CC BY
61
вариантов «снятия» ощущения инверсии. Так, например, имеется еще случай отрицания, ср. «Ее глаза на звезды похожи» -«Ее глаза на звезды похожи» - «Ее глаза на звезды не похожи». Первое предложение воспринимается как предложение с инвертированным порядком слов, вызванным (и оправданным), по-видимому, поэтическим стилем. Порядок слов во втором предложении также инвертирован, но предложение без отрицания при глаголе при таком порядке слов и при такой акцентной структуре воспринимается как некорректное (отвлекаясь от специфического случая, если кто-то утверждает, что «глаза ... не похожи», а говорящий спорит: нет, «похожи», делая ударение именно на этом слове). Сравниваемое с двумя первыми предложение с отрицанием при глаголе не только корректно, но и не обнаруживает субъективного ощущения инверсии. Отрицание обладает мощной способностью к «рематизации» любых элементов предложения, и механизмы этой способности требуют отдельного рассмотрения (не в рамках данной статьи). Перестановку порядка слов по сравнению с тривиальными моделями можно сравнить с закрытым клубом: без проверки в клуб допускаются лишь его
постоянные члены, а к незнакомым лицам предъявляются особые требования - покажите пропуск или поясните, на каком основании вы оказались сегодня в данном заведении. 3. Психологическая подоплека такого подхода к анализу порядка слов, инверсии и контраста совершенно очевидна. Это еще раз доказывает, что лингвистика не может не быть психолингвистикой, хочет она того или нет и сознает ли она это обстоятельство или нет. Бессмысленно подходить к рассмотрению языка как «ученой абстракции» (Л. В. Щерба), вне анализа взаимодействия языковых явлений и сознания порождающих и воспринимающих речь индивидов. Любые обобщения, исключающие индивидуальное сознание в его деятельностном аспекте, его взаимодействие с конкретным синтаксисом, конкретной лексикой и интонационными схемами при восприятии и выбором синтаксиса, лексики и акцентных схем при порождении речи заводят лингвистику в схоластические тупики.
Литература:
Галь, Н. Слово живое и мертвое. Изд. 5-е. М., 2001.
Ю.А. Сорокин
ЛИНГВОКУЛЬТУРАЛЬНЫЕ КОНФЛИКТЫ: РЕТРОСПЕКТИВНЫЙ АНАЛИЗ
Рассмотрение триады «этнос - язык -культура» в их сложной взаимообусловленности и взаимосвязи является весьма актуальным из-за необходимости установления содержательного веса каждого элемента триады и границ той телеологии, которой эта триада подчиняется. Теоретический и прагматический анализ этого триединства позволяет - хотя бы предположительно - судить о механизмах, «управляющих» этносом, языком и культурой, а также о тех приемах, которые могли бы способствовать оптимизации интракульту-рального (внутри одной лингвокультураль-ной общности) и интеркультурального (между двумя лингвокультуральными
общностями) общения (см. в связи с этим: [Коул 1997, Фрумкина 1998].
По-видимому, как работы, ориентированные именно на оптимизацию общения, следует рассматривать коллективные монографии «Национально-культурная специфика речевого поведения» (М., 1977) и «Национально-культурная специфика речевого общения народов СССР» (М., 1982) (см. также: [Национальная культура и общение 1977; Бгажноков 1978, 1982; Неверов 1982; Томахин 1982; Шейман 19811982]).
Среди работ теоретического характера небесполезными оказываются также работы С.А. Арутюнова и Н.Н. Чебоксарова
[Арутюнов, Чебоксаров 1972], Ю.В. Бром-лея [Бромлей 1981], Л.Н. Гумилева [Гумилев 1973], Н. Джандильдина [Джандильдин 1971], Ю.М. Лотмана [Лотман 1970, 1973], Э.С. Маркаряна [Маркарян 1983], Ю.С. Степанова [Степанов 1971], Вяч. Вс. Иванова [Иванов 1982], Н.И. Толстого [Толстой 1982] и некоторых других ученых (см. также: Гумбольдт 1984, Коул, Скрибнер 1977, Леви-Стросс 1983, 1984, Фрэзер 1983, Этнологические исследования... 1979].
Для исследований, ведущихся в рамках изучения триады «этнос - язык - культура»? весьма показательны, на наш взгляд, две работы, которые свидетельствуют о сложности такого изучения и в герменевтическом, и в «сверхгерменевтическом» плане (см. в связи с этим: [Богин 1982, Бу-тенко 1984, Гайденко 1977, Горский 1981]). Например, в работе М.И. Стеблина-Каменского «Мир саги. Становление литературы» [Стеблин-Каменский 1984] (см. также: [Стеблин-Каменский 1978]) делается попытка реконструировать (с помощью анализа скальдической поэзии и текстов саг) ту «картину мира», которая была характерна для средневекового исландца (12 - 13 вв.), восстановить исконный смысл тех категорий и ценностей, которые составляли менталитет той эпохи (время и пространство, добро и зло, жизнь и смерть, судьба и человек, «романтические отношения»). Особого внимания заслуживают соображения М.И. Стеблина-Каменского относительно «синкретической правды» («синкретическая правда - это то, что осознавалось как просто правда, т. е. нечто данное, а не созданное» [Стеблин-Каменский 1984: 44]; см. также: [Стеблин-Каменский 1984: 21-30, 60-64]) и «специализации времени»: «. корни веры в судьбу - в каких-то глубинных особенностях психики, всего скорее в представлении о прочности времени, в том, что можно назвать «специализацией времени» или «пространственной метафорой времени», т. е. представлении, что близкое и удаленное во времени, т. е. настоящее и будущее, одинаково прочны и реальны, как одинаково прочны и реальны
близкое и удаленное в пространстве» [Стеблин-Каменский 1984: 115].
Следует учитывать, что выделение этих двух планов сугубо условно: реконструкция изначального «горизонта» текста и сопоставление с современным его толкованием всегда ориентированы на решение сверхзадачи, а именно на описание некоей «картины мира», на которую «намекает» и текст. Например, в книге Г.В. Сумарукова [Сумаруков 1983] представлен зоологический (фаунистический) аспект интерпретации «горизонта» текста, позволяющий, по мнению автора, внести существенные поправки в культурно-историческое и художественное понимание «Слова о полку Игореве» (реорганизовать взаимосвязь слоев этого текста). В свою очередь, А.Я. Гу-ревичем были проанализированы такие категории средневековой (европейской) культуры, как время и пространство, право, богатство, труд и собственность, что позволило выявить противопоставленность их современному пониманию: «В средневековой "модели мира" нет этически нейтральных сил и вещей: все они соотнесены с космическим конфликтом добра и зла и вовлечены во всемирную историю спасения. Поэтому время и пространство имеют сакральный характер; неотъемлемый признак права - его моральная добротность; труд мыслится либо как наказание за первородный грех, либо как средство спасения души; не менее ясно связано с нравственностью и обладание богатством - оно может таить погибель, но может стать источником добрых дел. Нравственная сущность мировосприятия и есть проявление их единства и внутреннего родства. То, что человеку средневековья представлялось единым, находящим завершение в божестве, и на самом деле обладало единством -ибо образовывало нравственный мир людей той эпохи» [Гуревич 1984: 296-297].
Показательно также, что такие фундаментальные категории культуры, как категория времени и пространства рассматриваются в ориенталистике (китаеведении) -в рамках обсуждения тех принципов и пра-
вил вербального и невербального поведения, которые считались допустимыми / недопустимыми в китайской традиционной трехэлементной модели мира, - причем анализ этих категорий позволяет исследователям-китаеведам приходить к не менее интересным, хотя и несколько иным выводам. По мнению Ю.Л. Кроля, «и конфуцианцы, и их оппоненты (легисты - Ю.С.) употребляют слово ши в одних и тех же архаических значениях конкретных, разно-наполненных отрезков времени, благоприятных или неблагоприятных для того или иного вида деятельности. И те, и другие разделяют архаическую концепцию дискретного времени, с которым необходимо сообразовываться, и расходятся на уровне того, с какими временными отрезками и в какой мере следует сообразовываться, неравноценные это разнородные отрезки или нет. У тех и других есть циклические временные представления, хотя у конфуцианцев мы иных представителей просто не видим, взгляды же легистов на историю носят как будто линейный характер» [Кроль 1984: 121]. «Как мы попытались показать, конфуцианцы связали это представление (представление о «социальном вырождении» - Ю.С.) с концепцией обратимого времени, включили его в цикл «космос - хаос - космос». Легисты же ... сохранили концепцию «социального вырождения» в качестве самостоятельного линейного представления, в то же время сочетая ее с циклическими взглядами» [Кроль 1984: 122] (ср. утверждение Г.Б. Дагданова о том, что, по мнению чаньских теоретиков, «... существует лишь вечно продолжающееся настоящее.» [Дагданов 1983: 98]).
Как считает О.Л. Фишман, «вертикальная трехчленность традиционной модели мира ... действительна и для традиционных пространственных представлений китайцев, по которым вселенная делится на три мира: верхний, средний и нижний. Актуальной для пространственной модели мира является универсальная семиотическая оппозиция «свой - чужой» («наш -
иной» мир)» [Фишман 1984: 217].
Если попытаться сформулировать различия, которые существуют между этими «специализациями времени и пространства», то, по-видимому, их можно свести к следующим: 1) древнеисландская временная и пространственная «картина мира» есть некоторая извечная и неуправляемая данность, к которой неприложимы человеческие оценки; эта данность внеаксиоло-гична; 2) европейская средневековая (временная и пространственная) картина мира есть также извечная и неуправляемая данность, к которой вполне приложимы человеческие оценки; эта данность в принципе аксиологична ибо «сотворена» по «определенному Плану»; 3) древнекитайская временная и пространственная «картина мира» есть извечная, но управляемая данность (во всяком случае для конфуцианцев), которая в силу этого может и должна «оцениваться», хотя она «сотворена» внечеловечески-ми миропорождающими силами «инь» и «ян»; 4) контекст рассуждений М.И. Стеб-лина-Каменского [Стеблин-Каменский 1984: 10-119] и А.Я, Гуревича [Гуревич 1984: 43-166] позволяет также считать, что «пространственная метафора времени» имела различный по степени своей обратимости и экстраполируемости характер: слабой (нулевой) степенью обратимости и экстраполируемости времени характеризовалась древнеисландская «картина мира»; средней - европейская средневековая «картина мира» (древние греки кажутся людьми, которые «пятятся к будущему», движутся навстречу ему «спиною вперед» [Гу-ревич 1984: 49]; ср. это положение в наблюдением Д. С. Лихачева, что «прошлое» для древнерусской «картины мира» находится впереди, является «передним» временем); сильной - древнекитайская «картина мира».
Справедливость и ценность этих выводов может быть подтверждена или не подтверждена в зависимости от дальнейшего изучения этих и других фундаментальных категорий культуры (европейских и неевропейских регионов) в диахроническом и
синхроническом аспектах. Например, делаются попытки описать китайский средневековый этнос через такие его показатели, как жилище, пища, одежда, средства передвижения, игры, религия, обряды жизненного цикла, календарные праздники, этнические стереотипы и этническое самосознание [Крюков, Малявин, Софронов 1984; см. также: Стужина 1979] или представить литературный процесс в качестве некоторых состояний менталитета, обусловливающего конфигурацию литературных (литературоведческих) категорий и их толкование [Арабская средневековая. 1978, Лисевич 1979, Голыгина 1983, Да-гданов 1984, Фишман 1980]; появляется также возможность судить о взаимосвязи и взаимозависимости тематического и рематического в текстах художественной литературы [Боронина 1978, 1981, Ермакова
1982, Долин 1984], об онтологии и телеологии конфуцианства и даосизма [Конфуцианство в Китае ... 1982, Дао и даосизм ... 1982], а также о способах реализации механизмов традициологии во вторичных знаковых системах [Проблема человека ...
1983, Человек и мир ... 1985].
Сопоставление исследований, посвященных рассмотрению тех или иных феноменов культуры, может, по-видимому, способствовать выяснению «веса» универсального и специфического, которым характеризуются эти феномены. Если, например, сравнить людей «ветра и потока», «. не сковывающих себя в проявлении собственной индивидуальности, не подчиняющихся общепринятым меркам, а словно творящих свою жизнь по законам искусства» [Бежин 1982: 9], и юродивых [Панчен-ко 1984: 72-152], жизнь которых - «... это сознательное отрицание красоты, опровержение общепринятого идеала прекрасного, точнее говоря, перестановка этого идеала с ног на голову и возведение безобразного в степень эстетически положительного» [Панченко 1984: 80], то различие между этими двумя группами людей с «отклоняющимся поведением» состоит, очевидно, не столько в том, что юродивые сознатель-
но и целенаправленно использовали «словеса мутна» (люди «ветра и потока» были, видимо, более регламентированы в словах и жестах) и язык жестов, а также подчеркнуто «театрализировали» свое поведение, но в том, что юродивые реализовывали в своем поведении идеи спасения - себя и других - в противоположность людям «ветра и потока», которые реализовывали лишь идею своего спасения, вернее, некую «трансцендентальную идею личного поведения как самодостаточного и герметиче-ского»1.
Не следует полагать, что лишь рассмотренные диахронические исследования относятся к числу тех, которые позволяют строить предположения относительно универсального и специфического «веса» феноменов культуры. Немаловажное значение имеют и синхронические работы, в которых делаются попытки описать нацио-нально-культуральную специфику речевого и неречевого поведения носителей тех или иных языков (культурологическую и языковую / речевую специфику, характерную для тех или иных лингвокультураль-ных общностей).
С достаточной полнотой большинство этих факторов описано в монографии Б.Х. Бгажнокова [Бгажноков 1983, см. также: Бгажноков 1991] в разделах «Аспекты традиционной благожелательности», «Организация пространства и этикет», «Коммуникативные аспекты питания (пищевой символизм)», «Традиционная культура поведения и современный быт адыгов», «Этнография общения: предмет, проблемы, опыт», а также в книге В. А. Пронникова и И.Д. Ладанова «Японцы» [Пронников, Ла-данов 1983], см. также: [Дунаев 1983], в которой представлены те формы речевого и неречевого поведения носителей японского языка, которые позволяют «видеть»
1 Замечания Е.А. Торчинова [Торчинов 1983] и В.В. Малявина [Малявин 1983], упрекавших Л.Е. Бежина в нечеткости определения понятия «ветер и поток», вряд ли могут быть, в свою очередь, признаны четкими; быть такими им мешает ориентация рецензентов на имманентный анализ данного понятия, а не сопоставление его с чем-нибудь «аналогичным».
различия и совпадения в обыденном сознании и поведении представителей японской и некоторой другой (в частности, русской) лингвокультуральной общности, что в принципе позволяет наметить путь оптимизации процессов между ними (между русской и адыгской, русской и японской лингвокультуральными общностями) и уточнить «алгоритм действия» адаптивно-адаптирующего [Маркарян 1983] механизма культуры1. В свою очередь, оказывается немаловажным, как это показано А.И. Раз-дорским [Раздорский 1981], и анализ форм контактоустановительных элементов в японской устной диалогической речи, а также видов повторов и эллиптических конструкций, позволяющих японской речи существовать в особой специфической «упаковке», и тех кинесических средств (эмоциональные, указательные, изобразительные и символические жесты), которые также «позволяют» японскому невербальному поведению существовать в качестве специфической данности. Ср.: «... выпячивание губ воспринимается у японцев как выражение досады, неудовлетворенности, разочарования, в то время как, например, у русских это свидетельствует скорее о раздумье, беспокойстве, напряженности. < ... > Трудно воспринимается иностранцами такой традиционный жест, как скрещивание указательных пальцев... У японцев такой жест восходит к эпохе самураев и обозначает скрещивание мечей, символизирующих начало поединка. Современные японцы используют этот жест в основном для обозначения ссоры, драки. < . > Среди символических жестов немало таких, употребление которых считается невежливым и допускается только в фамильярном общении. Например, жест, обозначающий старших и младших. Вытянув вверх боль-
1 Как досадный пробел следует рассматривать отсутствие в книге В.А. Пронникова и И.Д. Ладанова материалов относительно японской кинесики и проксемики. По-видимому, эти паралингвистические феномены все еще остаются на периферии интересов востоковедов-исследователей, о чем, в частности, свидетельствует и книга Ю.В. Ионовной «Обряды, обычаи и их социальные функции в Корее.» [Ионова 1982].
шой палец, . японец подразумевает старшего по отношению к себе - начальника, родителя и т.д., вытянутый мизинец обозначает жену, младшего по возрасту или низшего по положению. Употребление этих жестов в присутствии лица, на которое указывают, считается оскорбительным» [Раздорский 1981: 112, 122, 136].
Не менее интересна в этнопсихологическом отношении и та часть работы А.И. Раз-дорского, в которой рассматриваются мужской и женский варианты речи, а также использование личных местоимений, терминов родства и обращений в семейной и деловой сферах. Ср.: «... в сфере служебных отношений служащие обращаются к начальнику, используя лексические средства, указывающие на его служебное положение - служащие фирм обращаются к начальнику, называя его должность, в школе ученики обращаются к учителю «сэнсэй», учитель к директору школы «котё-сэнсэй», в армии к старшим по званию обращаются с указанием должности и звания, в семье к старшим родственникам обращаются только с помощью терминов родства, обозначающих их семейное положение по отношению к говорящему» [Раздорский 1981: 182].
Если выше указанные исследования относятся к числу тех, в которых предпринимаются попытки комплексного описания триады «этнос - язык - культура», то диссертация В.А. Рыжкова относится к числу исследований, ориентированных на изучение такой частной проблемы, как нацио-нально-культуральное содержание интернациональных стереотипов [Рыжков 1983] или, иными словами, на изучение общего и частного в значениях / смыслах элементов этой лексической группы. Показателен, например, такой вывод В.А. Рыжкова: «. для шведов значение слова «туапёгаге» (иностранец, эмигрант), несмотря на отсутствие прямой оценки в значении, нередко реализуется в личностном смысле - «грязноватый, с сомнительными доходами; держаться от него подальше». Это же слово в качестве сложного слова «туапёгаг-» ассоциативно вызывает в сознании многих
скандинавов в первую очередь такие слова, как «invandrarbrak» (ссора, драка среди иностранцев), «invandrarproblem» (проблемы иностранцев - чаще с коннотацией «неприятности с ними») и т.д. [Рыжков 1983: 8]. К числу работ такого же частного и экспериментального характера относятся также работы В.А. Доборовича (рассматриваются культурно-исторические компоненты лексики гражданской и военной администрации Великобритании) [Доборович 1984] и Л.И. Кочегаровой (рассматривается в лингвострановедческом аспекте лексика школьного дела в Англии) [Кочегарова 1984] (см. также наблюдения Н.Н. Михайлова относительно коннотативно-аксиологических различий между такими единицами, как школа, выпускник школы, изучать (заниматься) и school, school-leaver, to study) [Михайлов 1983].
В свою очередь, в работе А.И. Мамонтова [Мамонтов 1984] были установлены культурологические (коннотативно-аксио-логические) различия в оценке русскими и вьетнамскими Ии. 262 русских слов; в работе З.Д. Поповой и И.А. Стернина - различия в наименовании лиц по профессии в немецком и русском языках: «... в значении слова инженер в немецком языке выявлено 12 сем с индексом яркости более 0, 20, а в русском таких сем всего 3, причем совпадает в обоих языках лишь одна сема -«чертит»; в значении слова врач выявлено 13 сем в немецком языке и 7 - в русском, а совпадают лишь две - «в белом халате» и «лечит людей». В значении слова студент немецкие информанты выделяют признаки «в куртке», «в джинсах», «любознательный», отсутствующие в ответах русских информантов и т.д. < ... > ... в словах моряк, артист, доярка, врач в немецком языке обнаруживается гораздо большее число периферийных сем, чем в русском языке; при этом семы в немецком языке более конкретны, особенно в графе «характер». < . > . наибольшее совпадение семантических компонентов в русском и немецком языках отмечается в значениях слов спортсмен, профессор, солдат,
летчик. У этих слов наблюдается наибольшее количество совпадающих сем, и эти семы ближе друг к другу по яркости. Наибольшей национально-культурной спецификой обладают значения слов начальник, продавец, официант» [Попова, Стернин 1984: 74-75; о денотативном, кон-нотативном и эмпирическом компонентах значения см. также: Стернин 1979]. Есть основания считать, что именно культурологическая (коннотативно-аксиологичес-кая, семная) структура слова и текста предопределяет степень понимания или непонимания их в том случае, когда эта структура построена по иной, чем в родном языке, технологии: свидетельством этому служат наблюдения А. С. Мамонтова о неадекватном понимании студентами - вьетнамцами рассказа Ю. Нагибина «Старая черепаха», рассказа В. Шукшина «Чудик» стажерами-русистами из США и его же рассказа «Микроскоп» стажерами-русистами из ФРГ (для них эти рассказы были если и не семантически пустыми, то, во всяком случае, немотивированными с точки зрения имеющихся в них конфликтных ситуаций) (см. Мамонтов 1984а]1.
По-видимому, графемные признаки текста также могут выступать в качестве при-
1 См. также статьи Т.В. Шмелевой [Шмелева 1984], И.С. Стернина и Б. Харитоновой [Стернин, Харитонова 1984], Г.Н. Плотниковой и Г. Томтогтох [Плотникова, Томтог-тох 1984], Г.Н. Макаровой [Макарова 1984], в которых рассматриваются проблемы коннотативно-аксиологи-ческой специфики языка / речи. В частности, в статье Г.Н. Макаровой анализируется общее и специфичное в такого рода единицах (театр, поликлиника, доктор, дом отдыха), которые, на первый взгляд, являются эквивалентными. Сопоставительный анализ этих единиц позволяет, как показывает автор статьи, говорить об их принципиальной нетождественности как коннотем (культурем), принадлежащих различным лингвокультуральным общностям (английской и русской). В свою очередь, Т.В. Шмелевой выявлена идентичность или неидентичность мира сравнений, которыми пользуется носитель русского или английского языков; автором статьи сопоставлялись следующие русские и английские сравнительные устойчивые обороты: 1) сравнения, обозначающие физические характеристики человека, 2) сравнения, отражающие физические характеристики предметов, 3) сравнения, отражающие черты характера людей, 4) сравнения, характеризующие состояние духа и настроение людей, 5) сравнения, обозначающие цвета, оттенки, интенсивность цвета, 7) сравнения, выражающие отношения между предметами.
знаков, свидетельствующих о специфических способах существования языковой / речевой семантики: см., например, описание способов аббревиатурного «бытия» в русском и японском языках [Пыриков 1984] или «характерологии» американских «графонов» [Кухаренко 1983].
Есть основания надеяться на то, что диагностирующими с точки зрения их нацио-нально-культуральной специфики окажутся и параграфемные признаки текста (см. в связи с этим: Клюканов 1983].
По данным М.Х. Манликовой, русская этнокультурная лексика также неадекватно понимается школьниками-киргизами (8 класс): «... возле слова кивер более 98% учащихся-киргизов поставили прочерк; лишь несколько человек попытались дать объяснение, причем исключительно обобщенное, родовым понятием «головной убор» < ... > Со словом кушак совершенно незнакомы 93% школьников-киргизов, а часть попытавшихся дать ответы понимает его ошибочно («шапка, закрывающая уши», «что-то вроде коврика» и т.д. < . > ...дворня для 48% опрошенных данных групп - это «бай аял» («богатая женщина или жена дворянина», иначе говоря - дворянка); 52% вообще не объяснили это слово. А дворового очень многие учащиеся-киргизы смешивают с дворником: дворовый - это якобы «человек, убирающий двор», «он подметает улицу и двор», «открывает и закрывает ворота дома» (81%). И лишь 13% знают, что это - «слуга», «человек работающий на помещика». < . > 72% учащихся-киргизов семантизировали его (слово изба - Ю.С.) с помощью неточного родового лексикографического эквивалента . < . > три четверти киргизских учащихся... не отметили, что изба - это не просто жилище, а традиционное бревенчатое жилище русского крестьянина. < . > Сходные ответы получены и по словам горница и светлица. 83% учащихся-киргизов совсем не смогли объяснить эти слова; 17% опрошенных пояснили оба слова одним и тем же нейтрально-родовым понятием «комната». Многие спутали
светлицу с теплицей. < ... > ... 90% опрошенных учащихся-киргизов не смогли объяснить слово лучина или отождествляли ее со свечой, масляной коптилкой («май-чырак»), со «светом фонаря» либо с керосиновой лампой» [Манликова 1983: 25-27] (см. об этом также: [Шейман 1982: 178-204]).
Результаты опроса школьников-киргизов, сопоставляемые М.Х. Манлико-вой с результатами опроса школьников-русских, позволяют сделать два вывода: 1) для школьников-киргизов русское слово выступает, прежде всего, в качестве указателя на родовое понятие (максимально обобщенное, безконнотативное, нейтральное в аксиологическом отношении), 2) такое понимание этого слова возникает не только из-за ориентации на словарные соответствия, не сопровождающиеся, как правило, описанием культурного фона и фонда, к которому «приписано» это слово, характерного для русской лингвокультур-ной общности, но и из-за незнания Ии.-киргизами мира «мысли и дела», осваиваемого русскими школьниками и вербально, и предметно.
По-видимому, аналогичное положение может наблюдаться и при восприятии представителем некоторой лингвокульту-ральной общности чужих паремиологиче-ских средств. Сопоставление Р.А. Юсуповым лексико-фразеологических средств русского и татарского языков позволило выявить универсальные и специфические закономерности в строении сравнений, эпитетов и метафор этих двух языков: «Слова пиявка и селек с одним и тем же прямым значением имеют разные переносные употребления: пиявка в русском языке метафорически обозначает человека, ведущего паразитический образ жизни, татарское же селек прилагается к стройному, здоровому человеку. < ... > Овечка (овца) в русском языке имеет переносное значение кроткой женщины (невинной девушки), сарык же в татарском употребляется в етафорическом значении кроткого человека, слепого подражателя. < ... > ... в рус-
ском языке принято очень худого, тонкого человека уподоблять спичке, в татарском же языке такое значение имеет слово чыра "лучина". < ... > Плохая память в русском языке уподобляется дырявому карману, . в татарском - дырявому решету. < . > Например, для русского языка считается естественным уподоблять красное лицо моркови, а в татарском же языке лицо принято сравнивать не с морковью, а со свеклой. < . > Своеобразными в татарском языке являются, например, такие как кул-ларыын нан гел тамас 'с его (ее) руки сыплются цветы' в значении 'золотые руки'; нур ага 'течет луч' в значении 'наступает светлая жизнь'; йорэк еши 'сердце замерзает', ж;ан еши 'душа замерзает' в значении 'сильно устать от чего-нибудь', ' что-то очень надоело'; мацгай тирлэрецнэн нурлы геллэр езделэр 'срывали лучистые цветы с пота на твоем лбу' в значении 'пользовались плодами чужого труда'. < ... > Название белого цвета ак в татарском языке выступает эпитетом с основным переносном значением «что-либо положительное, лучшее, светлое»: ак юл (букв: белая дорога) - светлый путь, ак бэхет (букв.: белое счастье). Русский язык эпитетом в таком значении, основанном на соответствующем слове белый, не располагает» [Юсупов 1980: 191, 196, 211, 216, 221-222, 231] (см. в связи с этим: [Пермяков 1970, Прядохин 1977]).
Следует отметить, что восприятие единиц такого типа не может не быть затрудненным для не-носителя языка именно в силу сложности их языкового / речевого строения (технологии) и в силу особого структурирования коннотативно-аксиоло-гического субстрата, лежащего в их основе. По данным экспериментального исследования В.М. Савицкого [Савицкий 1982], понимание фразеологизмов с лексическими символами и фразеологизмов с фразовыми символами зависит и от семантических опорных элементов, на которые ориентируется воспринимающий, и от связей, устанавливаемых им между опорными и не-
опорными элементами, а также от того, для каких ассоциатов-оценок эти элементы являются стимулами.
Все случаи различий, наблюдаемых при сопоставлении вербального и невербального поведения носителей тех или иных языков (или при сопоставлении текстов, принадлежащих различным лингвокульту-ральными общностям) целесообразно, по-видимому, интерпретировать как лакуны, считая признаками их «. непонятность, непривычность (экзотичность), незнако-мость (чуждость), неточность (ошибочность)» и полагая также, что «признаки лакун и не-лакун могут быть представлены в виде следующих оппозиций: непонятно-понятно, непривычно-привычно, незнакомо-знакомо, неточно / ошибочно - верно» [Сорокин, Марковина 1983: 87]. Классификационная сетка лакун [Сорокин 1977, Марковина 1983; Сорокин, Марковина 1983] может быть представлена следующим образом: лингвистические лакуны -(языковые, речевые, лексические, грамматические, абсолютные и относительные, частичные, полные, компенсированные); культурологические лакуны - субъективные (силлогистические, карнавальные, характерологические и культурно-эмотив-ные), деятельностно-коммуникативные (ментальные, поведенческие, этикета общения, «рутинные», кинесические), культурного пространства (перцептивные, этнографические) и культурного фонда (мнемические и «вертикального» контекста, синхронические, диахронические, культурно-символические).
Эта классификационная сетка полезна в следующем отношении: во-первых, она позволяет группировать факты различий и совпадений в вербальном и невербальном поведении представителей тех или иных лингвокультуральных общностей, во-вторых, давать им качественную и количественную интерпретацию, в-третьих, судить о том, какие культурально-языковые / речевые фрагменты и их социально-психологические корреляты сохраняют свою инобытность после переноса в иную
лингвокультуральную общность (являясь, по-видимому, базовыми субэлементами культуры) и, в четвертых, рассуждать о методах трансляции ценностей из одной лин-гвокультуральной общности в другую и о степени эффективности этих методов.
Можно предположить, что классификационная сетка лакун окажется полезной и для описания информационного тезауруса носителя языка, а именно для описания «. хранимых памятью человека энциклопедических и языковых знаний, включая эмоциональные впечатления и накладываемую на имеющиеся знания выработанную в социуме систему норм и оценок.» [Залев-ская 1982: 46] или, в крайнем случае, для описания культурологического взаимодействия носителей двух сопоставляемых языков, а также тех текстов (знаковых продуктов), в которых оказывается «опредмечен-ным» это взаимодействие. Если методика семантического взаимодействия Ч. Осгуда ориентирована на «. обнаружение некоторых семантических составляющих, играющих роль универсальных ориентиров, «измерителей», координат пространства значений» [Залевская 1983: 103], то методика культурологического (культурально-го) взаимодействия, по-видимому, должна быть ориентирована на выявление тех кон-нотативно-аксиологических составляю -щих, которые могут играть роль частных (специфических) ориентиров в пространстве представлений / смыслов индивида1.
К числу работ, ориентированных на изучение процесса культурологического (культурального) взаимодействия, относятся, например, работы П. С. Илиевой, Н.В. Дмитрюк и А.П. Василевича. В первой из них описывается та ассоциативная реальность (образы, представления, смыслы) русского и болгарского поэтических текстов (стихотворения Е. Багряны в переводе А.Ахматовой), которая возникает у Ии.,
1 Большую часть статей в сборнике «Психологические и лингвистические проблемы языковых контактов» и следует, по-видимому, рассматривать как ориентированные на изучение этого взаимодействия [Психологически и лингвистические. 1984].
если им предъявляются в качестве стимулов текстовые ключевые слова, «дополняемые» некоторым вербальным рядом (свободный ассоциативный эксперимент). Установив, что «. парадигматических ассоциаций у испытуемых-русских приблизительно на 66% больше, чем у испытуемых-болгар» и считая, что «... парадигматические ассоциации сигнализируют об эмоциональной, или чувственной, характеристике слова» [Илиева 1983: 24-25], П.С. Илиева приходит к выводу о различных ассоциативных формах существования этих поэтических текстов: у болгарских Ии. оно рационально, у русских Ии. оно эмотивно2.
Анализ ассоциативных полей коррелирующих стимулов, а именно группы зоо-морфизмов, слов-цветообозначений и слов, обозначающих чувства и волеизъявления (в эксперименте участвовало 1000 ии.-казахов и 500 ии.-русских) показал, что наблюдаются существенные различия культурологического (культурального) порядка в способах представления мира у носителей казахского и русского языков: «реагируя коррелирующими ассоциациями, носителя разных языков вкладывают в них разное смысловое содержание, связывают их с различными представлениями (чувственно-конкретными образами)» [Дмитрюк 1985: 156]. «Лев для казаха и русского является сильным, могучим, царственным животным («царь зверей»). Русские относятся к нему с симпатией, а казахи - опасливо и настороженно. Паук у русских вызывает чувство брезгливости, у казахов - аналогичные чувства, но вместе с тем - чувство уважения к нему как к искусному и полезному животному . < . > Сопоставление
2 Можно, по-видимому, предположить, что мы имеем дело и с разными видами смыслового восприятия текста (во всяком случае, художественного): рациональное у болгар-ии. и эмоциональное у русских-ии., обусловленного принадлежностью языков к разным типам (аналитический и синтетический). Возможно и влияние некоторых других (культурологических / культуральных) факторов, которые еще предстоит выявить.
3 О различных этнокультурных (этнокультуральных) коннотациях в отношении собаки см., например, [Жельвис 1984].
синтагматических реакций на стимулы ЧЕРНЫЙ / ^АРА активно используется в переносном значении - 'что-либо отрицательное'.» < ... > «При сопоставлении глагольных ответов-ассоциаций в анализируемых ассоциативных полях обнаруживается малочисленность и нетипичность таких реакций для структуры русского АП: ассоциации надеяться, догонять, стоять, томиться, любить, сидеть, хотеть составляют лишь 5% от общего числа ассоциативных ответов русских испытуемых» [Дмитрюк 1985: 109, 124, 151].
Полученные Н.В. Дмитрюк материалы относительно «цветовой» тактики ассоциирования у русских и казахских Ии., по-видимому, могут быть поставлены в связь с данными, полученными (экспериментальным путем) А.П. Василевичем [Аллмере, Василевич 1982; Василевич 1982, 1983], согласно которым у носителей тех или иных языков существует свой порядок предпочтения и использования «цветовых смыслов»: «... ЕП (европейский порядок «цветовых смыслов» - Ю.С.) отличается от всех других языков; бамана стоит особняком, не выказывая сколько-нибудь существенной связи ни с одним из языков; что же касается таджикского и амхарского, то, тесно коррелируя между собой, они образуют группу, которая имеет одинаково слабую связь и с ЕП (русский, болгарский, эстонский - Ю.С.), и с бамана. Чем же отличается ЕП от последовательностей рангов цветов, обслуживающих другие культуры? Значимость красного цвета. является, в общем, универсальной (исключение составляет таджикский язык, где 'красный' уступает по значимости 'синему'). Таким образом, основное различие. сводится к разной степени значимости белого и черного цветов: в трех неевропейских языках им отводится заведомо непоследнее место.» [Василевич 1982: 73].
Какие же выводы можно сделать из рассмотрения выше изложенных данных, полученных и экспериментальным, и неэкспериментальным путем? Во-первых, вывод о том, что культура является многослой-
ным и сложно организованным феноменом, изучение которого наиболее продуктивно, если оно контрастивно (см., например: Эджертон 1983]; во-вторых, о том, что изучение культуры (и интуитивными герменевтическими методами, методами вживания в тексты, и негерменевтическими -«формальными», экспериментальными) позволяет перейти от рассуждений о ней как об адаптивно-адаптирующем механизме к демонстрации составляющих этого адаптивно-адаптирующего механизма; в-третьих, о том, что каждая культура есть определенная конфигурация вербального и невербального поведения. Из третьего общего вывода следует, в свою очередь, ряд частных: а) каждая культура по отношению к другой характеризуется определенной степенью прозрачности / непрозрачности, избыточности, частичной избыточности / неизбыточности, б) трансляция аксиологем из одной лингвокультуральной общности в другую зависит от «расстояния» между культурами, от «расстояния» между миром менталитета и дела, специфическими для каждой лингвокультуральной общности, в) фиксация различий между культурами (различий в вербальном и невербальном поведении) есть фиксация базовых конструктивных (структурных) элементов каждой из них. Выявление и анализ этих элементов необходимы и для изучения культуры как фрагмента социальной памяти (см. по этому поводу: Колеватов 1984], и для изучения культуры как БПёип§'а (процесса самосознания; см.: Кильен 1983], и для оптимизации интраэтнического и интерэтнического процессов общения.
Литература:
Аллмере Г.А., Василевич А.П. Психолингвистический подход к установлению двуязычных лексических соответствий // Экспериментальные исследования в психолингвистике. М., 1983.
Арабская средневековая культура и литература. М., 1973.
Арутюнов С.А., Чебоксаров Н.Н. Передача информации как механизм существования этносоциальных и биологических
групп // Расы и народы, 2. М., 1972.
Бгажноков Б.Х. Очерки этнографии общения адыгов. Нальчик, 1983.
Бгажноков Б.Х. Черкесское игрище. Нальчик, 1991.
Бежин Л.Е. Под знаком «ветра и потока». Образ жизни художника в Китае 3-6-вв. М., 1982.
Богин Г.И. Филологическая герменевтика. Калинин, 1981.
Боронина И.А. Классический японский роман. М., 1981.
Боронина И.А. Поэтика классического японского стиха. М., 1973.
Бромлей Ю.В. Современные проблемы этнографии. М., 1981.
Бутенко И.А. «Практическая герменевтика» социологов-феноменологов // ВФ, 1984, №7.
Василевич А.П. «Психологическая значимость» слов-цветообозначений в разных языках // Экспериментальные исследования в психолингвистике. М., 1982.
Василевич А. П. Психолингвистический подход к установлению лексических соответствий (на материале болгарских, русских и английских цветонаименований) // Сопоставительное языкознание, 1982, №5.
Гайденко П. Герменевтика и кризис буржуазно-исторической традиции // ВЛ, 1977, №5.
Голыгина К.И. Китайская проза на пороге средневековья (мифологический рассказ III - VI вв. Проблема генезиса сюжетного повествования). М., 1983.
Горский В. С. Историко-философское истолкование текста. Киев, 1981.
Гумбольдт В. фон. Труды по языкознанию. М., 1984.
Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. АДД, Л. 1973.
Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.
Дагданов Г.Б. Чань-буддизм в творчестве Ван Вэя. Новосибирск, 1984.
Дао и даосизм в Китае. М., 1982.
Джандильдин Н. Природа национальной психологии. Алма-Ата, 1971.
Дмитрюк Н.В. Национально-культурная
специфика вербальных ассоциаций. Дисс... канд.филол. наук. М., 1985.
Доборович В.А. Системный характер культурно-исторических компонентов лексического значения (на материале лексики гражданской и военной администрации Великобритании). АКД, 1984.
Долин А.А. Очерки современной японской поэзии (гэндайси). М., 1984.
Дунаев В. Японцы «на рубежах». М., 1983.
Ермакова Л.М. Ямато-моногатори как литературный памятник // Ямато-моногатори. М., 1982.
Жельвис В.И. Человек и собака (восприятие собаки в разных этнокультурных традициях) // СЭ, №3, 1984.
Залевская А.А. Проблемы психолингвистики. Калинин 1983.
Залевская А.А. Психолингвистические проблемы семантики слова. Калинин, 1982.
Илиева А. С. Психолингвистические особенности восприятия и оценки художественного текста. АКД., М., 1983.
Ионова Ю.В. Обряды и обычаи и их социальные функции в Корее. Середина 19 -начало 20 в. М., 1982.
Кильен Ж. Культура (Bildung) и разум у В. фон Гумбольдта // Разум и культура. Труды международного франко-советского симпозиума. М., 1983.
Клюканов И.Э. Структура и функционирование пераграфемных элементов в тексте. Дисс. канд.филол. наук. Калинин, 1983.
Колеватов В.А. Социальная память и познание. М., 1984.
Конфуцианство в Китае. Проблемы теории и практики. М., 1982.
Коул М. Культурно-историческая психология. Наука будущего. М., 1998.
Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М., 1977.
Кочегарова Л.И. Лингвострановедческое описание лексики школьного дела в Англии. АКД, М., 1984.
Кроль Ю. Л. Проблема времени в китайской культуре и «Рассуждения о соли и железе» Хуань Куаня // Из истории тради-
ционной китайской идеологии. М., 1984.
Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века (7-13 вв.). М., 1984.
Кухаренко В.А. Лексика американской рекламы в новой орфографии // Лингвост-рановедческое описание лексики английского языка. Сб. научных трудов. М., 1983.
Леви-Стросс К. Печальные тропики. М., 1984.
Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1983.
Леонтьев А.А. Национальные особенности коммуникации как междисциплинарная проблема. Объем, задачи и методы этноп-сихолингвистики // Национально-культурная специфика речевого поведения. М., 1977.
Лингвострановедческое описание лексики английского языка. Сб. науч.трудов. М., 1983.
Лисевич И. С. Литературная мысль Китая на рубеже древности и средних веков. М., 1978.
Макарова Г.Н. О некоторых причинах денотативно-коннотативной интерференции в условиях русско-английского общения // Психолингвистические и лингвистические аспекты проблемы языковых контактов. Калинин, 1984.
Малявин В. В. Рецензия на книгу Л.К. Бежина «Под знаком "ветра и потока"» // Народы Азии и Африки, 1983, №4.
Мамонтов А.С. Номинативные единицы (слова) с фоновой окрашенностью и их роль в восприятии художественного текста в условиях межкультурного общения // Семантика текста и проблемы перевода (сборник статей). М., 1984а.
Мамонтов А.С. Проблемы восприятия и понимании текста (психолингвистический анализ семантики номинативных единиц текста). АКД, М., 1984.
Манликова Х.Т. А что за словом? (о восприятии некоторых групп этнокультуро-ведческой лексики школьниками-киргизами) // Русский язык и литература в киргизской школе, 1983, №4.
Марковина И.Ю. Влияние лингвистиче-
ских и экстралингвистических факторов на понимание текста. Дисс... канд. фи-лол.наук. М., 1982.
Михайлов Н. Н. Страноведческий аспект лексического фона слов с культурным компонентом // Лингвострановедческое описание лексики английского языка. Сб. научных трудов. М., 1983.
Национальная культура и общение. М., 1977.
Национально-культурная специфика речевого общения народов ССР. М., 1982.
Национально-культурная специфика речевого поведения. М., 1977.
Неверов С.В. Общественно-языковая практика современной Японии. М., 1982.
Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.
Пермяков Г. Л. От поговорки до сказки (заметки по общей теории клише). М., 1970.
Плотникова Г.Н., Томтогтох Г. Безэквивалентная лексика монгольского языка в сопоставлении с русским // Психологические и лингвистические проблемы языковых контактов. Калинин, 1984.
Попова З.Д., Стернин И.А. Лексическая система языка. Воронеж, 1984.
Проблема человека в традиционных китайских учениях. М., 1983.
Пронников В.А., Ладанов И.Д. Японцы. Этнографические очреки. М., 1983.
Прядохин М. Г. Китайские недоговорки -иносказания. М., 1977.
Психологические и лингвистические аспекты проблемы языковых контактов. Сб. научных трудов. Калинин, 1984.
Пыриков Е.Г. Сокращенные слова в языках с иероглифической и алфавитной системах письменности (на материале японского и русского языков). АКД, М., 1984.
Радченко О.А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогум-больдтианства, Т. 1-2, М., 1997.
Раздорский А.И. Национально-культурные особенности коммуникации в японском устном диалоге. Дисс. канд. фи-лол. наук. М., 1981.
Рыжков В.А. Национально-культурные аспекты ассоциативного значения интернациональных стереотипов. АКД., 1983.
Савицкий В. М. К вопросу о психолингвистической вычленимости слова в составе фразеологической единицы // Текст как психолингвистическая реальность. М., 1972.
Сорокин Ю. А. Метод установления лакун как один из способов выявления специфики локальных структур // Национально-культурная специфика речевого поведения. М., 1977.
Сорокин Ю.А., Марковина И.Ю. Опыт систематизации лингвистических и культурологических лакун // Лексические единицы и организация структуры литературного текста. Калинин, 1983.
Стеблин-Каменский М.И. Историческая поэтика. Л., 1978.
Стеблин-Каменский М.И. Мир саги. Становление литератцры. Л., 1984.
Степанов Ю.С. Семиотика. М., 1971.
Стернин И.А. Проблемы анализа структуры значения слова. Воронеж, 1979.
Стернин И.А., Харитонова В. Опыт описания национально-культурной специфики слова. На материале русского и немецкого языков // Психологические и лингвистические аспекты проблемы языковых контактов. Калинин, 1984.
Стужина Э.А. Китайский город 11-13 вв.: экономическая и социальная жизнь. М., 1979.
Сумаруков Г.В. Кто есть кто в «Слове о полку Игореве». М., 1983.
Толстой Н. И. Некоторые проблемы и перспективы славянской и общей этнолингвистики // Изв. АН СССР, сер. яз. и лит., т. 41, №5, 1982.
Томахин Г. Д. Америка через американизмы. М., 1982.
Торчинов Е.А. Рецензия на книгу Л.Е. Бежина «Под знаком "ветра и потока"» // Народы Азии и Африки, №4, 1983.
Фишман О.Л. О традиционных китайских представлениях в сборниках художественной прозы 17-18 вв. // Из истории традиционной китайской идеологии. М., 1981.
Фрумкина Р.М. Современные представления о когнитивных процессах и культурно-историческая психология Выготского-Лурии // НТИ, сер.2, 1998, №6.
Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь. М., 1983.
Человек и мир в японской культуре. М., 1985.
Шейман. Основы методики преподавания русской литературы в киргизской школе, ч.1-2. Фрунзе, 1981-1982.
Шмелева Т.В. К проблеме национально-культурной специфики эталона сравнения у носителей английского и русского языков // Психологические и лингвистические аспекты проблемы языковых контактов. Калинин, 1984.
Этнологические исследования за рубежом. Критические очерки. М., 1979.
Юсупов Г. А. Лексико-фразеологические средства русского и татарского языков. Казань, 1980.
Н.В. Уфимцева ЭТНОПСИХОЛИНГВИСТИКА: ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
Главным препятствием любого общения, а особенно межкультурного, является тот факт, что мысль нельзя непосредственно передать из одной головы в другую. Для этого мы пользуемся специальными знаками, и, прежде всего, языковыми знаками, и, следовательно, опираемся при этом на знания, которые сформированы у нас в рамках
родной культуры. Это ключевое положение для московской психолингвистической школы и в той области исследований, которая получила имя этнопсихолингвисти-ки. Термин был предложен А.А.Леонтьевым и им же был обрисован основной круг проблем, которые должны были решаться исследователями в этой области. И, если
