CC BY
221
21 Пушкин А.С. Поли. собр. соч: В 19 т. Кн. 1. М., 1995. Т. Ш С. 215.
22 Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л,, 1988. С. 53.
23 Русская эпиграмма. С. 367.
24 Вяземский П.А. Указ. соч. С. 238.
25 Благой Д. Затерянная эпиграмма // Литературная газета. 1954. № 67, 5 июня. С. 3.
26 Неизвестные эпиграммы Лермонтова / Публ. Э. Найдича// ЛН. Т. 58. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.,
1952. С. 359.
27 Филимонов B.C. «Л не в Аркадии - в Москве рождён...»: Поэмы, стихотворения, басни, переводы / Сост. Л.Г. Ленюшкина, Д.Г. Терентьева; Предисл. Л.Г. Ленюшкина. М., 1988. С. 46.
28 Вяземский П.А. Указ. соч. С. 256. .
29 Чириков С.Г. Заметки на новое издание сочинений Пушкина// РА. 1881. Кн. I. С. 203-204. Эпиграмма приписывалась Пушкину.
30 Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1986. С. 267.
31 Из старинной летучей литературы / Сообщ. и коммент. Н. Лернера // Звенья: Сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века. М.;Л., 1936. Т. VI. С.797-798.
32 Русская эпиграмма... С. 394.
33 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 2002. С. 431-432.
К. В. Ратников
РУССКИЕ РЕКИ: ПОЭЗИЯ И ПОЛИТИКА Идеологический компонент гидротипных образов в лирике от Ломоносова до Тютчева
К 200-летию со дня рождения Ф. И. Тютчева
Образы природы занимают одно из центральных мест в русской поэзии, определив специфику такой ее жанровой разновидности, как пейзажная лирика. Изучению вариантов прочтения живой книги природы различными русскими поэтами посвящены многочисленные работы, среди которых особо выделяется фундаментальное исследование системы пейзажных образов, проведенное М. Н. Эпштейном на материале отечественной поэзии XVIII - XX веков1. Однако практически все исследователи обращают преимущественное внимание на эстетическую функцию природных образов, крайне редко и лишь вскользь упоминая о значительной идеологической нагрузке, которую зачастую несут те или иные элементы поэтических пейзажей. Вследствие этого остается недостаточно проясненным целый комплекс государственно-патриотических воззрений на природную мощь и богатство Российской империи, ощутимо присутствующий не только в одической поэзии XVIII столетия, но и в более позднее время, фактически - до середины XIX века, когда всеобъемлющей кризис имперской идеологии затронул и сферу эстетики. Целью данной работы явился анализ эволюции идеологического осмысления русскими поэтами в указанный период одного из основных компонентов пейзажных панорам, а именно -образов русских рек, представляющих собой и характерную принадлежность русской природы, и важный атрибут государственного мышления многих творцов отечественного поэтического слова.
Точкой отсчета в становлении идеологически насыщенных гидронимных образов в русской поэзии служит поэзия М. В. Ломоносова, для условно-аллегорических пейзажей которого типовой чертой стало обязательное включение речных объектов в состав идеального ландшафта процветающей империи:
Нагреты нежным воды югом,
Струи полденных теплы рек,
Ликуйте светло друг пред другом:
Златой начался снова век2.
Причиной такого отчетливого тяготения к речным образам явилась не столько дань греческой мифологической традиции, предписывающей восходящему на Парнас пииту
припадать к Кастальскому ключу, дабы почерпнуть вдохновение, сколько ясное представление Ломоносова, как ученого-естествоиспытателя, о первостепенной важности воды - источника жизни на земле: «Пустыни и поля безводны, / Излейте чистый ток ключей» (С. 100). В таком мировоззренческом контексте деятельность Петра и его дочери Елизаветы, подвигших Россию к новой жизни, символически представлялась Ломоносову в чем-то сродни орошению живой водой прежде мертвых и бесплодных пространств русской земли: «Текут из моря в землю реки, / Натуры нарушив предел! / Уже в них корабли вступают...» (С. 136). Само стремление Петра к морю, строительство Петербурга как крупнейшего морского порта, основание флота и налаживание торговли с заморскими странами органично вписывались в символическую систему представлений Ломоносова о жизнесозидающей водной стихии. Не случайно в ломоносовском похвальном слове Петру сделан акцент на, так сказать, навигаторской стороне петровских дел: «Там великих рек устья и новые пристани едва вмещают судов множество, инде стонут волны под тягостью российского флота, и в глубокой пучине огнедыщашие звуки раздаются»3. Горделивый пафос превращения России в могущественную морскую державу становится одной из основ государственной идеологии, а эффектные образы семи морей, служащих зеркалами, в которых отражается имперское величие Отечества, занимают почетное место среди излюбленных одических метафор тех лет.
Но и образы русских рек не остаются в пренебрежении, дополняя морские панорамы и осуществляя связанные с ними идеологические функции: если морям отведена аллегорическая роль атрибутов внешнего могущества империи, то на долю рек досталось олицетворение внутренней грандиозности России. Великие реки величаво стремят свои неукротимые воды по необъятным просторам Российской империи, измеряющей свои границы этими водными рубежами:
В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон,
Своими чистыми струями,
Шумя, стадам наводят сон... <...>
В моей послушности крутятся Там Лена, Обь и Енисей,
Где многие народы тщатся
Драгих мне в дар ловить зверей... <...>
Здесь Днепр хранит мои границы.. .<...>
• В стенах Петровых протекает Полна веселья там Нева,
Венцом, порфирою блистает,
Покрыта лаврами глава (С. 125 - 126).
М. Н. Эпштейн справедливо увидел в этих речных образах поэтизацию территориального размаха России: «При этом рождается своеобразная поэтика
географического перечисления - последовательно называются концы России, дабы создать впечатление колоссального объема... Этот прием панорамы, позволяющий охватить широкий круг русских земель...»4. Найденный Ломоносовым прием оказался довольно продуктивным и перешел к последующим поэтам. Так, поэтико-географический всеобъемлющий каталог («От Иберов до вод Курильских, / От вечных льдов до токов Нильских...» (С. 104)) через семь десятилетий эхом отозвался в пушкинском
патриотическом обзоре воинских ресурсов русской земли «от Перми до Тавриды, / От финских хладных скал до пламенной Колхиды». Перечислительные интонации вообще становятся типичной чертой ломоносовской поэтики, и гидронимные образы постоянно служат материалом для таких панорам: «И вы, великие реки, Южная Двина и Полночная, Днепр, Дон, Волга, Буг, Висла, Одра, Алба, Дунай, Секвана, Таиза, Рен и прочие, скажите, сколь много крат вы удостоились изображать вид Великого Петра в струях ваших? Скажите! Я не могу исчислить!»5. Однако Ломоносов создает не просто монотонные перечни водных объектов: каждый из речных образов несет в себе поэтическое представление о бесконечном разнообразии русской природы, но сделано это в максимально обобщенной форме. Название
той или иной реки должно вызывать в представлении читателей оды или слушателей похвального слова конкретные картины природы определенной местности. По сути, перечень становится умозрительной географической картой. На эту особенность поэтики Ломоносова уже обращалось .внимание исследователей: «Тяготение к обобщению, а не к «живописности» картин меняет поэтическую образность оды. Ломоносов по-прежнему использует метафору, но все большее значение в его стиле начинает приобретать метонимия. Она лежит в основе олицетворений» .
В то же время, наряду с метонимическим обобщением, в поэзии Ломоносова продолжала развиваться яркая метафорическая образность, даже не живописующая, а буквально оживляющая природные объекты, наделяя их весьма антропоморфными свойствами. Показательно, что и в этом случае образы рек не остаются в стороне. Например, прославляя российских монархинь, поэт включает и реки в ряды восторженного окружения повелительниц империи: «Встают верьхи Рифейски выше; / Течет Двина, Днепр, Волга тише, / Желая твой увидеть свет» (С. 135); «Брега Невы руками плещут, / Брега Ботнийских вод трепещут» (С. 85). По верному замечанию А. А. Морозова: «Поэзия Ломоносова изобилует метафорами, опирающимися не только на неожиданное сопряжение «далековатых идей», но и на всю совокупность привходящих представлений и ассоциаций. Его метафора «брега Невы руками плещут», удаляясь от основного значения слова «рука», заставляет вспомнить и рукава реки, и толпы ликующего народа на берегах. Ломоносов считал подобное образование метафоры не только допустимым, но и образцовым, ибо дважды приводит ее в “Риторике”»7.
Монархический пафос одописи, подчиняющий себе природу, не следует рассматривать всего лишь как следствие действия жанровых законов. Автор од действительно видел в преобразовательной деятельности адресатов своего верноподданнического восторга реальную победу разума и государственной воли над стихийными силами природы. В этой связи удивительно быстрое строительство новой столицы на диких и безлюдных берегах представало наглядным воплощением величия возглавляемого Петром государства:
В стенах внезапно укрепленна И зданиями окруженна,
Сомненная Нева рекла:
«Или я ныне позабылась И с оного пути склонилась,
Которым прежде я текла?» (С. 117).
Страстное желание видеть свое Отечество благоденствующим вдохновило Ломоносова на создание эталонного образа земного рая, неотъемлемым атрибутом которого выступал идеализированный образ реки. Холодная Нева становилась достойным аналогом райских потоков благодаря милостям и щедротам земной богини, Петровой дщери, царящей на этих благословенных берегах: «Мои источники венчает / Эдемской равна красота, / Где сад богиня насаждает, / Прохладны полюбив места...» (С. 128). Таким образом, в подчинении государством сил природы Ломоносов усматривал надежный залог грядущего процветания России.
Этой государственной концепцией был обусловлен и углубленный интерес к тем неисчерпаемым внутренним богатствам, которые надлежало обратить на пользу родине. Естествоиспытатель закономерно дополнял в Ломоносове поэта, наука заодно с поэзией призывались на службу интересам Отечества, а отчетливо осознававшийся Ломоносовым сокровенный потенциал русских рек давал обильную пищу пафосу просвещенного патриотизма:
Воззри на горы превысоки,
Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет;
Богатство, в оных потаенно,
Наукой будет откровенно,
Патриотическая поэзия «русского Пиндара» закономерно стала каноном для его многочисленных последователей, причем каждый из них перенимал только часть ломоносовских образов, модифицируя их собственными творческими интерпретациями. Среди прочих были восприняты и гидронимные образы - речная стихия потопом хлынула в стихи эпигонов. Н. Н. Поповский усвоил прием географического метонимического каталога: «Всё то, что скипетр твой, богиня, освещает, / Восток, запад, север, юг усердием горит, / Начавши от Двины, огнь праздничный пылает / По дальнейший Амур, что Хин от нас делит» . В. И. Майкову ближе оказалась «райская» метафоричность верноподданнического пафоса:
В твоем владеньи польза выше Текущих из Эдема рек...
Но что язык мой здесь вещает,
То Волга делом ощущает В пространствии своих степей9.
Идея торжества монаршей власти над силами природы, олицетворенная у Ломоносова «сомненной» Невой, воспроизведена Майковым в образе удивленной Волги:
Там вижу грады я, как кедры возвышенны,
Обременяющи крутые берега,
В которых Волга, льясь, в восторге удивилась, ‘
Увидя по себе Екатеринин ход,
Стремление свое сдержав, остановилась И тем умножила быстотекущих вод,
Которыми покрыв каменья все и мели,
Творя владычице своей свободный путь [9. С. 294].
Идущий от Ломоносова принцип антропоморфной метафоризации природных объектов, принимающих участие в прославлении царственных особ, также подхвачен и усилен Майковым, за которым давно уже было замечено это обыкновение («Майков нередко черпает у Ломоносова риторические фигуры и образы... Майков и не скрывает своей близости к торжественной лирике Ломоносова»10):
Ликуйте, реки стран российских,
Ручьи, разлейтесь по лугам, ,
Шумящи волны вод балтийских,
Несите к нашим берегам
Суда, богатством отягченны... (С. 204)
Но Майков все-таки не был заурядным эпигоном. Арсенал ломоносовских поэтических приемов ему удалось пополнить собственным, весьма оригинальным мотивом -провозглашением не просто полной покорности природных сил государственным интересам, но и активной помощи со стороны природы русскому государству в его внешнеполитической деятельности. Характерным примером может служить ода на победу, одержанную над турками при Днестре в 1769 году, в которой автор, посрамляя противника, предупреждает его о наличии у русских войск союзников особого рода:
И ветры в помощь нашу дуют,
Против тебя они бунтуют,
Сам Днестр против тебя потек;
Ты должен ратовати, споря Противу бурь, противу моря,
Противу гор, противу рек [9. С. 207].
Найденный Маковым эффектный поэтико-пропагандистский прием был доведен до совершенства В. П. Петровым, изобразившим, что называется, в лицах и со всеми военнотопографическими подробностями, разгром турецкой флотилии в Бугском лимане. Стратегическими союзниками «героя» битвы, адмирала Мордвинова, выступают две реки, совместно с полководцем ведущие «думу» о наилучших способах победы над вражескими силами:
О, грозны по валам блудящие планеты,
Где скрыт огнь злобе роковой!
Из Буга вы свои днесь возьмете полеты;
Сравнится в славе Буг с Невой.
Лишь змий на брань воспрянет,
С Евксина вдруг месть грянет;
. Прольется в виде рек,
Он ляжет мертв навек.
Две сильные реки, со Бугом Днепр, без шуму,
Струи в то ж озеро неся,
И день и ночь ведут против дракона думу,
Героя в о ну приглася;
И совещают трое Против него стать в строе:
Герою предводить,
Рекам огнь с треском лить11.
И всё же в веке Просвещения главным аспектом имперского идеологического осмысления гидронимных образов в классицистской поэзии был не военный, а сугубо мирный - представительский аспект: русские реки, прославленные успехами наук и искусств, достигнутых на их берегах, должны были служить своего рода «визитной карточкой» отечественной культуры на мировой арене, заняв подобающе им место среди других знаменитых рек Европы, протекающих в стенах древних столиц. Именно в таком качестве воспринимал Неву А. П. Сумароков:
Желай, чтоб на брегах сих музы обитали,
Которых вод струи Петром преславны стали. '
Октавий Тибр вознес, и Сейну - Лудовик.
Увидим, может быть, мы нимф Пермесских лик В достоинстве, в каком они в их были леты '
На невских берегах во дни Елисаветы12.
Вместе с тем, как житель Москвы, Сумароков не забывал и о местных интересах, отстаивая мысль о необходимости культурной интеграции нового и старого центров империи: «Смешайтесь, токи Ипокрены, / Вы с чистой гордою Невой, / Плещите вы в московски стены, / Смесившися с ее водой»13. Впрочем, вполне естественно, что в восприятии подавляющего большинства современников петровских преобразований патриархальная Москва уступала по своей значимости блистательной Пальмире Севера, стяжавшей безусловное первенство и в политике, и в области культуры; поэтому на первые роли среди всех русских рек закономерно вышла Нева, символизирующая не только новую жизнь государства, но и саму Российскую империю в глазах всего мира, далеко разнося славу «полунощной державы». Именно в такой роли мировой посредницы видится столичная река М. Н. Муравьеву:
В недре моря Средиземна Нимфы славятся твои:
От Пароса и до Лемна Их промчалися струи. <...>
ОтТамизы и до Тага Стая мчится кораблей
И твоя им сродна влага ,
Расстилается под ней14.
Примечательно, что даже в столь явственно пронизанных имперским пафосом строфах исследовательница поэзии Муравьева акцентирует отнюдь не идеологические, а сугубо эстетические параметры: «...построенное по принципу «pieces fugitives» на неуловимой последовательности смены впечатлений, мыслей, чувств, стихотворение рушит грань между явью и мечтой, реальной Невой и ассоциациями, которые она рождает в воображении поэта. Нева становится воплощением многообразия красоты, все- грани которой находят отклик в душе человека, способного почтительно склонить голову перед рекой, омывающей «прах великого Петра» ... услышать в плеске струй отзвуки славы родины и уноситься с ними мечтой до Темзы и Тахо...»15.
Не обошел стороной образы рек Отечества и Г. Р. Державин - достаточно назвать хотя бы его знаменитые «Кп^оч» или «Водопад», однако они лишь косвенно соотносятся с интересующей нас идеологической нагрузкой: «Ключ» принадлежит пейзажной лирике в чистом виде, а в «Водопаде» мощный государственно-патриотический пафос смещен с образа северной реки на личности графа Румянцева и почившего «великолепного князя Тавриды». В ломоносовскую же традицию освещения речных образов вписываются лишь отдельные фрагменты политических од Державина («И реки злата и сребра / От Орма до Невы прольются...»16), а хрестоматийно известный пассаж из «Памятника» («Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, / Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал...»17), хотя и выполняет типичную функцию метонимического обзора широчайших границ будущей посмертной славы поэта, но в большей мере восходит к композиционной схеме горацианского оригинала («Где быстрыми шумит струями Авфид...»), чем непосредственно к имперскому складу мышления. ,
Очевидно, что параллельно с кризисом классицистской эстетической системы шло и явное ослабление государственно-идеологической заданности поэтических текстов. Не удивительно поэтому, что у лидера сентименталистов Н. М. Карамзина ломоносовское, имперское эхо отозвалось лишь однажды в строках, воссоздающих величавый образ родной Волги:
Река, священнейшая в мире,
Кристальных вод царица, мать! <.. .>
... где теперь одной державы '
Народы в тишине живут И все одну богиню чтут,
' ' Богиню счастия и славы18.
Восторженное одическое обращение к предмету поэтического вдохновения еще сохранено, но в высшей степени показательна замена самого объекта воспевания: вместо официально-столичной Невы стихотворение посвящается провинциальной Волге, не говоря уже о том, что тематика переключается с государственных мотивов на сугубо личные, автобиографические. Сходным «частным порядком» дан образ Волги и у И. И. Дмитриева.
Казалось бы, на этом слабом эхе затихает и традиция имперской интерпретации речных образов, однако потрясения войны 1812 года вновь всколыхнули чувство государственного единства русских людей. Да и сам ход военной кампании - от Немана до Березины - невольно должен был, хотя бы подсознательно, привлечь внимание авторов к образам, речных рубежей Отчизны. И это действительно произошло, выразительным подтверждением чему явилось стилизованное под народную песню стихотворение А. X. Востокова «Российские реки в 1813 году», олицетворившее единодушную борьбу русского народа с иноземными захватчиками, образами свободных рек, принявших в свои воды тела поверженных врагов и смывших с русской земли позорные следы вражеского нашествия: «Беспечально теки, Волга-матушка, / Через всю святую Русь до синя моря; / Что не пил, не мутил тебя лютый враг, / Не багрил своею кровью поганою, / Ни ногой он не топтал берегов твоих / И в глаза не видал твоих чистых струй! / Он хотел тебя шлемами вычерпать, / Расплескать он хотел тебя веслами; / Но мы за тебя оттерпелися / И дорого мы взяли за
постой с него: / Не по камням, не по бревнам мы течем теперь, / Всё по ядрам его и по орудиям; / Он богатствами дно наше вымостил, / Он оставил нам все животы свои!» - / Так вещали перед Волгою-матушкой / Свобожденные реки российские; / В их сонме любимы ее дочери / Ока с Москвой негодующей, / И с чадами своими сердитый Днепр, / Он с Вязьмой, с Вопью, с Березиной, / И Двина тепреливая с чадами, / С кровавой Полотой и Улою. / Как возговорит им Волга-матушка: / «Исполать вам, реки святой Руси! / Не придет уж лютый враг нашу воду пить: / Вы славян поите, лелеете!»19.
Для выражения несокрушимости русской мощи, прославления величия России гидронимические образы были востребованы и романтиком К. Н. Батюшковым. В самом названии его программного стихотворения «Переход через Рейн», водную границу территории противника, присутствует не только скрытое символическое противопоставление России и внешнего мира, но и прослеживается мотив приобщения к историческим истокам европейской культуры. Поэтому с такой жадной радостью созерцает поэт «всю страну, обильну славой, / Воспоминаньем древних дней, / Где с Альпов вечною струей / Ты льешься, Рейн величавый!». Но одновременно «восторженное выражение патриотической гордости»20 за свою страну, на равных противоборствующую с западным миром, выражается в патетическом перечислении русских рек, ни в чем не уступающих прославленному Рейну:
И час настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов,
• От волн Улей и Байкала,
От Волги, Дона и Днепра,
От града нашего Петра,
С вершин Кавказа и Урала!.21.
Сама тема диалога двух культур, русской и западной, занимает одно из ведущих мест в творчестве романтиков, и зачастую средством декларативного размежевания своего и чужого становится отсылка к природным образам, в том числе и речным. Лучшим примером такого полемического диалога о сущности русского и западного жизненных укладов является стихотворение С. П. Шевырева «Тибр», целиком построенное на контрастном сопоставлении ярко акцентированных образов «Тибра древнего» и «нашей Волги»:
Как младой народ - могуча,
Как Россия - широка,
Как язык ее - гремуча,
Льется дивная река! ,
Далеко валы глубоки Для побед отважных шлет . И послушные потоки
' В царство влажное берет22.
Показательно это красноречивое наделение крупнейшей русской реки качествами своеобразной геополитической экспансии, присущей олицетворяемой ею Российской империи. Но не менее показателен и ответ вольного Тибра, упрекающего русскую реку в отсутствии многовековых традиций свободы. Как проницательно отметил исследователь шевыревского творчества Ю. В. Манн: «Спор остается незавершенным: у великой русской реки есть много достоинств, но нет одного, которым обладает свободный Тибр. Аллегория довольно прозрачная»23. При этом, чья бы правота в споре ни казалась наиболее очевидной, сам политический характер спора сомнения не вызывает: поэзия в этом случае тесно смыкается с политикой. В этой связи нельзя не вспомнить и лермонтовский «Спор», в котором реалии имперской политики России также переданы через образы могучих русских рек, противостоящих дикой свободе кавказских гор: «От Урала до Дуная, / До большой реки, / Колыхаясь и сверкая, / Движутся полки»24,
Необходимо отметить, что поэзии николаевской эпохи вообще присуще разрешение политических коллизий через сознательный аллегоризм образов, вынужденно иносказательное выражение собственных пристрастий в сфере внутренней и внешней политики империи. Шевырев оказывается здесь знаковой фигурой - не только как провозвестник официальных доктрин, но и как поэт, предложивший удачный код для шифрования политизированного содержания в поэтической образности. Заняв позицию принципиальной солидарности с властью, он последовательно выразил в своих стихах общепринятые воззрения на сущность русской народности, искусно изображаемой им в виде семантически насыщенных природных образов, как, например, в случае с Окой, отразившей под пером Шевырева незыблемые духовные качества народа России - деловитость, внутреннее спокойствие, чувство братского христианского единства:
В нраве русского раздолья Изгибается она:
Городам дарит приволья Непоспешная волна. <...>
Рыбакам готовит ловли,
Мчит тяжелые суда,
Цепью золотой торговли Вяжет Руси города:
Муром, Нижний стали братья!25
Еще более впечатляющей явилась шевыревская программная декларация беспредельной мощи русского государства, способного, благодаря собственному внутреннему потенциалу, выступать реальной альтернативой Западу: «Нечего сказать, что велика наша Россия. Воображение русское искони любовалось ее огромностию. ... Разгульно текут многоводные наши реки; невольно подумаешь: что, если бы Волгу, Днепр да Урал скатить в три потока с Альпов на Италию, - куда бы девались от них италиянцы? разве спаслись бы высотах Апеннинских»26. Совершенно закономерно, что западником В. Г. Белинским, резко критически относившимся к «гнусной расейской действительности», эта аллегорическая образность Шевырева была встречена в штыки и стала объектом едкого пародирования в публицистическом памфлете «Педант»: «Начиная восхищаться родиною, он делает вопросы, вроде следующих: что, если бы наша Волга, забрав с собою Оку и Каму да соединившись с Леною, Енисеем, Обью и Днепром, взлезла на Альпы, да оттуда - у-у-у-у! на все концы Европы; куда бы девались все эти французишки, немчура?..»27. Как видим, политический подтекст полемики Белинского с Шевыревым был выразительно завуалирован гиперболическими образами речной системы России.
Солидарно с Шевыревым в отстаивании самобытного, чуждого Западу, пути развития России выступили в 1840-е годы такие поэты, как Ф. Н. Глинка («Рейн и Москва»), А. С. Хомяков («Киев»), князь П. А. Вяземский («Ночь в Ревеле») и в особенности Н. М. Языков, прямо заявивший в стихотворении «К Рейну» о несомненном превосходстве всего русского - реки, государства, жизненного уклада - над западными началами, символизируемыми прославленной рекой:
Велик, прекрасен ты! Но Волга больше, краше,
Великолепнее, пышней... <...>
ПО царству и река!.. Тебе привет заздравный Ее, властительницы вод,
Обширных русских вод, простершей ход свой славный,
Всегда торжественный свой ход..,28
Таким образом, как поэты славянофильской ориентации, так и адепты доктрины «официальной народности», на новом историческом этапе по-своему развивая прежние ломоносовские походы к оснащению имперской идеологической нагрузкой природных образов, превратили их в оружие общественной борьбы с западническим лагерем. При этом гидронимные образы у некоторых из них носили не только полемический, но и открыто
мессианский характер - в частности, у Ф. И. Тютчева, в своем спиритическом пророчестве «Русская география» воспользовавшегося восходящим к Ломоносову приемом метонимического перечня, охватывающего «от» и «до» чаемые границы будущего всеславянского государства:
Семь внутренних морей и семь великих рек...
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
Вот царство русское... и не прейдет вовек,
Как то провидел Дух и Даниил предрек29.
Глубоко закономерно, что в годы начавшейся Крымской войны символическое обращение к рекам, служащим рубежами имперских границ, вновь с особой ясностью проявилось в творчестве государственно-патриотически настроенных поэтов, увидевших в столкновении Российской империи со странами Запада уникальный шанс для реализации своей излюбленной концепции политической миссии Отечества, призванного быть сдерживающей силой на пути западных тенденций общественного развития. Фактическая агрессия русских войск на территорию сопредельных балканских княжеств подавалась поэтами с имперским идеологическим мышлением чуть ли не как крестовый поход во имя православия с целью вовлечения славянского мира в русскую политическую орбиту: «Веселись, Дунай знакомый, / Русских воинов встречай! / Быстро нас и наши громы / По волнам передвигай!»30 (Шевырев); «Со льдов Двины до берегов Дуная, / С Алтайских гор за рубежи Днепра / Да грянет клик по гласу Николая: / Ребята, в строй! к ружью! ура!»31 (Вяземский). ' •
Особым своеобразием в этом громком имперски-мессианском хоре отличалась позиция Тютчева, пытавшегося, в качестве дипломата, принять посильное участие в разворачивающихся роковых событиях. В биографической литературе детально рассмотрены обстоятельства дипломатической поездки поэта в октябре 1853 года в Ковно для передачи секретных депеш канцлеру Нессельроде. В маленьком городке на западных рубежах России, на берегу Немана, «Тютчев вспоминал о начавшемся именно здесь вторжении армий Наполеона в Россию... Вспоминая о прошлом, поэт не мог не думать о надвигающемся - и давно предвиденном им - новом вторжении с Запада»32. Результатом этих исторических воспоминаний стало стихотворение «Неман» - непревзойденная вершина политико-философской лирики, отправной точкой для которой послужил поэтический образ пограничной реки, свидетельницы эпохального момента новейшей европейской и русской истории:
Ты ль это, Неман величавый?
Твоя ль струя передо мной?
Ты, столько лет с такою славой,
России верный часовой?..
Один лишь раз по воле Бога Ты супостата к ней впустил -И целость русского порога Ты тем навеки утвердил...33
Надежными стражами России, согласно Тютчеву, выступают не только волны роковой для неприятеля реки, но и те незримые высшие силы, в дерзкой попытке противоборства с которыми была сокрушена гордыня великого завоевателя. Поэтическому гению Тютчева удалось достичь всестороннего художественного единства, связать в неразрывное целое политику и искусство, природу и историю, человеческий произвол и Божественную волю. И хотя торжественному пророческому пафосу этих стихов в условиях катастрофической для России Крымской войны не суждено было подтвердиться, но поэтическое обаяние их действовало очень сильно, что вполне сознавал сам поэт, посчитавший нужным опубликовать «Неман» в 1854 году, в самый разгар вооруженного противостояния Российской империи и западных держав.
Высочайший художественный уровень тютчевского стихотворения резко отличает его от массовой стихотворной продукции военных лет, например, от шапкозакидательских солдатских песен князя Вяземского: «Братцы! мы пилав Дуная / Русской кашей заварим...» . Расхлебывать эту кашу пришлось следующему поколению деятелей - и политических, и литературных. Но тогда, сразу после Крымской катастрофы, имперская идеология была сильно дискредитирована, что привело к серьезным переменам и в государственной жизни, и в искусстве. Ломоносовская поэтико-политическая традиция к середине 1850-х годов резко сошла на нет, «Неман» Тютчева стал ее достойным завершением, высшим синтезом плодотворных достижений поэтического опыта предшественников. А образы русских рек, конечно же, остались в отечественной поэзии, но только теперь они окончательно освободились от государственно-идеологической нагрузки и приобрели ярко выраженный демократический характер, выдающегося как у современника Тютчева Н. А. Некрасова: «Волга! Волга!.. Весной многоводной / Ты не так заливаешь поля, / Как великою скорбью народной / Переполнилась наша земля...»35.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной...»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990.
2. Ломоносов М. В. Ода, которую в торжественный праздник высочайшего рождения... ИоаннаТретиего ... 1741 года августа 12 дня веселящаяся Россия произносит // Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1986. С. 69. Далее все цитаты из стихотворных произведений Ломоносова приводятся по этому изданию с указанием страниц.
3. Ломоносов М. В. Слово похвальное блаженныя памяти государю императору Петру Великому, говоренное апреля 26 дня 1755 года И Ломоносов М. В. Избранная проза. М., 1980. С. 293.
4. Эпштейн М. Н. Указ. соч. С. 157.
5. Ломоносов М. В. Слово похвальное блаженныя памяти государю императору Петру Великому, говоренное апреля 26 дня 1755 года // Ломоносов М. В. Избранная проза. М., 1980. С. 302.
6. Москвичева Г. В. Русский классицизм. М., 1986, С. 37.
7. Морозов А. А. Михаил Васильевич Ломоносов // Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1986. С. 43.
8. Поповский Н, Н. Стихи ее императорскому величеству, великой и всемилостивейшей нашей монархине // Поэты XVIII века: В 2 т. Л., 1972. Т. 1. С. 104.
9. Майков В. И. Ода на всерадостный день восшествия на всероссийский престол ее величества июня в 28 день 1768 года // Майков В. И. Избранные произведения. Л., 1966. С. 198. Далее все цитаты из стихотворных произведений Майкова приводятся по этому изданию с указанием страниц.
10. Западов В. А. Василий Майков // Западов В. А. Поэты XVIII века. М., 1984. С. 127 -128.
11.Петров В. П. Ода его высокопревосходительству Черноморского флота господину вице-адмиралу... Николаю Семеновичу Мордвинову II Поэты XVIII века: В 2 т. Л., 1972. Т. 1. С. 415 - 416.
12.Сумароков А. П. «Желай, чтоб на брегах сих музы обитали...» // Сумароков А. П. Стихотворения. Л.,
1953. С. 148. .
13.Сумароков А. П. Ода ее императорскому величеству в день ее всевысочайшего рождения, торжествуемого 1755 года декабря 18 дня //Там же. С. 66.
14.Муравьев М. Н. Богине Невы // Муравьев М. Н. Стихотворения. Л., 1967. С. 234 - 235.
15. Кулакова Л. И, Поэзия М. Н. Муравьева// Муравьев М. Н. Стихотворения. Л., 1967. С. 46.
16.Державин Г, Р. На шведской мир// Державин Г. Р. Сочинения. СПб., 2002. С. 94.
17.Державин Г. Р. Памятник //Там же. С. 224.
18.Карамзин И. М. Волга// Карамзин Н. М. Поли. собр. стихотворений. М.;Л., 1966. С. 118.
19.Востоков А. X. Российские реки. В 1813 году // Поэты-радишевцы. Л., 1979. С. 117.
20.Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 175.
21.Батюшков К. Н. Переход через Рейн // Батюшков К. Н. Сочинения. М., 1955. С. 259-260.
22.Шевырев С. П. Тибр // Поэты 1820 - 1830-х годов: В 2 т. Л„ 1972. Т. 2. С, 184.
23.Манн 10. В. Русская философская эстетика. М., 1998. С. 206.
24.Лермонтов М. Ю. Спор // Лермонтов М. 10. Поли. собр. стихотворений: В 2 т. Т. 2. Л., 1989. С. 75.
25.Шевырев С, П. Ока // Поэты тютчевской плеяды. М., 1978. С. 305.
26.Шевырев С, П. Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона черная // Москвитянин. 1842. Ч. I, № 1, С. I,
27.Белинский В, Г. Педант II Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 4. С. 387.
28.Лзыков Н. М. К Рейну // Языков 11. М. Стихотворения и поэмы. Л., 1988, С. 324.
29.Тютчев Ф. И, Русская география //Тютчев Ф. И. Поли. собр. стихотворений. Л., 1987. С. 152.
30.Шевырев С. П. Русские воины при переходе через Дунай II Москвитянин. 1854. № 6. Март. Кн. 2. С. 49.
31.Вяземский П. А, К ружыо! СПб., 1854, С. 1.
32.Кожннов В. В. Тютчев. М., 1994. С. 321.
3 3.Тютчев. Ф. И. Неман Н Тютчев'Ф. И. Указ. соч. С. 186.
34. Вяземский П. А. Указ. соч. С. 5. - '
35.Некрасоё Н. А. Размышления у парадного подъезда // Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем: В 15 т. Л.. 1981. Т. 2. С. 49.
Н. В. Шевцова
К ПРОБЛЕМЕ СООТНОШЕНИЯ ПОЛИФОНИЗМА И МОНОЛОГИЗМА В ПИСЬМАХ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Богатое и разнообразное эпистолярное наследие Достоевского (оно включает около 1400 писем, из которых несколько сотен несохранившихся и ненайденных) давно привлекало внимание исследователей. Среди тех, кто занимался разысканием, уточнением датировки, выяснением адресатов писем всемирно известного романиста, их классификацией, определением места отдельных эпистолярных циклов (письма к жене, к брату М. М. Достоевскому, письма «кузнецкого периода») в его жизни и творчестве, можно назвать А. С. Долинина, Н. Ф. Бельчикова, Л. Р. Ланского, И. С. Зильберштейна, С. В. Белова, В. А. Туниманова, Г. М. Фридлендера, К. А. Баршта, В. С. Вайнермана, И. Л. Волгина, Е. Д. Трухан, А. Жида и др. Проблема соотношения полифонизма и монологичности в письмах Достоевского преимущественно поднимается в работах зарубежных авторов, где высказываются две противоположные точки зрения. Р. Шредер (Германия) полагает, что письма великого классика, в отличие от его художественных произведений, с их многоголосием, более или менее монологичны1. Иного мнения придерживаются Д. Лэу и Р. Мейер (Англия), которые утверждают, что специфическая особенность художественного творчества писателя, заключающаяся в «диалогическом мышлении» и «полифоническом взаимодействии голосов», распространяется и на его эпистолярию2. Следует отметить, что ни та, ни другая позиции не аргументируются, и поэтому имеет смысл подробно остановиться на некоторых аспектах заявленной выше проблемы. Во-первых, выделим особенности моделирования диалога Достоевского с адресатом, а во-вторых, рассмотрим, как функционирует «чужое слово», источником которого не является литература, в его письмах.
И. А. Паперно в числе основных принципов построения письма как вида текста называет его диалогизм, «вовлечение читателя в повествование, включение точки зрения адресата в структуру письма», и полифонизм, «самостоятельность чужого слова в письме, несведение нескольких точек зрения к единой», в связи с чем подчеркивается важность цитации, стилизации, пародирования.3 М. М. Бахтин во главу угла ставит не столько сами эти отличительные признаки эпистолярной формы (она, согласно его классификации прозаического слова, является наиболее благоприятной для «отраженного чужого слова»), сколько их большую или меньшую выраженность в конкретном тексте. «Письму свойственно острое ощущение собеседника, адресата, к которому оно обращено, - поясняет ученый. - Письмо, как реплика диалога, обращено к определенному человеку, учитывает его возможные реакции, его возможный ответ. Этот учет отсутствующего собеседника может быть более или менее интенсивен»4. Он показывает, что в «Бедных людях» письма Макара Девушкина проникнуты крайне напряженным предвосхищением «чужого слова», что сказывается на их синтаксическом строе (постоянное перебивание речи оговорками, приводящее к её торможению). Мы в свою очередь проанализируем, насколько интенсивными является учет отсутствующего собеседника, в частности предвосхищение его возможной реакции, в письмах Достоевского.
Наиболее часто оглядка на «чужое слово» встречается в тех письмах Достоевского, где он просит своего адресата о денежной помощи. Независимо от того, обращается ли писатель к близкому родственнику или редактору журнала, которому запродает еще не написанное произведение, он в одинаковой степени демонстрирует мнительность, боится, что ему
