принципы реалистического детерминизма.
Примечания
1 См.: Щенников Г.К. Русский натурализм и е№ уроки / / Рус. лит. 1992. № 2. С. 11—27.
2 Батюшков Ф. Д.Н.Мамин-Сибиряк. 2 ноября 1912 года // Голос минувшего. 1913. № 1. С.267.
См.: Бразуль Д. К юбилею Мамина-Сибиряка / / Неделя вестника знания. 1912. № 42. С.658; Виноградов С. Певец Урала // Уральская жизнь. 1912. № 238. 26 окт. С.2; Уральский Павел. К юбилею Д.Н.Мамина-Сибиряка // Там же; Василевский Л. Д.Н.Мамин-Сибиряк: К сегодняшнему юбилею // Речь. 1912. № 294. 26 окт.; Батюшков Ф. Указ. соч.; Баренцев К. Д.Н.Мамин-Сибиряк // Общедоступный журнал. 1912. № 11. С.47; Белдыцкий Н. Памяти родных писателей. Пермь, 1914, С.6; Неведомский М. Зачинатели и продолжатели. Пг., 1919. С.336—337.
4 См.: Измайлов А. Юбилей Д.Н.Мамина-Сибиряка / / Русское слово. 1912. № 247. 26 окт.; Колтоновская Е. В стороне от главного русла // Вестник Европы. 1913. № 2. С.198—213.
5 Белдыцкий Н. Указ. соч. С.6.
6 Колтоновская Е. Указ. соч. С.6.
7 См.: Д.Н.Мамин-Сибиряк о себе самом // Мамин-Сибиряк Д.Н. Собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т.10. С.197. В дальнейшем ссылки на произведения Д.Н.Мамина-Сибиряка даны по этому изданию в тексте, с указанием тома и страницы.
8 Дергачев И.А. Мамин-Сибиряк и Золя / / Русская литература 1870—1890 гг. Свердловск, 1982. С.69.
9 Дергачев И.А. Д.Н.Мамин-Сибиряк: Личность. Творчество. Свердловск, 1981. С. 173.
10 Дергачев И.А. Указ. соч. С. 182.
Н. В .Володина
"ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕАЛИИ" В РОМАНЕ А.Ф.ПИСЕМСКОГО "ТЫСЯЧА ДУШ"
Литературный текст представляет собой, как известно, вторичную реальность. При этом, избирая предметом художественного познания действительность в ее разнообразных проявлениях, литература нередко обращается к самоописанию: воспроизведению различных литературных явлений. Они могут быть представлены в тексте "чужим словом" или реминисценцией, литературными оценками или суждениями или именем писателя и названием произведения. Непосредственная функция этих литературных явлений связана с характеристикой персонажа, а также воссозданием исторических или бытовых примет времени. Однако ситуация "литература в литературе" может быть рассмотрена и с другой точки зрения: как семиотическая
