CC BY
71
МИКРОКОСМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Е.И. ЗАМЯТИНА И А.А. БЛОКА: ПРОБЛЕМА НЕСВОБОДЫ ГЕРОЯ1
И.А. Сайганова
Sayganova I.A. The microcosm of E.I. Zamyatin’s and A.A. Blok’s works: the issue of a hero’s lack of freedom. The article analyses Zamyatin’s and Blok’s artistic and philosophical generalisations within the framework of 20th-century literary and philosophical trends and continuity in the writers’ creative work. It also discusses the issue of a hero’s lack of freedom in their works.
В творчестве того или иного выдающегося писателя, несомненно, можно выделить ряд произведений, который наиболее четко обрисовывает картину восприятия художником мира (космоса) и определенных (зачастую, глобальных) его составляющих (микрокосмов). Даже беглый взгляд позволяет получить довольно полное представление об авторском видении подобных «микрокосмов», довольно четкие линии и обобщения, которые складываются из ассоциативных и сенсорных реакций автора на изображаемую им действительность. Отметим условность использования этого слова: «действительность» в широком смысле включает в себя довольно много индивидуально-авторского, поскольку речь идет, прежде всего, о мире в изображении художника, о, своего рода, мифологизированной действительности.
Микрокосм произведений Евгения Замятина зачастую наполняется чертами стихии, характерной для того или иного произведения. В «Наводнении» это вода, в «Рассказе о самом главном» - музыка космического полета и резкость полета коршуна в небе, в рассказе «Икс» - цветение сирени, в «Руси» и «На куличках» - протяженность, сонная неподвижность, туман. Подобная метафори-стика не только характеризует творческую индивидуальность автора произведений, но и создает саму поэтику, формирует значительные авторские обобщения, переходящие из рассказа в рассказ, становящиеся характерной чертой замятинского творчества.
Любопытно, что подобные обобщения могут не иметь индивидуального характера. Так, туманность, сонливость как характерную, определяющую черту образа родины можно проследить не только в творчестве
Замятина, но и в произведениях Александра Блока. Материалом сопоставления, иллюстрирующим данное положение, могут стать совершенно разные, на первый взгляд, по стилю и форме произведения Замятина и Блока, которые, при их более детальном анализе, обнаруживают множество общих черт: поэма Блока «Ночная Фиалка» и повесть Замятина «На куличках».
Обращение авторов анализируемых произведений к Руси является закономерным продолжением общей направленности творчества как Блока, так и Замятина. Для творчества того и другого писателя характерны определенные образы-топосы, особая мета-фористика в изображении родной земли.
А.А. Блок часто обращается к стихии ветра, протяженности дороги, распахнутости эпического пространства. Вспоминая слова самого поэта, говорящего о своем творчестве «это все - о России», правомерно «отдать» Россию Блока именно этим стихиям. Читательское восприятие подтверждает подобную принадлежность. Тем не менее, в картине блоковской родины существуют и другие, довольно яркие для того, чтобы быть упущенными из внимания, образы.
Болото, туманность, мгла - неоднократно встречающиеся в произведениях Блока поэтические составляющие. Кроме того, именно здесь можно отметить конкретную ориентированность автора на изображение родной земли, фольклорную направленность, глубокое чувствование народной жизни.
Подобной народностью насыщены «Болотные чертенятки», «Твари весенние», «Болотный попик», «Старушка и чертенята», «Болото - глубокая впадина...», «Полюби эту вечность болот.» - суеверно-простые и
1 Исследование проведено в рамках федеральной научной программы «Университеты России», грант УР.10.01.042 «Е.И. Замятин в контексте оценок истории русской литературы ХХ века как литературной эпохи».
притягательные, наполненные духом вечной неразгаданности родины стихотворения.
Примечательно, что названные стихи написаны Блоком в 1905 году. Первая русская революция, напряженность жизни России того времени, абсолютная невозможность обвинить поэта в общественной индифферентности свидетельствуют о том, что Блок, подобным образом мифологизируя действительность, исходит из сложившегося всеобщего, ставшего наиболее близким поэту тогда, народного восприятия родины (не случайно «Болотные чертенятки» посвящены А.М. Ремизову, известному мастеру литературного сказочного фольклора, с которым в том же 1905 году познакомился Блок). «.Подлинные образы наших поверий, заговоров и заклинаний» [1], по словам Блока, легли в основу стихотворения «Русь»: «мутный взор колдуна, чарование злаков, ведьмы и черти в снеговых столбах на дороге, девушка, точащая под снегом лезвие ножа на изменившего милого» (Блок) - вот образы, перешедшие из «Поэзии заговоров и заклинаний» (так называется и статья Блока 1906 года) в блоковские стихотворения.
Безусловно, «болотная» тематика для поэта не случайна. Это дух окрестностей Шахматова (любимой блоковской усадьбы) и самой России. Шахматово ясно просматривается в стихах 1905 года. Некоторые из них помечены близлежащими местами: в Новоселках написано «Белый конь чуть ступает усталой ногой.», Рогачевское шоссе (на котором родилось одно из наиболее значительных «русских» стихотворений Блока «Осенняя воля») проходит вблизи Шахматова. Стихотворение «Старушка и чертенята» также связано с шахматовскими событиями. В год «болотной» лирики в шахматовском доме поэта поселился некий Григорий Е. (еж, пойманный Блоком). Ему и посвящено это стихотворение.
Безобидная болотная и лесная живность -герои «Тварей весенних» (те же чертенята, настолько перевоплотившиеся, что вскоре запросятся «ко Святым Местам»). «Болотный попик», бесспорно, может быть рассмотрен конъюнктурной критикой как пародия священнического отпущения грехов (учитывая финальное «Не бойся пучины тряской - Спасет тебя черная ряска»), но все же из самого духа стихотворения проглядывает ошибоч-
ность подобного подхода. Спасительная «черная ряска» - вовсе не производное от «ряса» (одежда священника), а попросту -растительность на поверхности болота. Кроме того, «приподнятая шляпа» слишком уж оживляет рисуемый образ, лишая его, таким образом, строгости католического налета, который мог бы возникнуть в результате детальной интерпретации приводимых строк стихотворения.
Но проще и разительнее всего, с неповторимой русскостью даже на мистическом и сенсорном уровнях, народ и его неразрывность с родиной изображены Блоком в стихотворении «Болото - глубокая впадина.». «Зеленая искра», пробежавшая в чахлой траве ресниц «смеженного глаза земли», становится причиной того, что:
.Старики осеняются знаменьем крестным,
Пожилые - смеются,
А у девушек - ясно видны
За плечами белые крылья.
Наиболее приближенный к человеку культ «греха во спасение», очень «демократическая» религиозность наиболее свойственны изображению народной жизни и народного духа в произведениях Блока и Замятина. Грех - первопричина спасения: «Не согрешишь - не покаешься» [2].
Грех - индикатор жизни, само понятие греха предполагает наличие некой религии, нарушением догматов которой и является этот грех. Но только не в болоте: религии сна не существует. «На куличках» Замятина ничто не считается грехом: даже на крестинах и поминках продолжается чудовищная в своей циничной обыденности гарнизонная действительность. Одинаковые дни будто бы читает «заспанным голосом. по требнику гарнизонный поп». И, что, вроде бы, не удивительно, «вся ряса на спине. у него в пуху». Только эти пушинки и видит новоиспеченный крестный-отец - поручик Тихмень: один из немногих «на куличках», кто видит еще «веселый огонек», для кого мука - сомнительное отцовство такого вот «веселого, ясноглазого огонька» - Петяшки; тот, восьмой уже, «офицерик молоденький - сам себя.» [3]. Пушинки - не грустная насмешка ли над несуществующими крыльями? Или же перья из вечной перины сна?
Дрема, сон, туман - болото и рвение (ненавязчивое, подстать полету) главного героя повести к действию противостоят с самого начала повествования. Без этого противостояния - только наскучившая вроде бы жизнь в Тамбове, которая, тем не менее, не обходится без постоянных крайностей, метаний героя. В тексте это лишь два-три абзаца из первой главы «Божий зевок».
Затем - лежание на диване и туман: «Густой, лохматый, как хмельная дрема, муть от него в голове - притчится какая-то несуразная нелюдь, и заснуть страшно, нельзя: закружит нелюдь». И только изумление самого Половца: «Батюшки, что же это я -среди бела дня сплю!». Да что Половец - даже океан засыпает «в болото» на этом краю земли. Не слышат обитатели гарнизона его мурлыканья; скорее, наоборот, «дремливая колдовская песня» океана усыпляет их. Только Андрей Иваныч, пока еще «новенький», «не наш», летит вслед за осенней паутиной - «богородицыной пряжей», одинаково вызывая удивление и равнодушие тяжелого даже для земли (где уж тут лететь!) капитана Шмита: «Да что-о вы? Ну-ну!».
Все спит: предмет откровенной зависти солдат и офицеров - жизнь командира «в вечном отпуску» - «вот лафа!». Сонный, заколдованный Половец плывет еще между домами с «милыми, избушечьими, бревенчатыми стенами», где «все хорошо, все превосходно. И черт с ним, с Тамбовом, и чтоб ему провалиться»; где «все милые», где Маруся - одна из незаснувших еще. И пока есть она, не спит и Половец. Но даже у Маруси Шмит, когда за окном снег «тихо пел колыбельную» (желание Половца опять же «плыть, баюкать грусть»), птица на белом дереве «дремлет уж час и два, не хочет улететь», закрывает глаза Андрей Иваныч, чтобы не видеть марусиных закрытых глаз и губ. Однако вспоминает до этого свою, деревенскую зиму, когда собаки «особенно лают. Мягко и кругло. Кругло, да. А в сумерках - дым от старновки над белой крышей, такой уютный. Все синее, тихое, и навстречу идет баба с коромыслом и ведрами.». Даже в этой снежной успокоенности -постоянное размеренное действие.
«.У нас там теперь - мягко, снег, сугробы.» - подчеркивает Маруся свою не-здешность у «Семи крестов» - «семь офице-
ров молоденьких - сами себя. Все - в один год, как от заразы». «Может быть - любовь?», а уж не сон ли?
Святки - «несуразные, разгильдяйские, вдрызг пьяные тутошние святки» все равно такие же: «первый день всегда праздничноскучен». Да и не только зима: в Великий Пост «грязь - так чавкает, что вот-вот человека проглотит. И глотает. Нету уже сил ка-рачиться, сонный, тонет человек и, засыпая, молит: «Ох, война бы, что ли. Пожар бы, запой бы уж, что ли.».
Душа русского человека - «древлий рай», вмещающий тигра и ягненка, что и раскрывается в состоянии «выпивши»: «.тут, на отлете, в мышеловке, на куличках, прости Господи, у черта - тут как же не выпить?». А «выпивши» в офицерском «собрании» - не люди уже, «человечьи кусочки плавали, двигались, существовали в рыжем тумане самодовлеюще - как рыбы в стеклянной клетке какого-то бредового аквариума», болотные обитатели.
Люди «куличек», которых встречает Половец, действительно наделены автором чертами болотной живности. Денщик Непро-тошнов совсем как муха «влетел» и «влип в притолоку», поразив героя повествования своими рыбьими глазами и совершенно животным соперничеством с оставшейся где-то вне «куличек» женой: «.Она есть конкурент моей жизни, жена-то.». Генерал - «голая, пучеглазая, лягушачья голова», «весь разлитый, растопыренный, лягва огромадная, -может, под платьем-то и пузо даже пестрое, бело-зелеными пятнами» - орет, как «водяной со дна из бучила». Поваренок-китаец, «робкий звереныш на задних лапках», после генеральской оплеухи «трет косые свои глаза кулачками. быстро, по-заячьи».
Читатели Замятина, безусловно, увидят в этих образах героев рассказа «Детская», довольно схожего с «Куличками» сюжетно. Есть здесь свой священник, картежник и пьяница, с легким авторским намеком на «предполагаемое небожительство»: «голова в белом венчике» - пишет о его «лысой, как у Николая Мирликийского, с седым венчиком» голове Замятин. Есть тот же зайчонок-китаец, есть Маруся - Павла Петровна. Думается, два этих произведения имеют значимую временную противопоставленность: одна ночь в «Детской» - это, по сути, результат
значительного временного отрезка из жизни Половца «на куличках». Подобное временное растяжение иллюстрирует засыпание человеческого в герое, переходящее в непробудный сон, даже смерть (Маруся говорит Половцу: «Тут скучно. А может, даже и страшно»).
У этих засыпающих миров, однако, есть хранители: супружеская чета генерала с генеральшей - «передник кухарский и беременное пузо, подпертое коротышками-ножками» и «некстати, ни к чему, приткнулась генеральша посередь зала на венском диванчике». Так «царствуют» «на куличках», успевая особым образом поджаривать картошку и ломать не-поддавшихся пока свободных людей.
Конечно, романтизировано, стилизовано изображение «хранителей» болотного мира в «Ночной Фиалке» Блока: бездеятельное
«представительство» монаршей четы - характерная черта Запада. Кроме того, «золотые венцы скандинавских владык», двойник автора-героя, всем своим образом выдающий рыцаря печали, в юности - обольститель «северных дев и певец скандинавских сказаний», - все это создает холодный, северный, специфически-западный ракурс. Этот байронический налет, тем не менее, автор «стряхивает» с картины весьма неожиданным, но спокойно неизбежным финалом истории. По неожиданности обращения от сна к реальности такой финал успешно мог бы соперничать с развязкой пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке». Только вместо хрестоматийного «разбитого корыта» - «Ночная Фиалка». Здесь - выход поэта из западного в самобытно национальное. Это несет конкретно определенную смысловую нагрузку.
Основное отличие в изображении героев поэмы Александра Блока «Ночная Фиалка» и повести Евгения Замятина «На куличках» обусловлено, прежде всего, жанровой спецификой рассматриваемых произведений. Поэма и повесть в данном случае принципиально расхожи.
В «Ночной Фиалке» повествование ведется от первого лица. Автор, являясь главным героем поэмы, погружен в созерцание прошедшего. О главном герое «Куличек» мы узнаем от автора, однако, повесть отличается динамикой, действием, парадоксально сочетающимся с происходящим «на куличках» засыпанием. В этом действии заключается сопротивление главного героя миру «Кули-
чек», и окончание сопротивления совпадает с окончанием повести. Тема, правда, еще не исчерпывает себя, - доказательством этому является существование рассказа «Детская», с перекликающейся тематикой и схожими героями, но с уже окончательно перечеркнутой черным крестом оконной рамы «Детской» «несуществующей действительностью».
Итак, поэма-созерцание и повесть-действие реализованы через соответствующее восприятие изображаемой действительности главными героями произведений. У героя «Ночной Фиалки» Блока и «Куличек» Замятина есть две принципиально схожие, объединяющие черты. Это неудовлетворенность и отдаление, изначально данные в повествованиях.
Отдаление - важнейший элемент, вводящий читателя в суть замятинской повести «На куличках». Собственно, «кулички» - не истинная ли Русь? Бесспорно, нет здесь прямого (как в «Руси» Замятина) противопоставления петербургской России и Руси («Не Петровским аршином отмеренные проспекты -нет: то - Петербург, Россия. А тут -Русь.»). Но в центре довольно нейтрально лежит Тамбов, конечно, русский, но «субал-терный какой-то» город, в котором никак не хочется «прокисать» главному герою повествования - Андрею Иванычу Половцу. Академия и консерватория, поступление в которые срывается из-за чувственности Половца, предполагают переезд в центр, в ту самую, «Петровскую», Россию. Неудовлетворенность же заключается в поистине русском стремлении характера главного героя к крайностям, стремлении «все сначала начать, все старое - к черту, закатиться куда-нибудь на край света», «и какую-то книгу написать и одолеть весь мир.», приведшим Андрея Иваныча «к черту на кулички» - «от тумана не продыхнуть».
Отдаление героя «Ночной Фиалки» подробно описано автором в начале поэмы. Уход из города почти случаен, довольно пассивно (в принципе, как и все повествование -не даром оно созерцательно, как уже отмечалось ранее) изображение болота, в которое, на первый взгляд, случайно забредает в результате бесцельной прогулки уставший от города герой поэмы. Тем не менее, речь идет не о загородной прогулке. Дело в том, что именно «вблизи от столицы, на болоте глу-
хом и пустом» посещает бродягу-автора видение Ночной Фиалки, обусловившее временную и условно пространственную инверсии поэмы:
Но столетья прошли,
И продумал я думу столетий.
Я у самого края земли,
Одинокий и мудрый, как дети.
«Край земли» - это отдаление, заброшенность героев, которая вовсе не характеризуется конкретным месторасположением в загородном петербургском болоте или дальневосточном штабном городке.
Неудовлетворенность героя также открывается перед читателями с первых строк поэмы. Это и сам уход из города, и исчезновение друга, одолеваемого «другими желаньями». Сам скептицизм героя-автора сквозит неудовлетворенностью жизнью. Чего стоит фраза «Чем я был несказанно доволен, / Ибо что же приятней на свете, / Чем утрата лучших друзей?», неоднократно трактуемая блоковедами как отклик Блока на разрыв тесных дружеских отношений с Андреем Белым.
Череда привычных городских явлений обобщена Блоком под названием «оскорбительный час», даже болото первоначально «не мило», однако, с «прояснением сознанья» приходит к герою поэмы чудесное видение Ночной Фиалки. Уход героя, собственно, имеет весьма условный характер. Видимо, это уход в глубины сознания, уход от рутины и обыденности, формализуемых как город. Неудовлетворенность обусловливает этот уход так же явно, как и уход замятин-ского героя «на кулички».
Город как тип сознания - тема не новая. Об особом духе и собственном лице каждого города говорить уже не приходится. Особый, петербургский дух порождает и своего героя, со своим же, петербургским ликом. Таковы герои Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, зачастую отмеченные обреченностью, неизбежной, а потому спокойной причастностью к роковой «петербургской» участи.
Любопытно, что философы XIX столетия разделили (в соответствии с «городовой» принадлежностью) героев на два социально-психологических типа, одноименных со «Странствователями и домо-
седами» Константина Батюшкова (1814). «Вечный искатель» - представитель Петербурга и «московский домосед» - таковы два типа русского человека. Странст-вователи, обитатели конкретных, непостоянных пространственно-временных границ и сообществ, вызывают ощущение тревожности. Домоседы же, напротив, спокойно-незыблемы в своем предметном мире. Типы героев обусловлены влиянием на них города.
Одноплановое с подобным разграничением отличие между Россией и Русью, Петербургом и Москвой, многократно отмечается в творчестве русских писателей, и очередное цитирование замятинских строк по этому поводу могло бы показаться излишним. Подобное отличие закреплено не только эмпирически и эстетически, художественно, но и философски. Владимир Соловьев разделял Западную («горную» и «каменную») и Восточную Европу (Россию «равнинную» и «деревянную»), характеризуя первую ранней и устойчивой раздробленностью, прочной привязанностью к городам, экологической и культурной оседлостью; вторую - вечным движением по широкому и беспредельному пространству, отсутствием прочных и постоянных жилищ. В этом проявляется отличие наследников римлян и наследников скифов, показательно закрепленное на языковом уровне: у греков не было слова «пространство» или его аналога.
В самой России Соловьев фиксирует две условно-ландшафтные стороны - «леса» и «поля», соответствующие различиям Северной и Южной Руси. «Степь условли-вала постоянно эту бродячую, разгульную, казацкую жизнь с первобытными формами, лес более ограничивал, определял, более усаживал человека, делал его земским, оседлым» [4].
Странствие зачастую сродни изгнанию, которое идет от людей, страны, судьбы, самого себя - как искупление памяти - своей и своих предшественников. Изгнанник уходит, теряется в толпе, оставаясь наедине со своим одиночеством; уходит, как это ни парадоксально, одновременно для того, чтобы остаться с человечеством.
Что есть, по сути, этот уход? Бегство или решительный поступок, рывок человека из болота вечной несвободы? Многие люди, направляемые по руслу своей жизни только стандартами, не способны совершить подобный поступок. Нежелание человека быть свободным - одно из основных положений философии экзистенциализма, подчеркнутое в трудах Ницше и Кьеркегора. Свобода - удел очень немногих людей, остальные же предаются несвободе, добровольному заключению. Еще до Ницше Шопенгауэр говорил о том, что человек не обладает совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в равной степени свободен и несвободен. Подневольность человек предпочитает тогда, когда идет вслед за толпой, на самом деле ему чуждой.
Позже эту формальную зависимость человека от социальности выделят экзистенциалисты. Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения - «бегство от свободы». Так называется его книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея монографии сводится к тому, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги.
Достижение абсолютной свободы в мире оборачивается для человека беспредельным одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид, в конце концов, остается со своей «индивидуальной самостью». Ограничители свободы человека одновременно сближают его с другими людьми, распространяясь и на них. «Человек свободен - это значит, он одинок» - очень точная в этом аспекте сентенция Достоевского («Братья Карамазовы»).
«Розовое христианство» Достоевского и Толстого, о котором философ Константин Леонтьев говорил как о лишенном метафизической сути, но решительно развернутом в сторону гуманистических доктрин, очень напоминает упомянутую ранее специфически русскую, народную религию «греха во спасение». По сути, это религия свободы: замятинские Афимья
(«Чрево»), Софья («Наводнение») - свободны, поскольку не подчиняются сформировавшимся вокруг них обстоятельствам. И, даже совершив чудовищные преступления, они обретают-таки очищение и искупление греха.
Свобода в невыносимых, экстремальных положениях, милосерднейшие слова тургеневского Базарова о том, что «человек хорош, обстоятельства плохи», свобода и гуманизм вообще беспредельно связаны характером русского человека. При этом, стремлением к свободе у русского человека может объясняться самая парадоксальная непостоянность, беспокой-ность, поиск перемен. Вот что движет нашими героями: стремление к свободе или бегство от нее.
Русский человек - это человек не оседлый, странничество - характерное русское явление. Бахтин объяснял его вечной устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: «Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется» [5]. Западная оседлость - это охрана настоящего, действительности, боязнь бесконечности, хаоса и, следовательно, свободы. Возможно, именно поэтому русское слово «стихия» практически непереводимо на иностранные языки.
Но противовес Западу - вовсе не Восток (это только формальная антонимич-ность). Для восточного человека движение тоже не свойственно: оно происходит в самом человеке, поэтому куда-то идти просто незачем (вспомним пелевинскую «Внутреннюю Монголию»). Отсюда -ориентированность восточной культуры на слово, на созерцание, но не на действие.
Принципиальная разница пунктов прибытия наших героев заключается в том, что экзистенциальная заброшенность героя блоковской поэмы предельно разрешается мудрым, созерцательным осознанием происходящего: «мудрый, как дети». Финал поэмы, по сути, открыт; завершенная картина «тягостного» для автора мира не застывает, наполненная текучестью жизни и размеренной, подстать этой плавности, текучести, надеждой: автор-герой приспосабливает действительность «под себя», накручивая сонную нить обыденности на волшебное, оживляю-
щее веретено Ночной Фиалки. Возможно, именно смиренность его видна в цитировании Евангелия, которым Блок завершает поэму: «Что нечаянно Радость придет / И пребудет она совершенной».
Заброшенность (как моральная, так и пространственная) героя Замятина в финале повести «На куличках» оборачивается трагическим поглощением личности обыденностью: «Ай да наш!» - кричит Нечеса, когда на поминальном обеде хмельной Половец выделывает коленца под «Барыню».
Но авторская мысль довольно шире привычной темы противостояния отдельного человека и общества, обстоятельств, с которыми он так или иначе взаимодействует. Веселье хмельного Половца в финале рассказа названо Замятиным «пьяным, пропащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь». Таким образом, мы имеем дело с авторским обобщением, которое подчеркивает невозможность разрыва связи героя с гибнущей родиной. В этом трагизме - принципиальное различие во взглядах авторов анализируемых произведений, обусловленное, ду-
мается, временной дистанцией между их созданием (1905 год - «Ночная Фиалка» Блока и 1914 год - «На куличках» Замятина).
Кроме того, следует отметить, что Блок в данном случае гораздо «западнее» Замятина, поскольку время создания анализируемых произведений - время переломных событий в судьбе России, что не могло пройти мимо авторов произведений, и в очередной раз особо отразилось в их взглядах на будущее родины.
1. Блок А.А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1980-1983. Т. 1. Далее цит. это издание.
2. Лебедев А. «Святой грех» Зеницы Девы, или что мог прочитать инок Еразм (два произведения Е. Замятина в церковно-литературном контексте) // Новое о Замятине. Сб. материалов под ред. Л. Геллера / Сост. Л. Геллер. М., 1997. С. 42.
3. Замятин Е.И. Избр. произведения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. Далее цит. это издание.
4. Соловьев В.С. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 1. C. 249-255.
5. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 123.
