CC BY
104
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (119) 2013
УДК 001.14.141.
М. Г. ФЕДОТОВА
Омский государственный технический университет
МОДЕЛИРУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА В КОНСТРУИРОВАНИИ ТРАНЗИТИВНОЙ СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ___________________________________
Автором раскрыта роль языка в конструировании транзитивной социальной реальности. Язык отражает проект трансформаций, разделяемых членами данного общества, является средой социальных трансформаций и механизмом конструирования нового, посттранзитивного, общества. Язык транзитивного общества характеризуется множественностью вариантов представлений о новом обществе, являющемся идеалом для социальных субъектов.
Ключевые слова: язык, транзитивное общество, социальное конструирование, официальный язык, «возможный мир».
Одним из основных положений феноменологической социологии является представление о перманентном конструировании общества путем оперирования «само собой разумеющимися» знаниями в виде субъективных значений или коллективных представлений. Однако в переломные моменты истории, когда начинает стремительно меняться наличная социальная реальность, знание перестает быть обыденным, «само собой разумеющимся», и перед индивидами встает задача конструирования новой, транзитивной, реальности, позволяющей создать некий обобщенный образ, своеобразный «проект» будущего общества, разделяемый большинством его членов. Какова роль языка в этом процессе? Как и кем (какими социальными группами) представлен этот «проект» в языке? Попытаемся ответить на эти вопросы.
Язык — деятельность в сфере духа, область духовной практики. Знаки языка не просто социальны, а по выражению В. Н. Волошина (М. М. Бахтина) являются средою, medium'ом общения индивидов: «Знак может возникнуть лишь на межиндивидуаль-ной территории, причем эта территория не «природная» в непосредственном смысле этого слова: между двумя homo sapiens знак тоже не возникнет. Необходимо, чтобы два индивида были социально-организованы, составляли коллектив; лишь тогда между ними может образоваться знаковая среда» [1, с. 19]. Такое понимание языка позволяет рассматривать трансформацию общества как трансформацию взаимоотношений между индивидами в обществе, получающую свое отражение в языке. Тогда каждая трансформация общества означает не только перемену в экономической и институциональной сфере, но и новый способ видения социальной реальности.
Язык создает особую символическую среду, структурирующую социальные трансформации. Он является посредником в актуализации потенциально возможных идей преобразования общества, создает тезаурус для актуализации потенциальных возможностей понимания смысла происходящих трансформаций. Но вместе с тем язык фиксирует и происходящие социальные изменения, является их индикатором: «Слово — та среда, в которой происходят медленные количественные накопления тех изменений, которые еще не успели перейти в новое идеологическое качество, не успели породить но-
вой и законченной идеологической формы. Слово способно фиксировать все переходные, тончайшие и мимолетные фазисы социальных изменений» [1, с. 26].
Социальность языка и становления смысла в языке позволяют рассматривать язык как среду социальных трансформаций, а становление смысла (означивание) как механизм конструирования общества. М. М. Бахтин (В. Н. Волошинов) в полемике с В. Дильтеем утверждал социальную природу становления смысла: «Законы, языкового становления отнюдь не являются индивидуально-психологическими законами, но они не могут быть и отрешены, от деятельности говорящих индивидов. Законы языкового становления суть социологические законы» [1, с. 117]. Более того, любая ситуация, в контексте которой происходит восприятие конкретного высказывания «всегда — социальная ситуация. ... Знак не может быть отделен от социальной ситуации, не утрачивая своей знаковой природы» [1, с.48]. Невозможно понять становление смысла в языке вне анализа социальной ситуации и деятельности социальной группы, конструирующей соответствующий смысл, поскольку «каждая индивидуальная голова есть орган общественной мысли» [2, с. 229].
Поэтому неслучайно становление смысла связывается М. М. Бахтиным (В. Н. Волошиновым) со становлением ценностного кругозора социальной группы, то есть по сути с конструированием социальной группы на почве общего представления о мире, выраженного в языке. Язык воспринимается использующими его индивидами как объективная система знаков, транслирующая установленный конвенционально (само собой разумеющийся) порядок вещей: «язык в отношении к индивидуальному сознанию является системою неизменных норм» [1, с. 80]. Он «противостоит индивиду как ненарушимая, непререкаемая норма, которую с точки зрения индивида можно только принять. ... Индивид получает систему языка от говорящего коллектива совершенно готовой, и всякое изменение внутри этой системы лежит за пределами его индивидуального сознания» [1, с. 65].
Это объективированное существование системы языка приводит к «принудительному» осмыслению мира в категориях мышления, отраженных в языке. Впервые корреляция между логикой осмыс-
ления окружающего мира и языком была показана в работах Б. Уорфа и Э. Сепира. В ходе анализа языка ими было показано, что поскольку языковые нормы определенным образом отражают действительность, они тем самым «моделируют» её [3]. Это касается не только логики видения окружающего природного мира, но и социальной действительности. Социальное признание в качестве реальности должны получить и представления индивидов о наличной общественной ситуации и о том, в каком обществе им хотелось бы жить. П. Бергер и Т. Лукман показали, что система легитимации логики видения социального мира строится на языке и «использует язык как свой главный инструмент» [4, с. 108]. Успешно проведенная легитимация символического универсума означает высокую степень контроля за поведением индивидов в обществе: «Чем более само собой разумеющимся является поведение на уровне значений, <...> тем более предсказуемым и контролируемым будет поведение» [4, с. 104—105].
На существовании социально признанной и объективированной по отношению к индивиду языковой нормы основано использование так называемого официального языка, который поддерживает дискурс власти в обществе и «представление о власти как о господстве ментальных структур» [5, с. 179], когда индивид оказывается вынужденным принять семантику власти: «Признание легитимности официального языка не имеет ничего общего ни с открытым исповеданием веры, которая принята по зрелом размышлении и от которой можно отказаться, ни с сознательным приятием некоей «нормы»; оно заложено в практических навыках, прививаемых нечувствительно, в ходе долгого и медленного приучения, посредством санкций языкового рынка; речь не идет ни о циническом расчете, ни об осознанной покорности, однако связь между овладением официальным языком и возможностями материального и символического преуспеяния становится внятна всем без исключения: законы формирования цен в определенном секторе рынка объективно сулят это преуспеяние только тем, кто владеет определенным языковым капиталом» [6, с. 156].
«Непререкаемость языковой нормы» перестает быть абсолютной в нестабильной социальной системе. Появляется альтернативный символический универсум (в виде «проекта» нового общества) и по мере повышения ценности этой информации между символическими системами начинается борьба за сохранение семантики каждого из альтернативных универсумов в качестве ведущей, конструирующей общество. Появляется необходимость в действиях по поддержанию/повышению ценности информации каждого из альтернативных универсумов.
Неслучайно лингвисты фиксируют наиболее мощные перемены в лексике и синтаксисе языка в период глубоких общественных изменений. Потеря общего смыслового поля, ослабление нормативной базы общества связывается с наличием аномии: «Социально признанные значения могут рассредоточиться по разным слоям общества, формируя различные реальности» [7, с. 20]. Дальнейшая трансформация системы связана с повышением конкуренции между семантикой информации и, соответственно, повышением ее ценности и закреплением некоторой семантики в качестве ведущей, разделяемой большинством.
При этом кризисное, травматичное (П. Штомпка) состояние социума не только коренится в реальных событиях, но может быть основано на субъективном
факторе, а именно — интерпретации происходящих перемен: «потенциально травматические события (ситуации), вызванные внезапным, быстрым и фундаментальным социальным изменением, перерастают в травматическое состояние лишь благодаря интерпретативным действиям людей-агентов. Формой таких действий может быть сокрытие, оправдание, объяснение, иными словами, адаптация или нейтрализация явлений, объективно обладающих травмирующим потенциалом» [8, с. 14].
Желание закрепить произошедшие перемены в обществе также нередко бывает связно с языком: «навязать новому обществу . новый, очищенный язык — значит в то же самое время навязать обществу очищенные, усовершенствованные мысли» [6, с. 152]. «Принудительное введение легитимного языка и вытеснение местных наречий и говоров» [6, с. 152] даже может являться частью политической стратегии, «цель которой — закрепить завоевания революции с помощью производства и воспроизводства нового человека» [6, с. 152].
В период упорядочивания общественной системы язык выполняет стабилизирующую функцию: «идеологический знак в сложившейся господствующей идеологии всегда несколько реакционен и как бы старается стабилизировать предшествующий момент диалектического потока социального становления, акцентуировать правду вчерашнего дня как сегодняшнюю правду» [1, с. 32]. В состоянии нестабильности социальной системы, как язык, так и каналы трансляции смысла в обществе, приобретают хаотичный характер, новые смыслы, организующие общество, рождаются в процессе выбора вариантов из некоего множества приемлемых для данного общества. В соответствии с законами развития систем, находящихся в нестабильном состоянии, новые смыслы не только транслируются властью, но и часто рождаются на периферии системы, нередко при своем появлении имеют налет маргинальности. Симптоматична в этом смысле позиция Ю. Кристе-вой [9], считающей что литература способна организовать «позитивный подрыв старого мира» благодаря «опыту литературного авангарда», «который по самой своей природе предназначен не только для того, чтобы стать «лабораторией нового дискурса (и субъекта)», но и также, — здесь она ссылается на Р. Барта, — чтобы осуществить «возможно, столь же важные изменения, которыми был отмечен ... переход от Средневековья к Возрождению» [5, с. 143].
Язык, таким образом, может рассматриваться в качестве символической системы, структурирующей общество. О конструирующей общество роли символа рассуждает С. В. Лещев. Опираясь на работы П. Сорокина и сравнивая «символическую составляющую» тирании, аристократии и демократии, он видит их соответственно как практику одного символа (символа тирана), множественной символичности и тотальной символичности. Тирания предполагает, что «все дискурсивные практики социума, будь то история, власть или иерархия, стягиваются как к некоей вершине или цели к тирану. Тиран . является тем трансцедентальным означающим, которое содержит в себе доступ (как в цензуре) ко всем элементам культуры. . Тиранию можно назвать суммирующей практикой» [10, с. 142—143]. Эта социальная система квазистабильна, ценность информации определяется степенью приближенности к идее тирана.
«Аристократия является ... практикой множественной символичности» [10, с. 144]. «Здесь воз-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (119) 2013 ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (119) 2013
никает по крайней мере несколько интерпретаций, рассматриваемых как равноправные (в меру равноправия правителей), между которыми возможны игры» [10, с. 143]. В такой общественной системе информация имеет относительную ценность, существует несколько взаимозаменяемых символических кодов.
«Демократия, как форма социального управления противоположная тирании... может рассматриваться как игровая практика тотальной символичности. Если при тирании подразумевается некая семиотическая концепция мира, в которой знак есть тождество означающего и означаемого, а при аристократии такая, в которой знак являет собой слияние разделенных означающего и означаемого, то демократическая семиотика подразумевает не простое, статическое их различие, но их динамическое различение» [10, с. 148]. Такая система приобретает перманентно неустойчивый, динамический характер, кодов становится бесчисленное множество. Идеологические коды в условиях конкуренции между равноценной информацией являются конвенциональными. Особую ценность приобретает конвенция кодов на уровне жизненного мира индивидуумов, которая в условиях «горизонтального символического насилия» [11, с. 118] способна са-моорганизовать общество, придать ему целостный характер.
По-особому отразилась взаимосвязь языка (языкового знака) и общества в философии постмодернизма. Концепция знака Э. Гуссерля, «плавающее означаемое» Ж. Лакана, «означивание» Ю. Кри-стевой, показывающие релятивность отношений между языком и окружающим миром, отразили, на наш взгляд, наступающий кризис стабильности и устойчивости в обществе XX — XXI века, переход к транзитивному обществу.
Постмодернистский тезис «весь мир — текст» получает воплощение в описании социальных реалий. Исследователь нестабильных социальных состояний Л. Бляхер описывает организацию общества, исходя из законов семиотики: «В нормальном (в смысле Т. Куна) состоянии социальное пространство — «общество» — организовано по законам семиотически упорядоченного текста: любая реалия — вещь, действие, функция, свойство, слово — «все», что демонстрируется интерпретирующему сознанию, получает смыслоозначение посредством сопоставления с некоторым образцом, эталоном, наличествующим в социальной коммуникативной сети. ... Социальная реальность складывается как событие, развернутая рядоположенность множества эквифинальных (Я. Хинтикка) вариантов, каждый из которых образует свой собственный возможный мир» [12, с. 124].
Понятие «возможный мир», введенное Лейбницем, оказывается важным для описания семиотики транзитивного общества, поскольку дает возможность рассмотреть возможные варианты называния как целостный «проект» становящегося общества, стремящегося к динамической стабилизации. Возможный мир описывает всю совокупность вариантов развития и строится на базе тезауруса. «Будущее предстает как пространство возможных состояний. ... Настоящее — это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содержит в себе потенциально все возможности будущих путей развития» [13, с. 28].
В языке «проекты» транзитивного общества имеют возможность самораскрытия, потенциального
осуществления. В семантике современного общества возможные миры становятся мирами множественных «самоописаний» и в этом смысле современное общество является «поликонтекстуальной системой» (Н. Луман) [14, с. 54].
Семантика возможных миров раскрывается в «конечных областях значения, которым мы придаем характер реальности. ... именно значение наших переживаний, а не онтологическая структура объектов, конституирует реальность. Каждая область значения — верховный мир реальных объектов и событий, в который мы можем встраиваться своими действиями...» [15, с. 511].
Для транзитивного общества множественность вариантов представлений о «хорошем обществе», являющемся идеалом для социальных субъектов является принципиально значимой. Таковы были «свобода», «равенство», «братство» для Великой французской буржуазной революции. Таковы «перестройка», «рынок» для изменений в России конца 1980-начала 1990-х годов. Актуальный смысл этих слов определяется только после называния в ходе повседневной практики. В обществе должен быть выработан консенсус относительно нового смысла таких слов. Эту роль и берет на себя называние, как механизм, координирующий подсистемы в рамках полиструктурного целого всего общества.
Итак, прояснить моделирующую функцию языка в конструировании транзитивной социальной реальности позволяют феноменологические и постмодернистские концепции взаимосвязи языка и общества и конструирования социальной реальности. В основных чертах моделирующая функция языка в конструировании транзитивной социальной реальности сводится к следующему:
— язык является средой социальных трансформаций, а наименование социальных реалий — механизмом конструирования общества;
— язык наряду с политическими и экономическими предпосылками может являться фактором дестабилизации общества в случае «травматичной» (П. Штомпка) интерпретации происходящих перемен;
— язык обеспечивает функционирование форм правления (тирании, аристократии, демократии) в качестве символических систем;
— язык транзитивного общества характеризуется множественностью вариантов представлений о новом обществе, являющемся идеалом для социальных субъектов.
Библиографический список
1. Волошинов, В. Н. Марксизм и философия языка / В. Н. Волошинов. — Л. : Прибой, 1929. — 188 с.
2. Леонтьев, А. А. Язык как социальное явление (к определению объекта языкознания) / А. А. Леонтьев // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. — Т. 35. Вып. 4. — М., 1976. — С. 299 — 307.
3. Сепир, Э. Язык и среда / Э. Сепир // Избранные труды по языкознанию и культурологии. — М. : Прогресс, Универс, 1993. — С. 270 — 284.
4. Бергер, П. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / П. Бергер, Т. Лукман. — М. : Московский философский фонд «Academia-Центр» «МЕДИУМ», 1995 — 302 с.
5. Ильин, И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм / И. П. Ильин. — М. : Интрада, 1996. — 256 с.
6. Бурдье, П. О производстве и воспроизводстве легитимного языка / П. Бурдье // Отечественные записки. — 2005. — № 2. — С. 146—174.
7. «Хорошее общество»: Социальное конструирование приемлемого для жизни общества / РАН. Ин-т философии ; науч. ред. Н. Н. Лебедева. — М. : ИФ РАН, 2003. — 182 с.
8. Штомпка, П. Социальное изменение как травма / П. Штомпка // Социологические исследования. — 2001. — № 1. - С. 6-16.
9. К1^еуа, X Ро1у1одие / ^ К1^еуа. — Р., 1977. — 541 р.
10. Лещев, С. В. Комуникативное, следовательно, коммуникационное / С. В. Лещев. — М. : Эдиториал УРСС, 2002. — 172 с.
11. Мальковская, И. А. Знак коммуникации. Дискурсивные матрицы / И. А. Мальковская. — М. : КомКнига, 2005. — 240 с.
12. Бляхер, Л. Е. Нестабильные социальные состояния / Л. Е. Бляхер. — М. : «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2005. — 208 с.
13. Лотман, Ю. М. Культура и взрыв / Ю. М. Лотман // Се-миосфера. — СПб. : Искусство — СПб, 2000. — С. 12—149.
14. Луман, Н. Почему необходима «системная теория»? / Н. Луман // Проблемы теоретической социологии. — СПб. : Петрополис, 1994. — С. 43—54.
15. Шюц, А. Символ, реальность и общество / А. Шюц // Избранное: Мир, светящийся смыслом. — М. : Рос. полит. энциклопедия, 2004. — С. 456 — 530.
ФЕДОТОВА Марина Геннадьевна, кандидат философских наук, доцент кафедры философии и социальных коммуникаций.
Адрес для переписки: fmg@bk.ru
Статья поступила в редакцию 29.05.2013 г.
© М. Г. Федотова
УДК 125 А. С. СКАЧКОВ
Омский государственный технический университет
ЕДИНОЕ НООСФЕРНОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Существует проблема единого человечества. Эта проблема имеет гуманистическую суть и ноосферное решение. Для единого ноосферного человечества не требуется планетарного государства.
Ключевые слова: будущее, глобализация, единое ноосферное человечество, ноосфера, общество, человечность.
Видя и мысля себя в рамках человечества в отношении и к «нравственному закону внутри нас», и к «звёздному небу над головой», видя и мысля себя в универсальном отношении, в отношении ко всему, мы полагаем, что в настоящее время на Земле существует не актуально, но потенциально единое человечество. Существует человечество, ещё не ставшее действительно единым, но при определённых условиях могущее стать таковым. Мы считаем, что такое видение и осмысление позволяет непротиворечиво, адекватно и эвристически значимо оперировать неоднозначными утверждениями ряда классиков отечественной и зарубежной мысли о том, что «человечество едино» [1, с. 27], что есть «реальное единство» человечества, «людей на Земле», что «началась история единого человечества» [2, с. 141, 153, 205, 257, 259, 274], оперировать всем классом разнообразных аналогов таких утверждений.
Единство человечества, действительно, возможно в будущем, в разном возможном будущем. В таком будущем, когда «останется одно-единственное общество — планетарно интегрированное человечество, а ранее существовавшие самодостаточные группы, постепенно утратят, свой суверенитет. и в итоге получат, статус этнокультурных образований (типа итальянской или китайской общин в современных США) (в силу некой прогнозируемой К. Х. Момджяном принципиальной деактуализации имеющейся на настоящее время возможности сохранить. — А. С.) потенциальную самодостаточность» [3, с. 84], или в таком, будущем, зачатки которого отвечают динамике максимально-
го развёртывания потенциала глубинной родовой сути людей, их человечности. Сути, как раз и отвечающей за «реальное единство людей на Земле». Равно как и отвечающей, с нашей точки зрения, за коренную «самодостаточность» обществ, имевшуюся и совершенствующуюся с момента появления самих людей и — в случае нашей единственности в мире в целом (Универсуме) в качестве общественных существ — в принципе неутрачиваемую, но модифицируемую.
С нашей точки зрения, зачатки будущего единства человечества, коренящиеся в человечности, общественны и извечны нам, проявляясь в разной степени актуализации различными субъектами, и в этом смысле присутствуют в самом далёком прошлом человечества, изначально. Присутствие самого отдалённого будущего в самом отдалённом настоящем особо подчёркивается в синергетическом миропонимании. До возникновения синергетики оно в принципе понималось некоторыми мыслителями и многообразно выражалось ими в случае глубокого проникновения в реальность, когда, пользуясь удачным выражением М. Хайдеггера, проявляет себя «трезвая готовность удивляться будущему характеру раннего» [4, с. 57].
Итак, в силу человечности, в силу волн её нарастаний и спадов в различных и всегда существовавших в более чем единичном множестве обществах, единство человечества действительно возможно в будущем. Оно в зачатке присутствовало в самом отдалённом прошлом, равно как есть и нарастает в настоящем в виде тенденций актуализации данной
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (119) 2013 ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
