CC BY
36
УДК 13
DOI 10.25513/1812-3996.2019.24(3).106-109 МЕТОД И ВРЕМЯ. КАЗУС ЛОТМАНА
В. А. Мартынов
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск, Россия
Информация о статье
Дата поступления 25.06.2019
Дата принятия в печать 01.07.2019
Дата онлайн-размещения 28.10.2019
Ключевые слова
Метод, методологический радикализм, математика, структурализм, историзм, Ю. М. Лотман
Аннотация. Жесткая оценка методологического радикализма, являющаяся итогом цикла статей «Метод и время», нуждается в оговорках. В истории науки были случаи лютейшего радикализма, не приводившего к разрушительным последствиям. Возможно, самый сложный случай - аналитика Ю. М. Лотмана. Его призыв к тому, чтобы литературоведение стало наукой, предполагал твердую опору на математику. Это сильная версия сциентистского методологизма, но к развалу аналитики это не привело. Главный фактор, сдержавший сползание в вольные спекуляции, очевиден: историзм. Сциентистски зафиксированный метод прошивается множеством исторических поправок. Структурализм как метод оказывается не формальным принципом только, а силовым полем, внутри которого аналитика предстает становлением смыслов во времени.
METHOD AND TIME. LOTMAN'S OCCASION
V. A. Martynov
Dostoevsky Omsk State University, Omsk, Russia
Article info
Received 25.06.2019
Accepted 01.07.2019
Available online 28.10.2019
Keywords
Method, methodological radicalism, mathematics, structuralism, historicism, Yu. M. Lotman
Abstract. A rigid assessment of methodological radicalism, which is the result of a series of articles entitled "Method and Time", needs qualifications. In the history of science, there have been cases of cruel radicalism that did not lead to devastating consequences. Perhaps the most difficult case is the analytics of Yu.M. Lotman. His call for literary scholarship to become science suggested a firm reliance on mathematics. This is a strong version of scientists methodologism, but this did not lead to the collapse of analytics. The main factor that restrained slipping into free speculation is obvious: historicism. Scientistically fixed method is stitched with many historical corrections. Structuralism as a method turns out to be not a formal principle only, but a force field, within which the analytics appears to be the formation of meanings in time.
Наши предыдущие рассуждения остановились на жесткой оценке методологического радикализма, на констатации: неизбежный итог сциентистского понимания метода в гуманитарном знании -«газетная жвачка», наспех приклеенная к аналитике [1]. Но, как всегда, нужны оговорки. Вот история. В 1967 г. Ю. М. Лотман написал такие слова: литературовед нового типа «должен приучить себя к сотрудничеству с математикой» [2, с. 100]. Из статьи, в целом сообщавшей о том, что «литературоведение должно быть наукой», и закончившейся словами о математике, получалось, что опора на математику -
обязательное условие обретения литературоведением статуса научности. И тогда это практически то же самое, что и в том методологическом манифесте В. Куренного, который мы критикуем, - степень упоения сциентизмом почти та же. А аналитика Лотмана - не жвачка, а великая наука, это почти общепризнано, как и для автора этих слов. Тогда в чем дело, как совместить большую аналитику со словами о сциентизме в одной логике?
Случай этот сложный, очень сложный, настолько, что достоин того, чтобы называться «казусом». Да, это именно «казус», а не «кейс» (хотя в
ISSN 1812-3996-
очень далекой перспективе это одно слово). В том древнем исконном значении слова, которое выросло из античной риторики (как «подхода к обобщению действительности», т. е. в том понимании риторики, которое представлено в работах С. С. Аве-ринцева) и закрепилось в римском праве: казус - это то, что предстает прежде всего любопытствующему взгляду и то, что поражает воображение. И тогда -«казус Лотмана». И это и есть тот самый случай, который выразительно и репрезентативно доказывает серьезность понимания метода как такого инструмента, который, будучи жестким формальным принципом, в то же время непрерывно находится в состоянии пересобирания самого себя.
Работы много, поэтому, без теоретических прелюдий, сразу к самому важному.
Факт, сразу бросающийся в глаза: очень позднее обретение себя. К структурализму и к методоло-гизму в общем плане Лотман приходит в середине 1960-х гг. И здесь много странного. Ему уже сорок. Для сравнения: второй из двух великих российских структуралистов, В. Я. Пропп, пришел к выбору метода сразу же после окончания университета, летом 1918 г. И как раз случай Проппа понятен: а как же иначе? В гуманитарном знании и философия, и метод не выбираются, как редиска на прилавке. Если выбор своей научной позиции не идет изнутри, не поддержан факторами экзистенциального порядка, мы ему не поверим. Поэтому так важно было прочитать опубликованные в 2002 г. дневники Проппа с исповедальными признаниями о событиях лета 18-го [3]. Самое удивительное в этой истории до сих пор не осознано и не оценено: Пропп выбирает структурализм задолго до его появления. Говорить о сколько-нибудь отчетливом формировании структурализма как методологической программы до начала 1920-х гг., до Р. Якобсона, Н. Трубецкого и Пражского кружка не приходится: в 1918 г. никакого структурализма нет, а идею главной структуралистской книги XX в. - «Морфологии сказки» - Пропп уже придумал.
Через почти двадцать лет после «Морфологии сказки» Пропп издаст «Исторические корни волшебной сказки», и это путь от структур к истории. И тогда получается симметрия: путь Лотмана ровно противоположен - к структурализму он пришел от истории, от традиционной установки на описание фактов прежде всего.
И это - второй фактор, обязательный для понимания лотмановского структурализма. Первичность истории. Здесь необходимо уточнение: сказать, что
ранний Лотман - историк, это ничего не сказать. Это не просто история, это много, очень много истории. Это какая-то сверхъестественная историческая талантливость, Клио-одержимость. С тем уточнением, что это именно Клио-одержимость, свободная от примесей, прежде всего от философии, от Каллиопа-одержимости. В эпоху модерна история перестает быть хроникой и трансформируется в сложный гибрид собственно истории и философии. Но внутри истории остаются дискурсивные территории, острова, или зоны, оставшиеся почти девственно «экологически чистыми», свободными от философичности. Это, в частности, краеведение. Там историк может позволить себе остаться чистым хроникером и чаще всего так и делает. Так вот в том, что делал Лотман в 1950-е гг., акцент на этом очень весом. Кульминация этих настроений - его первая монография, посвященная А. С. Кайсарову, профессору русского языка и истории Дерптского (Тартуского) университета, литератору и воину, геройски погибшему в войне с армией Наполеона [4].
Конечно, всё не так просто, чистым историком Лотман может выглядеть только для стороннего наблюдателя, на самом деле всё сложнее, и уже в том числе и в этих ранних работах можно увидеть черты того Лотмана, которого мы знаем по его поздним работам. Но всё же в 1950-е Лотман - прежде всего историк.
Особенность историзма Лотмана - это, если коротко, «архивомания». Его положение среди литературоведов в этом отношении уникально. Литературоведы тоже ходят в архивы, но они просматривают там только то, что нужно для литературной аналитики: письма писателей, дневники, записные книжки. С законодательными актами, с документальными свидетельствами бюрократической государственности пусть работают другие, собственно историки, это их дело, литературоведы туда не ходят. Им принципиально не нужно знать «всю историю», «всё как было на самом деле». А вот Лотману нужно. И тогда получается, что он никогда не был только лишь филологом, он всегда был еще и «настоящим историком». Это идентичность, идущая откуда-то из глубин XIX в., из замешанного на позитивизме культа учености и знания «всех фактов»1. О русской истории XVIII и XIX вв. он знал именно «всё» и никогда не уставал это демонстрировать. Правда, с оговоркой: в разные периоды творчества с разными акцентами, в период «большой теории» (конец 1960 - начало 1970-х гг.) «архивомания» уходит на второй план, в фон. Но ненадолго. В конце 1970-х
Лотман публикует ряд работ, где снова история рассказывается «сама по себе», потому что она была, и историк педантично обязан описать «точно» всё, что «просто было». Это прежде всего удивительная книга «Комментарий к "Евгению Онегину" Пушкина» [6], конечно, новаторская, но тем не менее написанная в строгом формате жанра, самого нетеоретичного из всего, что есть в литературоведении, что не могло не шокировать филологическую молодежь начала 1980-х гг., жаждавшую широких теоретических обобщений.
Отсюда сложности сегодняшнего восприятия творческого наследия Ю. М. Лотмана. При огромном количестве переизданий, при том, что многие работы изданы многократно и в целом собрание его трудов составляет целую библиотеку, о некоторых его трудах мы не знаем почти ничего, они остаются белым пятном, причем это не какие-то маргиналии, это капитальнейшие рубежные работы. Это, во-первых, упомянутая выше первая монография, и, во-вторых, докторская диссертация «Пути развития русской литературы преддекабристского периода» (1961 г.). Она очень велика. Это три монументальных тома. Это не что-то случайное на пути. Это этапный труд, дело жизни. И он забыт. И при этом сегодняшние спорщики полагают, что о Лотмане они знают всё.
И вплоть до 1962-1963 гг. Лотман именно таков: сплошь верный заветам своего любимого учителя Мордовченко. А уже в 1964 г. он - главный в СССР структуралист-теоретик, а в 1967 г. пишет манифест структурализма. А внутри манифеста происходит нечто очень уж драматичное. Ведь манифест бьет прежде всего в массу поточного литературоведения, в ту толщу, внутри которой был и Н. И. Мордовченко. И хотя Лотман внутри этого массива выделялся (архивным радикализмом), но он тоже был в нем. И тогда что-то получается сказать о слове манифеста уже здесь. Оно перекаленное, в том числе и поэтому. Это в том числе и самовопро-шание. Слово в исходной точке не равно себе. Рваное. Как под электрическим током.
Но главный вопрос, конечно, другой. Там, где много истории, нельзя не задуматься о том, как она устроена. То есть об историзме, о подлинности этого историзма. То есть вопрос: а историзм Лотмана -подлинный? Да. Собственно, это мы сказали в самом начале, когда сказали о продуктивности его аналитики. Она не была бы продуктивной, если бы не умела видеть реальность. Реальность смыслов, реальность высказанных смыслов, реальность смыс-
-ISSN 1812-3996
лов текстов. Отчеты Лотмана о его чтении текстов воспринимаются как откровение. И сейчас так воспринимаются. Это недосягаемые вершины литературоведческого анализа. Ответ в том числе в любом из тех очерков, где речь - о бытии смыслов текстов. Каждый такой очерк - экстремальная проверка на историзм. И тогда ответ еще раз: да. Это не просто подлинное. Небольшое отступление о себе. Автор этих слов в филологию пошел из математики, - испытав потрясение от чтения именно нескольких таких очерков. И такое потрясение - не единичный случай. Анализы Лотмана для очень и очень многих были такими же откровениями.
И тогда сам собой сложился ответ. Ведь предварительно мы уже знаем: всё дело в историзме. Методологизм опасен тем, что ведет в утопию, а единственное, что всерьез удерживает мысль от сползания в утопию, - это историзм. Ну а вот здесь случай: радикальный методологизм, но методологизм, сплошь прошитый историзмом. И не просто историзмом, а историзмом с катастрофическим переизбытком истории. «Казус Лотмана» прежде всего об этом: истории нужно много, очень много. История изо всех щелей. Историзм, пронизывающий любое теоретическое обобщение. И тогда в таком тотально историчном дискурсе теория становится динамичной самонастраивающейся машиной.
То же самое происходит с методом. Но лучше понять это с поправкой. Если живую гуманитарную аналитику лучше понимать динамически2, то некоторую меру этой же динамики следует увидеть и в методе. Да, метод - формальный принцип. Но с поправкой. Метод - не формальный принцип только, а силовое поле, которое тоже структурировано. Уже внутри метода есть магнитные полюса, один из которых - условный «север», обрушивающийся на реальность давлением формы, а второй полюс (условный «юг») - императив открытости реальности, живой, расползающейся, неподдающейся жесткому форматированию.
В принципе, это рабочий ответ. Но нужна детализация. Один концепт есть и на этом пути. Метафора «пересборки». Метод можно мыслить как то, что непрерывно пересобирается. Но нужно что-то еще. Желательны уточнения. Модель метода должна быть доведена до более или менее наблюдаемой в действии машины, до конкретики взаимодействий отдельных механизмов. Возможность такой доводки есть. Но об этом - следующая статья.
Вестник Омского университета 2019. Т. 24, № 3. С. 106-109
ISSN 1812-3996-
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Выразительность обретения себя именно как «архивомана» драматично явлена в ситуации выбора еще совсем молодым Лотманом научного руководителя в университете. Для сегодняшней модерной истории структурализма было бы намного удобнее, если бы Лотман выбрал отца-основателя формализма Б. Эйхенбаума или лидера формализма «второй волны» Г. Гуковского. Но Лотман выбрал Н. Мордовченко, именно как «антитеоретика», верного позитивистскому педантизму (подробности этой истории см.: [5]).
2 Из классиков об этом больше других думал Н. А. Бердяев: «Мысли мои будут поняты верно, если они будут поняты динамически. Всякое статическое их понимание будет ложно» [7].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Мартынов В. А. Метод и время. Ст. третья. О методологических канонах и «практиках необязательных спекуляций» // Вестн. Ом. ун-та. 2019. № 2. С. 97-113.
2. Лотман Ю. М. Литературоведение должно быть наукой // Вопр. литературы. 1967. № 1. С. 90-100.
3. Неизвестный В. Я. Пропп. «Древо жизни. Дневник старости. Переписка» / предисл., сост. А. Н. Марты-новой ; подгот. текста, коммент. А. Н. Мартыновой, Н. А. Прозоровой. СПб. : Алетейя, 2002. 480 с.
4. Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958. 192 с.
5. Егоров Б. Ф. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. М. : НЛО, 1999. 384 с.
6. Лотман Ю. М. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Л. : Просвещение, 1980. 415 с.
7. Бердяев Н. А. Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 1. М. : Искусство, 1994. С. 407.
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Мартынов Владимир Анатольевич - кандидат филологических наук, доцент, кафедра теологии и мировых культур, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, 644077, Россия, г. Омск, пр. Мира, 55а; e-mail: [email protected].
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Мартынов В. А. Метод и время. Казус Лотмана // Вестн. Ом. ун-та. 2019. Т. 24, № 3. С. 106-109 DOI: 10.25513/1812-3996.2019.24(3).106-109.
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Martynov Vladimir Anatol'evich - Candidate of Phy-lological Sciences, Docent, the Department of Theology and World Culturies, Dostoevsky Omsk State University, 55a, pr. Mira, Omsk, 644077, Russia; e-mail: [email protected].
FOR CITATIONS
Martynov V.A. Method and time. Lotman's occasion. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2019, vol. 24, no. 3, pp. 106-109. DOI: 10.25513/ 1812-3996.2019.24(3).106-109. (in Russ.).
