CC BY
27
Ю. А. Созина (Москва)
Между сокровенным и плакатным: военные стихи советских, македонских и словенских поэтов
В статье предпринята попытка взглянуть на советскую, македонскую и словенскую поэзию времен Второй мировой войны с перспективы, очищенной от идеологического или национально-государственного пафоса и направленной на общечеловеческое этическое начало.
Ключевые слова: Вторая мировая война, советская поэзия, македонская поэзия, словенская поэзия, лирика, пафос борьбы, интимное переживание.
Лихолетье Второй мировой войны — с угрозой полного уничтожения для одних, полной ассимиляции, растворения для других, рабского ярма для третьих — стало временем мощного всплеска духовных, нравственных, физических сил наших народов. Этот напор, энергия эпохи воплотились и в поэтическом творчестве. В стихах тех лет звучит призыв быть мужественными, сохранить мечту о свободе, устоять, преодолеть, выжить. Пафос борьбы, консолидации всего человеческого — внешних и внутренних начал — в противостоянии смертельной угрозе, присутствующий в поэзии той поры, был обусловлен исторически. Личные устремления самых разных поэтов, а зачастую — что не менее важно — людей, прежде не имевших поэтических претензий, перерастали в желание именно в стихе запечатлеть суровое мгновение, сливаясь с жестоким ритмом эпохи. Вместе с тем характерные для военной поэзии чувство плеча, братское единение, связь с народными корнями находили выражение отнюдь не только в форме плакатного призыва, как, например, в стихотворении одного из самых значительных македонских поэтов военной и послевоенной поры А. Шопова (1923-1981) «Одредот „Гоце Делчев" изда-ден» («Отряд „Гоце Делчев" предан»), вошедшем в опубликованный незадолго до окончания войны в Македонии поэтический сборник «Песни» (1944):
Станите брака, рипните заедно рамо до рамо еднашка кра] да туриме
на тиа клети фашисты, слобода да донесеме на нашта майка робинка — на нашта Македонща... 1
Не менее важным для поэта, для человека тех военных лет были его сокровенные, «интимные» переживания. Кровавый ритм эпохи вовсе не предполагал обязательного отказа от собственного внутреннего голоса. Однако необходимо помнить о том, что весьма нередкими в ту пору были попытки извне сузить рамки искусства. Политическая ангажированность послевоенной действительности в тогдашней Югославии и тем паче Советском Союзе на первый план также выставляла именно поэзию плаката, лозунга, в лучшем случае закрывая глаза на существование иной, «надуманной», глубоко интимной, «индивидуалистической» лирики — или даже отрицая ее. Преодолеть такую, ложно понимаемую гражданственность в литературе было нелегко. Сегодня, к счастью, вопрос о том, мог ли борец за свободу своего народа молиться, видеть сны, бояться и сомневаться, больше не стоит. Но и тогда, в закаленное идеологией военное время эти естественные чувства — так или иначе — все равно проникали в суровое историческое полотно поэзии. Хотя многие из, так сказать, противоречащих определенным требованиям стихов не публиковались и писались не для чужих глаз, в данном случае можно говорить — вслед за российской исследовательницей Л. Н. Будаговой — о хронологической «двудомности» этих произведений, вызванной временным разрывом между их созданием в тяжелейший исторический период и публикацией в более позднее и спокойное время, нередко спустя многие годы 2.
Военная поэзия привлекала внимание многих ученых. Назовем в этой связи коллектив, создавший фундаментальный трехтомник «История литератур западных и южных славян» 3, где в III томе целый раздел посвящен литературе Второй мировой войны (автором главы о македонской литературе стала А. Г. Шешкен, а словенской — Т. И. Чепелевская). Вспомним прекрасное четырехтомное издание «Словенская поэзия восстания: 1941-1945» 4, результат кропотливого труда ученых Б. Патерну, И. Новак-Попов и других, которые собрали, каталогизировали, составили комментарий и подготовили к изданию словенские поэтические тексты военного времени — от безымянных надписей на тюремных стенах до изданных в подполье сборников. Упомянем и небольшую по объему, но яркую антологию
под редакцией академика Г. Старделова «Югославская революционная поэзия» 5, вобравшую в себя произведения на всех языках послевоенной Югославии. Публикаций, посвященных творчеству отдельных писателей, а также и обобщающих трудов — множество. Тем не менее поэзия военных лет все еще хранит в себе тайны и дает возможности для дальнейших исследований.
Одной из особенностей поэзии военных лет многие ученые называют преобладание жанра баллады, который располагает такими возможностями, как повествовательность, описательность, зачастую даже драматическое усиление напряженности и почти обязательная смысловая кульминация в конце текста. И действительно, в лирике того времени гораздо реже, чем до или после, появляются произведения с выраженной автономностью лирического «я», основанные на субъективной метафорике и индивидуальном внутреннем ритме. Такие произведения редки, но все-таки они есть.
Так, например, только в поэтический сборник «Стихи» 6 (1953) македонского поэта, исследователя, впоследствии академика Б. Конеского вошли около двух десятков лирических стихотворений, написанных в первой половине 1940-х гг., — большинство из них обладают подлинным лирическим содержанием, без примеси повествовательного начала. Если не знать о настоящем времени их создания и читать, непосредственно воспринимая лирическое настроение можно увидеть, что в них содержится совсем немного отсылок к военному времени. Передаваемое в них эмоциональное настроение, будет понятно и близко человеку другого времени, в частности нашему современнику. Таким образом, поэзия перерастает хронологические рамки и, преодолевая свою злободневность, несет в себе общечеловеческое, гуманистическое послание, усиленное болью эпохи.
Среди этих произведений Б. Конеского есть, например, стихотворение «Молитва» («До жудеш ноку в шума...» / «Пойдешь ночью в лес...»), в котором передано характерное для военной поэзии чувство глубокой любви к родной земле, в своей молитве поэт обращается именно к ней, как к источнику жизненных и духовных сил:
Ставити трепетни бор|е до небо таму се вишат, тревите околу бу|но опоен омав дишат. [...]
3eMjo, радост й треба на една младешка снага, Леку| ме, леку|, земjо, од немир темен и тага! 7
Приметы родной земли для каждого из поэтов, конечно, разнятся, но едина искренняя, глубокая любовь, которой пропитана военная поэзия и которая так и дышит из на первый взгляд описательных, пейзажных строк Б. Конеского, приведенных выше.
Интимный характер обращения к родной земле проявляется и в творчестве других поэтов, настигнутых войной. Один из них — словенский поэт — Ф. Балантич (1921-1943), как известно, имеющий весьма спорную историко-политическую репутацию, но с художественной точки зрения являющийся одним из ярчайших представителей словенской военной поэзии. Отметим, что его творчество основывается прежде всего на интимных переживаниях человека, в которых явно прослеживается общегуманистическая направленность. Как раз в стихах Балантича нет политической подоплеки, а потому кажутся обоснованными попытки многих словенских литераторов — М. Меяк, Т. Кермаунера, Н. Графенауера и др. — на протяжении нескольких десятилетий существования Социалистической Югославии вернуть этого поэта своему народу. Приведем целиком стихотворение Ф. Балантича «Molitev ob soncnem zahodu» («Молитва на закате»):
Razvezal pred Teboj prosnjá sem culo, naj romar se z molitvijo nasitim, z banderom svojih dni sem pred Teboj, nikoli vec ne bo z viharjem plulo. Zdaj legel bom ko cvetoc negnoj, pocijem v Tebi s srcem naj odkritim, v crnici Tvojih rok se bo razsulo 8.
Примечательно, что стихотворение, внешне построенное как обращение верующего к Богу, заключительной метафорой перерастает в молитву к родной земле. Эта прекрасная поэтическая метафора соединила в себе трепетное отношение к земле и как плодородному источнику полноценной человеческой жизни, и как последнему приюту, принимающему в себя человеческий прах 9.
Горсть земли — как частица Родины, как воплощение чего-то дорогого, теплого, начального — имеет традиционное символическое
значение у наших народов, а потому нередко используется поэтами в своем творчестве. Так, этот образ появляется и у К. М. Симонова (1915-1979), русского писателя, в чьей лирике переплетаются интимное и гражданское начала, — в стихотворении «Родина» (1942), где он, обращаясь к своему соотечественнику и пытаясь понять, что такое родина, говорит, что понимание этого приходит перед лицом смерти, когда:
Ты вспоминаешь родину, такую,
Какой ее ты в детстве увидал.
Кусок земли, припавший к трем березам [...]
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
[.] Но эти три березы,
Их, даже умерев, нельзя отдать 10.
Смерть, мотив смерти является одним из самых распространенных в поэзии Второй мировой войны. Гражданская лирика всячески пыталась противопоставить естественному для человека страху перед смертью более высокие устремления, также как — свобода народа, счастье близких, светлый мир будущего. Так, например, для А. Шопова смерть — это всегда возрождение:
1а сакам да бидам, 1а сакам да видам,
крв, кокали, глави, раскинати црева, тамо дека вечно грмеж одзева, дека прскат бумби, картешници ржат, [...]
бунтовничка песна да викнам, запеам, и после да паднам од куршум пронизан, за да з а ж и в е а м .
(« Борба» 11)
С ним солидарен и словенский партизанский поэт К. Дестовник-Каюх (1922-1944), во время войны создавший, несмотря на свою молодость, подлинные образцы гражданской лирики, расходившиеся в списках и отзывавшиеся в сердцах многих. В стихотворении «Ргеко
smrti stopamo v svobodo» («Через смерть мы вступаем в свободу»; 1942, посмертная публикация 1945) поэт напрямую прибегает к метафоре плаката:
Krvava platrn smo cez vso zemljo napeli, [.]
To so nasa platna, ki razpeli smo jih cez zemljo, da izgrebemo stopinje preko smrti v svobodo 12.
Свобода и смерть связаны и в «плакатном» стихотворении К. Симонова «Слава», написанном в 1942 г. «Плакатная» форма будто бы придает стихам большую убедительность, весомость. Вместе с тем поэту, для творчества которого, как уже отмечалось ранее, характерно единение глубокой «интимности» и гражданского пафоса, удается даже в этих гремящих призывом строках затронуть сокровенные струны души, обращаясь к образу плачущей матери:
И слава мертвых осеняет Тех, кто вперед решил идти. В нас есть суровая свобода: На слезы обрекая мать, Бессмертье своего народа Своею смертью покупать 13.
В сознании военных поэтов мотив смерти становится настолько связанным с мотивами свободы выбора и жажды продолжения жизни, что довольно быстро — в том числе по психологическим причинам — теряет свою плакатную атрибутику. Жизнь вопреки кровавым картинам реальности остается прекрасным даром, со всеми ее противоречиями и сложностями достойной того, чтобы хотеть жить. Примечательно в этой связи безымянное стихотворение того же К. Симонова, написанного в первый год войны (1941):
Если бог нас своим могуществом После смерти отправит в рай.
Поэт размышляет о тех ценностях, что дарует жизнь, ради чего он живет и с чем, собственно, не хотел бы расставаться и после смер-
ти. И оказывается, что в рай он бы взял с собой: любимую «ветреную, колючую», «друга верного» и, как ни парадоксально, своего врага, и дальше следуют такие строки:
Ни любви, ни тоски, ни жалости [...] На земле бы не бросил я. Даже смерть. 14
В другом своем стихотворении «Смерть друга» (1942), посвященном памяти Е. Петрова, К. Симонов пишет: «Неправда, друг не умирает, / Лишь рядом быть перестает» 15. Уместно вспомнить и строки великой русской поэтессы А. А. Ахматовой (1889-1966): «А было. — Довольно, не мучь себя, / И все, кого ты вправду любила, / Живыми останутся для тебя» («Памяти Вали», 6 ноября 1943 г.). Создается впечатление, что поэты осознанно, будто уговаривая самих себя, приписывают смерти особое значение перерождения, возрождения, что свойственно традиционному фольклорно-поэтическому сознанию наших народов, а также христианскому миропониманию.
Особо важную роль в военной поэзии играет мотив инициации, т. е. перехода из одного качественного состояния в другое — как при смерти, так и при рождении, — что вообще характерно для славянской народной культуры. Поэтому — например — глубоко народным и естественным в стихотворении А. Шопова «Карпош», посвященном П. Карпошу (^1689), жестоко казненному турками предводителю антитурецкого народного восстания 1689 г., представляется замечательная картина преображения простого человека в богатыря, в национального героя:
Бесните вие планински бури, Плачите мртви рамнини бели, Извивай клетви народ поробен — Денес се ]унак од тебе дели! 16
Инициация героя, его выход из народа показаны как мучительное рождение, где вместо женщины-роженицы кричит от боли родина поэта, — горы, долины, леса и ветры отдают свои силы новому богатырю. (Связь с родной землей останется характерной приметой поэзии А. Шопова на протяжении всей его жизни.)
Образу матери, как и образу любимой, принадлежит особое место в военной поэзии. Самые интимные стихи на эту тему зачастую вос-
принимались как нечто большее, чем частное письмо, за образами матери и любимой можно было увидеть объединяющий образ Родины, и наоборот, в плакатный настрой гражданской лирики обращение к матери или возлюбленной привносило более задушевный настрой. Трудно сказать, чего больше — плаката или исповеди — в строках стихотворения К. Дестовника-Каюха «Materi padlega partizana» («Матери павшего партизана»; опубликовано 10 декабря 1942 г.): «Lepo je, ves, mama, lepo je ziveti, / toda, za kar sem umrl, bi hotel se enkrat umreti!» 17. Этому стихотворению словенского поэта очень близко по теме «Претсмртно пис-мо на еден партизан» («Предсмертное письмо партизана») македонца А. Шопова, призывающего проливающую слезы мать саму подняться на борьбу. Здесь явно преобладает призывное начало:
Куршум ме, маjко погоди, погоди — гради пронижа, очи ми гаснат, темнеат, [...]
Не плачи, маjко, затраj се, не жали, маjко по мене, избриши слзи крвави, раскини црна шамиа, у рации знаме прифани, на рамо пушка нарами, на борба права кинисаи, за правда и за слобода за нашта земjа убава, и моjта, маjко, освета!. 18
Также он призывает восстать и свою любимую в знаменитом стихотворении «Лубов» («Любовь»):
Сред тие бури [.] другарко моjа, другарко златна, [...] немоj да тажиш, немоj да жалиш — [...]
Очи ти, сакам молаа да режат, кипнати гради оган да горат, врели ти усни жар да се сторат, под твоите раце,
под тво]ата сила враго] да мрзнат
и да се ежат — другарко мо]а, другарко мила! 19
Вместе с тем в военной поэзии о любимых еще более важным становится сохранение глубоко человеческого чувства. Поэтому, например, до сих пор декламируются и поются в нынешней России стихи А. А. Суркова (1899-1983) «В землянке», написанные в ноябре 1941 г. и положенные на музыку композитором К. Я. Листовым (1900-1983):
И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. [...]
До тебя мне дойти нелегко, А до смерти — четыре шага. [...]
Мне в холодной землянке тепло От моей негасимой любви.
Так и К. Дестовник-Каюх совсем забывает про призывный плакат, столь свойственный его поэзии, в проникновенном задушевном стихотворении «Kje si, mati» («Где ты, мама»), написанном приблизительно между сентябрем 1941 и июлем 1943 г., когда оно было опубликовано:
Kjerkoli si, povsod sem jaz s teboj, povsod je s tabo moj pozdrav, in kjer sem jaz, si tudi ti z menoj, zato ne misli, da sem sam ostal 20.
Эти подлинно лирические стихотворения, написанные простыми, обыденными словами, проникают в самую суть живительного, ценнейшего дара любви. Однако именно любви не разглядеть за потоками крови, за искореженными злобой и страхом лицами, за слезами, что заволокли глаза. В другой «Молитве» («Девоjче занесен што му се молам.» / «Девочке, которой очарован, я молюсь») Б. Конеского лирический герой обращается к лику то ли девочки, то ли Пречистой девы, что вкрался в его сновидения, и просит:
веселба]асна, веселба]асна ил црна мака да би ми дал. Ил црна мака, само да Буни музика в срце, в бескраен шир. .Но место песна влегува в срце никаков смрзнат, безвучен мир. И ти се губиш печална, зашто угасна л>убов во крвав свет 21.
Беззвучная пустота — там, где должно слышаться многоголосие человеческих чувств, песня или стих, что «нека ме носи, да ме окри-лува!» («пусть меня несет, пусть окрыляет!» — как признается сам же Б. Конеский в другом лирическом стихотворении «Нокна песна» / «Ночная песня») 22, — оторопь застывшей от ужаса души становятся для поэтов самым тяжелым испытанием войны. Благодаря напору призывной «плакатной» поэзии создается впечатление, что весь ужас войны, безжалостной мясорубки, боль от гибели близких словно оказываются преодоленными в сознании поэтов военного лихолетья. Вместе с тем противоборство становится еще более острым на уровне подсознания: смирившись с происходящим наяву, примириться с ним в душе человек не может. Как признается в своей пронзительной, грохочущей «Балладе о сапоге» 23, пророчившей уже в 1938 г. распространение коричневой чумы, сильнейший поэт Югославии, один из основоположников современной македонской литературы К. Рацин (1908-1943):
И шлепает дальше сапог по лужам струящейся крови, по трупам, по мясу, по гною, и, гнойно-кровавый, вспрыгнет на грудь и, гнойно-кровавый, выцедит жизнь сквозь явь и сквозь сон. 24
Страшные образы настигают поэтов в их снах. Одним из самых убедительных по накалу кровавого ритма факта и сгущению его до фантасмагории предстает стихотворение А. Шопова «Сон» (смещение поэтического фокуса на нереальное, почти бредовое видение в сборнике, опубликованном в 1944 г., для того времени в определенной мере удивительно):
Пред мене труп.
зад мене труп,
Kpaj MojTe нози се грчи брат
и крв му плиска од пресечен врат, [•••]
ja знам —
' 25
ке станам пепел сред
Вдруг перед лирическим героем появляется прекрасный всадник на арабском скакуне, безымянный, но названный лишь как «Он», с заглавной буквы, сравнимый с Аполлоном, — то ли сказочный богатырь, то ли древнее божество. Его появление в тяжелейших трагических обстоятельствах становится кульминацией стихотворения и означает продолжение борьбы вопреки смерти:
И пак крикнуам облиен в пот: — Здравjе живот! и се срушуам од зрно врело краj ладните нози
на моjте другари! 26
Схожее чувство почти нереального сна наяву, но совсем по-иному передает знаменитый словенский поэт Э. Коцбек (1904-1981) в стихотворении «Strasne sanje» («Кошмары»; написанное во время войны, оно было опубликовано только в «Собрании сочинений» 27 1977 г.):
ena sama posastna, nedopovedljiva nesreca, ki clovek nikoli ne bo razumel njenega strahu, nobenega izhoda, nobene resitve, podivljane crede [...]
.. .gazijo po svoji krvi, tulijo v poslednjo tesnobo sveta, padajo, tulijo, hropejo, mukajo in brez pomoci poginjajo v sebi in v meni 28.
Ощущения от чудовищного исторического зла поэт передает метафорически — как дикую, захлебывающуюся в собственной крови скачку понесших лошадей.
Разгул окровавленного бешенства, дикая пляска смерти навсегда остаются в памяти тех, кому выпало на долю пережить их, дожить до победы, увидеть свой народ освобожденным. И уже в другом — мирном — танце будет выражена сила, мечта и память народа, как это увидел Б. Конески и передал свои чувства — смесь боли и отра-
ды — в послевоенном стихотворении «Тешкото» 29, опубликованном в сборнике «Земjата и л>убовта» («Земля и любовь», 1948):
О тешкото! [...]
Се залула танец низ крвjе и огон, и повик се зачу и грмеж во чад — те разнесе сегде бунтовната нога по родниот кат.
О тешкото! Сега по нашите села Во слобода првпат штом оро ке сретам, Зар чудно е — солза да потече врела, зар чудно е — жалба jас в срце да сетам?! До вековно ропство, моj народе, идеш
• 30
но носиш ти в срце дар златен и m>j .
Память — это то, что хранится в сердцах, что помогает выстоять, даря образы любимых. Это то, что объединяет народы в единое целое и. разъединяет их. Воспоминания могут быть мучительны, но единственный способ освободиться от них — это забвение, смерть. Возможно, именно в этом и заключен ужас смерти, а иногда и ее благословение, что смог выразить в своем — основанном на противоречии любви и смерти, свободы и памяти — сонете «Свобода» Ф. Балантич:
pa se bojis svobode, cest brez mej. Razumes? Sej nekje pac mora biti, vem, da umiras tudi ti po njej — nekje se je najedel bom do sitega. Nekje. Kjer bo lahko mi pozabiti podobo matere, sestrá in prej se doma se kadecega, razritega 31.
Словенский ученый Б. Патерну в своих исследованиях приходит к выводу, что содержание поэзии войны по большому счету можно свести к трем основным тематическим пластам. Это темы освобождения, темы страдания и самый определяющий из всех пласт — надежда. Надежда представляется ему не столько темой, сколько основной причиной и основной перспективой поэзии Второй мировой войны. Этот вывод представляется нам верным, глубоко проникающим в суть. За воинственным призывом плаката и за интимной
исповедью-молитвой еще в большей мере видна надежда на жизнь, свободу, любовь. Пусть не для себя, но для своих близких, не сегодня — но завтра. Через кровь, боль, слезы — надежда на будущее.
Существует мнение, что события перестают быть живой современностью, когда вырастают три новых поколения, не участвовавших в них, т. е. приблизительно спустя 60 лет. И хотя, к счастью, живы участники тех тяжелейших лет, действительно, оглядываясь назад, уже можно говорить о том, что для современного подрастающего поколения Вторая мировая война стала историей. Наверно, именно благодаря этой отдаленности во времени, обращаясь к поэзии тех лет, можно надеяться обрести новую перспективу, очищенную от идеологического пафоса, с одной стороны, и от некоторой, так сказать, «усталости» в восприятии — с другой. Поэтические послания той эпохи предстают перед нами иначе, по-новому в свете нынешних катаклизмов, переживаемых нашими народами. На первый план выступают другие, чем некогда, критерии психологического восприятия и эстетической оценки. Вместе с тем существует нечто, накрепко связавшее нас с нашими предшественниками, выстоявшими в то лихолетье. Вероятно, некая генетическая память народа, как и прежде стремящегося выжить, дать будущее своим детям. Вспомните строки «Клятвы» А. Ахматовой (1941):
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит. по: Шопов А. Одбрани дела. Поезща. Скоще, 1976. Кн. 1. С. 23. «Встаньте, братья, поднимитесь / вместе плечом к плечу, / раз и навсегда положим конец / этим проклятым фашистам, / свободу принесем / нашей матери порабощенной — / нашей Македонии.» (здесь и далее, где это не оговорено особо, подстрочный перевод автора статьи).
2 Будагова Л. Н. Введение // История литератур западных и южных славян. М., 2001. Т. 3. Ч. 3. Литература периода Второй мировой войны (1939-1945). С. 733-742.
3 История литератур западных и южных славян: В 3 т. / Редакционный совет: Л. Н. Будагова, А. В. Липатов, С. В. Никольский. М., 1997. Т. 1. 888 с.; Т. 2. 672 с.; 2001. Т. 3. 992 с.
Slovensko pesnistvo upora: 1941-1945. Ljubljana, 1987. Knj. 1. Partizanske. 566 s.; Novo mesto, 1995. Knj. 2. Partizanske. 709 s.; 1996. Knj. 3. Zaledne. 596 s.; 1997. Knj. 4. Zaporniske in taboriscne, izgnan-ske, iz tujih enot. 629 s.
.Тугословенска револуционерна поезща. Антологща / Редакция и предговор Г. Старделов. Скоще, 1959. 188 с. Конески Б. Песни. Скоще, 1953. 106 с.
Конески Б. Избрани дела во седум книги. Скоще, 1981. Кн. 1. Поезща. С. 78. «Статные трепетные сосны / до неба там возвышаются, / травы рядом буйно / дурманящими чарами дышат. // [.] // Земля, радость нужна / молодому телу, / Лечи меня, лечи, земля, / от тревоги темной и печали!»
«Я развязал перед Тобой узел просьб, / чтоб мне, страннику, молитвой насытиться, / с хоругвью своих дней я перед Тобой, / никогда больше не будет она на ветру развеваться. / Сейчас я лягу, словно цветущий ракитник, / чтоб отдохнуть в тебе открытым сердцем, / и в черноземе Твоих рук она рассыплется» (Balantic F. Zbrane pesmi / Zbral in uredil F. Pibernik. Ljubljana, 1991. S. 124). Совсем недавно эти и другие стихи Ф. Балантича были переведены на русский поэтом Н. Ивановым и опубликованы в кн.: Балантич Ф., Дестовник-КаюхК. Крик раздвоенной души. Два поэта Словении / Сост. Ю. Ругел. СПб., 2009. 103; 80 с. В переводе Н. Иванова стихотворение звучит так: «Узел прошений я развязал пред Тобой, / молитва пусть спасет меня — бродягу, / я с грузом дней стою перед Тобой, / и дальше мне не одолеть ни шагу. / Я лягу как ракитник, весь в цвету, / чтоб отдохнуть в Тебе с открытым сердцем, / что сыплется на части в черноту» (С. 90). С таким пониманием перекликается стихотворение Анны Ахматовой «Родная земля», написанное уже после войны, в 1961 г.:
4
5
8
9
Да, для нас это грязь на калошах, Да, для нас это хруст на зубах, И мы мелем, и месим, и крошим Тот ни в чем не замешанный прах. Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею.
10 Симонов К. Избранные стихи. М., 1948. С. 51.
11 Шопов А. Одбрани дела. С. 4. «Я хочу быть, / Я хочу увидеть, / кровь, глотки, головы, разбросанные кишки, / там потому что вечно грохот откликается, / потому что взрываются бомбы, пулеметы ревут, /
12
13
14
15
16
17
18
19
20
[...] // [...] / бунтарскую песню закричу, запою, / и после упаду пулей пронзенный, / чтобы зажить.»
«Кровавые полотна мы через всю землю натянули [.] Это наши полотна, / которые мы распяли через все землю, / чтобы, прорываясь, шагать / через смерть в свободу» (81оуешко реБШБ^о ирога: 1941-1945. Кп|. 2. 8. 319). Симонов К. Избранные стихи. С. 54. Там же. С. 116-117. Там же. С. 55.
Шопов А. Одбрани дела. С. 5. «Беснуйтесь вы, горные грозы, / Плачьте, мертвые равнины белые, / Кричи проклятья, народ порабощенный, — / Сегодня герой от тебя отделяется!» «Ты прекрасно знаешь, мама, жить — прекрасно, / но за то, за что я умер, я хотел бы еще раз умереть» (81оуе^ко реБШБ^о ирога: 19411945. Кщ. 2. 8. 335). В переводе на русский Н. Иванова: «.жизнь прекрасна, но сможешь ли ты понять — / за то, за что умер, готов умереть я опять» (Балантич Ф., Дестовник-Каюх К. Крик раздвоенной души. С. 79).
Шопов А. Одбрани дела. С. 9-10. «Пуля в меня, мама, попала, / попала — грудь пронзает, / глаза у меня гаснут, темнеют, [. ] // Не плачь, мама, успокойся, / не горюй, мама, обо мне, / вытри слезы кровавые, / разорви черный платок, / руками знамя подхвати, / на плечо ружье вскинь, / на бой правый отправляйся, / за справедливость и за свободу / за нашу землю прекрасную, и мое, мама, отмщение!..»
Шопов А. Одбрани дела. С. 24-25. «Посреди тех бурь [.] / подруга моя, подруга золотая, [.] / не грусти, не плачь — / [.] // Очи твои пусть молнии пронзают, / кипящие груди пусть огнем горят, / горячие твои губы пусть в жар превратятся, / под твоими руками, / под твоей силой / пусть враг леденеет / и съеживается — / подруга моя, подруга милая!»
«Где бы ты ни была, я повсюду с тобой, / повсюду с тобой мой привет, / и где бы ни был я, ты тоже со мной, / поэтому не думай, что я остался один» (81оуешко реБШБ^о ирога: 1941-1945. Кп| 2. 8. 312). В переводе Н. Иванова: «Но где бы ни была ты, я с тобой / повсюду каждый день и каждый час. / И ты, где б ни был я, всегда со мной, / я не один, навеки двое нас» (Балантич Ф., Дестовник-Каюх К. Крик раздвоенной души. С. 46).
«.веселье светлое, веселье светлое / иль черную муку мне бы дала. // Иль черную муку, только пусть звенит / музыка в сердце,
22 23
25
26
27
в бескрайнюю ширь. / .Но вместо песни лег на сердце / какой-то ледяной, беззвучный покой. // И ты исчезаешь печальная, потому что / угасла любовь в кровавом мире» (Конески Б. Избрани дела. Кн. 1. С. 70).
Конески Б. Избрани дела. Кн. 1. С. 11.
Стихотворение «Баллада о сапоге» было напечатана в ноябре 1938 г. в Белграде в журнале «Младост» («Молодость». № 4. C. 27). 24 Рацин К. Белые зори / Сост. Г. Тодоровский, А. Парпара. М., 1997. С. 45-46 (перевод с сербохорватского языка осуществил В. Суханов).
Шопов А. Одбрани дела. С. 14-15. «Впереди меня труп. / позади меня труп, / около моих ног корчится брат / и кровь у него брызжет из рассеченной шеи, / [.] / я знаю — / я стану пеплом посреди». «И снова я крикну, мокрый от пота: / — Да здравствует жизнь! / и рухну от пули горячей / к холодным ногам / моих товарищей!» KocbekE. Zbrane pesni. Ljubljana, 1977. Knj. 1. 284 s.; Knj. 2. 286 s. Словенский исследователь А. Инкрет в своей сопроводительной к публикации статье «Между землей и ужасом» свидетельствует о том, что поэтическая тетрадь «Пентаграмма» («Pentagram»), в которую вошло данное стихотворение, «возникла в начале словенского партизанского движения, а окончательно оформлена была в 50-е гг.» (Inkret A. Med zemljo in grozo // KocbekE. Zbrane pesni. Knj. 2. S. 249). «Одна только чудовищная невыразимая беда, / страха которой человек никогда не поймет, / никакого выхода, никакого спасения, необузданные табуны / [.] . пробиваются по своей крови, / ревут в последнюю / тоску мира, падают, ревут, хрипят, зовут / и беспомощно гибнут в себе и во мне» (Slovensko pesnistvo upora: 19411945. Knj. 2. S. 617). Македонский мужской танец.
Конески Б. Избрани дела. Кн. 1. С. 31-33. См. также в двуязычном издании: Из века в век. Поэзия Македонии. М., 2002. C. 30-35. Перевод М. Зенкевича: «О тешкото! [.] / Твой пляс закружился в огне и тревоге / под грохот ружейный в кровавом бою, / и вихрь твой взметали мятежников ноги / в родимом краю. // О тешкото! Вот почему, если в селах / я вижу твои хороводы на воле, / становится грустно от песен веселых; / и сердце сжимается тяжко до боли. / Из рабства ты вышел, народ мой свободный, / в душе своей дар золотой пронеся.»
«.но ты боишься свободы, дорог без границ. // Понимаешь? Ведь где-то все-таки она должна быть, / — знаю, что умираешь и ты по
28
29
30
ней — / где-то я наемся ее досыта. // Где-то. Где я смогу забыть / образ матери, сестры и прежде / еще и дома тлеющего, взорванного» (BalanticF. 2Ъгапе реБт1. 8. 125). В переводе Н. Иванова: «.но боишься свободы, бескрайних дорог. // Понимаешь? Должно это где-нибудь быть, / — знаю, ты умираешь и хочешь забыть. / — где-нибудь наконец-то он сыт. // Где -то будет, наверно, легко позабыть / мать, сестер, а потом / наш дымящийся дом» (Балантич Ф., Дестовник-Каюх К. Крик раздвоенной души. С. 91).
Sozina Yu. А. Between the Inmost and the Poster: Military Poems by Soviet, Macedonian and Slovenian Poets
The article is an attempt to look at Soviet, Macedonian and Slovenian poetry of the period of the WWII from the point of view cleared of ideological or national-state affectedness and directed to universal ethic values.
Keywords: WWII, Soviet poetry, Macedonian poetry, Slovenian poetry, lyric, affectedness of battle, intimate experience.
