Крымская война и русская поэзия (1853 -1856 годы) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

8. См.: Минц З.Г., Обатнин Г.В. Указ. соч. С. 59.

9. Созина Е.К. Указ. соч. С. 50. Ю.Там же. С. 51-53.

11 .Левин Ю.И. Указ. соч. С. 11.

12.См.: Барковская Н.В. Указ. соч. С. 61-62.

13.Там же. С. 62.

14.Созина Е К. Указ. соч. С. 49.

15. См.: Белоусова Е.Г. Дуализм стиля Д. Мережковского // Вест. Челяб. ун-та. Сер. 2. Филология. 1997. №2. С. 6,716 Черемисина Н.В. О гармонии композиции художественного целого (роман Пушкина "Евгений Онегин") // Язык и композиция художественного текста. М., 1984. С. 4.

17. См.: Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 156.

К.В. Ратников

КРЫМСКАЯ ВОЙНА И РУССКАЯ ПОЭЗИЯ (1853 - 1856 годы)

Как и каждая военная невзгода, Крымская война оказала глубокое влияние на Россию, ее общество и литературу. Вопреки известной декларации Ф.И. Тютчева ("Теперь тебе не до стихов, / О слово русское родное! / Созрела жатва, жнец готов, / Настало время неземное... "), российская словесность с первых же дней войны живо отзывалась на происходившее. Практически все активные участники литературного процесса той эпохи отразили в своем творчестве военные реалии. Достаточно указать на насыщенные непосредственными боевыми впечатлениями "Севастопольские рассказы" Л.Н. Толстого, прочно вошедшие в фонд классики русской прозы. Не столь очевидно обстоит дело с поэзией. Несмотря на то, что творчество большинства русских поэтов ознаменовалось в "крымские" годы созданием патриотических по духу произведений, эта часть их наследия зачастую оказывалась, и до сих пор остается, за пределами изучения отечественной поэзии середины прошлого века. Отчасти это объясняется настороженным отношением позднейших исследователей к позиции солидарности целого ряда авторов с официальными доктринами курса, проводившегося николаевским правительством. А также и тем, что начавшийся в послевоенный период мощный подъем русской поэзии как бы заслонил собой не столь яркую картину словесности в николаевскую эпоху. Вместе с тем представляется неоправданным пренебрежение как влиянием, оказанным Крымской войной на русскую поэзию, так и в особенности теми значительными художественными

свершениями, которых удалось достичь русским поэтам на военном материале.

Начавшаяся война властно мобилизовала не только штыки, но и перья. Многочисленные отклики на события, развертывающиеся на восточном театре военных действий, составляли ведущую тему публицистических, документальных и поэтических публикаций в газетно-журнальной периодике 1853 - 1856 гг. Охотнее других предоставлял свои страницы произведениям патриотической лиры журнал "Москвитянин", надежный оплот правительственного курса. Здесь за годы войны были опубликованы военно-патриотические стихотворения С.П. Шевырева, князя П.А. Вяземского, И.С. Никитина, Д.П. Ознобишина, С.Е. Раича и некоторых других, менее известных авторов. Кроме того, появлявшиеся в периодике поэтические отклики на военные темы объединялись в особые сборники-антологии. Наиболее представительным является составленное неким Н. Клочковым под красноречивым заглавием двухчастное "Собрание патриотических стихотворений, написанных разными авторами по случаю военных действий и побед, одержанных российским победоносным воинством" (М., 1855). В него вошли, помимо стихов уже названных поэтов, также произведения графини Е.П. Ростопчиной, Ф.Б. Миллера, В.М. Жемчужникова и некоторые стихи анонимных авторов. Наконец, отдельными изданиями вышли поэтические книги Ф.Н. Глинки "Ура!", П.А. Вяземского "К ружью!", А.Н. Майкова "1854-й год", причем все вырученные от их продажи средства шли в пользу раненых русских воинов, защитников Севастополя. К сожалению, этот филантропический аспект их поэтического творчества оказался основательно забыт, зато прочно утвердился пренебрежительный термин "ура-патриотического" стихотворчества, возможно подсказанный демонстративным заглавием книги Глинки -заслуженного ветерана 1812 года.

Кроме перечисленных авторов, в различной степени тяготевших к официальному общественному стану (сюда можно включить также Тютчева, К.К. Павлову, Н.В. Берга и юного А.Н. Апухтина), немало поэтов, писавших о Крымской войне, разделяли более либеральные убеждения. Не имея, в силу политических условий последних лет николаевского царствования, своего периодического органа со сколько-нибудь явственной либеральной позицией, они вынуждены были рассеивать свои произведения по самым разным изданиям. К представителям этого либерального лагеря следует отнести в первую очередь поэтов-славянофилов (A.C. Хомяков, И.С. Аксаков), а также таких литераторов, как В.Г. Бенедиктов, Я.П. Полонский, А.Н Плещеев, в значительной мере граф А.К. Толстой. Резко либеральных взглядов придерживался и "севастополец" граф JI.H. Толстой. Поэты

из демократических и леворадикальных кругов H.A. Некрасов, H.A. Добролюбов, П.Л. Лавров, В.Р. Зотов, Т.Г. Шевченко не имели благоприятных условий и возможности публично выразить свое критическое отношение к ходу войны. Однако их осуждающее и негодующее слово также сыграло важную роль в обсуждении причин неудач России в Крымской кампании и осмыслении ее результатов.

В хронологическом отношении поэзия Крымской войны может быть, с известной долей условности, подразделена на три периода. Первый (осень 1853 - лето 1854) охватывает отклики на начальную фазу войны, вполне счастливую для русского оружия. Второй этап (самый тяжелый для России - с осени 1854 по август 1855) проходит под знаком горячей реакции русского общества на кровавую и героическую севастопольскую эпопею. Наконец последний (с падения Севастополя до заключения Парижского мирного договора, положившего конец Крымской войне) включает подведение итогов отгремевшим битвам и робко намечает пути в послевоенное будущее России.

Официальной причиной военного конфликта с Турцией было объявлено благородное стремление российского императора Николая I защитить славянских братьев-единоверцев от религиозных притеснений османских властей на всей территории владений султана -от Дуная до Палестины. Намерение это нашло широкую поддержку во всех кругах общества и вылилось в поэтические призывы: "С гор Балканских наши братья / Простирают к нам объятья / С упованьем и мольбой / Скорби их нам не чужие: / Им сочувствует Россия / И за них готова в бой " (Вяземский); "И все твердят: "Пора в объятья / Нам соплеменников родных; / Нас кличут мученики-братья, / Ужели выдадим своих?!.. " (Глинка). Для славянофила Хомякова, помимо понятных панславистских чувств, важен также гуманистический аспект духовного освобождения человека - в этом ему виделось провиденциальное назначение всемирной истории: "Твой суд совершится в огне и крови; / Свершат его слепо народы... /О Боже, прости их! и всех призови! / Исполни их веры и братской любви, / Согрей их дыханьем свободы!". Однако все сознавали, что единение славянских братьев под верховной эгидой России достижимо лишь в ожесточенной борьбе с противниками славянства мира, прежде всего с исламским миром: "Мы несем освобожденье / Нашим братьям: мы несем / На неверных суд и мщенье, / На коварных меч и гром " (Шевырев). Таким образом, гуманистические идеалы с самого начала тесно переплетались с пафосом религиозной войны (как в стихотворении Глинки "Пора!"):

Полки кричат: "ура! ура!".

Труба гремит: "пора! пора!".

Встает - от млада до велика, Встает с крестом Христов народ... И длинное ружье, и пика Уж сами просятся в поход!

И веет знамя голубое С его белеющим крестом, И верных рать уж стала в бое, За дело веры поднятом...

Своеобразный отпечаток на характер патриотической поэзии тех лет накладывала также мистически обосновываемая мессианская геополитическая концепция святой Руси, на практике проявлявшаяся имперской экспансией России на Восток. В частности, Тютчев еще за несколько лет до войны так рисовал в стихотворении "Русская география" свыше предначертанные России рубежи: "Семь внутренних морей и семь великих рек... / От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... / Вот царство русское... и не прейдет вовек, / Как то провидел дух и Даниил предрек ". На открывшиеся наконец боевые действия он, переживавший в те годы увлечение спиритизмом, откликнулся торжественным "Спиритистическим предсказанием": "Дни настают борьбы и торжества, / Достигнет Русь завещанных границ, / И будет старая Москва / Новейшею из трех ее столиц ". Каким еще столицам предназначалось войти в состав Российской империи, явствует из следующих строк Шевырева: "Братья, братья? где вы? где вы? / Где Царъград, Еру салим? / Дети, старцы, жены, девы, / Мужи, юноши - летим!". Однако, наряду с мессианскими пророчествами, важным факпром воодушевления для значительной части русского общества стала возможность вырваться из тягостной атмосферы "мрачного семилетия", правительственной реакции, наступившей в России в ответ на европейские революционные волнения 1848 года. Ожидание обновления личной безрадостной жизни в общей борьбе за высокие идеалы человеческого братства выразил славянофил Иван Аксаков, порывавшийся добровольцем на Дунайский театр войны: "О, туда! Отрадно на просторе / Там вздохнуть средь жизни мировой, / В горе всех - свое растратить горе, / В счастьи всех - исчезнуть, будто в море, /Хода дней не слыша над собой... /В общей жизни - жизнью потеряться, /В общем деле - свято послужить... ".

Как и следовало ожидать, внешнеполитическая экспансия России вызвала немедленное противодействие ведущих европейских держав. За свои интересы во владениях Османской империи, отложив на время извечное соперничество, вступились Англия и Франция. Их дипломатический конфликт с Россией неизбежно перерос в открытое военное противостояние и завершился отправкой соединенных эскадр

в Черное море, к Крымским берегам. Западная печать развернула активную антироссийскую кампанию. Русские поэты противодействовали западной пропаганде, отстаивая правоту своей страны. Маршруты вражеских флотов скрестились с бегом русских поэтических строчек. Позицию многих авторов озвучил Майков: "Мой стих есть тоже меч - и с вашими мечами / Ужели не блеснет за Русь он под грозой? / Ужели может он молчать перед врагами?". Русская поэзия военную тематику на раннем этапе развития событий представляла преимущественно в двух жанрах. Во-первых, в виде историко-культурных обзоров русской и европейской истории, анализа глубинных истоков противостояния России и Запада, например "Клермонт-ский собор" Майкова, "Разговор в Кремле" Каролины Павловой. Оба автора сходятся в определении главной причины непримиримой недоброжелательности Запада по отношению к России - это зависть к ее успехам, к самостоятельной и независимой политике, к той видной роли, которую стала играть на международной арене Российская империя: "За что же западные братья, / Забыв свой подвиг преэюних лет, / Ей шлют безумные проклятья, /Как скрежет демонов во след? /За что ж с тоскою и заботой / На нас они, косясь, глядят? / За что ж на нас идут их флоты / И нам погибелью грозят? / За что ж? За то, что мы созрели, / Что вдруг в учениках своих / Они совместников узрели, / Что то не шутка, между них /Мы смело требуем гражданства!" (Майков); "Уж восстают молвы глухие / Кичливых западных держав, / Уж ненавистна им Россия, / И близок, может, час расправ!" (К. Павлова).

Но еще большее распространение получил жанр прямой политической инвективы, направленной против Турции и ее европейских союзников. Все без исключения авторы отметили вопиющую парадоксальность ситуации: христианские державы Европы выступили в союзе с мусульманской Турцией против православной России! Закономерным следствием этого стали упреки в предательстве Христовой веры "Два великие народа, / Два отступника Христа! / Вас к тому ль вела свобода, / Чтоб отверглись вы креста? " (Шевырев); "Но что ж? - За хлеб-соль, нашу дружбу, - / Предав наш символ за Коран, / Вы к туркам поступили в службу / И отступились христиан!!!. / Что ж скажет летопись пред светом /Про нечестивый ваш союз? -/ "Британец в сделке с Магометом, / И - стыд! - отурчился француз!!.." (Глинка). Пристыжение противников, поставивших политические интересы выше облегчения османского гнета над православными подданными - сквозной мотив инвективной поэзии: "Не стереть в бытописаньях / Вам с себя стыда пятно. / Вечно будет вам в преданьях/Море Черное черно" (Шевырев); "Ужели в летопись родной

своей отчизны / Не стыдно вам внести свой собственный позор, / Потомков заслужить суровый приговор / И современников живые укоризны?" (Никитин); "Вы тоже встанете - не с нами: / Христовых воинов сыны / Пойдут на нас под бунчуками / В рядах защитников Луны; / И предков славу и смиренье / Переживет потомков грех: / Постыдно будет им паденье, / Постыдней ратный их успех!" (К. Павлова). Помимо обличительных интонаций, в арсенал инвективной поэзии входила также ирония. Разоблачительному осмеянию подвергся лицемерный союз двух прежде непримиримых врагов: "Вековечно враждовали, / Ненавидел брата брат, / А теперь вы дружны стали, / Словно Ирод и Пилат" (Шевырев). Особенно активно сатирические стрелы поражали нового императора Франции Наполеона III, в котором справедливо усматривали главного инициатора войны против России. Напрашивающееся сопоставление племянника со своим великим дядей оказывалось для "бледной тени славной тени" (по определению Вяземского) поистине убийственным: "Если дядюшку бесславно / Из Руси вернули вспять, / Так племяннику подавно / И вдали несдобровать" (ходившая в народе песня "На нынешнюю войну"); "Ируку жмет тому племянника рука, / Кто дядю заточил: все древние раздоры / Забвенью преданы из ненависти к нам " (Миллер). Незавидное положение Наполеона III, вынужденного искать во внешней войне выход народному недовольству внутренней политикой Второй империи, верно подметил Шевырев, обратившись к жанру эпиграмматической надписи к портрету: "Ковач злокозненных союзов, / Мучитель счастия земли, / Он шлет на нас своих французов, / Чтоб на него они не шли". Что касается Англии, то она была новым для России врагом, еще не изведавшим на себе сокрушительных ударов русского оружия, о чем ее спешили заранее предупредить - то с одическим торжеством ("Понятно Англии кичливое волненье: / Народный русский дух не много ей знаком, / Она не видела Полтавского сраженья, / И чужды ей наш снег и Бородинский гром" (Никитин)), то в ернических тонах насмешки над технической изощренностью "всемирной мастерской": "Альбион - статья иная: / Он еще не раскусил, / Что за машина такая/Наша Русь, и в сколько cía. / То-то будет удивленье / Для практических голов, / Как высокое давленье / Им покажут без паров!" ("На нынешнюю войну"). Наконец, отношение к Турции, "больному человеку" Востока (по оценке Николая I), послушному орудию в руках ее европейских союзников, отличалось высокомерной пренебрежительностью: "Заспесивился турчонок, / Он зафыркал, поднял нос, / Он ревет: "Я не ребенок! /Я и сам теперь подрос!" ... Вырос ты — чресчур не бреди! /А к чему, скажи-ка нам, / Взял к себе ты в няньки - леди/Да французскую мадам? " (Вяземский).

Инвективная поэзия использовала целый спектр выразительных средств, среди которых ведущим была антитетичность ключевых образов. Так, гордости врага (своей воинской мощью, принадлежностью к "просвещенным нациям" Европы) противопоставлялось смирение русских людей перед Божественным Промыслом, наказующим надменность духа и встающим на строну покорно исполняющих свой христианский долг: "Средь бедствий, средь борьбы кровавой / Не унывавший не погиб> / Господь облек смиренье славой, / А славу гордую расшиб" (Вяземский). Вследствие общеизвестной религиозности русского народа несомненной представлялась его духовная и, как следствие, воинская победа над заносчивым противником: "Не в пьянстве похвальбы безумной, / Не в пьяной гордости слепой, / Не в буйстве смеха, песни шумной, / Не с звоном чаши круговой; / Но в силе трезвенной смиренья / И обновленной чистоты / На дело грозного служенья / В кровавый бой предстанешь ты " (Хомяков). Сила духа противопоставлялась воинским армадам, так что даже численное превосходство противника ("Идут на нас владыки и народы, / На одного толпа врагов" (Вяземский)) не смущало патриотически воодушевленных авторов: "Ура!., на трех ударим разом, / Не даром же трехгранный штык! ... И двадцать шло на нас народов, / Но Русь управилась с гостьми: / Их кровь замыла след походов, / Поля белелись их костьми. ... И русский там возьмет о т в а г о е, / Где не придется взять числом... " (Глинка). Широкое распространение получила антитеза напора волн и стойкости скалы - аллегория противостояния России враждебному миру: "Как вкруг утеса моря воды, / Кричат безумные народы / Вокруг России молодой..." (Майков); "Вражда и страсть нас вызывают к бою, / С лица земли грозятся нас стереть: / Ничтожный гнев потока пред скалою! /Волнам скалы не одолеть!" (Вяземский). Наконец, постоянно сопоставлялась религиозная символика - православный крест и мусульманская луна: "Христос, архистратиг наш вечный, / Он здесь!.. За Ним святой войной, /И светлый крест осьмиконечный / Вонзим над бледною луной!.. " (Глинка).

Помимо антитез, большое значение для достижения сильного художественного впечатления имели ярко-экспрессивные образы грозы, грома, молнии ("Шла туча с запада, другая от востока. / Сошлись, ударились: гремит в раскатах гром, / И свищет молния - и на земле кругом / И зверь и человек замолк в тоске глубокой " (Майков)). И в народно-песенной (кольцовской) манере ("Видишь: тучи несут / Гром и молнию, / При морях города / Загораются. / Все друзья твои врозь / Порассыпались, / Ты одна под грозой... / Стой, Русь-матушка!" (Никитин)); и пир ("Так пусть гремит кровавый пир, / За славой битв настанет мир" (Майков); и Божий суд ("На Дунай! туда, где

новой славы, / Славы чистой светит нам звезда, / Где на пир мы позваны кровавый, / Где, на спор взирая величавый, / Целый мир ждет Божьего суда!" (Аксаков); "Глас Божий: "Сбирайтесь на праведный суд, / Сбирайтесь к Востоку, народы!" / И, слепо свершая назначенный труд, / Народы земными путями текут, / Спешат через бурные воды " (Хомяков).

В целом инвективная поэзия эпохи Крымской войны представляет собой наглядное свидетельство модификации пушкинских традиций поэтизации Российского государства и полемики с его врагами, заложенных такими блистательными инвективами, как "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина"1. Времена изменились, и пушкинский патриотический размах "от Перми до Тавриды" превратился у стареющего Вяземского (некогда осуждавшего друга за его "шинельную оду") в верноподданный клич: "Со льдов Двины до берегов Дуная, / С Алтайских гор за рубежи Днепра /Да грянет клик по гласу Николая: / Ребята, в строй! к ружью! ура!".

Вместе с тем непроизвольно примешивающийся к патриотизму шовинистический налет, почти неизбежный перед лицом иноземного вторжения, встречал и активное неприятие. Если для либерально настроенного Плещеева дух национальной розни представлялся несовместимым с истинно христианским чувством всемирной братской любви ("Отчизну я люблю глубоко и желаю / Всей полнотой души цвести и крепнуть ей, / Но к племенам чужим вражды я не питаю, / Ей места нет в душе незлобивой моей"), то радикальный демократ Добролюбов справедливо видел в инспирированных войной показном патриотизме и шовинизме идеологические орудия ненавистного ему николаевского режима: "Надевши пошлую личину / Любви к отечеству квасной, / Злословья камнем я не кину / В народы, мощные душой, / Не прокляну их за успехи, / Не поглумлюсь и их бедам... ".

Стремясь выразить свою солидарность с воюющим народом, некоторые поэты обратились к жанру солдатских походных песен, призванных вселять мужество в русских ратников, укреплять их христианские и монархические чувства, популярно разъясняя причины вступления России в войну (князь Вяземский, "Дунайские песни", граф А. К. Толстой, "Стрелковые песни"). Примечательно, что военно-патриотическая песня оказалась представлена не только литературными стилизациями аристократических авторов под национальный фольклор, но и непосредственными образцами народного творчества. Так, Бергу принадлежит перевод финской песни "Мой жених на войне", в какой-то мере передающей отношение прибалтийских подданных империи к происходящему на далеких турецких фронтах: "Женихи моих подружек дома, / Только нету моего со мною... Не в

Финляндии играл он свадьбу, / А играл он свадьбу на чужбине, / Под шатром великого владыки, / В хижине у малого владыки, / Обвенчался не кольцом, а саблей, / Не с невестой, а с турецкой пулей". Интересным примером развития солдатского фольклора стал сказ Майкова "О том, как отставной солдат Перфильев пошел во вторичную службу", своеобразно интерпретирующий христианско-монархические чувства и кастовую военную психологию русского солдата, чье понимание своего патриотического долга и воинской чести не позволяет оставаться безучастным зрителем военного лихолетья родины: "...Об товарищах справлялся, - / Тот ушел, и тот ушел. / И гляди ж, что тут случится: / Все сберутся наконец / В Петербург. Тут смотр. Явиться, /Значит, надо во дворец. /Государь в лицо всех знает - /И, когда к нему придут, / Всех ведь вспомнит, обласкает, / Спросит вдруг. "Перфильев тут? " / Что? — ведь дыбом станет волос, / Как дадут один ответ, / Так, во весь солдатский голос, / Разом хватят: "Никак нет!" ... Показать нельзя ведь рожи / К добрым людям... а потом, / Как к угодникам в храм Божий /Я пойду с таким стыдом? / Всю ведь жизнь обезобразим; / Здесь уж - чести нам не ждать / А умру — с великим князем / Встречи там не миновать. / "Так-то, братец, -скажет строго, - / Ты домком стал поживать, / Так забыл свой долг и Бога, / Что своих стал выдавать, - /Я таких, ступай, не знаю!" / То есть как ни кину я, / К одному все натрафляю, / Что остаться мне нельзя "

Еще одна характерная черта поэзии Крымской войны - ее военно-исторический колорит. Присутствие бонапартистской Франции в числе вооруженных противников России закономерно вызвало в поэзии воскрешение славных образов 1812-го года с его всенародным отпором французскому вторжению. "И горе гордецам, которых пыл безумный / Накликает себе 12-й наш год!" - предостерегал Вяземский вождей западных держав. "Но год двенадцатый не сказки, / И Запад видел не во сне, / Как двадцати народов каски / Валялись на Бородине ", — напоминал врагам России исторические уроки Глинка, активный участник той войны. Образ Кутузова вновь приобрел значение символа русской славы. С явной ориентацией на пушкинское "Перед гробницею святой...", вплоть до варьирования мотива чудодейственной силы гроба полководца ("В твоем гробу восторг живет!") написана Миллером "Молитва у гроба Кутузова":

В твой мрак таинственный, под сень твоих знамен, Душа меня влечет, Казанский храм священный! Люблю молиться я, коленопреклонен, У гроба твоего, Кутузов несравненный! Двунадесятый год здесь часто восставал В красе передо мной величием Отчизны.

Дышало все вокруг - от хлада мелкой жизни Здесь часто душу я в мольбе отогревал. Теперь иду вдохнуть я новый жар с могилы, В терпении просить для Руси новой силы У Бога русского - великий час настал!

Тема войны 1812-го года включала и обращение к еще живущим героям той эпохи с призывом вновь, как встарь, с честью послужить Отечеству. Так, когда один из наиболее популярных полководцев той войны, опальный генерал Ермолов, доживавший свой век на покое в Москве, был единодушно выбран главой народного ополчения, графиня Ростопчина в своем приветствии кутузовскому ветерану напутствовала его на новые славные подвиги: "Возьми рукой неослабевшей / Свой старый меч, Европы страх! /Герой, в покое поседевший, /Помолодеешь ты в боях! ... Вставай, честь русского народа, / Себя врагам припомяни, / И пусть двенадцатого года / Великие вернутся дни!". Сам мотив напоминания противникам о прежних поражениях от победоносного русского оружия - сквозной в первом периоде поэзии времени Крымской войны. Напоминание это адресовано не только к традиционным противникам России - Турции ("Мы вновь напомним вам героев Рымника, / И ужас чесменский, и славный бой Кагула... " (Никитин)), Франции ("А помните ль Кутузова, французы, / Не помните? -так мы ж напомним вам " (Вяземский)), но и звучит предостережением всему враждебному Западу: "И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой / Напомним скопищам забывшихся врагов / Свой богатырский меч, запечатленный славой, / И силу русскую, и доблести отцов " (Никитин). Впрочем, в отношении Турции необходимость напоминаний об исторических битвах отпала очень быстро - серия блестящих побед на море и на суше выдвинула целый ряд новых имен русских полководцев, достойно унаследовавших славу предшественников ("Нахимов, Бебутов, победы близнецы! / В вас ожили в сей день богатыри-отцы. / Вы отклики громов, гремевших пред Кагулом, / И с Чес-мы грянувших грозою над Стамбулом. /Подъемлясь из гробниц, Румянцев и Орлов / Благословляют в вас своих учеников. / Восторгом вздрогнули их боевые тени " (Вяземский). Вместе с тем пополнилась и "топонимика славы", продолжив начатый еще в XVIII столетии перечень географических пунктов, ознаменованных триумфами российского оружия2 ("И, оглушенная пальбой побед, Европа / Твердит: Баш-Кадык-лар, глаз не сводя с Синопа" (Вяземский). Известие о победах под Си-нопом и Ахалцыхом заставляет Майкова вспомнить державинские традиции военно-победной оды, восславляющей воинскую мощь России ("Памяти Державина"). Поэтика "крымских" военных стихов многое восприняла из арсенала одического наследия прошлого века: и героический пафос, и торжественно-декларативную интонированность, и

славянизмы "высокого" поэтического стиля, и эпичность батальных полотен, и монархическую риторику. Сближает военно-патриотическую лирику Крымской войны с классической русской одой и исконная функция публичного поэтического оповещения о государственных свершениях на ратном поле: "Теперь не служит стих мне праздною забавой. / Он рвется из души, как отклик боевой / На зов торжественный отечественной славы " (Майков).

С вступлением в войну против России европейских союзников Турции военно-поэтическая топография приобрела иную тональность и новое значение. Война была внесена в пределы самой России, англо-французские эскадры бомбардировали портовые города и селения на Балтийском, Черном, Белом морях и даже на далеком Тихом океане. Изменившийся ход войны получил отражение в поэзии, оперативно откликавшейся на сообщения о покушениях врагов на русское побережье. Складывается своеобразная поэтическая карта вражеских вторжений и поэтический дневник успешной защиты русскими войсками родных рубежей. Внезапное нападение флота союзников на мирную торговую Одессу (да еще и в день Великой субботы, что воспринималось как демонстративное кощунство), отраженное с большим уроном для агрессора единственной береговой батареей города, запечатлено Шевыревым с детальной точностью, в манере стихотворной боевой реляции: "Одесса! вечною покрылася ты славой, /Когда в субботний день, день скорби величавой, /Два адмирала враз, Дундас и Гамелен, / Громили пушками ряды домов и стен, / И перещеголял их прапорщик отважный, / Наш чудо Щеголев, артиллерист присяжный, / Заставив замолчать их трехсотзевный вой / Сначала четырьмя, двумя, потом одной, / И ядер меткостью, и силой их полета / Три выбив корабля из вражеского флота". Каламбурное обыгрывание фамилии героя-артиллериста, простого прапорщика, служит усилению едкости насмешки над незадачливыми воителями в высоких чинах. Финал стихотворения сознательно выдержан в тонах религиозной проповеди и призван отразить позицию иерархов русской православной церкви по отношению к проискам враждебных держав: "День скорби вышней был - и, ангелом храним, / Нес архипастырь гроб, как древле Никодим, / И тело Господа поверх главы сияло, / И вдруг, у храма стен, ядро безбожно паю, / И гром словес тогда отверз его уста, / И горе он изрек на тех врагов бесславных, / На прерывающих моленья православных / У гроба всех людей Спасителя Христа!".

Несравненно более гармоничным сочетанием патриотического пафоса и религиозного воодушевления проникнут поэтический отклик Шевырева на ничем не оправданную бомбардировку вражеской

эскадрой русской церковной святыни - Соловецкого монастыря на Белом море:

Обитель мирная в объятьях хладных моря! Пристанище поста, молитвы, слез и горя! И ты подверглася грозе безумной их, Язычества страстей поклонников слепых! Но в час решительный твоих смиренных братий Блюли невидимо Зосима и Савватий; Охраной им сиял чудотворящий крест, Что первый водружен среди пустынных мест; Твой праведный ковчег был верой застрахован, Твой пастырь доблестный в молитву был закован! Когда громил тебя врага безбожный флот, Свершал и мирно ты молитвенный твой ход, И вышли на него хоругви и иконы, Великие вожди великой обороны! -И миновал огонь морских его бойниц Святых твоих людей и белых моря птиц.

Излюбленная Шевыревым мысль о неизменном торжестве смирения над гордыней, силы чистого духа над бездушной военной мощью делает это стихотворение не только памятником патриотической лирики, но и высоким образцом русской религиозно-философской поэзии.

Узнав о вторжении союзного десанта в дальневосточные владения Российской империи, пацифистски настроенный Бенедиктов создает выразительную картину неприятия "естественными" людьми, коренными обитателями Камчатки, варварских поступков притязающих на принадлежность к просвещенной нации чужеземных пришельцев: "И туда - на грань Камчатки - / Ты зашла для бранной схватки, / Рать британских кораблей, / И, пристав под берегами, / Яро грянули громами /Пришлецы из-за морей. ... Камчадал! Пускай в них стрелы! / Ну, прицеливайся! Бей! / Не зевай! В твои пределы, / Видишь, вторгнулся злодей. — / И дикарь в недоуменье... / Слышит странное веленье: / "Как? Стрелять? В кого? В людей?" / И, ушам своим не веря: / "Нет, - сказал, - стрелу мою / Я пускаю только в зверя, / Человека я не бью ". Основа этической позиции Бенедиктова в военные годы - неустанное ратование за возврат к христианским нормам человеческих отношений, указание на то, что воюющие стороны, принадлежа к единой христианской вере, на самом деле давно уже преступили заповеди Христа. Сама неизбежность ведения обороняющейся Россией боевых действий обосновывается им с религиозных позиций, возвращающих молению об одолении врага изначальный, неискаженный духовный смысл:

Готовясь в бой с врагом и ополчась на битву, Произнесем, друзья, смиренную молитву

К Отцу и Богу сил! Не станем возглашать, Что мы идем дела святые совершать' Не будем называть святыней пир кровавый, И славу Божию с земною нашей славой Безумно смешивать! - Под сению креста Во имя кроткое спасителя-Христа Не могут резаться и грызться люди-братья, Не обновляя ран честнейшего распятья[...]

эе& оскорблять учителя любви, Взывая к кротком Се нож1 Благослови, Да в честь Твою его поднимем на убийство' Уймем таким молитв кощунственных витийство! И, на врагов восстав, к Владыке воззовем: Прости, о Господи, мы много их побьем! Когда война охватила Крым, Бенедиктов отозвался на это стихотворением "Воспоминания о Крыме", построив его на антитезе райской природы, Божьего дара земле, и адской злобы, владеющей людскими полчищами, сошедшимися для смертной схватки, на противопоставлении гармонии мироздания человеческим смутам: "Когда-то земли уголок золотой / Я видел на юге России. / Казалось, от века в ладу меж собой / Там дольнего мира стихии. ... Казалось, гармонии вечной залог / Там щедрой природы объятья; / Устами ее там, казалось, сам Бог / Вещает всем людям: вы - братья! ... И что же я вижу? - Плывут корабли, / Мир стонет от бранных походов, /Ив райском приюте родимой земли / Устроилась бойня народов... ". Финал стихотворения - страстный религиозный протест против безбожной и бесчеловечной сущности любой войны, какой бы церковно-государст-венной риторикой она ни оправдывалась: "И это служители Богу креста! / На помощь убийству в сраженьях / Не все ли они миролюбца-Христа, / Слепцы, призывают в моленьях? / И там, где взвиваются пламя и дым, / Когда разгорается битва, / Не горькой ли, страшной насмешкой над Ним / Звучит эта злая молитва? ". Так Бенедиктов по духу предвосхищает известное определение войны, данное в "Войне и мире" Толстым, сполна узнавшим, что такое война, как раз благодаря Крымской кампанЛг

Знаменовавшая собой наступление второго, решающего этапа войны, начавшаяся в сентябре 1854 г. героическая севастопольская эпопея приковала внимание России и всей Европы к черноморской твердыне и ее беззаветным защитникам. Постепенно из стратегически важного военно-морского порта Севастополь превращается в общественном сознании в символ святыни русского духа, а сами севасто-польцы буквально сакрализуются: "О Севастополь! Крепость славы! / О мужи силы, Божья рать! / За вас есть в небе Мститель правый, / На вас Господня благодать!" (Шевырев); "Вы Севастополь наш гро-

мили... / Но тверд, незыблем наш оплот! / Стоит... Всевышнего десницей / Под градом ядр и бомб храним! / Над ним, над каждою бойницей, Незрим, витает херувим /Ив сердце крестоносной рати /

Вливает дух богатыря...... Пройдут века... К морской твердыне /

Паломник свой направит путь: /Воздать хвалу родной святыне, / В молитве храбрых помянуть " (Д. П. Ознобишин). Особое значение приобретает прославление вдохновителей и вождей севастопольской обороны - адмиралов Корнилова и Нахимова: "Чью не сломим мы гордыню, / Лишь воздвигни царь-отец /Душ корниловских твердыню / И нахимовских сердец!" (Бенедиктов). 14-летний воспитанник училища правоведения Алексей Апухтин выступает в печати со стихотворением, сопоставляющим героическую гибель Корнилова на севастопольских бастионах с судьбой фиванского царя Эпаминонда, бестрепетно отдавшего жизнь за отечество.

И в то же время резким диссонансом с поэтическими панегириками, создававшимися в далеких от Крыма столицах империи, прозвучали сложенные в кругу непосредственного участника обороны Севастополя графа JÏ.H. Толстого так называемые "Солдатские песни", нацеленные на прямое разоблачение официальной трактовки событий и развенчивающие армейских военачальников, повинных в напрасной гибели тысяч подчиненных: "И "уру" мы прошумели, / Да резервы не поспели, /Кто-то переврал. /На Федюхины высоты /Нас пришло всего две роты, / А пошли полки". По контрасту с непоколебимым мужеством и яркими воинскими талантами подлинных руководителей защиты города показываются эгоизм, интриганство и ограниченность выпестованных николаевской военной системой генералов: "Князь сказал: "Ступай, Липранди!" /А Липранди: "Нет, атан-де, / Я уж не пойду; / Туда умного не надо, / А пошли-ка ты Реада, / А я посмотрю"" К лучшим образцам русской сатиры принадлежит меткое определение штабного полководчества: "Долго думали, гадали, / Топографы все писали / На большом листу. / Чисто писано в бумаге, / Да забыли про овраги, / А по ним ходить ". Еще более резкая и всеобъемлющая критика николаевской государственной машины, чья полная несостоятельность воочию выявилась в ходе войны, дана в распространявшемся подпольно послании "Русскому народу" П.Л. Лаврова, обратившего обвинения уже не к армейскому командованию, а к самому правительству, не сумевшему подготовить страну к отражению агрессии: "Куда девалися солдатов миллионы? / Где был готов отпор? / Мы все не верили, а слышались уж стоны / Из-за кавказских гор; / Пределы русские война уж разоряла, / Уже страдал народ, / С креста Исакия Россия различала / Британский гордый флот / Один курьер идти вперед нес приказанье, / Другой - идти назад, / И

двигались войска без цели, без сознанья. / То был уж не парад... / И мало было нас везде, где враг являлся. / Солдат наш грудью брал; / Глупее прежнего зато распоряжался / Парадный генерал ".

Начавшуюся на периферии империи войну сполна ощутила на себе вся глубинная, народная Россия: рекрутские наборы, передвижения полков, провоз пленных и раненых во внутренние губернии наложили специфический отпечаток на ее внутреннюю жизнь. Выразительные картины военных будней страны запечатлел Майков в образе идущей через российские просторы к дальним фронтам бесконечной дороги: "Ох, дорога ль моя, ты дороженька! / Как пришло тебе твое времечко. / Не дорогой ты - стала улицей. ... Только утро-свет заме-рещится, / Уж скрыпуч обоз без конца ползет, / Все добро везут, кладь казенную. / Вслед полки идут, едет конница. / Кони фыркают, сабли звякают, / Усачи сидят, подбоченились......А потом идет артиллерия: / Пушки медные, все сердитые, / Фуры крашены сизым порохом; / Офицер идет хоть молоденький, / Только быстрый взгляд, носик вздернутый. ... Им пехота вслед: вперед музыка, / С запевалами, с пляской, с гиканьем; / Ружья - что твой лес! Каски медные, / Полы загнуты, сапоги в пыли: / Идут — стонет дол! Чуешь - сила валит". Интересно сопоставить стилизованное под фольклорную поэтику майковское описание с реалистичными зарисовками по памяти, сделанными на том же материале уже в послевоенные годы Некрасовым: "Русь поднялась со всех сторон, / Все, что имела, отдавала / И на защиту высылала / Со всех проселочных путей / Своих покорных сыновей. /Войска водили офицеры, /Гремел походный барабан, / Скакали бешено курьеры; / За караваном караван / Тянулся к месту ярой битвы -/ Свозили хлеб, сгоняли скот. /Проклятья, стоны и молитвы /Носились в воздухе... Народ / Смотрел довольными глазами /На фуры с пленными врагами, / Откуда рыжих англичан, / Франь(узов с красными ногами / И чалмоносных мусульман / Глядели сумрачные лица... ". Явственно ощутимое различие между восторгом перед воинской мощью родины у Майкова и глубоким сопереживанием народу, вынесшему на себе бедствия этой войны, у Некрасова наглядно демонстрирует разницу в отношении к войне представителей проправительственной и демократической общественных групп.

Внезапная смерть Николая I в феврале 1855 года, в самый разгар кровавой севастопольской осады, вызвала незамедлительные поэтические отклики как в официальном стане (Шевырев, "Россия! плачь об нем"; Вяземский, "Плач и утешение"; Тютчев, "По случаю приезда австрийского эрцгерцога на похороны императора Николая"), так и в леворадикальных кругах (Добролюбов, "18 февраля 1855 года"). Закономерно стремление к осмыслению роли покойного импера-

тора в длящейся войне. Если у разночинца Добролюбова нет ни малейших сомнений в личной виновности Николая, злонамеренно инициировавшего бесполезные для родины военные испытания ("Без нужды он привлек к нам ратное невзгодье, / Других хотел губить, но сам погиб вперед"), то князь Вяземский ставит перед собой прямо противоположную задачу — защитить и оградить память монарха от нападок его зарубежных и домашних врагов. Непереиздававшаяся с тех пор обширная некрологическая ода "Плач и утешение", одна из несомненных поэтических удач позднего Вяземского, яркий образец этого трудного жанра. Она является по стилю гибким сочетанием житийного "плетения словес", традиций панегирической риторики XVIII столетия3 ("Наш якорь в пристани, наш в бурю ветр попутный, / Наш крепкий вождь, булат, и щит, и булава, / Наш прозорливый страж всеобщий, всеминутный, / России мощной грудь, душа и голова, / Наш царь, наш Николай лежит в безмолвном гробе! / Глядим - и мнится нам, что видим страшный сон: / Не верится любви, не верится и злобе, / Что пал, что мог он пасть - так был державен он") с интонациями политической публицистики, призванной опровергнуть обвинения, выдвигаемые против Николая его военными противниками, и противопоставить им промонархическое истолкование причин военного конфликта России со странами Запада ("Он и пред вами чист! И, чуждый укоризне, / Он вас не вызывал на сей смертельный бой. / Вас раздражала в нем его любовь к отчизне; / Бессовестно ему вы ставили виной, / Что он не предал вам народной нашей чести, / Что помнил он отцов наследье - долг и сан, / Что вам не уступал, в угоду вашей мести, / Прав, купленных рукой и кровью россиян "). Сама смерть императора воюющей державы подается как гибель воина на своем боевом посту: Николай оказывается сопричисленным к пантеону героев, павших за честь отечества и оплакиваемых всей Россией. "Утешение" же Вяземский усматривает в том, что непреклонный дух ушедшего венценосца все еще продолжает осенять его страну ("Он пал, но дух его в народе не угас") и отзывается в сыне - новом русском царе Александре II, которого Вяземский от имени русского народа пафосно призывает продолжать святую борьбу: "Верь и надейся, царь! Твой подвиг многотруден; / Но доблестной душе нет жатвы без трудов. / Народ твоей весь с тобой; могущ он, многолюден, / И каждый за тебя в нем умереть готов. / Дни опытов и гроз грядущей жизнью полны. / Достигнем цели мы упорством и борьбой. / Нет, не затопят нас племен враждебных волны, / Нет, свято устоит Россия пред враждой". Уже привычные образы нахлынувших волн и ратной грозы усиливаются восходящей к пушкинской "Полтаве" метафорой

кующегося железа: "Мир и война равно в народной жизни нужны: / В пылу огня должно железо отвердеть ".

Вопреки надеждам Вяземского, реальный ход войны складывался для России по-прежнему неблагоприятно. Истощенная противостоянием объединенным военным силам сильнейших европейских держав, Российская империя вынуждена была уступить противнику поле боя: в конце августа 1855 г., после беспримерных по ожесточенности англо-французских бомбардировок и штурмов, русские войска начали эвакуацию из Севастополя, что было равнозначно окончательному поражению на Крымском театре военных действий. Падение Севастополя вызвало в обществе не только горечь, но и побудило подвести итоги севастопольской страды, новым светом озарив небывалую стойкость защитников города, И месяцев отражавших осаду многократно превосходящего численностью и вооружением неприятеля. Даже печать союзников отдавала должное мужеству севасто-польцев, поэтому показ последних дней обороны глазами человека с враждебной стороны, участника решающего штурма, предпринятый Я.П. Полонским в стихотворении "На Черном море", оказался особенно убедительным и впечатляющим:

Какой ценой, ты вспомнишь, брат, Купили мы развалин ряд! Для человеческих ушей Гром неестественный гремел, Когда мы лезли из траншей На вал, скользя по грудам тел. [... ]

Стена была обагрена... Дым застилал, как пелена, Небесный свод - и от земли Тяжелый поднимался пар. Вдали пылали корабли, И отражал залив пожар.

Стихотворение Полонского значительно еще и тем, что в нем преодолены шовинизм в отношении к враждебным народам и достоверно воссозданы чувства типичного рядового участника боев, насильственно втянутого в кровавую бойню по воле остро нуждающегося в военном триумфе деспотического режима нового императора Франции: "Ликуйте, гордые умы! / Могилу храбрых взяли мы... / Коварной славы сладкий дым, / Ты горек нам, ты дорог нам! / Но - фимиам необходим / Кумиру и его жрецам. ... Пускай наш новый полубог /Вкушает славу!.. Я б не мог... ".

Реалистическая тенденция в изображении войны стала преобладающим творческим методом в военных стихотворениях, написанных непосредственными очевидцами крымских боев. Военному кор-

респонденту "Москвитянина" Бергу, помимо детально-точного и подробного воссоздания повседневного быта осажденного города в прозаических очерках, принадлежит яркая картина севастопольских укреплений и моряков-черноморцев в одном из стихотворений (высоко оцененном Некрасовым): "Я видел страшные траншеи / И вал из камня и земли, / Где, притаившись, точно змеи, / Рядами пушки залегли. / За ними - славы ратоборцы, / Стоят и хладно битвы ждут / Твои питомцы-черноморцы...". А.К.Толстой в "Крымских очерках" оставил красноречивые зарисовки военных разрушений, произведенных союзниками в мирных селениях Крыма: "Приветствую тебя, опустошенный дом ... Еще стоят твои поруганные стены, / Но сколько горестной я вижу перемены! /Едва лишь я вступлю под твой знакомый кров, / Бросаются в глаза мне надписи врагов, / Рисунки грубые и шутки площадные, / Где с наглым торжеством поносится Россия; / Все те же громкие хвастливые слова / Нечестное врагов оправдывают дело... ".

После поражений в Крыму в обществе все явственнее стали слышны призывы к прекращению губительного военного спора с превосходящим по силам противником. Последний всплеск патриотического воодушевления вызвало известие о взятии в конце ноября русской армией на Кавказе мощной турецкой крепости Каре: "За падших героев отмщенье настало: / По суше, по морю гул битвы прошел, - / И знамя ислама позорно упало, / Над Карсом поднялся двуглавый орел " (Никитин, "На взятие Карса"). Но эта победа на второстепенном по значимости фронте уже не могла изменить общей ситуации. Наконец, после сложной дипломатической борьбы, в марте 1856 г. был заключен Парижский мирный договор, обязавший Россию окончательно отказаться от экспансии на Балканы и османский Восток, предоставив судьбу православных подданных султана коллективному протекторату держав-победительниц. Дорогой ценой завоеванный Каре пришлось вернуть Турции в обмен на оккупированный союзниками Севастополь. Военное присутствие России в Черноморском бассейне было резко ограничено.

Оценка итогов заключенного мира, в еще большей степени, чем сама война (все же сплачивавшая нацию перед лицом вторгшегося врага), выявила поляризацию русского общества, что отчетливо выразилось в поэтических произведениях этого времени. Для официального стана, чьим рупором стал Майков, принятые условия мира представлялись результатом предательства правящей верхушкой национально-мессианских задач России, изменой ее героической истории: "Окончена война Подписан подлый мир. / Отцы отечества! устраивайте пир, / Бокалы с торжеством высоко поднимайте / И

лживый манифест с потоком слез читайте1". Оживившийся либеральный лагерь, прежде всего в лице Бенедиктова, активно приветствовал заключенный мир в силу двояких соображений: во-первых, как знак возвращения человечества к христианским идеалам миролюбия, а, во-вторых, в надежде на неизбежно последующее за ним духовно-нравственное очищение и возрождение России, При этом слава миротворцев ставилась едва ли не выше воинской славы: "Вражды народной кончен пир. / Пора на отдых ратоборцам! / Настал давно желанный мир, / Настал — и слава миротворцам! ... Царь, призывая вас к мольбе / За этот мир любви словами. / Зовет вас к внутренней борьбе / Со злом, с домашними врагами / В словах тех шлет он Божью весть / Не пророните в них ни звука! / Слова те: "вера", "доблесть", "честь", / "Законы", "милость" и "наука". Провозглашенная в императорском манифесте о заключении мира либеральная программа, вызвавшая восторг Бенедиктова, не могла удовлетворить леворадикальные круги, чьи требования политических преобразований простирались гораздо дальше, а сам манифест представлялся "лживым" не в меньшей мере, нежели Майкову. Знаменательно совпадение резко негативных оценок вынужденного мира тем же Майковым и представителем левых В.Р. Зотовым ("И дорог будет примире-нья пир, / И за войной нелепой - подлый мир"), хотя в основе такой оценки лежат противоположные мотивы. Если для Майкова мир -бесславие на фоне славных подвигов защитников родной земли, их героических жертв, то для Зотова мир - закономерный бесславный итог бесславного царствования Николая, принесшего свой народ в жертву роковым военно-политическим просчетам: "Вот без конца проходит вереница, / Вся в трауре отцов, детей, сирот, / Вот плачет мать, одежды рвет вдовица - / Кто кости их мужей, сынов берет? / За что погибло ты, младое поколенье, / Полно надежд и сил, в безумном ослепленье?". Завершивший Крымскую войну мир вошел в отечественную историю именно с той отрицательной оценкой, на которой сходились и правые, и левые круги; и лишь спустя полтора десятилетия, благодаря усилиям русской дипломатии во главе с князем A.M. Горчаковым, пушкинским однокашником, ставшим канцлером ' Российской империи, России удалось освободиться от наиболее унизительных для нее ограничений в черноморской акватории.

Да, вы сдержали ваше слово:

Не двинув пушки, ни рубля,

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

И нам завещанное море

Опять свободною волной,

О кратком позабыв позоре, Лобзает берег свой родной [...], -обратился к князю Тютчев, оставшийся до конца верным своей патриотической государственнической программе.

Но до этого дипломатического реванша за военное поражение весной 1856 г. было еще далеко. Непосредственным эпилогом закончившейся Крымской кампании стало чествование в Москве в апреле-мае уцелевших героических защитников Севастополя, подробно освещавшееся в "Москвитянине". Шевырев, выступавший на торжественных благотворительных обедах с тостами в честь моряков-севастопольцев, приветствовал их как живое олицетворение русской доблести и воинской чести ("Гости! в вас, покрытый славой, / Из пучины бед и зол / Сам великий, сам кровавый / Севастополь к нам пришел!") и выразил общее убеждение в непреходящем значении их беззаветной преданности родной земле: "Подвиг ваш из рода в род /Перейдет в преданье, / Сохранит его народ / И бытописанъе ". История подтвердила справедливость его слов.

Сложнее обстояло дело с вызванными к жизни Крымской войной многочисленными поэтическим произведениями, в том числе и стихами самого Шевырева. Глубокие изменения в общественно-политической жизни, переживавшиеся Россией на рубеже 50-60-х годов, наступившая эпоха великих реформ захватили все внимание современников. Минувшие десятилетия николаевского царствования с злополучной Крымской войной отодвинулись в прошлое. Вместе с крахом официальной государственной доктрины Незабвенного оказалась предана забвению и литература, разделявшая проправительственные идеологические установки. 1856-й стал последним годом издания "Москвитянина", уделявшего столь много внимания военной теме. Публиковавшиеся на его страницах патриотические стихотворения больше уже не переиздавались, Авторы "военных" поэтических сборников Глинка, Вяземский и Майков, которым предстояли еще многие годы литературной деятельности, в дальнейшем неохотно вспоминали о плодах своих прежних неоправдавшихся патриотических надежд. Бенедиктов вновь, после триумфального успеха в молодости, приобрел популярность в конце 1850-х гг. в новом для себя амплуа "обличительного поэта", последовательно развивая предложенную мирным манифестом либеральную программу. В конечном счете к переосмыслению темы Крымской войны из всех поэтов-современников вернулся лишь А.Н. Апухтин, чей поэтический дебют был связан с прославлением имени вдохновителя обороны Севастополя адмирала Корнилова. В 1869 г., к пятнадцатилетию начала героической севастопольской эпопеи, им была создана "Солдатская

песня о Севастополе", вновь напомнившая о легендарном противостоянии черноморской твердыни силам ведущих держав Европы:

Я спою вам о том, как от южных полей

Поднималося облако пыли, Как сходили враги без числа с кораблей И пришли к нам, и нас победили.

А и так победили, что долго потом

Не совались к нам с дерзким вопросом, А и так победили, что с кислым лицом И с разбитым отчалили носом.

Песня Апухтина, как и сложенные Вяземским и А.К. Толстым в годы Крымской войны, в честь мужества и ратных доблестей русского солдата, стала исторической оценкой славного подвига защитников Севастополя и своеобразным подведением итогов этой противоречивой страницы отечественной военной истории: Пусть не радостна песня, что я вам пою,

Да не хуже той песни победы. Что певали отцы в Бородинском бою. Что певали в Очакове деды.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Укажем лишь один, наиболее явный случай влияния поэтической инвективной манеры Пушкина на позднейшего поэта: мотив "старого спора" России с враждебными нациями и вызов их "на дело" ("Клеветникам России") получает непосредственное развитие у Ознобишина (обращающегося к союзникам Турции); "Что ж долго держит вас Босфор? - / Вам Черное открыто море! / Туда, друзья!. Решим наш спор! / Наш спор давнишний на просторе!".

2. Так, титульный лист поэтической книги Глинки "Ура!" был декорирован перечнем "Победы россиян над турками", включая триумфы на суше - от Кагула (1770) до Баш-Кадыклара (1853) и на море от Чесмы (1770) до Синопа (1853).

3. Ср. зачин "Слова на погребение Петра Великого" Ф. Прокоповича: "...Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? О, как истинная печаль! О, как известное наше злоключение!".

Б.Г. Ахметшин

СКАЗОЧНЫЕ И ЭПИЧЕСКИЕ МОТИВЫ ПОЭМЫ A.C. ПУШКИНА "РУСЛАН И ЛЮДМИЛА"

Краеугольным камнем материалистической эстетики вот уже два столетия остается идея народности, главным критерием которой справедливо признается родовая близость и неразрывная связь художеств и литератур с устной словесностью и поэзией. У истоков этого учения,