CC BY
20КРЫМСКИЙ ДИСКУРС ДНЕВНИКОВ ИРИНЫ КНОРРИНГ
© Воронова Е.В.*
Вятский государственный университет, г. Киров
В статье рассматривается крымский дискурс дневников поэтессы первой волны русской эмиграции Ирины Кнорринг. Анализируются мифосемиотические образы Крыма, рождённые в ситуации переживания поражения, крушения последних надежд и изгнания с его бесприютностью, ощущением отверженности и неполноценности, тревоги, напряжения и страха.
Ключевые слова: крымский дискурс, русская послеоктябрьская эмиграция, мифосемиотизация изгнания.
Крым в годы Гражданской войны стал последним плацдармом для Добровольческой армии и началом русского рассеяния. В ходе операции штаба П. Врангеля с 13 по 16 ноября 1920 г. из портов Крымского полуострова (Севастополь, Евпатория, Керчь, Феодосия, Ялта) вышло 126 судов, вместивших в себя около 146 тысяч человек [5, с. 256], большинство из которых было сочувствующее белому движению гражданское население.
Одними из эвакуированных с русской эскадрой была семья Кноррингов -штатный преподаватель истории в Морском корпусе Николай Николаевич, его жена Мария Владимировна и четырнадцатилетняя дочь Ирина. Болезненно переживаемый разрыв с Россией и предшествующее этому крымское лихолетье нашло отражение в дневниковых записях юной Ирины. Фикси-руянепосредственно в ходе судьбоносных испытаний или вслед за ними события внешней и внутренней жизни, И. Кнорринг создаёт одновременно достоверный и субъективный образ крымского периода скитаний (22 марта -28 октября 1920 г.).
Трагические условия беженского быта / бытия определили особое восприятие Крыма. Крым Ирины Кнорринг - не «локус свободы» (А. Пушкин, А. Мицкевич) и не идеально-желаемое место ухода от «напора цивилизации и освоения экзотического пространства» (И. Шмелёв) [4, с. 126]. Взгляд Ирины на Крым - взгляд сквозь призму поражения, крушения последних надежд и изгнания с его бесприютностью,ощущением отверженности и неполноценности, тревоги и напряжения, страха, а также с желанием вернуться в потерянный «рай» [2, с. 20]. Ср.: «Все уверены, что Крым - только оттяжка, что и туда проникнут красные войска, что всему конец» [3, с. 192], «Хочу я занести в дневник что-нибудь хорошее, отблеск надежды, рука невольно пишет смертный приговор. Почему так, не знаю. Должно быть, рань-
* Доцент кафедры Культурологии и журналистики, кандидат культурологии.
104
ЯЗЫК И КУЛЬТУРА
ше я надеялась и верила, а теперь ... хочу верить, да не могу; хочу надеяться, да не на что» [3, с. 182]. Крым Ирины - это противоестественный, жестокий и бесчеловечный «перевёрнутый мир», мозаика которого складывается из таких корреспондирующих между собой мифообразов, как Крым -тюрьма, Крым - смерть, Крым - чёрный крест-распятие, Крым -кровавая расплата за воскрешение великой и могучей России, Крым - бесславный конец, распад и крушение белой армии. Рассмотрим подробнее некоторые мифосемиотические образы Крыма юной беженки.
Как свидетельствует анализ дневников, Крым стал для Ирины своего рода тюрьмой: «Так вот место моего заточения! Вот она, моя дача-тюрьма! Вот этот уголок, полный зелени, тишины и спокойствия, где под палящими лучами южного солнца мне суждено провести жаркое, душное, знойное крымское лето!», «Пусть дома (в Харькове - Е.В.) нет ни сада, ни качалки, но там свой угол, своя жизнь, а здесь... тюрьма», «Одной вечно одной, как узница» [3, с. 185]. Возможно, ощущение заточения создавала материальнобытовая несвобода: Кнорринги не имели своего жилья, приходилось уживаться в съемных комнатах с самыми разными людьми, подстраиваясь под общий режим; катастрофически не хватало денег на еду и одежду («Холод, голод, одежда, финансы, квартира - всё это страшные вопросы.» [3, с. 197], «Нельзя ни кричать, ни шуметь, ни приходить поздно! Здесь даже я не могу лечь спать, когда хочется <...>. Хочешь что-нибудь сварить - жди <...>. Очень стеснительная такая жизнь!» [3, с 166]). Беспомощная нищета создавала зависимость от «голоса желудка»: «От совести отмахиваются все, потому что она мешает нам заделаться спекулянтами и быть сытыми. Голос совести заглушает голос желудка. Поневоле делаешься эгоистом, и я уверена, что скоро мы пустимся на воровство и пойдём грабить по Ялтинскому шоссе» [3, с. 173].
Острое чувство «защёлкнувшего капкана» и горечи несвободы испытывалось Ириной и из-за невозможности быть в «своём» ценностном культурном пространстве - «единой, великой, неделимой» Руси [3, с 161] и родном городе Харькове, в котором происходило становление «Я» её личности, в котором она могла быть сама собой - искренней, общительной, жизнелюбивой: «К сожалению, Каменев прав, я уже не увижу великой России и очень, очень не скоро, даже никогда . никогда . никогда . никогда не вернусь в Харьков. Прощай, прощай навсегда, Таня» [3, с. 173], «Поехали в Крым, и опять та же жизнь, без всякой перемены. Не жизнь, а бессмысленное существование. Моя жизнь осталась в Харькове» [3, с. 183]. Невозможность реализовать себя («Здесь я только машина. Я сейчас ничего не хочу, мною управляют другие. Мне говорят: занимайся - я занимаюсь. Но и тут всё зависит не от меня» [3, с. 196]), отсутствие выбора и независимости, осознание немощности врангелевской армии («Обманули добровольцы!» [3, с. 179]), скованность и одиночество («Где Колчак? Где мой идеал? Кому мне теперь посвящать мои мечты? О ком думать? Кого любить? И я одна, одна, одна в тюрь-
Семиотика
105
ме» [3, с. 186], «Крымчане - холодный, чёрствый, эгоистичный народ, не отзовутся на чужое горе, и мы были одни» [3, с. 192]) формировали тягостное ощущение беспросветной кабалы и, как следствие, потребность в болезненно переживаемом затворничестве. Ср., например: «Мне не надо людей; только те, кто пережил это, поймут» [3, с. 186]. Кроме того - не по-детски жесткую потребность расплатиться за заключение в крымскую «темницу»: «Разве начиная этот дневник, я думала, что когда-нибудь дойду до такого состояния, что буду серьёзно думать о самоубийстве, что столько придётся страдать, так искренно буду жаждать войны, так глубоко ненавидеть, называть людей подлецами и негодяями и радоваться, когда их всё больше и больше вздёргивают на столб! “Ужасный век, ужасные сердца!”» [3, с. 164].
Образ Крыма как места ссылки и тюремного заключения дополняется в дневниках Ирины Кнорринг образом Крыма как мёртвого места, смерти, угасания жизни. Распад и умирание присутствую почти в каждой подневной записи. Гибель настигает страну, богатую крымскую природу, людей, зверей - всё живое. Разрушается человек: «Трагедия не в том, конечно, что жизнь идёт в собачьих условиях, а в том, что разрушен внутренний мир, погублено всё чистое и святое, что было. <...> Была честность, совесть, а теперь ничего нет» [3, с. 173]. Ирина детально запечатлевает болезненные мучения от «страшного беженского сыпняка» [3, с. 151], головные боли, сильную слабость, усталость, мучительную смерть старика со двора и голодом убитого «бедного судейского», судороги мёртвого тела на Дворянской улице, похороны корниловцев, траурные марши, цитирует строки В. Богданова о гордой стране, усыпанной костьми сынов своих [3, с. 161].Повешенные в городе тела в изломанном войной сознании подростка вызывают не страх, а болезненное упоение: «Около вокзала висят несколько офицеров - повешены за уличное воровство. Так им и надо. Пускай висят, пускай ими любуются другие» [3, с. 153]. «Уютное» кладбище становится притягательным и желанным местом; среди памятников и могильных плит ей становится «очень уютно и хорошо» [3, с. 205]. Ирина рассказывает, что в Харькове «даже к брату не ходила, но здесь почему-то <...> тянет. <...> Против обыкновения я с удовольствием туда (на могилу бабушки - Е.В.) пойду» [3, с. 163].
Ужасающие картины человеческих мучений дополняются не менее страшными эпизодами о страданиях-пытках животных. Например, 15 июня Ирина пишет про кота Касьяна, который из «прелестного котёнка» стал «таким несчастным, голодным, паршивым котом», что его пришлось без ведома хозяев убить: «Сегодня, когда Забниных не было дома, Мотя взяла и утопила его в помойной яме, да ещё вилами придавила. И весь двор (кроме детворы), знал об этом заговоре, и все радовались» [3, с. 181].
Описание тёплого климата и щедрой природы нередко сопровождается записями об эпидемии, убийствах, спёртости тесного Крыма. Например, описывая приход весны, Ирина отмечает невыносимую жару, развивающуюся
106
ЯЗЫК И КУЛЬТУРА
в городе холеру, страх перед болезнями и духоту в комнате [3, с. 153]. В описании цветочного букета присутствует скорбь: «Передо мной в заржавленной банке стоит прекрасный букет цветов - большие тёмно-зелёные вьюны и тёмная, пышная зелень. Траурная, грустная красота!» [3, с. 153]. Рассказу о Симферополе («Ну и мерзкий же город этот Симферополь!»), близлежащей степи и горах сопутствует изображение еврейского кладбища, «у стен которого расстреливают» [3, с. 159]. Даже восхищение Чатырдаг и рядом построенной «такой прелестной, квадратной, маленькой, с очаровательным минаретом, такой изящной, славной» мечетью резюмируется: «Вообще, скверный город!»[3, с. 159].
Пространство Крыма в условиях трагической войны и бегства стало местом «мертвящей жизни» [3, с. 193], из которого Ирина мечтала вырваться в вечное упокоение. Часто она характеризовала свое самочувствие как пограничное между жизнью и могильным сном, как угасание («О, какое мучение! Как хочется спать, спать и не просыпаться; грезить и грезить... Тесно, душно ... скучно ... пошло ... и однообразно здесь» [3, с. 186]), писала о желании уйти в лучший мир: «Да, я хочу умереть. <.> Самое прекрасное, самое святое в мире - это смерть. И я жду её, жду с нетерпением!» [3, с. 174].
Мученическое крушение идеально-желаемого мира приводит Ирину к потребности «легализовать» терзания и мытарства, сделать их обязательным условием будущей счастливой жизни («Счастья можно добиться только страданием: после страданий всегда бывает счастье, и чем сильнее они, тем больше награда» [3, с. 186]). В дневниках появляется образ Чёрного Креста и Крыма как Крестного Пути, пути страданий, который прошел Иисус Христос, неся крест к месту казни на Голгофу. Ирина даже сознательно пытается ограничивать себя во всём: «За последнее время я вела ужасную жизнь: во всём, что только возможно, я отказывала себе, я отказывала себе во всём, в самых мелочах, я старалась делать себе как можно хуже, я мучила себя, как самый жестокий деспот не мог бы меня мучить» [3, с. 200-201]. Смех в гимназии и общение с девочками из класса ощущаются как грех, сопровождаются угрызением совести и тяжестью на душе: «На душе так скверно стало. Нет, не в веселье счастье теперь, мне милее грусть» [3, с. 202].
Стоит отметить, что, несмотря на болезненное переживание краха надежда возвращение в «рай первозданный» (дооктябрьскую Россию) и обусловленную этим мифосемиотизацию Крыма как аномального пространства, Ирина Кнорринг пытается преодолеть трагедию времени: «Хочется красоты, поэзии, музыки, дивной музыки, чтобы звуки вливались в душу и пели, сладко пели в сердце. Хочется жить бодро, энергично, шумно <...>» [3, с. 186], «Интеллигенция - класс привилегированный: мы сумеем найти прелесть жизни, всегда сумеем забыться в поэзии, искусстве и т.д.» [3, с. 176]. Местами, дававшими возможность «выйти» из реальности к «прекрасным мирам» (по терминологии Й. Хейзинги) был крымский природный ландшафт;
Семиотика
107
Ирина любила гулять за городом, в степи, по кургану, открытому высоким горам. Богатая культурная жизнь Крыма, несмотря на военные события, позволяла юной беженке отвлечься: И. Кнорринг с теплотой рассказывает о пьесе К. Джером-Джерома «Мисс Гобс», спектаклях «Превосходный тесть», «Свадьба Кречинского», «Шалунья», «Там хорошо, где нас нет», «Граф Люксембург», «Король веселится», «Сверчок на печи», концерте оперного певца Л. Собинова, «водевили, оперетке и танцах» [3, с. 167], чтении Ч. Диккенса. Сочинение стихотворений, каждодневные записи в дневнике, сны о Харькове, мысленные беседы с подругой детства Татьяной, молитвы, подготовка к вступительным экзаменам в гимназию также помогли Ирине пережить ужас, как ей казалось, разрушающегося мира и остаться человеком в Крыму 1920-го г.
Список литературы:
1. Афанасьева С. Крымский контекст концепта «дом» в творчестве поэтессы первой волны эмиграции Ирины Кнорринг [Электронный ресурс]. -Режим доступа: http://orlita.org.
2. Воронова Е.В. Мифология повседневности в культуре русской эмиграции 1917-1939 гг. (на материале мемуаристики) / Е.В. Воронова. - Германия: LAMBERT, 2012. - 180 с.
3. Кнорринг И. Повесть из собственной жизни. Дневник. Т 1 / И.Н. Кнорринг. - М.: АГРАФ, 2009. - 608 с.
4. Наривская В.Д., Степанова А.А. Реанимация крымского текста в романе в письмах И.С. Шмелёва и О.А. Бреддиус-Субботиной // Вюник дт-пропетровського ушверситету iменi Альфреда Нобеля. Серш «Фшолопчш науки». - 2013. - № 2 (6). - С. 125-134.
5. Русская военная эмиграция 20-х - 40-х годов. Документы и материалы. Том 1. Так начиналось изгнанье. 1920-1922 гг. Книга первая. Исход. -М.: Гея, 1998. - 432 с.
