CC BY
47
В качестве вывода можно сказать о том, что в комплименте широко используется употребление различных художественных средств выражения, таких, как эпитеты, перифразы, антифрази-сы, сравнения и метафоры.
Эти тропы придают речи коммуникантов яркость, образность и выразительность, их широкое использование наблюдается как в русской, так и во французской литературе.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Киселева, Л. А. Язык как средство воздействия / Л. А. Киселева. - Л., 1971. - 107 с.
2. Москвин, В. П. Стилистика русского языка. Теоретический курс / В. П. Москвин. - Ростов н/Д., 2006. - 630 с.
3. Москвин, В. П. Тропы и фигуры: параметры общей и частных классификаций / В. П. Москвин. - Волгоград, 2000. - 120 с.
4. Орлова, Н. В. Жанры разговорной речи и их «стилистическая обработка» / Н. В. Орлова // Жанры речи. -Саратов: Изд-во гос. УНЦ «Колледж», 1997. - 225 с.
5. Телия, В. Н. Метафора в языке и тексте / В. Н. Телия. - М., 1988. - 162 с.
6. Хазагеров, Т. Г. Общая риторика / Т. Г. Хазагеров, Л. С. Ширина. - Ростов н/Д., 1999. - 316 с.
7. Крысин, Л. П. Толковый словарь иноязычных слов / Л. П. Крысин. - М., 1998.
Е.Н. Мушникова
МНОЖЕСТВЕННОСТЬ МОТИВАЦИИ В ФОРМИРОВАНИИ ЗООМЕТАФОРЫ
Метафора остается одним из продуктивных способов пополнения лексического состава русского языка. Она идет бок о бок с прямым наименованием предмета, и это единство понятия и образа - ключевой признак человеческого мышления. [6, 6]. Процесс переосмысления слов отличается континуальностью и обычно начинается с регулярного их употребления в компаративных конструкциях, обнаруживая наиболее активные денотативные зоны порождения переносных значений. Состав лексико-семантической группы существительных с оценкой лица позволяет утверждать, что продуктивная производящая база метафорических имен представлена названиями животных. Перенос с анималистических имен предваряется особенностями мышления носителей языка, в сознании которых создается некий образ животного, вбирающий в себя признаки, сопоставляемые с определенным типом лица. Становление зоометафоры связано с участием в нем различных групп носителей языка. Вероятней всего, начало развития нового значения принадлежит кругу тех людей, которые наиболее регулярно сосуществуют с теми или иными животными, имея возможность наблюдать за их поведением, и (или) составляют о них полное представление из каких-либо информационных источников. Регулярность употребления сравнительных конструкций с наименованием животного в качестве сравниваемого с лицом компонента дает импульс для появления у него метафорического значения, которое реализуется в функции предиката, обращения, приложения. Наиболее убедительные синтаксически связанные значения зооимен становятся принадлежностью всех говорящих на данном языке. Парадигма зоометафор пополняется и мастерами слова, роль которых в развитие этого лексического запаса слов связана с двумя тенденциями. Одна из них заключается в том, что дается литературно-языковая жизнь значениям, возникшим в разговорной речи. Другая - представлена переносами, относящимися к числу авторских новообразований, значения которых однозначно воспринимаются благодаря контексту и мотивации их свойствами денотата того или иного имени. Например:
Ушел ли Давыдов из Александринского театра? Экий капризный бегемот (А.П. Чехов А.С. Суворину 1 марта 1897).
Слово бегемот закодировано с одним метафорическим значением: «О ком-, чем-л. громоздком, неуклюжем» [4, 384]. Прямое значение имени вполне детерминирует этот перенос. При этом анималистическое имя дает повод для развития его метафорической семантики, связанной с экзотичностью животного, что вполне подходит и для такой образной оценки, которая дается неплохому, но капризному и не очень подвижному в плане каких-то новых творческих исканий ар-
тисту, хорошо знакомому театральной публике. Удачная писательская аналогия, ввиду ясности ее для довольно замкнутого круга носителей языка, не стала общепринятой, языковой, но она наглядно демонстрирует семантические резервы зооимен в плане вовлечения их в новые процессы метафоризации. И поскольку имена животных скрывают для человека многообразие инстинктов, повадок, реакций в различных обстоятельствах, то есть обладают довольно объемным понятийным содержанием, то возможности их переосмысления для оценки лиц бесконечны. Например, внутренняя форма слова медведь связана со словосочетанием «едящий мед, медоед», что не выражает сущности животного и даже одного из его важных свойств. Не случайно в языке появился целый ряд «других, также эвфемистических названий: Мишка, хозяин, космач, лесник, костоправ, Потапыч, Михаила Иваныч Топтыгин и др.» [7, 260]. Метафорическое значение слова закодировано в словаре, оно мотивировано внешним и внутренним сходством хищника с человеком: «О человеке, чем-либо напоминающем животное». Выделен и оттенок этого переносного значения, отражающий исключительно внутреннее сходство с медведем «малокультурного, грубого» человека [3, VI, 755]. И хотя ни один зверь не имеет причастности к культуре, но именно медведь стал основой зоометафоры со значением невежи и невежды, чему предшествовал метафорически-метонимический перенос, основанный на том, что человеку «с крупным неуклюжим телом» [3, VI, 755], как у медведя, непросто соблюдать не только внешние, но и внутренние правила этикета. У имени данного животного остался большой резерв денотативных признаков, создающий возможности для развития новых метафорических значений. Например, в повести «Лес шумит» В.Г. Короленко вовлекает в процесс метафорического переосмысления еще одно свойство медведя - его самодостаточность, умение обходиться без своих собратьев по лесу, его исключительную приспособленность для одинокого житья: «...человек был какой страшный, не дай господи!.. Росту большого, глаза черные, и душа у него темная из глаз глядела, потому что всю жизнь этот человек в лесу один жил: медведь ему, люди говорили, все равно, что брат, а волк - племянник. <...> Ну, а человек был все-таки добрый, кормил меня, нечего сказать, хорошо...» (Лес шумит).
У народа прочны представления о медведе и как о добродушном животном. Возможно, они иллюзорны, но все же имеют мотивацию в его огромности, неповоротливости, ленивости движений, видимо создающих ассоциацию с дремлющим русским богатырем, способным, проснувшись, перевернуть весь мир. В русском сознании устойчива связь доброты с крупностью, округлостью, неповоротливостью тела, что в полной мере воплощено в медведе и его детенышах. В этом смысле абсолютно точно был выбран символ Московской олимпиады. И хотя ассоциации с милым, добродушным, потешным медвежонком для русского человека гораздо более многообразны, чем для представителей иного менталитета, он был адекватно воспринят всеми гостями спортивного праздника.
Анималистические номинации как основа метафоризации выгодно отличаются от переноса значений с предметов на мир людей широкими возможностями, обусловленными формированием синестезии. Зооним, в семантической структуре которого совмещаются признаки, воспринимаемые различными органами чувств, рождает множество коннотаций, вызванных специфическим голосом, запахом, цветом, то есть всем тем, что свойственно денотату и что может быть реализовано в метафоре. Например, название птицы канарейка имеет в своем составе несколько оценочных сем, отражающих соответствующие аспекты восприятия птицы человеком. Это стало причиной неоднозначного толкования слова, оно варьируется в зависимости от того, на какие характерные черты птицы опираются авторы, описывающие данное имя. В словаре Д.Н. Ушакова канарейка - «певчая птица из семейства вьюрков с оперением ярко-желтого цвета (распространена в качестве комнатной птицы). [От названия Канарских островов, откуда она вывезена в 16 в. в Европу.]» [5, 1302]. В лексической справке есть указание на голосистость птицы, принадлежность ее к определенному семейству, цвет, использование в качестве комнатной, дана этимология имени. Академический словарь в семантической структуре слова канарейка выделяет три семы: звучания -«певчая», цвета - с «ярко-желтым опереньем», отношения к человеку - «распространена в качестве комнатной» [3, V, 745]. Этимологическая справка отсутствует. В толковом словаре С.И. Ожегова лексическое значение представлено несколько иным набором сем: «Певчая птичка южных стран с желтым опереньем» [1, 185]. Кроме сем звука и цвета, словарь дает информацию о родине
птицы. В словаре С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой читаем: «Маленькая южная птичка семейства вьюрковых с ярким, обычно желтым оперением» [2, 258]. В этой справке появляется атрибут маленькая, подчеркивающий размер птички. Ни один из словарей не кодирует переносных значений данного зоонима. Однако каждому носителю русского языка известны метафоры, в основе которых лежат различные аксиологические признаки, входящие в понятие 'канарейка'.
У Ф.М. Достоевского доминанта желтого цвета у птицы и ее размер вызывают негативные ассоциации. Желтый цвет лица, сравниваемый с опереньем канарейки, появляется у его персонажа в результате гнева:
Злодеи! варвары! они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка. (Белые ночи).
Размер птички служит автору для сравнительной характеристики малых потребностей у своих, всегда в чем-то ущербных персонажей:
Ведь ты денег что канарейка тратишь, по два зернышка в недельку... (Братья Карамазовы).
В.В. Маяковский в метафоре использует характер пенья птицы, который ему кажется однообразным, монотонным, повторяющим какие-то чужие звуки. «Канарейка с голоса чужого», -уничижительно называет он человека, не имеющего собственного мнения.
Вероятно, какие-то субъективные представления не только о птице, но и о тех, кто ее держит в клетке, дали повод для приписывания ей и откровенно отрицательных свойств, проецируемых на мир людей:
«Лучше развратная канарейка, чем благочестивый волк», - заключает Чехов в юмореске «Не тлетворные мысли».
Художественная литература в полной мере отражает многоаспектность процесса метафори-зации зоонима канарейка, демонстрирует использование признаков имени, не только закодированных в словарях, но и домысливаемых воображеньем человека. Именно индивидуальные представления о птичке, ассоциирующиеся с пошлостью, послужили А.П. Чехову основанием для употребления имени с атрибутом, выражающим низкие нравственные свойства лица, которые, однако, более предпочтительны, чем злость и жестокость, даже если они скрывается за маской благочестия. В результате канарейка подверглась новому олицетворению, которое иллюстрирует концептуальный выбор автора, заключенный в известной всем альтернативе - из двух зол выбирай меньшее. Глубокое содержание и блестящая форма чеховской фразы позволяет отнести ее к афористичному запасу русского языка.
В прозе писателя отражено и компаративное употребление зоонима, свидетельствующее о начале процесса его метафоризации:
Видаю много женщин; лучшая из них - Суворина. Она так же оригинальна, как и ее муж, и мыслит не по-женски. Говорит много вздора, но если захочет говорить серьезно, то говорит умно и самостоятельно. Влюблена в Толстого по уши и поэтому всей душой не терпит современной литературы. Когда говоришь с ней о литературе, то чувствуешь, что Короленко, Бежецкий, я и прочие - ее личные враги. Обладает необыкновенным талантом без умолку болтать вздор, болтать талантливо и интересно, так что ее можно слушать весь день без скуки, как канарейку. Вообще человек она интересный, умный и хороший. По вечерам сидит на песке у моря и плачет, по утрам хохочет и поет цыганские романсы... (А.П. Чехов Чеховым, 22-23 июля 1888).
Мотивация сравнения женщины-писателя с канарейкой обеспечена не только ее необыкновенным талантом без умолку болтать вздор, но и другими свойствами. Ирония автора письма звучит во всем. Оригинальна, как и ее муж, - эта оценка содержит оксюморон, поскольку оригинальность, имея самобытный, неповторимый характер, несовместима с подражанием кому-либо. Суворина и мыслит не по-женски, видимо опять копируя своего мужа, изменяя и в этом своей женской сущности. В этом смысле ей хорошо подходит имя канарейка, лишенное гендерной семантики в обозначении особи. Вполне отвечают признакам поющей птички и свойства характеризуемого лица, связанные с его разнообразными голосовыми проявлениями: плачет, хохочет, поет цыганские романсы. Возможно, сравнение женщины с именем канарейка связано и с южным происхождением птички, а писатель хорошо знал ярких, эксцентричных, голосистых и т.п. женщин, типичных для его родины - Таганрога (не зря же она по вечерам сидит на песке у моря).
В метафорическом переносе зоонима используются и семы, инспирированные деятельностью человека, очарованного красивым пением птички и обрекшим ее на неволю:
Дядин. Так-с... Величайший русский поэт Ломоносов убежал из Архангельской губернии и нашел свою фортуну в Москве. Это, конечно, благородно с его стороны... А вы-то зачем бежали? Ведь вашего счастья, ежели рассуждать по совести, нигде нету... Положено канареечке в клетке сидеть и на чужое счастье поглядывать, ну, и сиди весь век.
Елена Андреевна. А может быть, я не канарейка, а вольный воробей! (А.П. Чехов, Леший). Эксплуатация веселой яркости птицы, заточенной как живое украшение в клетку, вполне детерминирует антропологическое значение, выражающее ощущение человеком несвободы в чем-то. Причем континуальность метафоризации зоонима отражена непосредственно в границах приведенного текста. В первой реплике диалогического единства прямая оценка именем предваряется сравнением между канареечкой в клетке и несвободным положением женщины, что мотивирует процесс метафоризации слова во второй реплике, где название птицы функционирует как отрицательно-оценочный предикат с переносным синтаксически связанным значением. Собеседница гипотетически противопоставляет несвободу канарейки свободолюбию вольного воробья.
Таким образом, слово канарейка, заключая в себе целый набор признаков, которые можно перенести на человека - яркость, способность петь даже в неволе, южное происхождение, - создает множество ассоциаций, создающих широкую понятийную базу для формирования образного значения. Множественность положительной коннотации дает основание для использования данного зоонима и в функции фамильярно-ласкового обращения к женщине:
Орловский. Сонечка, душа моя! (Целует ее.) Голубушка, канареечка моя... (А.П. Чехов, Леший). Орловский (обнимая и целуя Соню). Дуся, канареечка моя... Дочка моя крестненькая... (А.П. Чехов, Леший).
Лексико-семантическая группа названий животных, как видим, обладает особой подвижностью в плане появления новых семем. Основой для метафоризации в сфере зоонимов является постоянно изменяющееся отношение человека к хорошо известным ему животным, знакомство с новыми особями, новые наблюдения за ними в экстремальных ситуациях и т.д. Метафоризация анималистических наименований в полной мере отражает, с одной стороны, основные концепты мира, с другой - национально-культурные традиции. Более тесные связи и отношения между странами сделали многих экзотичных животных вполне доступными для познания, что порождает новые переносы их имен на мир людей.
Зоометафора наиболее подвижная часть лексики, откликающаяся на малейшие изменения в обществе. К особенностям языка последних лет относится нагнетание отрицательных эмоций. Деструктивные тенденции проявляются, в частности, в процессе дальнейшего развития отрицательных метафорических значений в системе анималистической лексики. Так, имя акула стало оценочным компонентом в идиоме акулы пера, не имеющей словарной кодификации, но вполне понятной. Новое значение опирается не только на словарную метафору: «О том, кто наживается на эксплуатации и ограблении кого-, чего-л. (обычно в публицистической речи)» [4, 127], но и на прямое номинативное значение слова, в толкование которого включен «большой рот» [4, 127]. Ртом, конечно, не пишут, но именно он является главным органом в воспроизведении речи. Метафора, в формировании которой приняло участие прямое и переносное значения лексемы, получилась яркой, выразительной, вполне соответствующей напористо-агрессивному характеру деятельности современной журналистской братии.
Пристальный взгляд А.П. Чехова заметил сходство и других обитателей воды с некоторыми представителями средств массовой информации (как бы сейчас сказали, СМИ), которые, как это ни парадоксально, являются иногда не источником свободной мысли, а ее губителем. В письмах писателя появляются семантические неологизмы, не получившие закрепления в языке, но довольно выразительные и лексически вполне мотивированные:
Погодите, "Русская мысль" будет выкидывать еще и не такие фортели! Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узкость, большие
претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело. Все эти Гольцевы и К° напустят такой духоты, что всякому свежему человеку литература опротивеет, как черт знает что, а всякому шарлатану и волку в овечьей шкуре будет где лгать, лицемерить и умирать "с честью"... (А.П. Чехов А.Н. Плещееву 27 августа 1888).
Ленивое равнодушие газетчиков к правде и качеству слова, к тем, которые становятся героями их скандальных литературных экзерсисов, погоня за выгодой, поглотившая честь и совесть в жажде скандала, - все эти негативные свойства пишущей братии прекрасно передаются чеховскими метафорами. Фразеологизм акулы пера, появившийся в наши дни, не способен передать и сотой доли качества той мутной воды, того мелководья и заболоченности, той среды, где появляются журналисты, подобные жабам и крокодилам. Акула, живущая на глубоководье, не идет с ними ни в какое сравнение.
В настоящее время наблюдается активизация участия человека и в жизни обычных обитателей квартир, домов и подворья, что неизбежно рождает ассоциации проявления свойств, характера, повадок животных с миром людей. В результате семантическая система слов с оценкой человека в значительной степени пополняется зоонимами, которые переживают процесс переосмысления не в первый раз. Перенос осуществляется на базе все новых признаков, лежащих в основе понятия имени животного. Словари не всегда успевают закодировать появление метафорических значений, употребляемых и понятных большинству носителей языка. Так, к числу сленговых окказиональных зоометафор относится существительное козлина, частотное в речи молодежи и несущее множество экспрессивно-негативных сем. Конечно, приветствовать пополнение оценок лица бранной лексикой нельзя, но удачность выбора слова для вовлечения его в процесс метафори-зации безусловна. Одно из его значений неизбежно ассоциирует с метафорическим синонимом -скотина. Другое появляется благодаря формальной связи козлины с регулярно представленной в языке словообразовательной парадигмой свинина, баранина, имеющей значение 'мясо соответствующего животного'. И хотя слово со значением мяса козы/козла входит в другую парадигму: козлятина, телятина, курятина, а козлина имеет значение 'шкура козла', все же в неологизме актуализируется именно сема продукта - вещества, более употребляемого, чем актуальное только в кругу специалистов значение шкура. Появление семы, связанной с метафорическим переосмыслением мяса, обусловлено и языковой метафоризацией данного вещества, реализованной во фразеологизме пушечное мясо (мясо для пушек):
- Откровенно говоря, я давно уже ждал случая, чтоб сказать вам все, все... То есть я хочу сказать, что вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего! (Чехов, Княгиня).
Мясо козла, как известно, не пользуется спросом. В результате производный словообразовательный неологизм приобретает в сравнении с производящей его зоометафорой козел и еще одну негативно-оценочную сему. Ее характеризующее значение направлено на лицо, которое вызывает пренебрежительно-уничижительное отношение к себе из-за своего равнодушного, безразличного взгляда на мир, которое подобно мясу, а не живому существу.
Помимо переносного значения, связанного с естественным отсутствием реакции у мяса и шкуры, зоометафора получает и сему специфического запаха, связанного с козлом. Это еще один аспект характеристики лица. Негативные семы зоометафоры козлина появляются и благодаря формальному вхождению слова в одну словообразовательную парадигму с лексемами дурачина и дубина. Первая из них актуализирует сему глупости, а вторая сообщает глупости особую интенсивность проявления. И этими признаками не исчерпывается семантическая основа метафориза-ции анималистической лексемы. В ней остается еще ряд ярких свойств, которые могут стать базой переноса на лицо: представление о резком, неприятном блеянии козла, его бородка, метафорически вербализованная в мужском портрете в виде лексически связанного прилагательного (козлиная бородка). Вероятно, метафорические значения у рассматриваемого слова могут формироваться и под влиянием фразеологизмов: как от козла молока, пустить козла в огород, козел отпущения, драть козла, петь козлом. В результате множества ассоциаций метафора приобретает емкую синестезию, связанную с участием в ее восприятии нескольких органов чувств (обоняния, вкуса, слуха, зрения), а также нравственных представлений, так или иначе приписываемых имени животного в процессе его олицетворения. Естественно, что контекст, не только определяя конкретное наполнение любой зоометафоры, но и являясь обязательным условием ее существования, актуали-
зирует то одни, то другие негативно-метафорические значения, и в этом смысле зооним получает различную авторскую модальность, от шутливо-фамильярного обращения до резкой брани в адрес собеседника. Однако даже контекст в силу многообразной яркости производящего слова не может абсолютно снять диффузное значение [8, 84] метафорического словоупотребления.
Актуальность процесса переосмысления имен животных в направлении мира людей кажется вполне понятным и мотивированным, однако факт все большей частности образования семантических неологизмов с негативным значением является печально показательным: он свидетельствует о том, что человек все более теряет духовное начало, объективно приближаясь к мировосприятию животного, над которым властвуют исключительно инстинкты самосохранения.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Ожегов, С. И.. Словарь русского языка / С. И. Ожегов. - М.: Оникс и Мир и Образование, 2007. - 640 с.
2. Ожегов, С. И. Толковый словарь русского языка / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. - М.: АЗЪ, 1994. - 908 с.
3. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. - М.; Л.: АНСССР, 1950-1965.
4. Словарь современного русского литературного языка: в 20 т. - М., 1991-1993. - Т. I. - 865 с.
5. Ушаков, Д. Н. Толковый словарь русского языка / Д. Н. Ушаков. - М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1935-1940. - Т. I. - 1565 с.
6. Харченко, В. К. Переносные значения слова / В. К. Харченко. - Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1989. - 198 с.
7. Шанский, Н. М. Краткий этимологический словарь русского языка / Н. М. Шанский, В. В. Иванов, Т. В. Шанская. - М.: Просвещение, 1971. - 260 с.
8. Шмелев, Д. Н. Современный русский язык. Лексика / Д. Н. Шмелев. - М.: Просвещение, 1977. - 335 с.
Е.В. Попова
К ВОПРОСУ ОБ АВТОРСКОЙ ПОЗИЦИИ В РАССКАЗЕ А.П. ЧЕХОВА «ДУШЕЧКА»
Читая рассказ Чехова «Душечка», понимаешь, что очень трудно дать однозначную оценку образу главной героини. С одной стороны, восхищает ее жертвенность, доброта и преданность. С другой - удивляет полнейшее отсутствие собственного мнения, абсолютная духовная пустота. Эту особенность отметили еще современники Чехова, например Л.Н. Толстой, отозвавшийся об этом произведении так: «Превосходный рассказ! И как истинное художественное произведение, оно, оставаясь прекрасным, может производить различные эффекты» [5, 186].
«Эффекты» действительно были настолько разными, что даже люди диаметрально противоположных убеждений, например Л. Толстой и М. Горький, находили в образе Душечки черты, вполне соответствовавшие представлениям каждого из них о роли и месте женщины в современном им мире. Так, Толстому «Душечка» нравилась, потому что в ней он нашел подтверждение своего давно и прочно сложившегося мнения о женщинах и о любви: «Это просто перл. Как тонко схвачена и выведена вся природа женской любви!» [5, 186]. Для него Оленька - воплощение «высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к Богу дела, - дела любви, дела полного отдания себя тому, кого любишь...» [5, 186]. Горький же, идеализировавший «гордого» человека, видел в ней совершенно иное: «Вот тревожно, как серая мышь, шмыгает «Душечка», милая, кроткая женщина, которая так рабски, так много умеет любить. Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба» [1, 85].
Столь же противоречивыми были суждения и прочих, уже не таких авторитетных читателей. Одни считали, что Чехов «слишком с юмористической стороны смотрит на женщину, выставляя ее доброй до глупости, не имеющей ничего своего, смотрящей на все глазами мужчины», что «это насмешка обидная над женщиной» [2, 79]. Другие утверждали, что это никак не насмешка, а «милый тонкий юмор, сквозь который слышится грусть даже над «Душечкою», а их тысячи...» [2, 80]. Третьи отнеслись к образу чеховской героини восторженно: «От «Душечки» здесь все в восторге и такая она, право, милая!» [2, 80]. Иные же осуждали ее: «Внутренний мир Душечки - только грубый механический отпечаток действительности, случайный сколок с условий окружающей
