CC BY
186
25. Каульбарс А.В. Низовья Аму-Дарьи, описанные по собственным исследованиям в 1873 г. / ЗИРГО по общ. географии. 1891. Кн.9. С. 17.
26. Костенко Л.Ф. Туркестанский край. СПб., 1880. Т.1. Карта.
27. Древности Южного Хорезма... С. 19.
28. Массон М.Е. Указ. соч. С.240.
29. Бартольд В.В. Туркестан... С. 198.
30. Неразик Е.Е. Бартольд и некоторые вопросы этнографии Хорезма / Этническая история и традиционная культура народов Средней Азии и Казахстана. Нукус. 1989. С. 119.
31. Андрианов Б.В. Географический очерк истории Средней Азии и Казахстана / Народы Средней Азии и Казахстана. М., 1962. Т.1. С.35.
32. Вайнберг Б.И. Археолого-этнографическое изучение памятников Хорезма ХУ1-Х1Х вв. / VII Междунар. конгр. антропологических и этнографических наук. М., 1964. С.5.
33. Бартольд В.В. Туркестан... С. 199.
34. Там же.
35. Там же. С.200.
36. Бартольд В.В. Кят // Соч. М., 1965. Т.З. С.475.
37. Бартольд В.В. Туркестан... С.324.
38. Негматов Н.Н. Государство Саманидов (Мавераннахр и Хорасан в 1Х-Х вв.). Душанбе, 1977. С.53.
39. Бартольд В.В. Туркестан... С.201.
40. Там же.
41. Там же. С.202.
42. Бартольд В.В. Гургандж // Соч. Т.З. С.403.
43. Бартольд В.В. Хорезм // Соч. Т.2, ч.2. С.547.
44. Бартольд В.В. Туркестан... С.207-208.
45. Жалменова О.П. Аму-Дарьинская проблема в творчестве В.В.Бартольда // Деп. в ИНИОН АН СССР. 1991. №44004.
46. Бартольд В.В. Исторические известия об орошении Туркестана. 1913 г. // Архив ЛО РАН. Ф.68, оп.1, д. 15, л.34.
47. Бартольд В.В. Туркестан... С.203.
48. Беленицкий А.М., Бентович И.Б., Большаков О. Г. Средневековый город Средней Азии. Л., 1973. С. 172.
49. Бартольд В.В. Туркестан... С.203.
50. Бартольд В.В. Историко-географический обзор Ирана // Соч. Т.7. С. 104-105.
51. Бартольд В.В. Очерк истории туркменского народа // Соч. Т.2, ч.1. С.588.
52. Бартольд В.В. Седьмая лекция. (Хорезмшахи и монголы). 1918 // Архив ЛО РАН Ф.68, оп.1, д.29, лл.1-2.
53. Бартольд В.В. К вопросу о феодализме в Иране // Соч. Т.7. С.464.
54. Якубовский А.Ю., Большаков О.Г. Последствия арабского завоевания в культуре Средней Азии / Очерки истории СССР. ПЫХ вв. М., 1958. С.445-446.
55. Древняя и средневековая культура Юго-Восточного Устюрта. Ташкент, 1978. С.283.
Л.В.ПОЛЯКОВА
Повесть Е.Замятина "На купичках": реноме, характеры, поэтика
The article is devoted to the story by Zamyatin which was estimated differently at that time. Its publication was proclaimed illegal .. L.V.Polyakova's point of view is exstraordinary. She penetrates into the poetics of the Russian national character through the original structure of the composition.
В год трехсотлетия Романовых, в 1913 году, арестованному за участие в революционной пропаганде Евгению Замятину по амнистии было разрешено вернуться в Петербург. Однако по рекомендации врачей он уехал в Николаев, "построил там", шутил Замятин, "несколько землечерпалок, несколько рассказов и сатирическую повесть "На куличках" [1]. Повесть действительно в какой-то мере получилась сатирической, вскрывающей подлинное, в
коросте и отвратительных провалах, лицо царской армии, и не только армии. Написанная накануне мировой войны, она сокрушала один из самых крепких и надежных оплотов монархической государственности. И это было понято цензурой, которая и поспешила предпринять соответствующие меры. Номер третий журнала "Заветы" за 1914 год, где опубликовано это произведение, был конфискован, а редакция (номер редактировался Р.Ивановым-
Разумником) и автор за антимилитаристскую пропаганду, за стремление опорочить армию и оскорбить военное сословие, за нарушение "нравственности" привлечены к суду. 11 марта 1914 года "СПБ. Комитет по делам печати" принял постановление "О наложении ареста на повесть "На куличках". В нем констатировалось: "Повесть разделяется на 24 главы и посвящена автором описанию внутреннего быта небольшого военного отряда на Дальнем Востоке. Жизнь эта, - говорилось далее, - изображена в самом отталкивающем виде. Замятин не жалеет грубых красок, чтобы дать читателю глубоко-оскорбительное представление о русских офицерах. С этой целью Замятин подбирает в своей повести целый ряд мелких фактов, не останавливаясь перед весьма непристойными картинами... По его описанию русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют, в Собрании затевают драку в присутствии приглашенных для чествования иностранных офицеров... все поведение русских офицеров является сплошным позором и обличает в них людей грубых, отупевших, лишенных человеческого облика и утративших сознание собственного достоинства, что, несомненно, представляется крайне оскорбительным для воинской чести. Вместе с тем, Замятин, имея в виду еще более унизить выведенных в повести офицеров, рисует самые интимные и для публичного разглашения непристойные стороны супружеской жизни и приводит порнографические выражения, чем оскорбляет чувство благопристойности". Не имела смысла попытка ходатайства редакции журнала о снятии ареста с третьего номера "Заветов": 22 апреля 1914 года 3-е отделение С.-Петербургского Окружного Суда приняло решение "арест оставить в силе", так как "На куличках" по содержанию своему представляется явно противным нравственности" [2].
Решением С.-Петербургского Окружного Суда Замятин был выслан на Север.
Что же на самом деле представляет собой одна из самых ранних повестей самобытного русского писателя? Каково ее историко-литературное реноме?
На страницах отечественной печати "На куличках" появится только в начале 20-х годов. В 1923 году она опубликована одновременно в нескольких изданиях: На куличках: Повести и рассказы. Пг.; М.: Петроград, 1923; Круг. 1923. №1, а также в книге: На куличках: Рассказы. Берлин: Гржебин, 1923. Т.2. И сразу же отреагирует литературная критика. Одну из первых
оценок, в основном не отвергнутую никем и в последующие годы, даст А.К.Ворон-ский, известный критик и земляк Евгения Замятина1 [3]. В статье "Евгений Замятин” он особенно подчеркнул л и р и з м замя-тинской прозы. "Повесть овеяна, - писал критик, - подлинным, высоким и трогательным лиризмом. Лиризм Замятина особый. Женственный. Он всегда - в мелочах, в еле уловимом..." [4]. Вместе с тем Ворон-ский воспринял произведение как сатиру, причем "политическую", делающую понятным то, что случилось потом, после 1914 года. Более того, Воронский в духе официальной цензуры воспринял и изображенных на страницах повести офицеров: "Поединок" Куприна бледнеет перед картиной нравственной гнили и разложения, нарисованной писателем: яма выгребная на задворках" [5]. Вот тут-то и трудно согласиться с умным и опытным критиком.
Повесть Замятина "На куличках" имеет два плана: военный и просто человеческий. В структуре произведения, в обшей концепшш его оба этих плана существуют в слитном единстве и во взаимодействии. Даже более того: один план реализуется в другом и одновременно им как бы уничтожается, снимается.
Конечно, прав Воронский и последующие критики: "На куличках" продолжает линию "Поединка" Куприна и закрепляет открытия "Бабаева" Сергеева-Ценского: разложение жизни царской армии калечило человеческие судьбы, ломало личности. Однако у Замятина, думается, расставлены и другие акценты. У замятинского произведения есть и свой угол зрения, и свой предмет художественного исследования. И этот предмет - Россия, подчеркнуто рус-ский характер. Писателя привлекает национальный аспект изображения.
Евгению Замятину не свойственно вос-сторженно-патриотичское отношение к армии в такой степени, как А.Куприну, отказавшемуся, как известно, от празднования 25-летия своей литературной деятельности и передавшему деньги, которые должны быть потрачены на чествование, "героям нашей великой армии"2. Наоборот.
1 Евгений Иванович Замятин (1884-1937) родился в Тамбовском городишке Лебедянь (ныне Липецкая обл.). Александр Константинович Воронский (1884-1943) родится в селе Хорошавка Кирсановского уезда Тамбовской губернии, а после смерти отца в 1889 году мать с двумя детьми переехала в село Добринка Ус-мансхого уезда (ныне Липецкая обл.)- Об отношениях этих дв\"х выдающихся современников подробнее см. в [3].
2 Открытое письмо Л.VI. Куприна об этом опубликовано 20 ноября 1914 года в "Русском слове".
Автор повести "На куличках" постепенно подошел к мысли, что, как писал он в "Беседах еретика" (1919), "...создание армии - только лишнее доказательство неспособности к подлинной созидательной работе. Потому что создание армии - работа производительная не более, чем производство пушек и бомб. Потому что всякая армия - это голодный миллионный рот, это многоголовый потребитель, который не производит ни единой нитки... Пулеметом нельзя пахать. А пахать давно уже пора" [6]. И хотя, понятно, писал это Замятин тогда, когда мир был охвачен войной, "обратившей" человека в нумер, "в материал для войны", а его протест был абстрактен, безадресен и не помещался на островке российской действительности, все же именно с таким подходом к самой идее создания армии связаны многие художественные решения писателя.
В 1918 году Замятин написал рассказ "Дракон", в котором живет человек-нумер, без имени, подданный только что созданной Красной Армии, красноармеец, дракон, с "дырой в тумане", ртом - "пастью" -гротеск замятинского свойства. И карается он автором только за то, что принадлежит к этой силе, которую в тех же "Беседах еретика" автор называет "орудием разрушения": писатель не дифференцирует армию царского режима или периода советской власти. Но вот что примечательно. "Дракон" безобразен как боец, "картуз налезал на нос и, конечно, проглотил бы голову дракона, если бы не уши: на оттопыренных ушах картуз засел. Шинель болталась до полу; рукава свисали; носки сапог загибались кверху - пустые. И дыра в тумане: рот". "Дракон" сложен как человек. Штыком отправивший в "Царствие Небесное" "морду интеллигентную", он отогревает в своем рукаве замерзшего воробьены-ша.
В повести "На куличках" есть свой "дракон", солдат Аржаной. Он появляется в главе "Солдатушки, браво, ребятушки", совершенно не годный к строевой службе, однако знающий толк в обычном труде. "Который настоящий да хороший мужик -тот если за сохой походил да землю нюхнул, так уж вовек этого духу земляного не забудет. Пошлют Аржаного, скажем, за водой на ротной Каурке - он таким гоголем по улице прокатит, что мое почтение. Или лопату сунут Аржаному в лапы: опять комья так и летят, яма сама собой строится. И так вот со всяким хозяйственным делом. А поставили его в строй - он и рот разинул. Сущее с ним горе капитану Нече-се: мужичина Аржаной здоровенный, а
стоит рот разиня, вот ты и делай с ним, что хочешь". Недаром у солдата фамилия от земли да от поля. Именно так в тамбовских деревнях называют хлеб: не ржаной, а именно "аржаной". Задумается в строю солдат, вспомнит что-то. "А черт его знает, что... Должно быть, росное, весеннее утро, пашни паром курятся, лемех от земли жирный, сытый землею, а в небе - жаворонка. И будто, вот в пустельге в этой, в жаворонке, вся механика-то и есть. И все дерет Аржаной голову кверху, все рот разевает: а нету ли, мол, жаворонки той самой наверху?" Не для строя и войны рожден русский мужик, для мирного труда и земной радости. Потому и в штыке видит прежде всего лемех. "Глядит Аржаной на штык - ишь ты, солнце-то на нем как играет! - глядит и думает: "Вот, ежели бы да например из этого штыка - да лемех сковать. Ох, и лемех бы вышел - новину взодрать, вот бы!" Чем тебе не "дракон": походя отправивший на тот свет манзу-китайца, он знает наслаждение в труде и радости от общения с природой.
Трудно согласиться с Воронским, когда он пишет: "Внимание автора, однако, сосредоточено не на Аржаных, а на небольшой группе офицеров" [7]. Нет, именно глава "Солдатушки, браво, ребятушки" в общей композиции повести опорная. Именно здесь реализуется важная для Замятина мысль о бессмысленности создания армий, о бессмысленности войн, о вовсе не воинственной психологии русского человека. Если Аржаной - не главный герой повести "На куличках", то бесспорно концептуальный, несущий главную идею произведения и наиболее концентрированно ее воплощающий. Пожалуй, ни один другой герой в повести не наделен столь мощным зарядом жизнелюбия, жизнестроительства. Разве только Муравей, рядовой солдат из главы "Пружинка", "своего дела мастер известный", художник и музыкант: "как он -страдательную сыграть никто не мог". Но и он без Аржаного в повести не обходится. Избитого Шмитом Муравья перевязывает именно Аржаной и делает это так "умело, как будто это не впервой ему". "Да, это Аржаной, тот самый что манзу убил. Тот самый..." И задумался Андрей Иваныч".
И было над чем задуматься Андрею Иванычу Половцу, однажды открывшему для себя мудрость: "Умереть нам легко. Убить - труднее, и труднее всего - жить..."
1.
В связи с повестью "На куличках" А.Воронский писал: "Как и в "Алатыре" и "Уездном", на куличках до смерти скучно,
I
с ним, Ьамилия тамбов-:аной, а строю ) знает, е утро, земли жаво-той, в И все эт ра-)й са-рож-№а и
НЩИТ й на с иг-ы да ско-взо-эхо-лзу-е и
гда
:о-
1Ь-
но
в
1Я.
а-
1-
о
I-
й
э
сонно, нелепо. Но не столько скучно, сколько страшно. Это страшное подчеркнуто автором в повести особливо сильно, и на нем - на страшном, - в отличие от "Уездного" и "Алатыря", сосредоточено главное внимание. Страшное есть и в этих вещах, но там больше об утробном, о провинциальном фантазерстве, здесь оно основное. Под покровом скучной мелочной жизни Замятин увидел это страшное и показал читателям не то незаметное, сырое, медленно обволакивающее, о чем в свое время писал Чехов, а подлинно кровавое, безобразно зверское, трагичное. Правда, на куличках его часто не замечают, но это потому, что оно вошло в быт" [8]. И эту, в общих чертах (но лишь в общих) верную оценку известного критика, и тем более приговор "СПБ. Комитета по Делам Печати" о том, что на страницах повести "русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют", а их поведение является "сплошным позором и обличает в них людей грубых, отупевших, лишенных человеческого облика и утративших сознание собственного достоинства", - принять невозможно.
"Главное внимание" писателя, верно, обращено на то, что всем на пятачке дальневосточного сторожевого поста плохо. Все живут какой-то нелепой жизнью. В этой, по словам А.Воронского, "выгребной яме на задворках" копошатся "и генерал -обжора исключительный, трус, бабник, сластолюбец и пакостник; ограниченный педант Шмит - на шарнирах, по-своему справедливый, превращающийся в несчастного садиста; и капитан Нечеса, выпес-тывающий девятерых, в сущности чужих, ребят; и безвольный, рыхлый, российский интеллигент в офицерском мундире, Андрей Иванович; и долговязый, нелепый Тихмень, тщетно разрешающий загадку, его иль нет "Петяшка", родившийся у жены Нечесы; и тихая полупомешанная генеральша; и полковая дама, жена Нечесы,
- вся кругленькая, у которой дети - живая хронология..." [9|. Автору есть куда метать свои сатирические стрелы. В резких, в духе гоголевского "Ревизора" тонах написана сцена встречи французской делегации. Высмеяно низкопоклонство русских перед иностранцами, стремление показать не то, что есть на самом деле, весь этот "ланцепупизм". Французы увидели незапланированного для показа Ломайлова, "лохматую, черную образину", который только что кончил чистить трубы и возвращался с метлой и в отрепьях.
"Адмирал любопытно вскинул пенсне. -А-а... А это кто же? - и повернулся к Молочке за ответом.
Молочко, утопая, взглядом молит Нече-су, Нечеса свирепо-символически ворочал глазами.
- Это... э-это ланцепуп, ваше превосходительство! - вякнул Молочко, вякнул первое, что в голову взбрело. Говорили перед тем с Тихменем о ланцепупах, ну и ...
- Ьап-се-роире? Это... что же это значит?
- Это... ме-ме... Местный инородец, ваше превосходительство!
Адмирал очень заинтересовался:
- Во-от как? Я и не слыхал такого наименования до сих пор, а этнографией очень интересуюсь.
- Недавно только открыты, ваше превосходительство!. ."
Сцена написана в красках замятинского искрометного юмора. Такова и глава "Петяшку крестят": здесь все бутафорно -и сами крестины девятого ребенка Нечесы; и капитанша "лежала в кровати, маленькая и вся кругленькая: круглая мордочка, круглые быстрые глазки, круглые кудряшечки на лбу, кругленькие - все ка-питаншины атуры"; и блаженная генеральша; и "заспанный" поп, у которого вся ряса на спине была в пуху.
Роль вот таких сцен чрезвычайно важна в общей поэтике повести. В сатирических картинах доминируют драматургические принципы построения характеров и повествования. Динамика сатирического сюжета предполагает создание наглядного фона, изобразительного мастерства. Ведущим в колорите характеров становится портрет. Замятин демонстрирует блестящее искусство создания сценической прозы, в которой именно портрету героя отводится одна из ведущих характерологических ролей. И, пожалуй, самый выдающийся в галерее портретов повести "На куличках" - сатирический портрет коменданта сторожевого поста прожорливого, похотливого развратника, бездарного генерала Азанчеева.
"Передник кухарский и беременное пу-
зо, подпертое коротышками-ножками. Голая, пучеглазая, лягушачья голова. И весь разлатый, растопыренный, лягва огромадная, - может, под платьем-то и пузо даже пестрое, бело-зелеными пятнами", -таким увидел генерала Андрей Иваныч. Именно он, генерал, своей отвратительной личностью определяет не только судьбу жены, не имеющей ни ребенка, ни здоровья, ни ума, ни имени. Личность Азанчеева отпечатана на всей жизни военного
отряда, на жизни каждого солдата и офицера, приехавших на Дальний Восток словно для того, чтобы оставить здесь свою жизнь или свою душу.
Одним словом, предмет сатирического осмеяния и разоблачения в повести четко обозначен и весьма весом: сама российская действительность десятых годов, породившая в литературе того периода стихию быта, жизни захолустья. Ограниченный мирок дворянских последышей у А.Толстого, патриархальные и неразвитые народные уклады Севера и Сибири у М.Пришвина и В. Шишкова, уездная жизнь глухомани у Сергеева-Ценского и Замятина, обездоленная судьба русской деревни и городских низов в произведениях Бунина, Шмелева - ведущее направление в литературе критического реализма накануне революционного 1917 года. Повесть Евгения Замятина "На куличках" поднимала еще один пласт российской реальности - сосуществование армии, мир "гиблых людей".
Все так.
Однако все же ведущим началом, лейтмотивом авторских настроений и пафосом всего повествования в повести "На куличках" остается не разоблачение, не сатира, а драматически напряженное сопереживание самочувствию прекрасных и сильных в страстях героев. Кажется, и вся повесть написана Замятиным для того, чтобы рассказать нам о них, провинциальных людях, но таких мятежных, чистых, с безумным ураганом чувств, выражающихся у каждого по-своему, но в любом случае с отступлением от общепринятых, обывательских представлений о человеческом долге и привязанностях.
Повесть Замятина полна той "великой", как у Андрея Иваныча к Марусе, любви автора к соотечественникам, того великого сострадания им, что она закономерно была воспринята цензурой как авторский протест против общественных условий, унижающих человеческое и национальное достоинство.
2.
Семидесятистраничная повесть "На куличках" имеет романный характер. Значительно раздвинуты пространственно-временные границы: действие происходит на Дальнем Востоке, но герои постоянно обращены к своему "вчера" и "к "западу", к "России". Так именуют европейскую часть страны. Есть любовный треугольник, несколько сюжетных линий. И главное, повесть многонаселенна, есть главные и второстепенные герои. Есть такие, кто проходят от начала и до конца сюжета: Половец,
Шмиты, Азанчеев и их непосредственное окружение - Тихмень, Молочко, Нечеса, имеющие свои ярко выраженные индивидуальности.
Поручик Тихмень - один из самых трагических персонажей. 'Тихмень неизменно серьезен, длиннонос и читает, черт его возьми, Шопенгауэра или Канта какого-то", "была у Тихменя болезнь такая думать. А по здешним местам - очень это нехорошая болезнь. Уж блаже водку глушить перед зеркалом, блаже в карты денно и нощно резаться, только не это". "И продолжал он пребывать в презрении к миру, к женскому полу, к детоводству: иначе Тихмень о любви не говорил. Дети эти самые - всегда ему как репей под хвост", как тачка к ноге. И не случайно именно его нарекли отцом девятого ребенка жены Нечесы. Выпивший Тихмень - сменивший презрение на идеализм. 'Тигр с ягненком очень мило уживаются в душе у русского человека". Только у этого героя в повести есть свой ярко выраженный двойник ("Два Тихменя"): трезвый Тихмень, как огня, избегал приюта любви, рыцарь Тихмень -охотно и радостно шел за прекрасной дамой.
Потрясает сцена самоубийства. 'Темь, мгла холодная за окном. Где-то не очень подалеку вопили благим матом: кара-ул! Кара-ул! Солдаты, очесываясь, зевая равнодушно, слушали: дело обыкновенное, привышное... Тихмень толкнул раму, окно распахнулось. .Внизу, в темноте, опять кричали "караул", громко и жалостно.
- Ка-ра-ул, ага, караул? А я, думаешь, -не караул? А мы, думаешь, не кричим? А кто слышит, ну, кто? Ну, так и кричи, и кричи". Появляется жизнеспасительный знак: с каланчи виден был "веселый огонек" на бухте. "Был сейчас этот огонек в сплошной черняти опорой какой-то для Тихменя, давал жить глазам, без него нельзя бы. Маленький, веселый, ясноглазый огонек... И вдруг - мигнул огонек и пропал... Пропал, и приступила темь необоримая". Метафора огонька имеет свое место в поэтике глубоко психологической лирической прозы повести "На куличках".
Капитан Нечеса, чья жена рожает почти каждый год, уже двадцать лет на востоке. Это у него любимая песня "Солдатушки, браво, ребятушки". А солдаты, которых он лечит по скотолечебнику, знают, что добрее капитана никого нет, что он только с тараканами-прусаками зол.
Запоминается и "розовая, глупоглазая мордочка" поручика Молочко, остроумного, находчивого и веселого человека. Он собирает все новости из жизни военного
отряда, чтобы было что "с жаром" рассказать и генеральше, и Катюшке, и при случае, в офицерском собрании.
Противоречив портрет денщика Половца, а затем Шмитов - Непротошнова. Исполнитель-педант, с "рыбьими" глазами, он все видит и понимает. Это он говорит Марусе: "Барыня милая... Барыня милая! Ведь я все - ведь я всё-всёшеньки... Не слепой я..." Жалеет её: суровый Шмит и его самого замучил своими издевками, заставляя учить французский. Однако и о Шмите он плакал: "Глаза были человечьи -лили слезы".
Есть, как говорилось, так называемый "концептуальный" герой, не занимающий в повести большого места, но опорный в гуманистической философии произведения. Это Аржаной и в большой степени Муравей. Присутствуют свояченица генерала Агния, подсматривающая за ним и все о нем знающая; старшая дочь Нечесы Варюшка, выводящая из равновесия спокойного Тихменя; французы с их оценками русских офицеров и их жизни; китаец-манза, "спровоцировавший" проступок Аржаного. Многочисленны просто упоминаемые герои, дополняющие многоцветный фон повествования: дети Нечесы, Мундель, Нестеров, Иваненко, Косинский и многие другие.
Особенно впечатляет массовый герой. Он представлен чаще всего в сценах офицерских собраний, в частности, в одной из самых ярких и драматически напряженных
- в главе "Человечьи кусочки". Не люди, а "человечьи кусочки": головы, руки, носы. Они, как рыбы в аквариуме с его стеклянными стенами. Однообразно жутко проводят время здесь офицеры, дальневосточные волки, загнанные на край света и всеми забытые. "Кто-то запел, потихоньку, хрипло, завыл, как пес на тоскливое серебро месяца. Подхватили в одном конце стола и в другом, затянули тягуче, подняв головы кверху. И вот уже все заунывно, в один голос, воют по-волчьи... Заколдовал бессмысленный, как их жизнь, бесконечный круг слов, все выли и выли, поднявши головы". Многозначительная сцена. Может быть, нарочито противопоставленная Замятиным тургеневским "певцам". Но и здесь можно повторить слова Тургенева, обращенные к голосу Якова: "Русская правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны". Страдающая душа русского офицера выплескивалась в "пригорюнившемся" пении и очищалась в нем.
Можно говорить о совокупном герое повести Е.Замятина "На куличках": солдат, офицер, загнанный к черту на кулички, пусть хотя и сохраняет свою индивидуальность, но все более и ощутимее теряет характерные черты, становясь как все, как всё. Очень разные Шмит и Тихмень приходят к одному концу, к самоубийству.
И все же.
И все же не этими акцентами интересна повесть, хотя они и существенные. Все
- сюжет, его динамика, образный строй, авторская оценка, общий пафос произведения определяется ролью трех героев: Николая Петровича Шмита, его жены Ма-руси и Андрея Иваныча Половца. Они и составляют своеобразный любовный треугольник, хотя и не классического напряженно драматического образца. Именно в них воплощен тип русского характера, о котором писали не раз представители мировой и отечественной философии, которому искали аналогии в своих "крешендо" и "пианиссимо", акварелях и пастелях, гимнах и элегиях музыканты, живописцы и писатели.
Приведу только один пример, но яркий и убедительный. В работе "Миросозерцание Достоевского" Н.А.Бердяев дает характеристику русского менталитета, его антиномий и болезней. Русское смирение и русское самомнение, русская всечеловеч-ность и русская исключительность, русское отсутствие чувства меры, спокойной уверенности и твердости, без надрыва и истерии. "Русские равнины, как и русские овраги, - символы русской души... Душа расплывается по бесконечной равнинно-сти, уходит в бесконечные дали... Она не может жить в границах и формах... душа эта устремлена к конечному и предельному... Это - душа апокалиптическая по своей основной настроенности и устремленности... Она не превращена в крепость, как душа европейского человека... В ней есть склонность к странствованию по бесконечным равнинам русской земли. Недостаток формы, слабость дисциплины ведет к тому, что у русского человека нет настоящего инстинкта сомосохранения, он легко истребляет себя, сжигает себя, распыляется в пространстве" [10].
Разве не эти самоистребляющие черты подмечены в характерах своих любимых героев Замятиным? И трудно назвать иное произведение этого художника, где с такой силой выразительности были бы переданы подобные реалии национального характера, которые жизнь на куличках лишь усугубляла.
Капитан-казначей Шмит впервые появляется в повести на фоне прекрасной дальневосточной природы: "шевельнуться страшно". Это в восприятии Андрея Иваныча выстроены "хрустальные голубые палаты". "Океан... был Тамбов, а теперь океан Тихий. Курит внизу, у ног, сонноголубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И золотые столбы солнца то мирно лежали внизу на голубом, а то вдруг выросли, поднялись, подперли стены - синие нестерпимо. А мимо плавно плывет в голубое, вглубь, богородицына пряжа, осенняя паугина..." Эта стихопроза, построенная на передаче ритма, звука (повторы "л"), сочетания жизнестроительных цветов - фон для появления Шмита, "высокого, куда же выше Андрея Иваныча, крепкого, как будто даже тяжелого для земли". Однако уже с первых страниц, с первой встречи у Андрея Иваныча Шмит вызывает сомнения. Состоялся диалог:
- Ну, что, танбовскай? Или нравится -загляделся-то?..
- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме Цны тамбовской, ничего не видел - и вдруг... Понимаете - это подавляет..." Андрей Иваныч поймал Шмитову усмешку: то ли добрую, то ли нет. И вдруг усмешка исчезла. "Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти что даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, нельзя было как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок..." Вот это "слишком" во всем облике Николая Петровича - в росте, в лице, в походке (пол под ним всегда скрипел), в глазах "желто-серых, небольших, глубоко всаженных", в узких губах и стальном взгляде, в граненом голосе - станет определяющей чертой героя и его судьбы. Он слишком замкнут и одинок (в офицерском собрании только он один не поет), слишком порядочен и слишком ненавидит Азанчеева и не только за то, что тот использовал Марусю. Слишком любит и Марусю, а теперь, после истории с генералом, горько любит ее. "Подошел к Ма-русе вплотную.
- Как я тебя...
И замолк. Только стиснул больно ее руки повыше локтей: завтра будут здесь синяки.
На худеньком ребячьем теле у Маруси много теперь цветет синяков - от Шмито-вых злых ласк. Все неистовей, все жесточе с ней Шмит. И всегда одно и то же: плачет, умирает, бьется она в кольце Шмито-вых рук..."
В своем неистовстве, бездонном душевном расстройстве Шмиту мало издеваться нал деншиком, требуя от него знания французского. "И Шмит лютовал по-прежнему, мукой своей весь пропитался, во всякой мелочишке это чуялось". Желание убить Азанчеева переросло в желание убить... кого угодно. Жесток он в сцене убийства галчонка. Смешон и непоследователен при попытке дуэли с Половцом. Но в результате заканчивает свои мучения выстрелом в себя. Только так он мог освободить себя от все более сжимающейся в нем "злой" пружинки.
Неординарна и переполена душевными муками и Маруся Шмит. Ее имя впервые появляется в разговоре в доме Нечесы. Молочко сообщает, что Шмиты все целуются, хотя третий год женаты, на что "капитанша Нечеса" с завистью отвечает: "Уж эта мне Марусечка Шмитова, уж такая принцесса на горошине, фу-ты, нуты... Знаться ни с кем не желает". И как резюме-проклятье: "Вот, дай-ка, Бог-то ее за гордость накажет".
Оказалось, что она вовсе не гордая, она первой окликает проходящего мимо Андрея Иваныча. И у нее свой портрет: "узкая, шаловливая мордочка, не то тебе мышонка, не то - милой дикой козы. Узкие и длинные, наискось немного, глаза". О себе говорит: "Смерть люблю выкомаривать". А позже расскажет, как она ради поцелуя Шмита упала с качелей. Веселая Маша - и она не в полной мере счастлива. Две старушечьи морщинки по углам губ - примета изломанной судьбы.
Маруся привыкла подчиняться сильному Шмиту, даже его жестокостям. В Андрее Иваныче почувствовала близкого себе человека. С ним ей было легко и просто, а главное уютно и душе спокойно. Они наслаждались григовскими сонатами, Маша любила цветы. Чувство красоты жизни и общения двух молодых людей сближало.Но болезненные изломы начались с письма генерала: "Милостивая Государыня, голубонька Марья Владимировна. Пятнадцатого ноября сего года ваш милейший муженек нанес мне оскорбление действием... Если вы за муженька хотите расплатиться, так пожалуйте ко мне..." И Маша пошла, что и стало последней каплей в их и без того непростых отношениях со Шмитом.
Психологическая проза Замятина, способная передать мельчайшие нюансы душевного состояния героев, даже она не способна дать ответы на все сложнейшие, противоречивые вопросы в отношениях между литературными героями. К примеру, как чуткая и любящая Маруся вовремя
не поняла, что только она смогла спасти Шмита от гибели. "Шмит задохнулся". "Марусенька, ведь я умираю", - констатировал он свое душевное состояние. "Марусенька, родная, спаси". А вслух сказал ей другое. И она подумала: "Это он так, это он притворяется". Может быть, только после самоубийства Шмита Маруся поняла, как ему не хватило ее тепла, тепла спасительного. Потому и не смогла по* человечески проводить мужа в его последний путь. Считала, не имела права. "Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только Маруси. Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки пособирала и уехала. И еще тоже любила, называется. Хороша любовь".
И кто ей, Марусе, судья больший, чем она сама?
А судят на страницах повести часто. Особенно примечательны две оценки: мнение денщиков об офицерах и взгляд на русского человека (через военных) французов.
В главе "Огонек в теми" происходит разговор между Яшкой Ломайловым и Ларькой. "Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас! Да блажа-ат, всяк-то по-своему... И чего им, кубыть, еще надо: топка есть, хлеб-соль есть... Ларька фыркнул: -Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине, хлеба-соли довольно, а которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту в себе держут, да..." И французский адмирал пришел к выводу: "Все-таки... До чего ж они все... ланцепупы какие-то", "из-за чего это у них?" И в другой раз из веселой компании французов прозвучит: "Ах, смешные русские эти... ланцепупы... Но есть в них что-то такое..." Как мог Замятин, автор повести "На куличках" рисовать иные характеры, писать об иных людях, если знал, что сама Россия "движется вперед странным, трудным путем, непохожим на движение вперед других стран, ее путь - неровный, судорожный, она взбирается вверх - и сейчас же проваливается вниз; кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая шея, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи"? [11].
Типично русский человек показан Замятиным и в характере поручика Андрея Иваныча Половца. Его глазами автор смотрит на все, что происходит на дальневосточном посту, его оценками оперирует при художественном анализе. Этот герой
претендует на роль главного героя, однако вернее будет назвать его ведущим персонажем.
В одном из писем в Коктебель Максимилиану Волошину из Лебедяни в августе 1924 года Замятин напишет: "Дорогой Максимилиан Александрович, пишу Вам из России - самой настоящей с черноземом, Доном, соломенными крышами, лаптями, яблоками. И кругом меня сейчас -яблоки. Воздух - как парча - весь расшит запахами яблок разных сортов: пахнет ар-кадом, Шелковской, малокваской, лимонкой, анисом, боровинкой, грушевкой, китайкой - знаете ли вы такие сорта? Яблок здесь столько, что ими кормят тут коров. Солнца столько, что дай Бог всякому Коктебелю [12]. Вот и героя своего на этот раз Захмятин взял из этих мест, "самой настоящей" России, из Тамбова, о чем на всем протяжении повести напоминается читателю, словно для того, чтобы не забьт он об этом, а также и о том, что на страницах призведения живут и страдают вечно неудовлетворенные, порывистые и са-моиспепеляющие русекие люди.
Оттого не случайно, не в качестве одного из многих эпизодов, а как итоговая символическая сцена трагической русской удали появляется в финале произведения глава "Поминки". "И когда нагрузившийся Молочко брякнул на гитаре "Барыню" (на поминальном-то обеде) - вдруг замело, завихрило Андрея Иваныча пьяным, пропащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь". Вот она связь человеческого характера и "поведения" Родины.
Все на Дальнем Востоке напоминает Половцу родной Тамбов: и дома, и люди, и солнце. С Тамбовом связано внутреннее здоровье героя. Как это он, умеющий слушать Грига, понимающий и воспринимающий красоту, вдруг приходит к выводу, что "любовь - она и есть болезнь. Душевнобольные... Я не знаю, отчего никто не попробовал лечить это гипнозом? Наверное, можно бы?" Может, потому, что в Машу влюбился от неудовлетворенности жизнью на острове, а не от страсти.
Удивительно лиричны страницы, рассказывающие о вспыхнувшей взаимной привязанности двух душевно одиноких людей, почувствовавших внутренне родство и взаимное благородство. Их встречи сопровождает не только классическая музыка, но и лирический светлый пейзаж, в котором преобладают голубые краски. Половец чувствует тихую сердечную боль, ощущает желание, чтобы Маша провела по его волосам рукой. Весь мир становится
добрым для них. И все же поэтический антураж произведения прямо с первых страниц готовит нас к трагическому итогу. Метафора тумана и паутины, появившаяся в первой главе, пройдет через весь сюжет, опутает трагическим беспокойством сердца и поступки героев. "Да ведь туман-то: оторопь забирает. Густой, лохматый, как хмельная дрема, муть от него в голове - притчится какая-то несуразная нелюдь, и заснуть страшно, нельзя: закружит нелюдь", "запутал туман паутиной - и уж не шевельнуть ни рукой, ни ногой". Туманная паутина на протяжении повести иногда будет сменяться осенней паутинкой, но это останется лишь просветлением, а не светом в состоянии Ма-руси, Шмита и Половца.
Кроме того, влюбленность Маши и Половца сопровождается периодическими их воспоминаниями о жутком зрелище: вправо чернели вихрястые от леса увалы, под ними туманная долина, и в тумане "шевелятся, стали у самой дороги, как нищие, семь хромых деревянных крестов" на могилах покончивших с собой офицеров. Есть в портрете Андрея Иваныча черта, как и у других характерных героев (две морщинки в углах губ Маруси, серо-стальные глаза Шмита, рыбьи глаза Не-протошнова и т.п.), которая, с самого начала повести понятно, в дальнейшем определит судьбу этого человека. "И такое у Андрея Иваныча - лоб: ширь и размах степной. А рядом нос - русская курнофе-ечка, белобрысые усики... Творил его Господь Бог, размахнулся: лоб. А потом зевнул, чего-то скушно стало - и кой-как, тяп-ляп, кончил: сойдет. Так и пошел Андрей Иваныч с Божьим зевком жить". Вот эта "недоделанность" Половца и мешает ему постоянно в осуществлении своей романтической мечты о самой настоящей любви, о написании книги и о том, чтобы одолеть весь мир. Влюбленный в Марусю, он мечтает убить Азанчеева, убить Шмита и освободить от него Марусю, но кончается все пьяной пляской на поминках Шмита.
Если Шмит - действующее лицо, герой совершающейся на наших глазах драмы, то Половец созерцатель, пусть и не равнодушный и не сторонний, но все же зритель.
"Чавкает под ногами грязь - так чавкает, вот-вот человека проглотит.
И глотает. Нету уж сил карачиться, сонный тонет человек и, засыпая, молит:
"Ох, война бы, что ли... Пожар бы, запой бы уж, что ли..."
Чавкает грязь. Гиблые бродят люди по косе, уходящей в океан".
Это не победивший в повести ландшафт, а лишь одна из мрачных картин повествования. И пусть мы знаем, что произведение не разрешено оптимистически, тем не менее, не назовем оставшихся жить Марусю, Половца, Аржаного, Нечесу и многих других героев "гиблыми" людьми. Даже Тихмень и Шмит остаются в памяти как чистые, бескорыстные, не умеющие жить для себя люди. Разве случайно именно в характеристике этих героев подчеркнута их физическая чистоплотность и особое внимание к офицерской форме: Шмит идет застрелить Азанчеева, а думает о чистом воротничке; Тихмень перед тем, как выброситься из окна, испачкал руки о грязный подоконник, "но о сюртук вытереть жалко". Герои Замятина не становились счастливыми, но чистотой нравов, взаимных отношений, способностью и готовностью к любви противостояли засасывающему болоту. И не их вина, что не оказываются победителями.
1. Замятин Е. Повести. Рассказы / Предисл. О.Михайлова. Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1986. С.32.
2. Лит. учеба. 1989. №5. С. 120-121.
3. Полякова Л.В. Художник, революция; Е.Замятин и А.Воронский // Культура русской провинции. Проблемы изучения литературного наследия Тамбовского края: Меж-вуз. сб. науч. тр. / Под общ. ред. Л.В.Поляковой. Тамбов, 1993. Вып. 2.
- С. 107-119.
4. Воронский А. Избранные статьи о литературе. М.: Худ. лит., 1982. С. 123.
5. Там же. С. 122.
6. Лит. учеба. 1990. №3. С.86.
7. Воронский А. Указ. соч. С. 122.
8. Там же. С. 123.
9. Там же. С. 123.
10. Бердяев Н.А. О русских классиках. М.: Высш. шк., 1993. С. 186-188.
11. Замятин Е. Сочинения. Мипс1геп, 1982. Т.2. С.237.
12. "Пишу вам из России...": Письма
Е.И.Замятина М.А.Волошину / Публ. Вл. Купченко // Подъем. 1988. №5. С. 123.
