CC BY
32
УДК 13
DOI 10.25513/1812-3996.2018.23(4).115-125
МЕТОД И ВРЕМЯ
Статья первая. СЛОВА О МЕТОДАХ VS СЛОВА О ВЕЩАХ
В. А. Мартынов
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск, Россия
Информация о статье
Дата поступления 15.09.2018
Дата принятия в печать 17.10.2018
Дата онлайн-размещения 14.12.2018
Ключевые слова
B. В. Дементьева, методология истории, конструктивизм, радикальный методологизм, социальная эпистемология,
C. Фуллер, научное коммуницирование, солидарность
Аннотация. Методологический радикализм существует давно. Но его новейшее бытие качественно отлично. Степень радикализма выше - это непосредственно вытекает из существа конструктивистской эпистемологии, доминирующей в новейших дискурсивных программах. При этом методологизм выглядит внутри конструктивизма чем-то естественным, органичным. Между тем как это единство конструктивизма и мето-дологизма может быть поставлено под вопрос. Оно держится на нескольких допущениях, реализуемых неявно, остающихся в тени. Конструктивизм разрешил себе некую группу слов считать словами, обладающими онтологически (и аксиологически) более высоким статусом, чем все остальные. Это слова о методе. Из этого допущения вытекает следующее, социологического порядка: солидарность, складывающаяся вокруг слов о методах, полагается эпистемологически более эффективной, чем солидарность вокруг слов о вещах. Однако можно определенно утверждать: мера этой солидарности во всех существующих интерпретациях более чем завышена - настолько, что это позволяет усомниться в возможности всерьез говорить сегодня об этой солидарности.
METHOD AND TIME
Article First. WORDS ABOUT METHODS VS WORDS ABOUT THINGS
V. A. Martynov
Dostoevsky Omsk State University, Omsk, Russia
Article info
Received 15.09.2018
Accepted 17.10.2018
Available online 14.12.2018
Keywords
V. V. Dementieva, the methodology of history, constructivism, methodological radicalism, social epistemology, S. Fuller, scientific communication, solidarity
Abstract. Methodological radicalism has existed for a long time. But its newest being is qualitatively excellent. The degree of radicalism is higher - this follows directly from the essence of constructivist epistemology. At the same time, methodological radicalism looks inside constructivism something natural, organic. Meanwhile, this unity of constructivism and methodological radicalism can be called into question. It is based on several assumptions, implemented implicitly, remaining in the shadows. Constructivism allowed itself a certain group of words to be considered words having ontologically (and axiologically) higher status than all the others. These are the words about the method. From this assumption follows the following sociological order: the solidarity that develops around words about methods is supposed to be epistemologically more effective than solidarity around words about things. However, we can definitely state: the measure of this solidarity in all existing interpretations is more than overestimated - so much that it allows us to doubt the possibility of seriously speaking today about this solidarity.
Сравнительно недавно в серьезном историческом журнале «Новый исторический вестник» появилась статья, достаточно неожиданная сегодня. Неожиданная своей серьезностью. Поэтому и к самой статье допустимо серьезное отношение.
Статья представляет собой несколько критических замечаний в адрес нескольких статей историков Института гуманитарных историко-теоретиче-ских исследований НИУ ВШЭ, объединенных в сборник-монографию «Сословие русских профессоров.
Создатели статусов и смыслов» [1]. В эпоху постмодерна всем полагается быть пересмешниками, поэтому критика как таковая - это нормально и обыкновенно, этим никого не удивить. Но постмодерн не терпит твердую серьезность в принципе, и уж тем более в качестве основной интонации, «тональности» высказывания. И уж совсем недопустима серьезность, переходящая в тревогу. А в статье Веры Викторовны Дементьевой именно так, она почти бьет в колокола, происходящее в Высшей школе экономики, с ее точки зрения, не просто опасно, а «совсем опасно» [2, с. 158], «тем более что пример подают эксперты научных фондов» [2, с. 157].
Прежде всего следует отметить мужество автора статьи о «статусных создателях». Вопросы, которые задает В.В. Дементьева, касаются не частных мнений нескольких авторов, они обращены на методологию, и тогда под критику попадают фундаментальные основания направления исследований историков ВШЭ. А рядом с историками филологи, философы, культурологи. ВШЭ - это целостный организм, живущий объединяющей всех авангардно-стью. Это передовой-продвинутый отряд современного российского знания, получивший мандат на этот статус от власти и осуществляющий свои функции авангарда с регулярностью отлаженного конвейера. А если учесть практически неограниченные (в сравнении со всеми остальными «игроками» на рынке знания) материальные ресурсы, наличие супериздательства, то ВШЭ можно вполне сравнить с империей, с идеологией и инструментами пропаганды-подавления. А рядом с ВШЭ сопоставимая по эффективности империя издательства «Новое литературное обозрение», идеологически и методологически родственная, особенно если учесть, что лидер подразделения «интеллектуальной истории» ВШЭ А. Дмитриев, непосредственно критикуемый Дементьевой, был одним из создателей «империи НЛО», работая там в свое время научным редактором. А есть еще и издательство Европейского университета, есть столь же активные в стремлении быть авангардом глянцевые научные журналы и столь же глянцевые сайты. Огромный сплоченный силовой ресурс. Отсюда понятно, что слова о «мужестве» Дементьевой - не преувеличение. Если учесть, что эпистемологический реализм, сторонником которого, очевидно, является автор статьи, хотя и удерживает еще позиции, но не является сколько-нибудь хорошо организованной силой, сплоченной в какое-нибудь целое, то попытку В.В. Дементьевой поставить под вопрос методы исторического иссле-
дования ВШЭ можно сравнить с попыткой ребенка остановить руками мчащийся на всех парах поезд. Она это понимает, но всё равно делает, надо полагать, опасаясь, что этот железнодорожный состав может за поворотом перекалечить десятки живых душ. Пожелание авторов монографии о «сословии русских профессоров» использовать ее в качестве учебного пособия для «обучения на гуманитарных факультетах» Дементьева поправляет: «За пределами Высшей школы экономики лучше этого не делать» [2, с. 158].
Не посочувствовать тревоге В. В. Дементьевой нельзя. В позиции историков ВШЭ присутствуют моменты, которые могут обернуться прямым насилием, и уже оборачиваются. Одно из самых пронзительных мест в статье о «душах» - попытка защитить тех, кто уже сам защитить себя не может, по отношению к которым методологический шик модерных дискурсов оказывается обыкновенным хамством. Некоторые утверждения историков ВШЭ, подходящих к наследию предшественников в качестве «безапелляционных ревизоров», «если не оскорбили бы, то, как минимум, удивили "объект исследования", то есть русских профессоров XIX в.» [2, с. 156]. Уже хотя бы поэтому голос с призывом к такту нужен. И столь же нужно поддержать этот призыв. Но нужно и что-то еще. На критику Дементьевой историки ВШЭ могут ответить очень просто: молча. В ситуации доминирующих сегодня эпистемических стандартов они имеют полное право вообще ничего не отвечать. А на повторный пристальный вопрос могут сказать, что такая критика не является эписте-мически значимой, что она является простой некритичной апологией эпистемологического реализма, а это прошлый век, он давным-давно преодолен и отменен эпистемологическим конструктивизмом. Как говорили классики, на дворе реконструктивный период, какая еще тут критика? На рынке «актуального» знания безраздельно господствует эпистемологический конструктивизм, и, выходя на уровень разговора о методологии, не иметь это в виду некритично, нельзя говорить о постулатах конструктивизма как о школьных ошибках.
И возразить на это будет трудно. Но надо. Очень хотелось бы, чтобы получилось продолжить вместе с Дементьевой защищать тех, кто уже не сможет сам себя защитить. Но еще раз: такая работа не может быть простой. Так, нельзя обойтись без само-проблематизации. Нужно принять всерьез вызовы конструктивизма, необходимо понять его, т. е. хотя бы отчасти и принять. А там вместе и подумать над
возражениями. Хотелось бы, чтобы реализм оказался способным к интеграции, к объединению, к совместной работе и движению общими усилиями вперед. А пока несколько предварительных набросков в режиме проблематизации той критики новейших методологических трендов, намеченных в статье Дементьевой.
Вначале уточним проблему и предмет. Собственно, предмет вычленен Дементьевой вполне определенно. Начинает она с критических замечаний по поводу частных методологических вопросов, но затем, поднимаясь через ряд обобщений, переходит к чему-то такому, что является общей «тональностью» методологических принципов новейшей историографии. Эта тональность - сакрализация метаязыка, т. е. языка описания, т. е. методологии. Историки ВШЭ - это «представители новоявленной "жреческой касты" методологов», претендующие на «тайное знание магических формул» [2, с. 154]. Изобретение новых слов, культивация языка описания как такового, методологии для них важнее «поисков доказательств и прочей рутины исследовательской работы» [2, с. 157]. Итог такой работы -«словесная шелуха» [2, с. 158], она и является итоговым объектом критики.
Вопрос: эта особенность работ историков ВШЭ уникальна? Конечно, нет. Фактически Дементьева говорит о явлении, которое хорошо понятно, и которое следует назвать абсолютизацией метода. Это то состояние в науке, когда кажется, что найден правильный метод, и что точное следование его предписаниям, закрепленное в языковых формулах, само по себе гарантирует успех. Это искушение решить все проблемы исторического и социального познания разом, простым подключением к некому действующему механизму или оружию. Нашел правильный метод, взял его как топор, и можно хоть с плеча рубить - не страшно: правильный метод гарантирует успех. Эта удаль была и в позитивизме, и в марксизме, у методологов 1980-х, хотя в целом в XX в. самый мощный шторм, вызванный истовой верой в «правильный метод», приходится на рождение и становление структурализма. Самые громкие скандалы, связанные с абсолютизацией методологии, приходятся именно на структурализм, и, кстати, у нас его в 1960-е и 70-е критиковали способом, немного похожим на тот, каким Дементьева критикует модерный методологизм: избыточность терминологии, сопровождаемая снижением внимания к живой исторической действительности, языковой педантизм, оборачивающийся словесной шелухой.
Абсолютизация метода приводит к тому, что дискурс превращается в речь, устроенную как мантра, как ритуальное исполнение, посвященное прежде всего сакральному культивированию метода как такового. Большая часть энергии слов уходит на культ. Нормальный человеческий взгляд «обескураженного читателя» не может не увидеть здесь потерю того, что называется тактом, не удивиться. Вот это удивление и есть то, что объединяет меня с В. В. Дементьевой. Это единство важно, его хотелось бы как-то зафиксировать и сохранить. Дальнейшее уже вторично. Так, не столь важно, какими словами назвать крайности методологизма. Так, вполне возможно слово «нарциссизм». И тогда явление в целом - «методологический нарциссизм». Самолюбование - это то, о чем говорить трудно, но что определенно присутствует в квазиметодологических текстах. Еще одно слово - «формализм». Много-много слов о форме и мало слов по существу. Собственно, главный пафос Дементьевой об этом: давайте наконец-то говорить по существу. «На лестнице колючей разговора б». Согласен.
А дальше поправка: риски и проблемы, связанные с абсолютизацией метода, сегодня существенно больше, чем во времена позитивизма, неопозитивизма и структурализма. Почему? Предварительный ответ простой: степень абсолютизации методологии сегодня существенно выше, на порядок. И опять понятно, почему: сползание ко все большей абсолютизации метода необходимо задано исходными основаниями парадигмы «неклассической науки», ее «эпистемой». Уже в исходной точке, в самом начале разворачивания логики эпистемологический конструктивизм делает шаг, который превращает веющие ветра проблем в идеальный шторм: он объявляет о непреодолимой Стене между субъектом и Реальным (и «Стена», и «Реальное» являются центральными параметрами в аналитике Ж. Лакана и последователей - а именно настолько, что, имея в виду эту логику, приходится писать эти два слова с большой буквы, подробнее см.: [3, с. 65-66]). Старое представление о возможности нормальной работы приближения субъекта к этой реальности в акте познания выброшено в утиль. Нет больше движения навстречу реальности, есть только реальность языка, допускающая возможность множества языковых игр. До сих пор удаль методологизма сдерживалась принципом адекватности познавательных процедур. Это и обеспечивало какое-никакое действие обратной связи, что и сдерживало катастро-физм последствий. Отмена принципа адекватности
создает предпосылки для бесконтрольного разрастания раковой опухоли методологического нарциссизма1, поэтому определенно можно сказать, что эпоха господства конструктивизма оказывается контекстом, в котором методологический нарциссизм оказывается удвоенным и даже удесятеренным, т. е. именно на порядок более выраженным, чем, скажем, в структурализме.
Запрет наложен не только на понятие «подлинной реальности» окружающего нас мира. Под запрет попадает и то состояние, которое мы называем «интересом». Испытывать «живой интерес» к миру - вульгарное безвкусие в сообществе модных интеллектуалов, то, в чем сегодня постыдно признаваться. Но ведь на живом интересе к предметам и явлениям, на пристальном вглядывании в их «подлинную реальность» основано то, что вот уже двести лет принято называть «историзмом». И тогда получается, что историзм в принципе в модерном знании невозможен.
Но что тогда делать историку, которого двести лет учили быть максимально верным принципу историзма? В «реконструктивную эпоху» судьба у него непростая. Самый честный ответ у самого яркого конструктивиста-методолога планеты С. Фуллера2: история как наука - атавизм3. Лучшее, чем может заняться историк - стать рупором конструктивистской философии, а поскольку философия в конструктивизме тоже, по Фуллеру, отменяется, а остается только методология науки, то и заниматься историки должны подработкой у методологов, быть у них на подхвате, говорить много-много слов о хорошей методологии, культивировать конструктивистский жаргон. Но ведь это и есть то, что, по В. Дементьевой, делают историки ВШЭ. «Словесная шелуха».
Еще это можно объяснить как действие механизма компенсации. Ну, раз нельзя больше историку заниматься работой вглядывания в подлинную реальность вещей, должен же он куда-то тратить свою энергию! Но куда? Правильно! В построение виртуозно-изощренных рядов из всё тех же слов, составляющих тезаурус конструктивистского жаргона. «Спектр оптик», «исследовательский фокус», «разгерметизация знания», «картография», «навигация», «сборка», и т. д. - см. весь список у Дементьевой.
И тогда еще раз: абсолютизация метода, мето-дологизм, в конструктивизме оказываются на порядок более выраженными, нежели это было ранее, в позитивизме и в структурализме. Там это сдерживалось оглядкой на историзм, а поскольку историзм отмирает за ненадобностью, то эскалации методоло-
гизма ничто не противостоит. Все дискурсивные ряды оказываются организованными одной главной стратегией: культивированием метаязыка, языка методологии. В каждом повороте логики - самолюбование методологией. Упрек в методологическом нарциссизме можно было предъявить и позитивизму, и структурализму4, но в конструктивизме этот нарциссизм усилен многажды, именно на порядок. Методологический нарциссизм - регулярная реальность всех модерных дискурсов в силу их системной встроенно-
сти в конструктивистскую парадигму знания.
* * *
Но все же неочевиден ответ на вопрос: как возможна критика радикального методологизма? Возможна ли она в принципе, а если да, то каковой она может быть? Можно ли, скажем, критиковать С. Фуллера и его изобретения: социальную эпистемологию, STS (Study of Technologies of Science)? Это неочевидно. Я, например, отчетливо переживаю, насколько мы с ним разные. Разница настолько велика, что понимание в принципе невозможно (как говорится, с опровергающими основы не спорят). Иначе говоря, мои с ним позиции экзистенциально несоотносимы. И тогда возможна только эта констатация, и не более.
И все же, полагаю, критика возможна. Есть вектор, по которому конструктивистский методологизм критиковать можно, где можно искать если не ошибки, то сбои, нестыковки логических подструктур, признаки гетерогенности. Есть основания полагать, что конструктивизм позволил себе некую процедуру, являющуюся не вполне логически строгой, эпистемологически чистой, что для конструктивизма, позиционирующего себя прежде всего как технику эпистемологической стерилизации всего и вся, некорректно. А именно: конструктивизм разрешил себе некую группу слов считать словами, обладающими онтологически (и аксиологически) более высоким статусом, чем все остальные. Это слова о методе. Вообще все-все слова, которые употребляют люди, плохие. Они полностью отрезаны от Реального, а пытаясь быть «подлинными», делаются смешными и убогими, как и люди, использующие эти слова. Совсем другое дело - слова о методе. Вот ими-то и следует пользоваться серьезным людям.
Уточнения начнем с конца, со сравнений и следствий. Вначале о том, как поступает в этой ситуации реализм (сразу уточним: умный реализм5). Реализм хорошо знает, что слова - это не ярлыки, прибитые к вещам, и означают они не ровно то самое, что под ними (и то, что про них написано в словаре).
Реализму это было понятно еще за сто лет до Ф. де Соссюра, но проговорим проблему в его терминах. Как известно, всё «неклассическое знание» началось с «лингвистического поворота», с рецепции тезиса де Соссюра о негативной природе знака. В том числе и слово, самый сложный знак, негативно. Событие высказывания слова - всего лишь результат столкновения означающих в результате фактически стихийного брожения этих самых означающих. Означаемое - лишь вторичный момент в этих столкновениях. Именно поэтому сознание человека отрезано лакановской «Стеной Языка» от Реального.
Ответ: да, хорошо, означаемое действительно не является полновластным Хозяином означающего, соглашается реализм, но это никоим образом не приводит слово к потере контроля над реальностью. Спасает именно тотальность системных связей, о которой догадывались еще романтики. Действительно, слова не всё знают о вещах, и потому не способны их контролировать, но зато в каждом слове есть частичка знания о системе в целом, т. е. о мире как о целом. Это получается точно таким же образом, как и осуществление связи слова с субъектом высказывания. Да, слово социально, т. е. человек не является полновластным хозяином, по своему смотрению свободно и рационально управляющим своими словами, но связь слова и его «хозяина» реализуется, причем плотнейшим образом, именно благодаря той же тотальной системности. Именно поэтому «в каждом своем проявлении (и прежде всего в слове.- В. М.) человек дан весь» -Бахтин произносит это со ссылкой на Достоевского, но совершенно очевидно, что он с этим согласен [8, с. 240]. Так человек в слове привносит себя в мир и встречается с миром. Каждое слово связано не только с бытием человека, но и с бытием окружающего нас мира - за счет определенности места в системе целого, занимаемого и словами, и вещами. Так хаос означающих обретает строй, так слову возвращается определенность связи с вещью, а нашему сознанию - знание о вещах. Слову возвращается осмысленность, а человеческим коммуникациям -эффективность.
Скепсис по поводу воли человека к знанию реализма хорошо известен, известен и предельно радикальный скепсис, вплоть до полного нигилизма. Да, мы знаем очень мало и о мире, и людях, и о себе. Да, человек слаб. Но в этой точке самого последнего радикальнейшего скепсиса реализм говорит: «Объективности как полного соответствия мысли абсолюту
не было никогда, а объективность как интерсубъективный консенсус была всегда и продолжает быть -конец ее наступит, когда люди перестанут понимать друг друга и вымрут, а этого пока еще нет» (М.Л. Гас-паров). Комментарий в этой точке мог бы развернуться на книжку или на несколько, поэтому для краткости позволю себе еще раз (см.: [3, с. 10]) сослаться на мудрость Гаспарова и остановиться, отметив перед последней точкой, что при сохранении возможности тотальнейшего скепсиса по поводу всех форм коммуникаций появляется возможность для сохранения и самого сложного вида коммуницирования -научного. Одно из самых странных человеческих занятий - обсуждение докладов на гуманитарных научных конференциях - получает свое право на осмысленное существование.
Вот в этой точке особенно велика разница между реализмом и конструктивизмом. Стиву Фул-леру тоже необходимо сохранить значимость гуманитарного коммуницирования любой ценой, он это и делает, но вот именно что «любой ценой» - цена оказывается слишком велика, да и вся экономика оказывается кривобокой, а если называть вещи своими именами, то просто жульнической. Вначале Фуллер, как мы помним, хоронит всех историков, т. е. всех гуманитариев не-философов. Затем из среды философов извлекаются адепты единственно правильного метода, STS, и помещаются в ряд подлинно серьезных людей. «Чтобы STS не потеряла свой радикальный потенциал, став еще одной "нормальной наукой", возможно, она должна быть помещена в профессиональную школу - наряду с духовенством, правом, образованием, бизнесом, инженерами и медициной - а не в отдел гуманитарных наук университетов» [6, с. 180]. Ряд этот забавен. Там и инженеры, и духовенство. Единственное, что объединяет всех тех, кого упоминает Фуллер, это то, что они далеки от гуманитариев, от «болтунов», это либо технари-естественники, либо практики, т. е. почти антигуманитарии. Вот они-то, и только они, спасены, для них открыты врата в рай, они допущены в конечном счете и к контролю над финансовыми потоками [6, с. 181], и к контролю над единственно значимым реальным знанием, над науками о при-роде6. Только там, где эксперты по методологии STS обмениваются успехами, гуманитарное коммуници-рование обретает статус эпистемологической эффективности7.
Вопрос: почему именно такое коммуницирова-ние является эпистемологически эффективным, а все прочие нет? Ответ: потому что вся логика Фул-
лера держится на исходном постулате, согласно которому коммуницирование методологов эффективнее, чем коммуницирование всех остальных. Сообщество людей, говорящих о методах, лучше, чем сообщество ученых, говорящих о вещах и понятиях. А это произвольно принятое, т. е. эпистемологически грязно осуществленное, допущение держится, в свою очередь, на столь же произвольном, но твердо принятом догмате, на утверждении эпистемологического, онтологического и аксиологического преимущества слов о методах над словами о вещах. Слова о методе обеспечивают большую возможность понимания, чем слова о вещах - они лучше.
Для последовательного конструктивиста все слова о явлениях социального мира - пустые, неинтересные, о явлениях за этими словами никто всерьез ничего не знает, это слова-фантомы, слова-миражи. Зато слова о методах - тверды и очевидно-подлинны, как каменные монументы. Проговаривая слова о явлениях, мы находимся в сумрачном тумане, в полумраке платоновской пещеры, зато выйдя на территорию слов о методе, мы видим мир в сияющих лучах и уверенно видим не только минутную реальность, но и будущее, можем давать твердые рекомендации и призывать идти за нами. Определенно утверждаю, что весь конструктивизм таков. Примеров могли бы быть многие сотни. Для наглядности один из «дискурса о нации и национализме», где никто ничего не может знать о том, что такое «нация», ибо это пустое «воображаемое»8, зато нет никаких сомнений в том, каким способом надо говорить о национальных отношениях9.
В твердом конструктивизме, как и в модерном знании в целом, иного быть не может. Классики, обитающие на белоснежных вершинах, именно этому и учили. Основоположник «французской теории» (и всей «континентальной философии») Ж. Лакан категорически отрицал возможность хоть сколько-нибудь значимого знания о подлинной реальности, поэтому в его текстах нет ни одного совета о том, как любому из нас приблизиться к знанию о вещах и явлениях, зато есть твердый совет по выбору дорог к этой реальности10, точнее, одной дороги. «Путь-метод» к Подлинной Реальности один-единственный: коридор к кабинету психоаналитика-лаканолога. Все тысячи страниц как самого Лакана, так и всех его последователей (а это все классики «французской теории») только об этом: о пустоте-фальши слов о явлениях и подлинности слов о пути к кабинету психоаналитика.
На обратной стороне планеты «островная философия», аналитическая, там сияющая вершина -создатель социальной эпистемологии Фуллер, его позиция в главном достойна восхищения своей честностью: "The authoritative character of science is located not in an esoteric set of skills or a special understanding of reality, but in the appeals to its form of knowledge" [15, p. xxvii]. Лютейший формализм. Значимость науки не в стремлении к пониманию реальности, а в том, что она обращается к форме знания. Какой же философ после этого станет рассуждать о вещах, если о форме знания говорить на порядок более статусно ("authoritative")? Слова о форме лучше слов о содержании. Слова о методе лучше слов о вещах. Для них не работает постулат неклассики о негативной природе знака. Для этих слов исключение, они позитивны. Более того, только они научны. Слова о вещах - риторика, слова о методах - наука.
Сразу отметим следствие - оно в дальнейшем пригодится. Понятно, почему в этой точке умирает философия как таковая. Потому что отменяется онтология. Знание о бытии больше не нужно - так же, как и взаимопонимание между людьми. Онтология не нужна была уже Ж. Деррида (а вслед за ним и всему постмодерну - см.: [11, p. 112]), в постфулле-ровском мире в сторону тех, кто интересуется бытием вещей, полагается уже хихикать.
А теперь вопрос: почему? С чего это вдруг хороши только слова о форме? Какие страхи загнали нас в этот бред? Почему в области слов о вещах (знания о мире) человек предстает идеальным героем платоновской пещеры, слабым и беспомощным, слепым кротиком, но немедленно преображается, начиная говорить слова о методах (знание о знании, доступное избранным), оказываясь здесь могущественным богатырем из древних эпосов и суперменом голливудских боевиков? Почему оценка проговаривания слов о мире сверхпессимистична, а оценка проговаривания слов о методах сверхоптимистична? Как стало возможно такое? Не честнее ли и мудрее здесь позиция реализма? Если человек слаб и беспомощен, ну тогда так давайте и скажем именно об этом, о беспомощности. Надо честно признать этот факт в качестве фундаментальной реальности. Именно это и делает умный реализм вот уже двести лет, решая таким образом самым самый-самый принципиальный вопрос именно реалистично (и пытаясь реально найти ту территорию, где человек обретает силы быть собой), а не маниловски-фантастично, как это делает Фуллер, пытаясь создать в колбе еще одного гомун-кулуса-Франкенштейна11.
Простой ответ очевиден: слова о форме знания вещей не могут быть лучше слов о самих вещах хотя бы потому, что в них тоже присутствует момент предметности, вещности. Метод - тоже понятие прежде всего, и тогда сознанию он тоже предстоит как вещь, как схема. Метод обладает схемой, а схема - тоже предмет, хотя и особенный. Поэтому все проблемы, связанные с отказом от реальности, должны ударить и по знанию форм, методов. Главное, что и слова о методах, и слова о вещах - это слова. И тогда должно срабатывать все то, что конструктивизм говорит о словах: это всего лишь столкновение означающих. Никакого выхода к означаемому в слове нет, этот выход прегражден Стеной Лакана. И тогда знание о спасительной роли кушетки у психоаналитика не может быть менее эфемерным, чем знание о спасительной роли стакана воды.
Но спорить об этом трудно, практически невозможно. Разговор о мере оптимистичности / пессимистичности слов вполне возможен, но вряд ли суждения в этой области могут быть приняты определенно доказательными, даже если они будут интересными. Примерно из тех же соображений трудно доказывать вещность слов о форме. Но определенно доказательно можно обсуждать процессы, которые происходят там, где разворачиваются последствия исходного выбора. Там, где начинают работать семиотические и социальные последствия предпочтения слов о форме словам о содержании.
Основные следствия мы уже называли. Сформулируем их системно строже. Первое следствие проявляет себя в плане коммуникаций, здесь получается, что коммуницирование вокруг слов о методах оказывается предпочтительней коммуницирования «по существу». Назовем это допущение «вторым неявным предпочтением». Из него вытекает «третье предпочтение», социологического порядка: солидарность, складывающаяся вокруг слов о методах, полагается эпистемологически более эффективной, чем солидарность вокруг слов о вещах. То есть группы людей, объединенных словами о методах, полагаются, во-первых, более компактными, плотными, степень единства (напрашивается слово «понимание», но оно не из конструктивистского лексикона) таких групп выше, чем в группах «по существу» (в силу отсутствия полноценного коммуницирования в группах «по существу»), и, во-вторых, группы, обсуждающие форму знания, полагаются эпистемологически более эффективными, чем группы, объединенные словами о содержании знания.
Первое следствие проявляет себя вполне определенно (см. приведенные выше рассуждения Фуллера, из которых вытекает, что только методологи имеют право встречаться на научных конференциях), его можно обсуждать, но более эффективным будет разговор о втором следствии, о «третьем допущении», оно более сильное (так как включает в себя все предыдущие) и более рискованное, и, если оно работает регулярно, то экспликация проблемы в этом случае будет максимально репрезентативной, символичной.
На самые радикальные следствия «третьего предпочтения», на присвоение Фуллером методологам статуса высшей касты (допущенной к финансовым потокам) среди всего сообщества гуманитариев мы уже указали. Но это только предел, монументально-наглядный итог. Важно, что эти принципы реализуются тотально в многообразии практик модерного знания. Во-первых, принципиально методоло-гичны все направления «актуальных» гуманитарных исследований. «Постколониальный дискурс» - это именно методология исследований, указание на предметные поля здесь сугубо вторично. «Гендер-ный дискурс», родившись в качестве предметного, пережил перерождение после появления постколониализма и превратился в приложение к оному. Тем более это можно сказать о «постимперских исследованиях». «Дискурс травмы» - методология. «Исследования о нациях и национализме» - методология. Социологизированная «интеллектуальная история» - методология, близкая социальной эпистемологии Фуллера, демонстрирующая предельные крайности методологизма (почему, собственно, именно «интеллектуальная история» и привлекла внимание В. Дементьевой). И т. д. и т. п.
Еще более показательны трансформации институтов гуманитарного знания. На протяжении нескольких лет в журнале «Новое литературное обозрение» проходила дискуссия об «антропологическом повороте» в филологии. Прежде всего она замечательна масштабом: в ней приняла участие почти вся элита нашей (и отчасти зарубежной) модерной гуманитаристики, почти сорок ученых из лучших учебных и исследовательских центров планеты (см. подробнее о дискуссии в [13]). В дискуссии было затронуто много вопросов, но итоговой идеей инициатора разговора американского ученого К. Платта было предложение перестройки всей структуры гуманитарного знания. Все прежние литературоведческие кафедры во всех университетах планеты
должны быть ликвидированы, ибо они соответствуют знанию старому, имперскому. А «старое», т. е. сегодняшнее, знание структурировано как раз «по вещам», по предметным полям. Так, в России повсеместно кафедры, отвечающие за зарубежную литературу, соседствуют с кафедрами отечественного литературоведения. А отечественное может делиться на отделы древнерусской литературы, литературы XVIII в., XIX, XX и т. п. Все это - наследие мертвого прошлого и должно быть ликвидировано, а на месте прежних кафедр во всех университетах должны появиться кафедры «постколониального литературоведения» [14]. Мыслить попредметно -позапрошлый век, сегодня возможно только поме-тодное структурирование мысли. Солидарность на почве знания о предметах предлагается заменить солидарностью на почве знания о методе. Никто из участников дискуссии активно не возражал.
Есть и другие свидетельства, их множество, а контрпримеров нет. И тогда можно утверждать совершенно определенно: да, в науке эпохи ^ moder-п^ возможность солидарности вокруг содержания знания (онтологии, т. е. понимания бытия объектов) не допускается в принципе, тогда как вокруг формы знания (методологии и эпистемологии) более чем допустима. И тогда вопрос: почему? Этот вопрос уже звучал выше. Сейчас он звучит острее. Взгляд на проблему контроля над реальностью формы / содержания сквозь оптику понятия солидарности позволяет сделать ее контрастнее. Если и то, и другое не дано сознанию непосредственно, но в словах, а слова все как таковые в принципе попадают под де-соссюровское положение о негативности знака, а в постструктуралистской интерпретации под закон толчеи означающих и под постулат Лакана о невозможности для сознания получить контроль над Подлинной Реальностью, и если в итоге в каждом акте высказывания человек слаб и беспомощен, то в солидарных коммуникациях эта беспомощность только усиливается. На самом деле человеческая солидарность в конструктивизме в принципе невозможна. Ведь солидарность - совместный сознательный контроль над реальностью, над Реальным. А коль скоро контроль в принципе не доступен субъекту, то тогда он недоступен и группе субъектов, в том числе и потому, что взаимопонимание - отсутствующая категория в онтологии конструктивизма. Но тогда как возможна солидарность методологов? Почему вдруг люди, полностью бессильные (являющиеся огурцами) в каждом акте словоупотребления, становятся всесильными в актах употребления слов
о методах в группе, объединенной вокруг методов? Чуть строже проблема формулируется в семиотических терминах. Согласимся с Д. Гаспарян, что суть конструктивизма - именно семиотический аргумент: «Знаки всегда относятся друг к другу и никогда к вещам» [15, с. 317]. И тогда основное возражение конструктивистскому методологизму формулируется семиотически. Сознанию человека не доступно Означаемое слов, оно не подлежит рациональному контролю никоим образом. Но при этом в радикальном методологизме означаемое слов о методе контролируемо - хотя бы потому, что регулярно воспроизводимо (вызываемо из небытия) как нечто равное себе во множестве актов коммуникации тех, кто образует группы солидарности (совместного контроля) вокруг метода, т. е. в группах солидарных между собой методологов. Слова о методе определенно изымаются из множества всех слов, без всякого обоснования этой процедуры, что было еще как-то простительно позитивистскому методологизму, но совершенно непростительно конструктивизму12, вся логика которого живет под девизом негативности означающего и запрета на доступ к означаемому как таковому.
Вот в этой точке можно определенно говорить о сбое в логике. Во-первых, да, и с точки зрения формальной логики есть проблема. Никто пока не показал, как логически разрешима ситуация, обрисованная выше, как появляется возможность эпистемоло-гически эффективной солидарности вокруг метода, если мы приняли исходно аксиому конструктивизма о невозможности для субъекта (человеческого сознания) свободного рационального контроля над реальностью. И, во-вторых, история и прагматика. Есть более чем состоявшаяся, более чем богатая история попыток солидарности вокруг метода. И есть еще более богатая история попыток интерпретации этой солидарности. Так вот можно определенно утверждать: мера этой солидарности во всех существующих интерпретациях более чем завышена -настолько, что это позволяет усомниться в возможности всерьез говорить сегодня об этой солидарности. Об этом завышении можно говорить вполне доказательно. Конечно, в области прагматики доказательства не могут быть абсолютными, но корректными могут. Два очерка такой прагматики - в третьей и четвертой статьях нашего очерка. А перед этим - еще один режим интерпретации. И в этой истории, как и во многих (а может, во всех вообще?) других, ключевым является слово «историзм». С поправкой: понятый всерьез, а не как метод в ряду
прочих, не как вялая жвачка слов про «контексты». В большинстве словоупотреблений «историзм» -это перевод на университетский язык факта вхождения в слово времени. Во второй половине XVIII в. произошел катаклизм, сопоставимый с самыми крупными в истории человечества. Время в какой-то точке развития человечества стало творческой силой, тотальностью человеческого бытия. Время проникло во все мельчайшие детали этого бытия, и прежде всего оно проникло в слово, в слова о вещах, о свойствах вещей, и т. д. и т. п. Какую-то часть осознания этого факта мы и называем «историзмом». Хорошо, что появилось такое слово. В том числе и благодаря этому мы на протяжении двухсот лет все лучше и лучше осознаем степень проникновения
времени в слово. Но вот почему-то конструктивизм совершил еще один «лингвистический поворот» и изъял время из бытия слов о методе. Конструктивизм культивирует понимание метода как чего-то всегда себе равного13. А значит, изъятого из потока времени. Сразу можно сказать о том, почему это произошло: потому что «неклассическое знание» растеряло по пути интерес к онтологии, а именно она является той средой, откуда идет подпитка тем-поральностью. Необходимо вернуть время в слово о методе. Метод должен быть понят как то, что подлежит пересборке, причем перманентной, непрерывной. Об этом, о способах реализации отсутствия времени в словах о методе, но и о вариантах пребывания времени в словах о методе - следующая статья.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Адекватность как понятие в принципе исчезает из аналитики, для него не остается места, и тогда методологический нарциссизм неизбежен, тогда пропуском в мир глянцевой науки «становится не способность серьезно мыслить, а готовность демонстрировать методологическую политкорректность, свобода владения конструктивистским жаргоном» [3, с. 145], что и показано более чем выразительно В. В. Дементьевой в ее критических заметках.
2 С. Фуллер - создатель как социальной эпистемологии в ее целом, как интердисциплинарной исследовательской программы (в 1987 г. он основал журнал "Social epistemology", первый и крупнейший в этой области), так и ее главного инструмента, метода STS (Study of Technologies of Science). Социальная эпистемология и STS хорошо представлены в России, прежде всего в работах И.Т. Касавина [4; 5], а также его коллег по сектору социальной эпистемологии ИФ РАН.
3 "History is both an admirable and an atavistic discipline" [6, с. 157].
4 Так, самая капитальная монография Р. Барта «Система моды» [7] вся как целиком, так и в деталях, представляет собой один сплошной методологический нарциссизм.
5 Разделение реализма на «умный» и «неумный», конечно, непростой ход. Строже и подробнее об этом в третьей статье.
6 "Philosophers would thus be matchmakers of the sciences!" [6, с. 182].
7 В итоге - райское блаженство, покой и взаимопонимание как итог идеального коммуницирования методологов на своих конференциях («профессиональных встречах») [6, с. 181]. Мера оптимизма в оценке эффективности коммуницирования методологов и слов о методе здесь запредельна, определенно выглядит потерей такта.
8 Вслед за Б. Андерсоном [9]. Интересно, что С. Фуллер, раскручивая пружину логики своего манифеста, начинает ровно с того же самого, что Б. Андерсон. У Андерсона всё начинается с констатации пустоты понятия патриотизма (первая глава его книги - эссе о вечном огне, о самом сильном символе патриотизма, где очевидно получается, что «патриотизм» - слово с ярко сияющим означающим, но с пустым означаемым), с этого же, с анализа призыва к «патриотизму», начинает С. Фуллер свой эскиз картины обреченности человечества на непонимание на почве слов об окружающем мире [6, с. 153]. Для С. Фуллера любые два субъекта, произносящие слова, где означаемыми являются вещи или явления, обречены на непонимание. Но при этом любые субъекты, произносящие слова из лексикона метода STS, столь же неизбежно обречены на полное взаимопонимание.
9 А именно словами Б. Андерсона. Так у А. Миллера («ведущего российского специалиста по истории наций и национализма» - слова из аннотации к его манифесту-справочнику-учебнику [10]). Та же несомненность - у А. Зорина, М. Майофис, А. Тесли и мн. др.: слова «нация», «патриотизм» являются плохими для
- 123
Herald of Omsk University 2018, vol. 23, no. 4, pp. 115-125
Вестник Омского университета 2018. Т. 23, № 4. С. 115-125
-ISSN 1812-3996
коммуницирования: люди, произносящие их, совершенно не понимают друг друга, ибо обмениваются воображаемыми фантомами, но при этом люди, произносящие слова Б. Андерсона о нации (являющиеся простым воспроизводством догмы радикального конструктивизма), гарантированно эффективно понимают друг друга, и тогда слова метаязыка, из жаргона конструктивистской эпистемологии, по умолчанию оказываются не-фантомными, Реальными.
10 На всякий случай напомню этимологию слова «метод»: это древнегреческое слово, означавшее «путь».
11 В книге «Человек 2.0» [11]. Отметим, Фуллер здесь не оригинален. Его утопизм - простая прибавка к утопизму Маркса (см.: [12]) и всего постмодерна.
12 С. Фуллер совершенно детски-наивно полагает, что его радикальный методологизм может прямо и непосредственно опираться на позитивизм О. Конта и У. Хьюэлла как на что-то непосредственно родное, как на прямое предшествование [6, p. 3-6, 152-156, 179-182], благодаря чему обретается почти двухсотлетняя традиция и, тем самым, сакральная авторитетность. Оговорка о принципиальной разнице старых и новых методов есть, но сам радикализм берется у позитивизма непосредственно, т. е. наивно. А он должен быть в контексте конструктивистской эпистемологии выстроен заново, «с нуля». О возможности сближения идей У. Хьюэлла с конструктивизмом замечает А. Л. Никифоров: у Хьюэлла «знание конструируется из чувственных восприятий с помощью идей», «однако это не чистая, оторванная от реальности конструкция, это подлинное знание реальных аспектов мира» [16, с. 86], и тогда прямого отношения социальная эпистемология С. Фул-лера к философии науки У. Хьюэлла не имеет.
13 В частности, так понимают конструктивизм как метод все авторы критикуемого В. В. Дементьевой сборника «Сословие профессоров», отсюда и чрезмерность методологического пафоса.
СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ
1. Сословие русских профессоров: создатели статусов и смыслов. М. : Изд. дом Высш. шк. экономики, 2013. 386 с.
2. Дементьева В. В. Глубокомысленная бессмыслица: статусные создатели и обескураженный читатель // Новый историч. вестн. 2014. № 42. С. 149-159.
3. Мартынов В. А. Реальность объективности и объективность реальности в гуманитарных исследованиях. Омск : Изд-во Ом. гос. ун-та, 2017. 172 с.
4. Касавин И. Т. Социальная эпистемология. Фундаментальные и прикладные проблемы. М. : Альфа-М, 2013. 560 с.
5. Касавин И. Т. Социальная философия науки и коллективная эпистемология. М. : Весь мир, 2016. 264 с.
6. Fuller S., Collier J. H. Philosophy, Rhetoric and the End of Knowledge. A New Beginning for Science and Technology Studies. L. : LAE Pub, 2004. 368 p.
7. Барт Р. Система моды. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 2003. 512 с.
8. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М. : Сов. Россия, 1979. 320 с.
9. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М. : Кучково поле, 2016. 416 с.
10. Миллер А. Нация, или Могущество мифа. СПб. : Изд. Европейского ун-та. 2016, 2017. 146 с.
11. FullerS. Humanity 2.0: What it Means to be Human Past, Present and Future. N.Y., 2011. 280 p.
12. Мартынов В. А. Антропо-психологический критерий эпистемологической эффективности (размыш-ления-меморабилии к двухсотлетнему юбилею Карла Маркса) // Вестн. Ом. ун-та. 2018. № 3.
13. Мартынов В. А. Закат филологии // Вестн. Ом. ун-та. 2014. № 3. С. 166-175.
14. Платт К. Зачем изучать антропологию? Взгляд гуманитария: вместо манифеста // Новое литературное обозрение. 2010. № 106. С. 13-22.
15. Гаспарян Д. Э. Введение в неклассическую философию. М. : РОССПЭН, 2011. 398 с.
16. Никифоров А. Л. У. Хьюэлл и философия науки ХХ века // Философия науки и техники. 2017. Т. 22, № 2. С. 75-88.
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Мартынов Владимир Анатольевич - кандидат филологических наук, доцент кафедры теологии и мировых культур, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, 644077, Россия, г. Омск, пр. Мира, 55а; e-mail: vmartynov@univer. omsk.su.
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Мартынов В. А. Метод и время. Статья первая. Слова о методах vs Слова о вещах // Вестн. Ом. унта. 2018. Т. 23, № 4. С. 115-125. DOI: 10.25513/1812-3996.2018.23(4).115-125.
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Martynov Vladimir Anatol'evich - Candidate of Phy-lological Sciences, Docent of the Department of Theology and World Culturies, Dostoevsky Omsk State University, 55a, pr. Mira, Omsk, 644077, Russia; e-mail: [email protected].
FOR QTATIONS
Martynov V.A. Method and time. Article first. Words about methods vs Words about things. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2018, vol. 23, no. 4, pp. 115-125. DOI: 10.25513/1812-3996.2018.23(4).115-125. (in Russ.).
