CC BY
79
Орлов А.С. 1902- Орлов А.С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая ХХв). М., 1902.
Ремизов А.М. 1989-Ремизов А.М. Встречи//Ремизов А.М. Огонь вещей. М., 1989. Семенова О.Н. 1980 — О межцикловом композиционном единстве у М.Горького. //Вопросы стилистики. Вып. 15. Саратов, 1980.
Толстой Н.И. 1988 - Толстой Н.И. Конкуренция и сосуществование норм в литературном языке XVIII века у сербов //Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М., 1988
Якобсон Р. О. 1975— Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика//Структурализм: «за» и «против». М., 1975 Тексты
Андреев Л.Н. Красный смех //АндреевЛ.Н. Собр. соч.:в6т. М., 1990. Т. 2. С. 22-73. Булгаков М.А. Красная корона //Булгаков М.А. Избранное. М., 1991. С. 311-315. Газданов Г. Вечер у Клэр //С того берега. Писатели русского зарубежья о России. Произведения 20-30-х гг. В 2-х кн. М., 1992. Кн. 2. С. 3-160.
Гаршин Вс.М. Четыре дня //Гаршин Вс.М. Избранное. М., 1980. С. 3.
Гиппиус З.Н. Нет возврата //Гиппиус З.Н. Избранное. М., 1997. С. 869-886. Лавренев Б.А. Сорок первый //Лавренев Б.А. Звездный цвет. М., 1987. С. 117-155. По Э. Маска Красной смерти //По Э. Маска Красной смерти. СПб., 1996. С. 237-243.
O.Yu.KOROBEINIKOVA
THE NARRATIVE FICTIONAL INVARIANT IN THE RUSSIAN WAR STORY OF THE XIX-XXth CENTURIES AND THE NARRATIVE STANDARD PROBLEM.
The article deals with the narrative invariant and motif structure in the Russian war story of the XIXth - XXth centuries.
А.П.ВЛАСКИН (Магнитогорск)
МУЖСКОЕ И ЖЕНСКОЕ: ПЕРСПЕКТИВЫ НЕПОНИМАНИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СРЕДЕ ДОСТОЕВСКОГО
Тема данной статьи слишком масштабна и потому не может быть удовлетворительно раскрыта в одной статье. Не говоря уже о содержательной стороне материала, следует иметь в виду, что лично я могу разрабатывать такую тему только с мужских позиций — а значит, однобоко. Возможны (и необходимы) женские подходы к той же теме — но это будет опять-таки лишь другая однобокость. Здесь нужна своя теория половой относительности. Однако «нового Эйнштейна» — ни в юбке, ни в штанах — пока не появилось.
Однако от самой этой темы нам никуда не уйти — как не уйти от памятной всем задачи Достоевского: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать.... я занимаюсь этой
тайной...»1. Мы тоже ею занимаемся — все пытаемся понять: что именно разгадал в человеке Достоевский. Но как-то почти вынужденно пропускаем, что все тайны человека — тайны его личности, его природы, страстей, потребностей, свободы — все эти тайны как бы изначально удвоены. И даже не удвоены, а разведены по двум полюсам человеческой природы. А полюса эти при наложении друг на друга — только всё запутывают. Потому что если отражаются друг в друге — то с большими искажениями.
Проблема половой природы человека — то есть не единой, а парной природы — можно ли ее принимать во внимание? надо ли ее разрабатывать? ставил ли ее сам Достоевский?
В свете этой проблемы интересен опыт Т.А. Касаткиной. Но у этой исследовательницы очевиден несколько иной ракурс постановки проблемы и принят к рассмотрению совсем иной художественный материал, о чем можно судить даже по названию ее статьи: «Философия пола и проблема женской эмансипации в «Крейцеровой сонате» Толстого»2. Примечательны финальные строки этой работы: «Придется отказаться от идеи автономности человека и, оставив разборки «внутри» человека, между его половинами, радикально трансцендентировать Другого. Но это сюжет совсем другого произведения...»3. Могу добавить: а жаль...
Возвращаясь к заявленной теме, прошу понять меня правильно: здесь ставится вопрос не о статусе женщины в литературе (и конкретнее — в мире Достоевского). И даже не о взаимоотношении полов пойдет речь. Скорее следует задуматься о соотношении полов. Сегодня это представляется новым подходом, и вот почему.
Тематику «пола» изрядно скомпрометировало феминистическое движение, особенно в радикальном своем выражении. Существует самостоятельное направление — феминистическая критика русской литературы, — в рамках которого проводятся достаточно подробные изыскания4. Хотя бы с некоторыми из этих трудов стоит ознакомиться — в них представлено нетривиальное прочтение классики (местами — не без оттенка женской истеричности). Авторы — если использовать образы Достоевского
— выглядят явными наследницами в лучшем случае генеральши Епанчиной, в худшем
— госпожи Хохлаковой.
Гораздо серьезнее область гендерных изучений5. Здесь некоторые авторы дистанцируются от феминизма. Одна из лидеров, философ и социолог Люси Иригари, расставляет очень ясные акценты6. Она, например, резонно замечает, что требование равноправия — исходное для феминизма — приводит к тотальному половому безразличию и «убивает» пол в нашем восприятии. Нужно — напротив — апеллировать к разности потенциалов. Цитирую: «Любое действие — ошибка, если самость равна одному, а не двум, если она сводится к одинаковости / тождественности и расщеплению одинаковости и игнорирует другую как другую»7.
Здесь проблема полового соотношения получает выражение через проблему Другого — и это, конечно, один из ее действительных корней. Не случайно (хотя и неожиданно) в таком понимании разности полов рядом с Иригари оказывается, например, С.С. Аверинцев. Прислушаемся: «Благословенная трудность семьи — в том, что это место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни — к Другому. /./ Мужчина должен соединиться с женщиной и принять ее женский взгляд на вещи, ее женскую душу — до глубины своей собственной мужской души; и женщина имеет столь же трудную задачу по отношению к мужчине. Честертон, восхвалявший брак как никто другой, отмечал: по мужским стандартам любая женщина — сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина — чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы — и слава Богу! Так оно и есть. /..../ Ох, этот Другой — он же, по словам Евангелия, Ближний!» — заключает Аверинцев8. А мы добавим: сказанное имеет отношение, конечно, не только к семейным отношениям, но и к общей проблеме соотношения мужского и женского.
Как уже сказано выше, избранную нами тему следует понимать во всей ее сложности. Имеется в виду, что она имеет разные масштабы своего выражения. Их можно представить по восходящей — от более ясного, очевидного, к неясному и трудноуловимому, почти не поддающемуся учету. Эта восходящая в ощущении и отражении половых различий выглядит примерно так: уровень героев — авторский уровень — читательский (он же —уровень критического осмысления). Эти разные масштабы один через другой — увы, не проясняются, лишь усложняются. Поясню, что имею в виду.
Первый, наиболее очевидный масштаб — взаимоотношения героев и героинь в художественной среде, созданной Достоевским. Их половая озабоченность и озадаченность, сознательная и инстинктивная, их взаимонепонимание по причине разности их природы — вот что можно и нужно усматривать. Хорошо бы выявить половой диалогизм — в бахтинском значении, то есть в обобщенном и многоаспектном виде. Это наиболее доступный уровень для исследования, и тем не менее — почти «целина». Пример возможного подхода приведу ниже — хотя бы один.
Следующий по порядку — авторский уровень. Оставим в стороне вопросы о том, как именно относился Достоевский к женщинам, и как сказывалось это его мужское отношение в жизни и в романах. Пусть этим занимаются феминистки и их оппоненты. Собственно, это другая тема: «Маскулинность Достоевского» — так она формулируется в соответствующих терминах. Я предлагаю озадачиться другим.
Например, при всей его гениальности как знатока человеческих душ, — разве одинаково понимал Достоевский мужчин и женщин, их природу и психологию? И далее, при всей его художественной гениальности, разве мог он отрешиться в творчестве от собственной мужской субъективности? Иначе говоря, в категориях того же феминизма, — могли он оставаться «над схваткой»? Возможна ли в принципе объективная позиция по отношению к проблеме соотношения полов?
Таким образом, мера художественной объективности и субъективности Достоевского в изображении мужского и женского — вот что крайне интересно. Эта мера трудноуловима, но она существует. Не имея возможности подробно останавливаться на этой большой теме, намечу лишь эскизно перспективы ее разработки.
В 2000 г. на Достоевских чтениях в Петербурге я сделал доклад «Взгляд и Нечто в мире Достоевского». Тогда художественный материал (роман «Преступление и наказание») позволил поставить и раскрыть вопросы: — Всегда ли автор хочет и может знать всё о героях? — Не бывает ли так, что ему самому (как «реалисту в высшем смысле») хотелось бы о чем-то лишь догадываться, а в чем-то признавать и своё «незнание»?..
Теперь хотелось бы добавить (новые наблюдения позволяют), что герои Достоевского не только по-разному у него раскрываются и — главное — не раскрываются. Кажется, существует некая мера непроясненности образов — ив женских персонажах она у Достоевского ощутимо выше, чем в мужских. О Раскольникове мы знаем не всё
— но на порядок больше, чем о Соне Мармеладовой; в Разумихине понимаем больше, чем в Дуне Раскольниковой. О Соне говорят и судят — то её батюшка, Мармеладов, то Родион Романович. Но и в этих суждениях — больше удивления, мужской прямолинейности. И главное — в них ощутима неполнота, недопонимание. Думается, это идет не только от субъективного опыта героев — в неполной компетентности с ними солидарен автор. Как при беглом обзоре его произведений, так и при углубленном анализе можно уловить некую неявную меру добровольной, иногда невольной наивности автора в отношении к женщинам и в постановке их образов — некое смиренное признание собственной субъективности.
В самом деле, припомним знакомые образные пары. Например, Макар — и Варенька в «Бедных людях». Герой заметно подробнее прописан и потому понятнее, чем героиня. Этому давалось много объяснений — и убедительных. Но одно оставалось вне поля зрения: Варенька — женщина, а в женщинах молодой Достоевский почти не разбирался (хотя, как известно, очень ими интересовался).
Примечательный факт: лишь однажды Достоевский отваживается написать произведение от лица героини — «Неточка Незванова». И в итоге — центральный образ во многом ходульный, произведение осталось неоконченным. Это ранний Достоевский, и он отваживается — по неопытности. Позднее прибавится опыта — и жизненного, мужского, и художественного, — но более он на такие эксперименты не решится. Будет еще опыт «Кроткой» — примечательный тем, что здесь женщина — и центральный, и даже заглавный образ. Но рассказ дан от лица Ростовщика и явно не с нейтральных, именно с мужских позиций; а пафос повести в немалой степени сосредоточен на загадочности, даже тайне женского характера.
Написаны «Братья Карамазовы» — и во многом обогатили человеческий опыт. Но так и не были, и не могли быть написаны, например, какие-нибудь «Сестры Епан-чины»... Правда, в «Идиоте» как бы в полный рост представлена Настасья Филипповна. Но, во-первых, она во многом остается загадкой даже для Мышкина (думается — и для Достоевского). Мышкин хорошо видит в этой женщине одно, но ведь далеко не всё. У него по поводу Настасьи Филипповны то и дело звучит в душе: «Экая жалость». А вот у женщины, Аделаиды Епанчиной, при первом взгляде на то же лицо вырывается нечто совсем иное: «Экая сила.» (8, 32). Кто тут прав? — Каждый по-своему.
Во-вторых: разве меньше потенциального драматизма, усложненного психологизма угадывается в «Идиоте» все-таки в тех же сестрах Епанчиных. Притом угадывается потому, что сам автор оставляет в тексте многозначительные обмолвки, любая из которых могла бы развернуться в повесть. В этом отношении примечательно такое замечание Настасьи Филипповны: генералу Епанчину «объявила, что она давно уже слышала очень многое об его дочерях и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их» (8, 41). Реплика эта, наверное, подразумевает и скрытую язвительность, и маскировку. Только вряд ли эта реплика — абсолютный муляж информации; что-то серьезное за нею угадывается. Что же такого могла узнать Барашкова о сестрах Епан-чиных, что ее могло заинтересовать? — Мы можем только догадываться. Но автор, похоже, и сам «только догадывается». Грезится возможная повесть, только вот повесть-то, скорее всего, — женская.
Продолжим размышление об авторском масштабе (или уровне) выраженности проблемы половых соотношений. Наряду с разной степенью проясненности мужских и женских образов есть и нечто более конкретное. Коротко говоря: различия биологические получают выражение и закрепление в различиях художественно-методологических и стилевых. Это требует обоснования через масштабное исследование, но предлагаю пока в виде догадки, исхожу из неявного впечатления. А именно: женские образы у Достоевского сориентированы на поэтику сентименталистскую и романтическую, тогда как мужские — вполне реалистичны. Притом сентиментализм или романтизм остаются предметом изображения, а не лирическими стихиями самовыражения.
Более-менее явные выражения этого художественно-методологического разнобоя, или —лучше сказать — дисбаланса, вполне различимы в текстах, в прямых авторских оговорках. Например, Парадоксалист в «Записках из подполья» после первой встречи с Лизой: «Придет! непременно придет! — восклицал я, бегая по комнате, — /./ И таков проклятый романтизм всех этих чистых сердец! О мерзость, о глупость, о ограниченность этих «поганых сантиментальных душ»! Ну, как не понять, как бы, кажется, не понять?..» (5,166). Здесь можно добавить за него: ну как бы, кажется, не быть реалисткой?..
Тот же методологический дисбаланс можно проследить даже на лексическом уровне — на предпочтениях в эпитетах (которыми награждает писатель героинь и героев, особенно в массовых сценах общего участия), в словообразовательных суффиксах.
Что же мы имеем на третьем — читательском и критическом — уровне выраженности проблемы? Достоевский писал обо всех и для всех — но у него мужская психоло-
гия и мужской взгляд на вещи. Этого не сотрет никакой талант — и, конечно, слава Богу. Только вот в силу этого адекватность восприятия его образов и сюжетов — разная у мужчин и женщин. Речь не о том, что одни поймут у него больше, другие — меньше. Разница здесь не количественная, а качественная.
Кое-что у Достоевского лучше поймут мужчины. Автор сам порой не замечает, что апеллирует к мужскому жизненному опыту. Такие случаи в явном выражении, конечно, редки. Зато в неявном — сплошь и рядом. Из ярких примеров мужской субъективности приведу хотя бы один, почти анекдотичный. В «Преступлении и наказании» в деталях описано место, куда Раскольников спрятал старухины деньги. Мужчина по описанию узнает реалии — это уличный мужской сортир для простонародья (см. 6, 85). Женщина узнать и понять не сможет. А между тем, это ведь немаловажная деталь: лучшего применения награбленному не нашлось — как сложить их сюда.
Известно по воспоминаниям Анны Григорьевны, что ей Достоевский вынужден был смущенно пояснять — как он нашел такое место для описания (попросту самому довелось завернуть): «Ф. М. в первые недели нашей брачной жизи, гуляя со мной, — вспоминает жена писателя, — завел меня во двор одного дома и показал камень, под которым его Раскольников спрятал украденные у старухи вещи. Двор этот находился по Вознесенскому проспекту, второй от Максимилиановского переулка; /.../ На мой вопрос, зачем же ты забрел на этот пустынный двор? Федор Михайловпч ответил: А за тем, за чем заходят в укромные места прохожие» (6, с.370-371). Читателям-муж-чинам здесь нечего особо пояснять — читательницы же остаются в неведении. Едва ли это можно считать дискриминацией, и тем не менее.
В восприятии мира Достоевского примечательна и обратная закономерность. Можно утверждать (хотя научной фиксации это не подлежит), что многое у этого писателя как раз женщины поймут лучше мужчин, хотя поймут по-своему. Например, они, пожалуй, больше поймут в ощущениях и поступках Сони, Настасьи Филипповны, Хромоножки, — больше даже, чем претендует на то сам автор. Его художественный гений позволяет представить на суд читательниц такое, в чем сам он — менее компетентен.
Один конкретный пример: Л.И. Сараскина в своей монографии о романе «Бесы» высказывала упреки в адрес героини, Марьи Лебядкиной, и аргументировала, помимо прочего, тем, что та безобразно накладывает макияж. («Как не идут к ее болезненно исхудалому лицу белила, румяна и сурьма, как дико выглядит ее грубо ракрашенное лицо...» и т.д.9). Лично меня эта аргументация когда-то возмутила; а теперь мне думается: что тут скажешь? Женщинам виднее. Достоевский героиню лишь живо вообразил и обрисовал для читателей.
И еще один, неконкретный и прямо-таки «скользкий» пример: кажется, репутация князя Мышкина в глазах читательниц автором невольно и навсе гда «подмочена» — тем, что от него героини «без ума», а он, по своей досадной болезни, никого из них удовлетворить так и не может. И напротив, Ставрогина, кажется, окружает как бы аура женского интереса. Он, конечно, — коварный соблазнитель и эгоист, но ничьих интимных ожиданий все-таки не обманывает. Если женщинам такие аргументы покажутся несправедливыми — это может послужить еще одним косвенным свидетельством того, что у нас здесь по природе — разное восприятие.
Примеров рассогласованности подходов к проблеме половых взаимоотношений и досадного, но неизбежного взаимонепонимания критиков и ученых — мужчин и женщин — в нашей области хватает. Один из свежих примеров — полемика на тему «Достоевский и „отношения между полами”». Так озаглавлена статья Виталия Свин-цова в «Новом мире» (1999, № 5). Она возмутила И.Роднянскую, а следом — Т. Касаткину («Новый мир», 1999, № 7). Можно заметить, что камнем преткновения послужил «ставрогинский грех»: Свинцов комментирует его по-мужски. Роднянская возражает ему по-женски. Но что если по-своему — правы оба? Или оба — не совсем правы? (Или даже — неправы в меру своей мужской/женской природной субъективности?)
Тем более что Роднянская не устает делать оговорки, отдавая долж ное проницательности Свинцова.
Где-то на перекрестье этих двух подходов (а точнее: при их наложении — в зоне их несовпадения) набирает очевидность проблема мужского и женского — «природного» — взаимонепонимания.
Теперь необходимо привести хотя бы один иллюстративный пример по первому уровню, по взаимоотношениям героев и героинь. Существует легкий путь — взять выигрышный, яркий пример из любого романа, где налицо мужское и женское многолю-дие. Но я предлагаю присмотреться к «Запискам из подполья». Эта повесть, как известно, явилась поворотным произведением для Достоевского и, при всем ее лаконизме, источником проблематики великого пятикнижия. Если заявленная в статье тема конструктивна, то в «Записках» без нее не обошлось.
Так и есть. Каждое произведение у Достоевского по-своему уникально, и даже во многих отношениях. «Записки из подполья», наряду с прочим, уникальны и в свете нашей темы. В чем же именно? — здесь необходимо дополнительное пояснение.
Дело в том, что феминистками, например, русский роман прочитывается только как роман любовный, в котором мужчины и женщины озабочены главным образом удовлетворением сексуальных запросов. Показательно, что и в любых иных работах
— коль скоро затрагивается тема отношений между полами, — как правило, всё сводится к интимной сфере. Проблема соотношения полов — шире, она не ограничена аспектом интимных отношений. Однако следует признать, что аспект этот — один из важнейших. Только чем же именно он важен?
Итак, возможен вопрос применительно к Достоевскому: интимная близость — на которую обычно «переводят стрелки», — какую роль играет она в его художественной действительности? Можно предполагать, что это роль кратковременного ощущения взаимного открытия друг друга. Но в то же время — и кратковременной иллюзии взаимопонимания. Потому что затем у Достоевского партнеры почти всегда (в подавляющем большинстве случаев) не могут простить друг другу этих иллюзий. Интимные недоразумения — вот как можно маркировать такие случаи в судьбах героев. Здесь уместно еще раз припомнить щемящее восклицание С.Аверинцева: «Ох, этот Другой
— он же Ближний!».
Первые выразительные очерки этих интимных недоразумений находим именно в «Записках из подполья». Примечательно само по себе уже то, что никогда Достоевский — ни прежде, ни после, даже в больших романах, — не дает удвоенных описаний души героя после интимной близости. Вообще не находится других случаев неоднократной интимной близости, притом у одних и тех же партнеров. Такие случаи только смутно подразумеваются (как, например, у Рогожина с Настасьей Барашковой или у Дмитрия Карамазова с Грушенькой).
«Записки из подполья» — если присмотреться — буквально перенасыщены мотивами интимных недоразумений. Во-первых, следует иметь в виду два свидания Парадоксалиста с Лизой. Причем в первом случае близость завершается констатацией абсолютной чуждости, или иначе — другости партнеров. Оба лежат и украдкой — с удивлением — друг друга рассматривают. Но все-таки исходная близость здесь спровоцировала душевный контакт. Далее следуют проникновенные рассуждения героя, его прогноз судьбы для Лизы, которым он заставил ее раскрыться — и сам в ответ испуганно закрылся. Во втором случае всё следует как бы «с точностью до наоборот»: исповедь-самораскрытие героя — душевный контакт — близость — пошлая интерпретация близости (когда герой оплачивает ее пятью рублями) — и героиня закрывается.
Я подчеркнул, что «Записки» перенасыщены этим мотивом. Может быть, это сильно сказано. Но вот что имеется в виду. Помимо двух знаменательных свиданий, существует одно драгоценное свидетельство Парадоксалиста. Он много рассуждает — но это в самоисповеди, в письменных душевных упражнениях. А как он конкретно про-
водит свой досуг (когда, например, не ищет столкновений с прохожими)?
Прислушаемся: «Дома я, во-первых, всего больше читал. /./ Чтение, конечно, много помогало, —волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно. Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий
— не разврат, а развратишко. /.../ Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями. Кроме чтения, идти было некуда /.../ являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать. /.../ Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, грязно, со стыдом, /./доходившим в такие минуты до проклятия. /.../ Ходил же я по разным весьма темным местам» (5, 127-128).
Эти признания позволяют предполагать, что образ Парадоксалиста — каким мы его знаем и привыкли на него удивляться — представляет собой в замысле автора нетривиальное средоточие весьма противоречивого опыта. Он, во-первых, много читает, и во-вторых, много общается с женщинами (разумеется, в самом пошлом варианте). Надо думать, он много понимает в книгах, и мало — в женщинах. Ему самому кажется иначе, но последний опыт с Лизой заставил и его признать свою несостоятельность. Таким образом, пресловутое подполье — наряду с прочими своими характеристиками (и даже включая всё прочее) — это еще и подполье мужского начала, из которого герой ищет выхода — ине находит. Позднее из подобного же подполья у Достоевского будет напрасно искать выхода другой герой — Ростовщик в «Кроткой». Замечу попутно, что вообще сопоставительный анализ этих двух повестей в аспекте заявленной темы представляется весьма многообещающим.
Но вернемся к «Запискам». Сама эта повесть в свете нашей темы интересна и в другом отношении — она и построена как бы с общим прицелом на постановку проблемы соотношения мужского и женского начал. Вся 1-я часть — это самораскрытие очень самобытной мужской натуры. Вся 2-я часть посвящена неудавшейся попытке раскрытия женской натуры и породнения с нею. Примечателен эпиграф как раз к этой 2-й части. Достоевский берет начало из стихотворения Некрасова. Эти строки вполне очевидно откликаются на шаблонные намерения Парадоксалиста относительно своего влияния на Лизу:
«Когда из мрака заблужденья Горячим словом убеждения Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;
Когда забывчивую совесть Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть Всего, что было до меня,
И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена...» (124).
Это всё. — Но обратим внимание, что здесь Достоевский буквально обрывает лирического героя на полуфразе и подписывает фрагмент так: «И т. д., и т. д., и т. д. Из поэзии Н.А. Некрасова». Обрывает он фрагмент потому, что далее у Некрасова речь идет уже о самом герое-мужчине:
«Верь: я внимал не без участья,
Я жадно каждый звук ловил...
Я понял всё, дитя несчастья!
Я все простил и все забыл» — и т.д.
Всё это для Достоевского на данный момент (в эпиграфе) — уже не столь интересно. Отсюда язвительное подведение черты: «И т. д., и т.д., и т.д.». Ему важна перекличка претензий у лирического героя Некрасова и у собственного Антигероя. Претензии не на самохарактеристику («Я ловил. Я понял. Я простил.») — всё это опускается в эпиграфе. Оставлено и тем самым подчеркнуто другое: «Я душу падшую извлек. Ты прокляла. Ты мне передавала. Ты разрешилася слезами.». Это уже иные претензии — на знание души и судьбы продажной женщины, на прогнозирование ее переживаний; претензии на роль хозяина положения — т.е. обычные претензии мужчины, когда им владеет самомнение в отношениях с женщиной. И на этом именно погорает, загоняет себя в тупик Парадоксалист во 2-й части «Записок». Тем самым эпиграф с двусмысленной точностью венчает эту 2-ю часть.
Такова эта проблема — соотношения мужского и женского у Достоевского. Такова в общем и целом эта тема. Непонимание человеком себя самого, да когда оно сочетается, накладывается на непонимание Другого... — всё это напрягает, заряжает поиск автора и создаваемый им художественный мир — чем? — энергией непонимания. А в результате открывает ведь и некие перспективы непонимания.
Таковой, по крайней мере, я вижу эту тему из своего мужского подполья.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. в 30 тт. Т.28, кн.1. Л, 1985. С.63. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
2. Касаткина Т.А. Философия пола и проблема женской эмансипации в «Крейцеровой сонате» Толстого //Вопросы литературы, 2001, № 4.
3. Там же. С. 222.
4. См. об этом: Феминистская практика: Восток — Запад. Материалы международной научно-практической конференции. Сб. под ред. Ю. Жуковой, 1996; Барабан Елена. Заметки на полях феминистской критики русской литературы //www.ruthenia.ru/ logos/kofr / e_baraban.htm.
См. также: Maegd-Soep, Carolina de. The Emancipation of Women in Russian Literature and Society: A contribution to the knowledge of the Russian Society during the 1860s. Ghent, 1978; Straus, Nina Pelikan. Dostoevsky and the Woman Question: Readings in the End of a Century. New York, 1994; Women in Russian Literature, 1780-1863. New York, 1988.
5. См.: Пол, гендер, культура. Сб. под ред. Элизабет Шорэ, Каролин Хайдер. РГГУ, 1999; Gender and Russian Literature. Cambridge: Cambridge University Press, 1996; Demidova, Olga. «Russian Women writers in the nineteenth Century», 92-112. In: Rosalind Marsh, ed. Gender and Russian Literature. Cambridge, 1996; Whitford M. Luce Irigaray: Philosophy in the feminine. London, 1991.
6. См. сетевые публикации: Аристархова И.А. «Этика полового отличия» в концепции Люси Иригари //http://www.nir.ru/socio/ scipubl/sj/34-arist.htm; Рубанцова Т.А. Философия феминизма и культура //www.omsu. omskreg.ru/ vestnik/ articles/y 1998-i4 /a035 /article.html
7. Цит. по статье Аристарховой И.А.
8. Аверинцев С.С. София — Логос. Словарь. Киев: Дух i Лггера, 2001. С.354.
9. Сараскина Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение. М., 1990. С. 143.
A.P.VLASKIN
THE MALE AND THE FEMALE: THE PERSPECTIVES OF MISUNDERSTANDING IN DOSTOYEVSKY’S ARTISTIC ENVIRONMENT
The degree of Dostoyevsky’s artistic objectivity and subjectivity in depicting the male and the female is of certain interest. It is difficult to perceive that degree but it does exist, e.g. in the extent of clearing up the artistic characters. The female types art more vague than the male ones. Biological differences manifest themselves in artistic-methodological and stylistic ones. The images of women are directed toward sentimentalist and romantic poetry whereas the images of men are quite realistic.
Ф.В.МАКАРИЧЕВ (Санкт-Петербург)
ЮРОДСТВО И ЮРОДИВЫЕ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Прежде чем непосредственно перейти к рассмотрению типа героя-юродивого в произведениях Ф.М. Достоевского, следует отметить, что само понятие юродства чрезвычайно сложно, тем более сложно его преломление в контексте художественного мира Ф.М. Достоевского. В работах многих исследователей к типу юродивых у Достоевского причисляют самых различных персонажей — Марью Тимофеевну Ле-бядкину, Лизавету (сестру старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании»), Лизавету Смердящую, Соню Мармеладову, Мышкина, Алешу Карамазова и других. И это не случайно. Ведь в понимании такого явления как юродство позиции многих авторитетных исследователей расходятся порой до противоположных. Так, М.М. Бахтин замечает о юродстве следующее: «.юродство же есть своего рода эстетизм, но как бы с обратным знаком»1. С ним вступает в полемику Г.Померанц: «Я не могу с этим согласиться, мне кажется, что Бахтин, в последние годы, сам от этого отошел. Эстетизм — вырождение юродства (например, у Федора Павловича Карамазова). Подлинное юродство не имеет с эстетизмом решительно ничего общего. Оно так же серьезно, как распятие.»2 (82. С. 23). Но такое видение частных моментов юродства не проясняют сути этого явления в целом. Не проясняет его и столь обширный перечень героев — скорее, свидетельствует о нечеткости представлений об этом явлении, о стремлении расширить семантику этого понятия, и, как следствие этого, происходит размывание границ самого понятия.
Наша цель — уточнить понятие «юродивый» у самого Достоевского. Ведь его понимание юродства не всегда совпадает с традиционным, и тем более — с пониманием и видением исследователей. Для решения этой задачи мы попытаемся выявить юродивых у самого Достоевского и сопоставить его понимание юродства с традиционным.
Юродивых в традиционном понимании в творчестве Достоевского не так много. К ним можно отнести, пожалуй, Марью Тимофеевну Лебядкину и Лизавету Смердящую. В отношении других героев, которых литературоведы часто относят к юродивым, было бы точнее говорить о мотиве юродства. Мышкин, Алеша Карамазов, Тихон — не являются юродивыми в полном смысле этого слова. Чаще всего черты юродства проявляются у этих героев ситуативно и подмечаются не автором-повест-вователем, а другими персонажами. Эти замечания носят подчеркнуто субъектив-
