CC BY
146
УДК 821.161.1.09 ББК Ш 5(2=Р)5
Наталья Александровна Макаричева,
кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный экономический университет (Санкт-Петербург, Россия), e-mail: 812nataly@mail.ru
«Женское понимание» как коммуникативная проблема в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»
Статья посвящена изучению особенностей коммуникации между мужскими и женскими персонажами в романе «Идиот». Автор отмечает, что, например, в «Записках из подполья» и «Преступлении и наказании» рядом с образом героя-идеолога изображается героиня, противопоставленная ему не только по нравственным или душевным качествам, но и по способу познания. В названных произведениях Достоевский наделяет женщин способностью к интуитивному, эмоциональному, душевному постижению мира, в противоположность логическому мужскому «пониманию». Однако в романе «Идиот» представлен иной тип героя (воплощение «идеального человека»), который является коммуникативным центром произведения. Автор статьи рассматривает примеры, когда «женское понимание», которым наделены героини, не только помогает установлению душевного контакта (как в романе «Преступление и наказание»), но и является препятствием для успешной коммуникации.
Анализ ряда эпизодов помогает, во-первых, обнаружить некоторые гендерные стереотипы, характерные для общества второй половины XIX века, во-вторых, расширяет представление о диалогизме произведений Ф. М. Достоевского.
Ключевые слова: коммуникативная проблематика, «женское понимание», диалог, развитие сюжета, драматизм произведения.
Natalia Aleksandrovna Makaricheva,
Candidate of Philology, Associate Professor, Saint Petersburg State Economic University (St. Petersburg, Russia), e-mail: 812nataly@mail.ru
“Female Understanding” as a Communicative Problem in F. M. Dostoyevsky’s Idiot
The article is devoted to studying of communication between male and female characters in the novel Idiot. The author notes that, for example, in Notes from Underground and Crime and Punishment the image of the Hero-ideologist is opposed to the Heroine not only by moral or sincere qualities, but also by a way of conceiving things. In the above mentioned works, Dostoyevsky allocates women with ability to intuitive, emotional, sincere comprehension of the world, contrary to logical man's “understanding”. However, another type of the hero is presented in the novel Idiot (embodiment of “the ideal person”) which is the communicative center of the novel. The author of the article reviews some examples when “female understanding” that the heroines are endowed with, not only contributes to establishment of a sincere contact (as with the novel Crime and Punishment), but also it is an obstacle for successful communication. The analysis of a number of episodes helps to find, first of all, some gender stereotypes characteristic for the society of the second half of the 19th century. Second, it expands the idea of dialogism in F. M. Dostoyevsky's works.
Keywords: communicative perspective, “female understanding”, dialogue, plot development, dramatic nature of work.
В произведениях Достоевского проблема взаимопонимания всегда стоит очень остро, в том числе - между мужчиной и женщиной. Творчество Достоевского пронизано коммуникативной проблематикой. На это указывает страстное желание героев его повестей и романов высказаться, а также страдание от отсутствия контакта, одиночества, которые провоцируют диалоги героя с самими собой. И практически в каждом из произведений Достоевского собеседниками главного героя
становятся женщины, ведь именно женщина, особенно любящая, способна на душевный контакт, на сердечную поддержку, сострадание, милосердие... К женщине обращаются Подпольный парадоксалист и Раскольников, когда оказываются в душевном и нравственном тупике; в беседах с женщинами -Епанчиными - перед читателем начинает раскрываться характер Мышкина; через не-состоявшийся диалог обнаруживается трагедия ростовщика и Кроткой.
© Н. А. Макаричева, 2013
91
Подпольному парадоксалисту кажется, что он всё знает о Лизе, угадывает каждое её чувство, что в его власти довести её до нравственного и душевного потрясения. Но два момента в их взаимоотношениях оказываются для него настолько пугающими, что доводят до разрыва между ними: во-первых, реальная, а не «сочинённая», не «книжная» ответственность за женщину, которой он мог бы оказать поддержку, но вместо этого оттолкнул, и, во-вторых, неожиданный и потрясающий душевный контакт с Лизой, воспринятый как непозволительная слабость.
В романе «Преступление и наказание» раскачивание маятника между «поймёт-не поймет» в разговоре Раскольникова и Сони становится мукой для героя: «.вот ты ждёшь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждёшь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймёшь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня!» [1; т. 6, с. 318]. С наивно-детской мечтой о том, что Аглая всё поймёт, даже после безобразного свидания у Настасьи Филипповны, страдает Мышкин: «Скажите, зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей всё объяснил. <...> Она поймёт, она поймёт! - бормотал князь, складывая в мольбе свои руки, - она поймёт, что всё это не то, а совершенно, совершенно другое!» [1; т. 8, с. 483].
То, что женщина - особая «порода людей», и она воспринимает мир как-то иначе, чем мужчина, многие герои Достоевского знают, или, по крайней мере, догадываются. На страницах повестей и романов неоднократно упоминается об особом женском способе понимания. Например, героя «Записок из подполья» вдруг поражает осознание того, что Лиза «угадала» и почувствовала больше, чем он предполагал: «А случилось вот что: Лиза, оскорблённая и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив» [1; т. 5, с. 174] . Ещё одна любящая женщина - Соня Мармеладова - обещает Раскольникову: «Я всё про себя пойму.» и не обманывает, действительно понимает: «Что вы над собой сделали.», «экое страдание.» [1; т. 6, с. 322].
У Достоевского довольно много примеров того, как происходит «перевод» с мужского языка на женский. Главными условиями успешности процесса такого «перевода» становятся сострадание, душевная сопричастность, искреннее сопереживание - то есть те чувства, на которые способна любящая жен-
--------- Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)
щина. Не ум, а сердце становится главным «переводчиком»; не логики, а «вчувствова-ния» требует жизнь в такие моменты. От того, насколько женщина любит и своей душой постигает другого человека, зачастую зависит и судьба героя, и развитие сюжета, а порой и степень драматизма произведения.
Яркие примеры «женского» понимания можно найти в романе «Идиот». Обращение именно к этому произведению Ф. М. Достоевского обусловлено несколькими причинами. Во-первых, главный герой - князь Мышкин - это коммуникативный центр романа. Именно к нему обращаются другие герои с разговорами, просьбами, исповедями, а порой - с обвинениями и упрёками. Во-вторых, сюжет романа во многом строится на развитии взаимоотношений Мышкина с двумя женщинами - Настасьей Филипповной и Аглаей. В-третьих, образ князя как главного героя существенно отличается от предыдущих и последующих героев Достоевского (прежде всего, относящихся к типу идеолога), что даёт уникальный результат его взаимодействия с окружающими, в том числе с женщинами.
Князь Мышкин, когда признаётся Рогожину, что по болезни своей женщин совсем не знает, имеет в виду, конечно, не физиологию. Он действительно не знает женскую психологию, особенности поведения противоположного пола, не улавливает стереотипы, существующие в обществе в отношении женщин. С одной стороны, это делает Мышкина более свободным в общении и более интересным, но, с другой, и более беспомощным. Ему, как никому другому из персонажей романа, нужен «переводчик» в его взаимоотношениях и с Настасьей Филипповной, и с Аглаей.
Например, Мышкину необходимо объяснять некоторые поступки Настасьи Филипповны, и зачастую «переводчиком» выступает более искушенный в отношениях с женщинами Рогожин:
«Хе! Да потому-то и идёт за меня, что наверно за мной нож ожидает! Да неужто уж ты и впрямь, князь, до сих пор не спохватился, в чём тут всё дело?
- Не понимаю я тебя.
- Что ж, может, и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про тебя, что ты... того. Другого она любит - вот что пойми! Точно так, как я её люблю теперь, точно так же она другого теперь любит. А другой этот знаешь ты кто? Это ты! Что, не знал, что ли?» [1, т. 8, с. 179].
Но в то же время Мышкину не требуется расшифровки странного подарка Аглаи -ежа, хотя даже проницательная Лизавета
Прокофьевна отказывается видеть в этом всякий здравый смысл. Именно Мышкин - тот герой, который понимает людей не логикой, а сердцем. Его проницательность не обусловлена ни жизненным опытом, ни «житейским» умом. Мышкину, как никому другому из героев романа, знакомо ощущение невыразимости в словах, когда речь идёт о человеке, его сокровенных переживаниях и чувствах, но именно ему дано и объяснить, и оправдать и утешить человека. Но «как раз с женщинами он довольно беспомощен» [2, с. 267].
Например, князю довольно сложно «перевести» записку Аглаи с «женского языка» на тот, который доступен для него. Он воспринимает написанное буквально, хотя в других ситуациях демонстрирует удивительное понимание собеседника даже тогда, когда тот что-то недоговаривает, выражается намеками или «говорит не о том». Разъясняет «истинный смысл» написанного другая женщина - Лизавета Прокофьевна, подчиняясь требованию которой князь показывает записку Аглаи:
«Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдёте в числе обрадованных. Аглая Епанчина».
Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.
- Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! - вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.
- Но ведь вы меня подвергаете...
- Чему? Невинный простофиля! Точно даже и не мужчина! Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами...
- Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте...
- Вот твоя мерзкая шляпёнка, идём! Фасону даже не умел со вкусом выбрать!.. Это она... это она после давешнего... это с горячки, - бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собою князя и ни на минуту не выпуская его руки, - давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что не идёшь... иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!... Гм, - продолжала она, - уж конечно, самой досадно было, что ты не идёшь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло (выделено мной - М. Н.). Ты чего подслушиваешь? - крикнула она, спохватившись,
что проговорилась. - Ей шута надо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!...» [1, т. 8, с. 268].
Справедливости ради стоит заметить, что автор, конечно, слишком уж обнажил обычно скрытый процесс «перевода». В этом диалоге подчёркиваются особенности характера Лизаветы Прокофьевны, в котором сочетаются и детская непосредственность, недопустимая для светский дамы, и материнская тревога, толкающая её на очередную «проверку» чувств дочери и князя, и обострённое женское чутье, и человеческая обида за князя, которому она по-человечески симпатизирует. Эта реакция как бы раскрывается через разные, перебивающие друг друга голоса, преимущественно женские. В ней говорит то «женщина», то «мать», то «человек», то снова «женщина». Поэтому та часть высказывания Лизаветы Прокофьевны, которая, казалось бы, не предназначена для собеседника (характерна её ремарка: «не подслушивай!»), даётся автором не как внутренняя речь героини, а как случайно произнесённые вслух слова («проговорилась»). Во многом особенность диалога определяется и характером Мышкина, его наивностью, искренним непониманием женских намёков, игнорированием иного смысла, кроме прямо высказанного. Как правило, князь легко «угадывает» истинные мотивы поведения, чувства и намерения людей, например, когда разговаривает с Келлером или испытывает неловкость от лживости генерала Иволгина и т. д. Он угадывает и то, что Настасья Филипповна - «не такая», какой представляется в доме Гани и т. д.
Но иногда князь совершенно искренне не понимает тонкостей женской натуры и условностей женского поведения. С одной стороны, это придаёт некий комизм всей ситуации, с другой - обнажает плохо скрытое обыгрывание поговорки: «послушай женщину - и сделай наоборот». Столь резкое противопоставление мужской и женской логики, манеры общения и т. д., конечно, утрированно, иначе процесс взаимодействия между разными полами был бы абсолютно невозможен.
Ещё один простой, несколько утрированный вариант «женской интерпретации» смысла, с которым сталкивается Мышкин, -разговор с Лизаветой Прокофьевной, но теперь уже о письме князя Аглае. Генеральша Епанчина интерпретирует и факт его написания, и содержание до банального по-женски:
- <.> Что было в письме? Почему покраснел?
Князь подумал.
- Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел ещё чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно было.
- Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? - резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.
- Сам не знаю вполне; знаю, что чувство моё было искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
- Каких надежд?
- Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, -- надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней - не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось... - помолчав, прибавил князь.
- Влюблён ты, что ли?
- Н-нет. Я. .. я как сестре писал, я и подписался братом.
- Гм, нарочно, понимаю» [1, т. 8, с. 263-264].
Князь чужд светских условностей, но
Лизавета Прокофьевна воспринимает письмо от мужчины к девушке стереотипно - как любовное послание. Для Мышкина внутренний смысл собственной записки не вполне ясен, он не столько выражается в словах, сколько в эмоциональной составляющей (радость, надежда и т. д.). Вряд ли князь, когда писал Аглае, признавался самому себе, что это -любовь, и не потому, что скрывал от других, а потому, что это чувство для него совершенно новое. К тому же его любовь к Аглае не соответствует типичным представлениям о любви, об ухаживаниях за женщиной, бытующих в обществе: «Всё состояло для него главным образом в том, что завтра он опять увидит её, рано утром, будет сидеть с нею рядом на зелёной скамейке, слушать, как заряжают пистолет, и глядеть на неё. Больше ему ничего и не надо было» [т. 8, с. 301]. Отношения Мышкина и Аглаи как-то плохо укладываются в привычные для окружающих людей рамки, а потому и определение «влюблённый» для него неточно, не вполне адекватно. Но Лизавета Прокофьевна в момент разговора
--------- Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)
не настроена разбираться в нюансах переживаний князя. В ней говорит материнское чувство, заставляющее её оберегать дочь от возможных проблем и неприятностей. И поэтому её «понимание» - это «перевод» событий и слов в понятный для неё аспект типичных любовных отношений между мужчиной и женщиной: «подписался братом» - это специально, чтобы скрыть правду, а правда в том, что влюблён и послал любовную записку.
В случае с Лизаветой Прокофьевной Достоевский, возможно, слишком открыто продемонстрировал характер «женского прочтения» событий, но ведь и Аглая отчасти воспринимает записку князя подобным же образом. Другое дело, что Достоевский не столь откровенно обнажает «механизм» этого внутреннего процесса, более того, даже признаётся в том, что затрудняется проследить мысли героини.
Тем не менее, автором раскрыта целая гамма чувств, которая отражает именно женское восприятие послания князя: «Прочтя эту коротенькую и довольно бестолковую записку, Аглая вся вдруг вспыхнула и задумалась. Нам трудно бы было передать течение её мыслей. Между прочим, она спросила себя: «Показывать ли кому-нибудь?» Ей как-то было стыдно. Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и странною улыбкой кинула письмо в свой столик. Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую, переплетённую в крепкий корешок книгу (она и всегда так делала с своими бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез неделю случилось ей разглядеть, какая была это книга. Это был «Дон-Кихот Ламанчский». Аглая ужасно расхохоталась - неизвестно чему.
Неизвестно тоже, показала ли она своё приобретение которой-нибудь из сестёр» [1, т. 8, с. 157-158] (выделено мной - М. Н.). «Бестолковая» и почти «бессмысленная» записка князя отнюдь не лишена значения для Аглаи. Там, где сам адресант несколько сумбурно обращается к девушке, женское сердце «дописывает» всё, что следует в таких случаях и делает прозрачным для себя смысл любой «галиматьи». То, что Аглая расценивает письмо князя как знак особого внимания, очевидно по тому, как меняется выражение лица, как сменяют друг друга чувства стыда и удовольствия, холодноватой гордости и польщённого женского самолюбия. И, возможно, мысли Аглаи передать трудно именно потому, что эмоциональное переживание намного важнее и точнее, чем логическое. Но справедливости ради следует заметить, что Аглая оказывается всё-таки намного проницательнее своей матери, и её восприятие за-
писки князя гораздо сложнее и тоньше. Она сама позднее заговаривает с князем об этом письме, когда они встречаются в саду на зелёной скамейке:
«- ...не сердите меня, я и без того не знаю, что со мной делается... я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности, что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, -отрезала она раздражительно.
- Я действительно вчера боялся этого, -простодушно проболтался князь (он был очень смущён), - но сегодня я убежден, что вы...
- Как! - вскричала Аглая, и нижняя губка её вдруг задрожала. - <...> Вы подозревали, пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь, и потом чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться...
- Аглая Ивановна! как вам не совестно? <...>
- Совсем мне не стыдно, - пробормотала она. - <...> Как смели вы тогда мне любовное письмо прислать?
- Любовное письмо? Моё письмо - любовное! Это письмо самое почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжёлую минуту моей жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете... я...
- Ну, хорошо, хорошо, - перебила вдруг она, но совершенно не тем уже тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, <...> ужасно застыдившись, - я чувствую, что я очень глупое выражение употребила. Это я так... чтобы вас испытать. <...> Вы сказали, что это очень грязная мысль; я нарочно сказала, чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне хочется сказать, да вдруг и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это письмо в самую тяжёлую минуту вашей жизни... Я знаю в какую это минуту, - тихо проговорила она, опять смотря в землю» [1, т. 8, с. 358-359].
Значит ли это, что Аглая полностью понимает князя? Насколько чуткий и точный проводник - её женское сердце? Итог романа говорит как раз о том, что ни Аглая, ни Настасья Филипповна не поняли Мышкина до конца,
хотя это не исключает минут полного взаимопонимания между героем и каждой из женщин. Очень верно заметил Г. С. Померанц, что «его (Мышкина - Н. М.) ответ женщине скорее ответ ангела (или ребёнка), чем мужчины <.> до какого-то сдвига, до какого-то особого случая, ему можно выслушивать только исповеди, а не любовные упрёки» [2; с. 268]. И, как ни парадоксально, женщине проще понять мужчину, чем ангела. Может быть, Настасья Филипповна даже больше Аглаи понимает, с каким человеком свела её судьба. Но всё равно оба её стремления - спасти князя от себя и спастись самой через князя - равно губительны и для неё, и для него.
Поэтому в романе «Идиот» «женское понимание» отнюдь не всегда оказывается адекватным и уж тем более «спасительным» для героев. Мышкин не лжёт, когда признаётся и Лизавете Прокофьевне, и Аглае, что совершенно искренне подписался «братом». Но противоречие кроется в том, что «Аглая любила как женщина, как человек, а не как. отвлечённый дух» [1, т. 8, с. 484], и быть рядом с ним «женщиной-сестрой», «женщиной-мате-рью», подобно Соне Мармеладовой рядом с Раскольниковым (или Даше - со Ставрогиным, Софье со Степаном Трофимовичем, ещё одной Софье - с Версиловым.), она бы не смогла. Равно не способна на эту роль и гордая Настасья Филипповна, чьё оскорблённое женское и человеческое достоинство требует расплаты за страдания. Обе они в пылу женского соперничества заходят настолько далеко, что приносят в жертву не только себя но, прежде всего, - князя. «Мышкин может выбрать Настасью Филипповну или Аглаю -та или другая непременно погубит его самого» [2, с. 267], невзирая или даже же вопреки тому пониманию, на которое способна любящая женщина. Поэтому «слишком женское», заинтересованное, восприятие Аглаи и Настасьи Филипповны личности князя, а также событий и отношений, в которые все они волей судьбы втянуты, оказываются губительны и в итоге доводят до трагедии.
Список литературы
1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1973-1992. Т. 6. С. 212. (все ссылки на это издание даны в тексте работы; первая цифра указывает том, вторая - страницу).
2. Померанц Г С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М.: Сов. писат., 1990.
384 с.
References
1. Dostoevskij F. M. Poln. sobr. soch.: v 30 t. L.: Nauka, 1973-1992. T 6. S. 212. (vse ssylki na jeto izdanie dany v tekste raboty; pervaja cifra ukazyvaet tom, vtoraja - stranicu).
2. Pomeranc G. S. Otkrytost' bezdne: Vstrechi s Dostoevskim. M.: Sov. pisat., 1990. 384 s.
Статья поступила в редакцию 9 сентября 2013 г.
