CC BY
29
сколько именно литература, а не школа и все школярское, есть действительно просвещающая сила в нашей стране - русская философия" {Розанов В. Две философии (критическая заметка) // Природа И история. СПб., 1900); Глинка-Волжский A.C. I) ст. "Мистический пантеизм Розанова" писал : "...мощь русского мышления сказалась в нашей классической художественной литературе. . Русская художественная литература - вот истинно русская философия... (Глинка-ВОЛЖСКИЙ A.C. "Из мира литературных исканий". СПб., 1906. С.299-300); Л.Толстой в письме к Н. Страхову от 13 сетября 1871 г.. наставляя его в работе над книгой "'Мир как целое. Черты из науки о природе", писал: "Я уверен, что вы Предназначены к чисто философской деятельности. Я говорю чисто в смысле отрешенное га от современности; но не говорю чисто в смысле отрешения от поэтического. религиозного объяснения вещей. Ибо философия чисто умственная есть уродливое западное произведение; а ни греки - Платон, ни Шопенгауэр, ни русские мыслители не понимали ее так" (ТОЛСТОЙ JT. Собр. соч.: В 20 Т. М., 1965. Т. 17 С.347); М. Горький в статье "Разрушение личности" (19Ü8) писал : "Наша литература - наша гордость, лучшее, что создано нами как нацией. В ней -вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа.(ГорЬКИЙ М. О литературе.
М.. 1955. С.79); Бердяев Н. А С. Хомяков. М., 1912. С.114-116; Об этом же писали: Голлербах Э. "В.В. Розанов Жизнь и творчество". Пг., 1922. С.З; А. Блок в статьях "Судьба Апполона Григорьева" (1916), "Без божества, без вдохновенья" (1921); А. Лосев в статье "Русская философия" (1918) в качестве важнейшей "формальной" особенности выделяет: "В связи с этой "живо«ыо" русской философской мысли находится тот факт, что художественная литература является кладезем самобытной русской философии. В прозаических сочинениях Жуковского и Г01 оля, в творениях Тютчева, Фета. Льва Толстого, Достоевского, Максима Горького чащо разрабатываются основные философские проблемы, само собой в их специфически русской, исключительно практической, ориентированной на жизнь форме. И эти проблемы разрешаются здесь таким образом, что непредубежденный и сведудщй судья назовет эти решения не просто "литературными" или "художественными", но и философскими и гениальными" (Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С.214); Анищенко Г. Выбор // Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. М., 1991. С.236-257. См. также: материалы дискуссии "Проблемы изучения истории русской философии И культуры" // "Вопросы философии". 1988, №9. В ходе дискуссии современные философы снова подтвердили идею о том. что русская литература - русская философия. Наиболее конкретно об этом говорил С. Кравец
4. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С.247.
5. Там же. С.248. О хронотопе дороги см.: С.392-394.
6. О сравнительно-типологическом подходе к "экзистенциальному" диалогу Бахтина и "герменевтическому" диалогу см.: БонецкаяН.К. М. Бахтин и идеи герменевтики // Бахтинология. Исследования. Переводы. Публикации. СПб., 1995. С.32-42.
7. См. Минц З.Г. Поэтический идеал молодого Блока //' Блоковский сборник.. Тарту.,
1964. С. 172-226; Громов П. А. Блок. Его предшественники и современники. Л., 1966. С.59-129; Кулешова Е. Полифония идей и символов. Торонто., 1981. С.7-60; СпивакР.С. А. Блок. Философская лирика 1910-х годов. Пермь., 1978.
8. Соловьев Вл. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С.287.
9. См.: Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989, С.247.
10. Соловьев Вл. Философия искусства и литературная критика. С. 309.
11. Соловьев С.М. Биография Владимира Сергеевича Соловьева // Соловьев В С Стихотворения. М., 1915 С.43.
12. См.: Мережковский Д.С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С.116-125.
13. Там же. С. 126.
14. См.: Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский // Мереяасовский Д.С. 14 декабря. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский. М,, 1990. С.340-341.
15. Там же. С.340.
16 Там же. С.341.
17. Соловьев Вл. С. Избранное. М„ 1990. С.426-457.
18. Там же. С.436-457.
19. Соловьев Вл. Избранное. С.114
20. Соловьев Вл. Избранное. С 120.
21. Мережковский Д. Смерть богов (Юлиан Отступник). М., 1991. С.19.
22. Соловьев Вл. Избранное. С. 127.
23. Мережковский Д. Смерть богов (Юлиак Отступник). С.48.
24. Ср. текст ст. "Лермонтов", начиная с абзаца "Кажется все уже согласны..." и заканчивая абзацем "И вот настоящий критерий..," (Соловьев В л. Философия искусства и литературная критика". С.379-383) с его же ст. "Идея сверхчеловека" (Соловьев Вл. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т.2. С.628-634).
25. Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С.726.
26. Соловьев Вл. Соч.: В 2 т. Т.2. С. 156.
27. Соловьев Вл. Указ. соч. С. 165-169.
28. Там же. С. 153.
29. Соловьев Вл. Указ. соч. С.205.
30. Там же. С.206.
31. Соловьев Вл. Указ. соч. Т.1. С. 826.
32. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991. С.72.
33. Булгаков С. Философия хозяйства. М., 1990. С.28.
34. Булгаков С. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994. С.71.
35. Бердяев Н. Смысл творчества // Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994. Т. 1. С.47-54; Бердяев Н. О назначении человека. М., 1993. С.20-26.
36. Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. Т.1. С.47-48.
37. Там же. С.49
38. Там же. С.49, 50, 53.
39. Там же. С.49, 52.
40. Там же. С.53-54.
41. Там же. С.55.
42. Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. М.; Ростов-на-Дону. 1999. Т.1.С. 15.
43. Унгерн Р Философские проблемы новейшего литературоведения // Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX - XX в. Трактаты. Статьи. Эссе. М., 1987. С150-162.
44. Там же. С. 152.
45. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С.40-41.
46. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. С.59.
47. Соловьев Вл. Указ. соч. Т.2. С.79-80.
48. Там же. С.328.
49. Голосовкер Я.Э Логика мифа. М„ 1987. С. 148.
50. Голосовкер Я.Э. Историческое предварение к эллинским мифам // Голосовкер Я.Э. Сказания о титанах. М., 1993. С.279.
51. Соловьев Вл. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т.2. С. 165.
52. Там же. С. 185.
53. Материалы обсуждения этого реферата на заседании психологического общества и полемику вокруг него в печати см. в кн.. Соловьев Вл. Избранное. М., 1990. С.424-457. В дальнейшем цитируется это издание с указанием страниц.
54. Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 1. С. 53.
К,В. Ратников
ПРИНЦИПЫ "ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ" В РУССКОЙ поэзии КОНЦА 1830-х- ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ 1850-х ГОДОВ
Этот период был кризисным для русской поэзии Отечественная литература утратила крупнейших мастеров поэтического слова -Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Баратынского и не успела еще восполниться творческими свершениями поэтов, условно говоря, некрасовского поколения, идущего на смену пушкинской плеяде: на эти годы пришлись лишь их поэтические дебюты. Не самой отрадной оказалась эта эпоха и в идеологическом плане. Политический консерватизм николаевского режима властно проявлял себя и в области литературы, оказывая существенное влияние на течение литературного процесса, причем не только в период "мрачного семилетия" (1848 -1855), отличавшегося особыми цензурными строгостями, но на всем протяжении царствования, ставившего своей главной задачей придание жизни русского общества идейной и культурной однородности и политической стабильности. Оба этих фактора - творческий и политический наложили существенный отпечаток на общий характер литературы в эти полтора десятилетия Поэзия оказалась оттесненной бурно развивающейся прозой на периферию читательского внимания. Жесткие цензурные установки дозволяли появляться в печати либо индифферентной лирике, либо произведениям, в которых учитывались и проводились основные положения официально провозглашенной внутриполитической доктрины, сформулированной министром народного просвещения С.С. Уваровым, пресловутой триады -"православие, самодержавие, народность", вошедшей в историю отечественной культуры под не вполне точным обозначением теории "официальной народности"
В исследованиях по русской поэзии сороковых-пятидесятых годов обычно игнорируется сколь-либо плодотворное влияние постулатов официальной доктрины на развитие поэзии той поры Оно оценивается как сугубо негативное, далекое от магистральной линии идейно-художественных исканий отечественной литературы в николаевскую эпоху, прямо противостоящее тенденциям "натуральной школы" и реалистическому методу, утверждавшему свои позиции. В таком взгляде есть существенная доля истины В исторической перспективе и сама программа "официальной народности", и творчество авторов, разделявших ее ведущие установки, действительно, оказались тупиковой ветвью в общем развитии русской литературы сере-
дины века. Но в то же время нельзя не учитывать, что в конце тридцатых - первой половине пятидесятых годов не только во многом разделяли программные положения официальной доктрины, но и отчетливо отразили их в своем творчестве такие поэты как поздний В.А. Жуковский, князь П.А. Вяземский, Н.М Языков, Ф.И. Тютчев, Ф.Н. Глинка, С П. Шевырев, В Г. Бенедиктов, не говоря уже о менее значительных фигурах Вот поэтому полноценный анализ их поэтического наследия, да и уточнение всесторонней панорамы развития русской поэзии тех лет в целом, не представляется возможным без учета роли постулатов "официальной народности" в поэтической практике николаевской эпохи. Данная статья - попытка обзорного рассмотрения различных художественных интерпретаций основополагающих компонентов уваровской доктрины в творчестве поэтов, разделявших официальные идейные установки.
Православие, шире - принцип утверждения религиозных начал в государственном устройстве и общественной жизни, не случайно было поставлено во главу угла официальной доктрины. Теснейшая взаимосвязь церкви и престола, осененного ее авторитетом, подкрепленная проповедуемым воззрением на монарха как на помазанника Божьего, всегда была стрежнем Российского государства, что в свое время выразительно отметил Радищев: "Власть царску вера охраняет .". Не удивительно поэтому, что религиозно-церковные мотивы нашли яркое выражение в творчестве поэтов, стремившихся изобразить Россию твердыней и оплотом христианского мира. Основополагающим качеством русского народа, придающим сакральный статус и самой России - святой Руси, представлялось религиозное благочестие, строгое следование христианским заповедям и церковным обрядам "Блажен тот народ, кто облекся в Христа / И, верный, покрыл свои грады / Могучею сенью святого креста - / Символом небесной ограды"' (Шевырев, "Л.Д. Шевич"). Представители официальной линии в поэзии высвечивали прежде всего милосердие и благотворительность как исконные свойства русского духа, как выражение христианского принципа братской любви: "Ты застольничаешь славно / И радушье праотцов / Поновила нам недавно' / Вот наставила столов, / И скликает хлебосолье / (Ив невзго-дье на приволье) / И калеку и слепца / Не зазябли, знать, сердца / У людей Москвы старинной' (Глинка, "Москве Благотворительной"). Православность русского народа неустанно подчеркивалась став своего рода общим местом и штампом' "Это ты, моя / Русь державная, / Моя родина / Православная' ..И теперь среди / Городов твоих / Муравьем кишит / Православный люд" (И.С Никитин, "Русь"). А уж тот факт, что в пору европейских революционных волнений конца сороковых годов Россия оказалась един-
ственной державой, чьи устои не были поколеблены политическими смутами, преподносился непреложным свидетельством особой богоизбранности, напоминанием о высокой миссии, возложенной Провидением на Россию - быть последним столпом христианской веры, ковчегом спасения религиозных устоев посреди волнующегося моря народных потрясений, ниспосланных безбожному Западу в воздаяние за его нечестие Князь Вяземский в программной декларации официального направления в поэзии "Святая Русь" пафосно восклицал "Как в эти дни годины гневной / Ты мне мила, святая Русь' Мне святы старины могилы, / И дней грядущих колыбель, / И наша церковь - благ и силы, / И душ, и доблестей купель О, будь всегда, как и доныне, / Ковчегом нашим под грозой, / И сердцу русскому святыней, / И нашей силой пред враждой'"
В поэзии православный компонент официальной доктрины выражался не только в утверждении принципов христианской этики вкупе с политическими пассажами, но и в разработке особой религиозной эстетики, призванной показать, что именно вера способствует высшему духовному творчеству, преображающему косную материю и соединяющему в единой божественной красоте мироустройства небо и землю, как это образно запечатлел Шевырев
Нет, нигде светло и свято Так не блещет, не горит Огнердеющее злато, Как на храме чудный вид! В крест и шар искусством слито, Солнцем все озарено, Из глуби земной добыто, Небу в дар принесено Христианская эстетика, в общем русле с православной этикой, обусловила и выбор жанровой природы поэтических произведений Многие авторы, близкие к официальной линии, обратились к потенциальным возможностям такого канонического жанра священной поэзии, как псалом, давая свои образцы переложений и вариаций библейских мотивов (Глинка, Хомяков, Языков) Наибольшим художественным совершенством отличается языковское 'Землетрясенье", передающее поэтическими образами легендарное предание о происхождении "трехсвятой" молитвы ("Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный ") Финал стихотворения - своеобразный апофеоз официальной точки зрения на сущность поэзии и предназначение поэта в христианском мире, потрясаемом внешними испытаниями
Так ты, поэт, в годину страха И колебания земли Носись душой превыше праха И ликам ангельским внемли, И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины, -Да в сердце примем их и будем Мы нашей верой спасены.
Религиозная тематика лирики находила свое воплощение и в описательных зарисовках, обогащенных духовными медитациями, -таков цикл сонетов Шевырева "Часовня Иверской Богоматери", с характерным для этого виднейшего поэта официального направления сочетанием интереса к классической поэтической форме сонета, перенесенного на русскую почву из любимой им Италии, и проповедью христианских ценностей и святынь русского народного благочестия.
Следствием и итогом интенсивного осмысления православной основы русской жизни стало формирование в поэзии своеобразной идеологической мифологемы святой Руси как некоего идеального воплощения религиозного духа, пронизывающего, по мнению адептов официальной народности, всю ее историю, культуру и общественные отношения. С этой точки зрения сама территориальная обширность России (Вяземский: "Бесконечная Россия - / Словно вечность на земле! / Едешь, едешь, едешь, едешь- / Дни и версты нипочем; / Тонут время и пространство / В необъятности твоей") воспринималась как знак благоволения высших небесных сил к благочестивому и верному славянскому племени, населяющему эти земли, что красноречиво и выразительно декларировал Тютчев в программном для его позиции в сороковые годы стихотворении "Русская география".
Москва, и град Петров, и Константинов град Вот царства русского заветные столицы... Но где предел ему? и где его границы -На север, на восток, на юг и на закат? Грядущим временам судьбы их обличат. .
Семь внутренних морей и семь великих рек... От Нила до Невы, от Эльбы до Кигая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная.. Вот царство русское . и не прейдет вовек, Как то провидел Дух и Даниил предрек.
Но основное ядро официальной доктрины составляло все же не столько небесное, сколько земное: непререкаемый постулат о самодержавной основе политического устройства России. При этом ключевым выступал тезис о единении царя с народом, сплочении всей России у подножия монаршего престола. Это единение носило явственный оттенок патриархальности: взаимоотношения между властью и подданными преподносились как отношения между благосклонным отцом и послушными, безусловно преданными ему детьми. Главным скрепляющим звеном такого подлинно семейного союза служила, по
официальной версии, глубокая любовь русского народа к своему монарху, любовь, основанная как на многовековом авторитете царской власти, так и на общей системе духовных ценностей - поклонении представителей правящих сфер святыням народной веры, их строгом следовании исконным традициям русского благочестия: "Царь в Кремле перед святыней, / И народ вокруг него / Оживленною твердыней / Собрался на торжество. / Что же движет эти волны? / Здесь наш дух и наша кровь: / Все единым чувством полны, / Всех в одно сплела любовь. ... Похристосоваться ныне / С православною Москвой, / Поклониться в ней святыне / Царь приехал всей семьей!". Выразительный образ монолитного слияния царского дома и народа дан автором анонимной оды (по всей вероятности, Шевыревым, ведущим официальным поэтом "Москвитянина"), опубликованной в этом журнале по случаю торжественного бракосочетания наследника престола. Удачно модифицируя принцип одического гиперболизма образов и опираясь на архаизованную церковно-славянскую лексику, автор оды сумел пафосно передать официальную точку зрения на верноподданническую вовлеченность народа России в жизнь императорской фамилии: "Во время то, как церковь принимала / Святой обет, молитвы вознося / Ему, кругом Россия предстояла' / Незримо тут она теснилась вся. / В одну мольбу сливались миллионы, / В единый глас бесчисленны уста: I Внимала ль ты сквозь лики, гром и звоны / Молитве той, державная чета?". Весьма показательно в этом контексте предстояние России своему царю незримо, т.е. больше в идее, чем во плоти. Этим акцентировалась не просто узкоматериальная, а прежде всего духовная, осененная свыше сущность взаимоотношений трона и страны.
В пору европейских революционных смут и потрясений конца сороковых годов идеологический посыл о незыблемом единстве монаршей власти и верноподданного народа приобрел особую актуальность в качестве политической антитезы, официального ответа Западу с его духом буйного своеволия и ниспровержения законных властей. "Запад! в бурях и в покое / Ты поглядывай сюда: / Это зрелище живое / Неизменно никогда. / Здесь союз царя с народом, / Русской жизни добрый плод: / Вашим браням и невзгодам / Предпоставленный оплот". Показательно, что промонархиче-ски настроенные авторы объясняли противостояние России и Запада не столько общественно-политическими причинами, сколько личностным фактором - западной реакцией на апологетически трактуемую русскими поэтами непреклонную позицию императора Николая I перед лицом внешней угрозы. Тем самым русский царь, как олицетворение всей России, неизбежно должен был принимать на себя нападки антирусских, враждебных Отечеству сил Запада, и в этих условиях поэты официального стана считали своим долгом встать на защиту своего монарха, подчеркнуто выражая полную с ним солидарность:
"Отчего же, слово бранно / Выставляя напоказ / Против Рус к, постоянно / Ненавидите вы нас? / Оттого, что мы спокойны, / Что любовь у нас в крови, / Что мы тем всегда достойны / Царской веры и любви. / Оттого, что царь наш, твердый / Против ваших буйных сил, / Постоянно с вами гордый, / Шагу вам не уступил". Следует отметить, что подобная декларативная солидарность поэтов с императором, открытое выражение чувства гордости за мощь и величие своего владыки, персонификация в его фигуре всей России не является специфической принадлежностью поэтической палитры только авторов николаевской эпохи. Аналогичные мотивы четко прослеживаются во всей русской военно-патриотической и государственнической одической традиции XVIII столетия. Встречаются они и позднее у целого ряда поэтов, в частности - в начале тридцатых годов у Пушкина- "Иль русского царя уже бессильно слово?" ("Клеветникам России"), "Ваш бурный шум и хриплый крик / Смутили ль русского владыку9" ("Бородинская годовщина"), а у позднего Жуковского, стоящего у истоков официального направления в поэзии, они приобретают окончательную окраску безоговорочной верноподданности: "В свой черед мы грудью встанем, / В свой черед мы вас помянем, / Если царь велит отдать / Жизнь за общую нам мать" ("Бородинская годовщина", 1839).
Монархический пафос закономерно приводил к невольной сакрализации фигуры монарха, приписыванию ему свойств всемогущества, непреклонной властности, особой мудрости, высшей справедливости, т е тех качеств, которые выявляли в нем, помазаннике Божием, наличие божественной благодати и избранности С наибольшей очевидностью эта сакрализация земного властителя проявилась у Шевырева "Думой сильного владыки, / Волей poica самого...", или в особенности следующий пассаж из "москвитянинской" оды, торжественно вещающей о русском царе в тоне, более привычном по отношению к Богу: ' Он, в чьей руке народов миллионы / Судьбу свою послушным сердцем чтут, / Из чьей руки могучие законы / Полмиру стран подсолнечных текут..." Однако такое буквальное обожествление императора было не произвольным, оно органически выросло из активно разрабатывавшихся в предшествующие годы многими авторами мотивов героизации, возвышения личности царя над обыденной человеческой меркой, уподобления молодого монарха Петру Великому (ср. у Пушкина' 'Семейным сходством будь же горд; / Будь пращуру во всем подобен- / Как он, неутомим и тверд, / И памятью, как он, незлобен"). Шевырев, а позднее и князь Вяземский (в "Плаче и утешении" (1855) - панегирическом некрологе почившему императору) лишь абсолютизировали эту тенденцию и довели ее до максимальной напряженности верноподданнического пафоса Николай сопоставляется уже не с земными властителями - Петром или даже Наполеоном,
а непосредственно с самим Господом Саваофом, одним своим словом решающим судьбы мира: "Властью царского глагола / Дума Руси решена ".
Но к созданию именно такого впечатления и стремился сам Николай I, сознательно вводя в текст своих манифестов обильную цер-ковно-славянскую риторику, подкрепляя тем самым весомость монаршего слова эффектностью пророческого пафоса Священного Писания Под обаяние монархически-пророческой стилистики временно подпал даже столь чуткий к ораторскому слову поэт, как Тютчев, откликнувшийся на знаменитый охранительный антиреволюционный манифест Николая (март 1848 года) торжественным сонетом, также выдержанным во вдохновенной проповеднической интонации' 'Но с нами Бог1 Сорвавшися со дна, / Вдруг, одурев, полна грозы и мрака, / Стремглав на нас рванулась глубина. - / Но твоего не помутила зрака!. / Ветр свирепел Но... "Да не будет тако1" - / Ты рек. - и вспять отхлынула волна" Так идеологическая программа императорской власти и психологическая потребность значительной части русского общества тех лет в стабильном и незыблемом порядке совпали, дав яркий поэтический резонанс.
Монархический этикет и официальная регламентация придворной жизни предусматривали важную роль правящей династии - царского дома, членов императорской фамилии, также олицетворявших собой высшую власть в России и занимавших большое место в общественном сознании уже хотя бы по одному непрестанному повторению в качестве элемента церковного канона - торжественного молебствия во здравие августейшей семьи Об этом желчно выразился, не для печати, раздражительный Аполлон Григорьев: "Мне даже в церкви за обедней / Бывает скверно, каюсь в том, / Прослушать августейший дом" Однако ПОЭТЫ официальной доктрины, напротив, весьма охотно обращались к освещению образов членов императорской фамилии Так, анонимная (вероятно, принадлежащая перу Шевырева) "москвитянинская" ода "27-ое марта в Кремле" (1849) дает наглядный перечень лиц из царского дома, причем показательно сочетание пафоса официально-монархического с более теплым, домашним Царь вводит с собой в Кремль свою семью. "С ним подруга дней - царица, / Мать семейной красоты, / Чад прекрасных вереница / И четыре в них четы / С ним и первенец державы, / Кто, для добрых в жизни дел, / В колыбели древней славы / Дни счастливые > зрел".
Наряду с самим императором большой популярностью в официальном стане пользовалась его супруга - императрица Александра Федоровна Князь Вяземский, примирившийся в сороковые годы с правительством, посвятил ей в пору Крымской войны проникновенные строки "Пред образом твоим, супруга, мать, царица! / Благоговеет мысль, и умиленный дух / Возносит к Промыслу и слезы, и моленье. / Да сохранит тебе Он бодрое смиренье, / Да сыновей твоих благословит он путь, / И бурным дням вослед
да снидет утешенье / В твою тройной тоской тоскующую грудь' Твою семью, твое сокровище и радость, / Цветущих дочерей и красоту и младость, / И мужественный пыл твоих младых сынов - / Любовью матери Россия возлюбила / И с царскою семьей свою соединила" Но особой глубины и выразительности уже не только монархических, но и просто искренних человеческих чувств достигло стихотворение Вяземского, написанное после смерти Николая и создающее действительно трогательный и величественный образ вдовы императора, внезапно перешедшей из сферы величия и блеска в мир скорби и оплакивания незабвенной утраты
Пред царскою вдовой, вдовою Николая Кто в счастье иль в слезах смириться не готов9
Земная слава, скорбь земная Сосредоточились в сблюкеньи этих слов. Величию ее - несчастье соразмерно, В ней высший образец всех благ и всех утрат
Пред ней кто может суеверно За ярким полднем ждать и радостный закат? < . >
А ты, в любви своей народ благонадежной, Ты, помнящий добро и данный раз обет,
Ты окружи любовью нежной Ее, живой символ того, кого уж нет, В дни счастья ты люоил царицу, в день напасти, В день скорби возлюби ее еще нежней
Из упоений царской власти Народная любовь одна осталась ей Эти строфы - убедительный пример того, что даже патетически-условный канон поэтики официальной народности позволял большому поэту подняться до подлинной высоты создания совершенного и яркого художественного образа
Наследник престола, цесаревич Алексей Николаевич, занимал особое место в монархическом и патриотическом сознании поэтов официального стана прежде всего фактом своего рождения в Кремле, что превращало его в символ всех заветных чаяний русского духа, национального самосознания В образе наследника нерасторжимо сочеталась монархическая идея и национально-патриотический пафос, тесно связанный с образом Москвы - сердца России и родины цесаревича В оде по случаю бракосочетания наследника престола устами Москвы выражено это сакральное восприятие царского сына, являющегося одновременно любимым сыном России "Мой древний Кремль ему был колыбелью, / В моих стенах для жизни он расцвел / Я первая звала о нем к веселью, / Мой первый звон о родшемся худел / Спеленан был он на моей святыне, / В ней погружен в священные струи, / И первые о первом царском сыне / Молилися святители мои / Я прежде всех рожденным любовалась, / Его красой всех прежде красовалась"
Закономерным проявлением монархического пафоса в творчестве поэтов официального стана явилось также воспевание верных слуг русского царя - высших государственных сановников, облеченных доверием императора и воплощающих в себе лучшие черты государственного деятеля - мудрость, справедливость, непреклонное следование требованиям служебного долга и, что особенно подчеркивалось, просвещенное покровительство отечественной словесности и искусствам. Каноническим образцом такого идеального государственного деятеля был московский генерал-губернатор князь Д.В. Голицын, герой войны 1812 года, ставший впоследствии видным администратором, многое сделавшим для благоустройства и процветания древней столицы. Ф Н. Глинка, радушно привечаемый в губернаторском доме как яркий выразитель патриотического начала в современной поэзии, создал выдержанный в торжественных одических интонациях поэтический портрет князя - "человека XII года и обновителя Москзы": 'Ты, который в вихрях Бородинских, / В урагане брызжущих картеч, / В тех расшибах полчищ исполинских / Благородно обнажал свой меч, / Думал ли ты, муж добра и чести! / Что тебе по битве за Москву. / Уничтожив след огней и мести, / Суждено поднять ее главу? ... И он встал, святой, стохрамный город, / Пепл стряхнул с седых своих кудрей / И разросся свеж, могуч и молод / Пред тобой -наместник двух царей! ... И теперь, рабочей жизни скуку / Отводя. - взамен дневных тревог, - / Вводишь ты поэта и науку / С ласкою приветной в свой чертог. / И когда в Европе потрясенной / Колеса сошли с осей своих, / Тешат слух твой здесь, в Москве смиренной, / Песни муз и звонкий русский стих!". Для поэтического канона официального направления весьма характерно сочетание мотивов восславления просвещенного величия вельможи и подчеркнутого смирения, верноподданического духа, выражаемых поэтом от лица московских жителей, благодарных своему градоначальнику за неусыпное попечение об их благе. Знаменательно также само соединение в одном произведении образов николаевского вельможи и патриархальной Москвы - воплощения исконных глубин народного русского духа. Таким образом, уваровские доктринальные принципы само-державности власти и ее народнонаправленного характера получили наглядный и впечатляющий художественный синтез.
1абТаппой выступала последним по счету, но отнюдь не по значимости компонентом официальной доктрины, давшим ей свое имя Именно идея общенародного сплочения воедино власти и подданных, всех сословий и состояний государства должна была придать стабильность и незыблемость системе политического устройства николаевской России Не случайно поэтому принцип народности как отражения в идеологии и в искусстве наиболее ярких, самобытных свойств русского духа, национального характера в наибольшей мере
привлекал поэтов официального направления и получил в их творчестве многогранное и наглядное выражение.
Одним из первых к разработке концепции народности в официальном духе обратился князь Вяземский Еще в конце тридцатых годов, работая над большим стихотворением "Памяти живописца Орловского", он постарался обрисовать коренные черты русского народа в духе национальной исключительности, противопоставленности жизненному укладу чужеземных народов, прежде всего - немцев, традиционных адресатов критических шпилек в массовой литературе: "Грустно видеть, Русь святая. / Как в степенные года / Наших предков удалая / И",-кемечилась езда'". С проникновением немецкого духа на русскую почву Вяземский связывает не просто засилье иностранной моды, а коренное вырождение национальной специфики русского народа: "Русский ум молчит и чахнет, / От былого он отвык; / Русским духом уж не пахнет, / И ямщик уж - не ямщик. / Дух заморский и в деревне! / И ямщик, забыв кабак, / Распивает чай в харчевне / Или курит в ней табак". Вообще отношение к иноземной культуре, к западному духу и идеям воспринималось в сороковые годы не только как принципиальный идейный водораздел между двумя общественными лагерями - западников и славянофилов, но и как своеобразное средство национальной самоидентификации, разграничения "наших" от "ненаших" Недаром Языков в своей знаменитой инвективе "К ненашим" с первых же строк бросает противникам обвинение в желании "преобразить, испортить нас и онемечить Русь".
В основе глубокого недовольства Вяземского и Языкова современной народной жизнью лежало ощущение утраты русской культурой своей свежести, незаёмности, раздольности, столь свойственной исполинскому размаху русской природы: "Грустно видеть, воля ваша, / Как у прозы под замком / Поэтическая чаша / Высыхает день за днем". Но вместе с тем активно культивировавшийся адептами официальной народности дух шовинизма, ксенофобии, национальной нетерпимости приводил в итоге к таким сомнительным, с этической точки зрения, пассажам, как у Вяземского ("Масленица на чужой стороне", 1853): "Немец к мудрецам причислен, / Немец - дока до всего, / Немец так глубокомыслен, / Что провалишься в него. / Но, по нашем}' покрою. / Если немца взять врасплох, / А особенно зимою, / Немец - воля ваша! - плох" И, в еще более резкой, почти карикатурной форме, у Языкова (в послании Гоголю из-за границы): "...Отрада мне тогда глядеть, / Как немец скользкою дорогой / Идет, с подскоком, жидконогой, / И бац да бац на гололедь! / Красноречивая картина / Для русских глаз! Люблю ее!". Наивысшего выражения антизападная позиция поэтов официального стана достигла в годы Крымской кампании, когда Россия реально оказалась в окружении враждебных ей европейских держав. Но, как видим, предпосылки к такой изоляции вызревали и
раньше, явившись закономерным следствием николаевской великодержавной внешней политики, а официозная поэзия лишь чутко уловила и передала эти тенденции.
Однако гораздо большее значение, чем внешнеполитическая направленность официальной доктрины народности, имело ее внутриполитическое содержание. Имперское правительство стремилось придать проводимым мероприятиям характер общенародного дела, и поэты официального стана именно так освещали инициативы верховной власти. Воспевая строительство железной дороги между Москвой и Петербургом, Шевырев не преминул указать на общенациональную заинтересованность в этом народа России ("Закипай же, труд народный'"), а для большей выразительности даже сопроводил эту строку соответствующей цитатой из императорского манифеста "Припомним здесь, кстати, незабвенные слова высочайшего указа 10-го февраля: "Постановив таким образом первые меры к начатию дела, по обширности и пользе своей истинно народного..."".
Общенародный характер государственной жизни, единение всех сословий как ведущая черта народности тщательно подчеркивались поэтами официального лагеря, в идеализированном свете представлявшими сущность народного быта и уклада России. Графиня Е.П. Ростопчина, рисуя картины народного гулянья Москвы, делает особый акцент на демократичной простоте отношений между самыми различными сословиями, объединенными на празднестве единым духом народности: " Пестро и пышно убрана, / В одежде праздничной, она / Слила, смешала без вниманья / Сословья все, все состоянья. / Сошлись, друг другу напоказ, / Хмельной разгул простолюдина / С степенным хладом знати чинной, / Мир черни с миром богачей / И старость с резвостью детей''. ЕааТёТаё-^апёёё ёаш обааТааё не только некоторого приукрашивания в изображении народа, но и не допускал сколь-либо острой критики изъянов народной жизни. Позволительно было лишь мягкое сожаление о несовершенствах человеческой природы вообще, свойственных, к сожалению, и столь славному и преданному властям народу, как русский. Так, даже исконный русский порок - пьянство трактовался М.А. Дмитриевым с мягкой иронией, почти без укора:
Ну. а что же народ, который назвал наш Державин Бодрственным росским народом, хранящим отечески нравы? То же, что был и при Несторе! - "Руси веселие пити!" Прав наш великий поэт; но не лжив же и инок правдивый! О! искусителен круглый шатер с символической елкой!
Верность патриархальным заветам, преемственность поколений, воспитанных в духе семейного благочиния и уважения к авторитету старших, преподносились поэтами официального лагеря в каче-
стве одного из важнейших свойств народности, поскольку, поднимаясь из области семейной в сферу государственной идеологии, подчинение авторитетам дедов и отцов проецировалось на такое же послушное подчинение авторитету высшей власти - монарху как отцу народа. Поэтому консервативный Дмитриев с особой настойчивостью говорил в "Московских элегиях" о принципе семейственности и патриархальности'
Связи семейные! что вас крепит? - не обычаи ль дедов! Не почет ли наследственный к горю и опыту старших, Нам передавших и жизнь, и заботливо с ней нажитое''.. <...> Просты сердцами мы были: а добрые старцы, Наши наставники, были до нас как отцы благосклонны; Но, как отцы, нас с собой не равняли, нам руку не жали! Мы уважали их. мы их любили; но и боялись! Нас не боялись зато старики: мы не судьи им были!
Гуманный и благонамеренный Бенедиктов, желая видеть в русском народе рост семян просвещения и образованности, в поэтическом отклике на сооружение в Летнем саду памятника Крылову привел к его подножию представителей того народа, во имя которого трудился великий баснописец: 'Порой подойдет к великану / И серый кафтан с бородой / И скажет другому кафтану: / "Митюха! сынишко-то мой / Читает про Мишку, Мартышку / Давно уж, - понятлив, хоть мал, - / На память всю вызубрил книжку, / Что этот старик написал". / О, если б был в силах нагнуться / Бессмертный народу в привет!".
Выражение этического идеала народной жизни - характерная черта поэзии официального течения. Под воздействием идейных постулатов претерпел коренное изменение далее такой традиционный поэтический жанр, как альбомное посвящение. Языков использовал его для создания канонического образа, идеально воплощающего лучшие качества русского народа, образа женщины, олицетворяющей собой поднимаемые на щит ценности, домашний уклад жизни: "Дороже перлов многоценных / Благочестивая жена! / Чувств непорочных, дум смиренных / И всякой тихости полна. I Она достойно мужа любит, / Живет одною с ним душой, / Она труды его голубит, / Она хранит его покой. ... Она воспитывает здраво / И бережет своих детей: / Она их мирно поучает / Благим и праведным делам, / Святую книгу им читает, / Сама их водит в Божий храм; / Она блюдет порядок дома: / Ей мил ее семейный круг, / Мирская праздность незнакома / И чужд бессмысленный досуг".
Подобно тому, как постулат самодержавно ста получил художественное выражение в создании галереи поэтических портретов членов правящей династии и высших государственных сановников, так и доктрина народности персонифицировалась в образах истинных подвижников народного духа, поборников коренных начал устройства русской жизни. Более всех потрудился в этой области Языков, транс-
формировав привычный жанр послания друзьям и единомышленникам в панегирик и одновременно декларацию принципов официально понятой народности. "Ты крепкий, праведный стоятель / За Русь и славу праотцов, / Почтенный старец - собиратель / Старинных песен и стихов!'" ("Петру Васильевичу Киреевскому"); "Тебе хвала, и честь, и слава! / В твоих "Беседах" ожила / Святая Русь - и величава, / И православна, как была" / В них самобытная, родная / Заговорила старина, / Нас к новой жизни подымая I От унижения и сна" ("С. П. Шевыреву").
В свете такой патетической стилистики и идейной пафосности к поэзии официального направления может быть применено определение "ложно-величавой школы", данное в свое время Тургеневым поэтическим изыскам вульгарного романтизма тридцатых годов. Действительно, типы русских людей, изображаемые адептами официальной доктрины, разительно не сходились с теми социальными типажами, которые создавались представителями "натуральной школы", в том числе и самим Тургеневым.
Вообще историческая объективность требует отметить, что канон официальной народности не был единственным и всецело определяющим многообразие идейно-художественных исканий в русской поэзии конца 1830 - первой половины 1850-х годов. Более того, сама доктрина вызывала значительное противодействие в различных литературных группах, стремившихся внести свои существенные коррективы в чрезмерно благостную картину цветущей России, святой Руси, благоденствующей под скипетром дома Романовых. Стремление отразить в поэтических произведениях реальное положение дел, вызревавшее подспудно все сороковые годы, резко усилилось к концу николаевского царствования. На фоне военных неудач России в Крымской кампании оно приобрело наибольшую обличительную силу, подрывающую устои официального канона.
Критика официальной народности шла по трем различным направлениям. Во-первых, можно выделить критику "изнутри", либерально-фрондерскую, исходящую от тех, кто параллельно продолжал отдавать щедрую дань официальным установкам. Показательным примером такого поэтического фрондирования может служить позиция графини Ростопчиной. Ее "баллада и аллегория" (по авторскому определению) "Насильный брак", прозрачно намекающая на судьбу Польши, страдающей под гнетом николаевского великодержавного деспотизма, наделала немало шума и вызвала обоснованное неудовольствие властей. Сама поэтесса не без доли кокетства интерпретировала это в своем литературно-художественном московском салоне как гонение за правду и оппозицию режиму. Другим характерным представителем "внутренней оппозиции" является москвич Дмитриев,
ополчившийся с патриотически-русофильских позиций на петербургскую онемечившуюся бюрократию, отступившуюся от русского национального духа и при этом не способную должным образом исполнить свое прямое предназначение - обеспечивать разумный порядок в стране. Широкое распространение в списках получило "его стихотворение "Когда наш Новгород великий...", повествующее о призвании варягов на Русь, что, по мнению автора, так и не оправдало возлагавшихся на ЭТО надежд: "'Все тот же Руси жребий странный: / И край богатый и пространный. / И немцев эка благодать, / А все порядка не видать". Иронические строки Дмитриева предопределили появление будущего шедевра либеральной поэтической сатиры - знаменитой "Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева" графа А.К. Толстого, варьирующей тот же мотив непорядка, неустройства на Руси: "Послушайте, ребяга, / Что вам расскажет дед. / Земля наша богата, / Порядка в ней лишь нет. / А эту правду, детки, / За тысячу уж лет / Смекнули наши предки: / Порядка-де, вишь, нет". Прямые инвективы по адресу представителей правящих сфер, утративших связь с национальной почвой, сформулированы в послании Дмитриева И.С. Аксакову "...своротя с дороги правой / И отрекаясь от добра, / Они прщсрылися лукаво / Великим именем Петра. / И стал им чужд народ, им данный, / Они ему закрыли слух, / Ни русский в них, ни иностранный, / Ни новый, ни старинный дух". В этом патриотическом негодовании проявился все тот же основной постулат уваровской триады - требование народности, только на этот раз выступающий с обратным знаком - как патетический укор тем, кто изменил этому пбстулату.
Вторым направлением критики доктрины официальной народности стала славянофильская поэзия. Славянофилы воспринимали духовно и идейно чуждыми своих непрошеных союзников на правом фланге общественных сил - деятелей официального толка, группировавшихся вокруг погодинско-шевыревскош "Москвитянина" ("Вы прочь, союзники гнилые!" - темпераментно восклицал К С. Аксаков). Хотя определенные переклички в их позициях, безусловно, имелись (патриотизм, религиозность, враждебность западным социалистическим учениям). Однако принципиально представители официального стана и славянофилы расходились в оценке существующего положения дел. Однозначно апологетической, афишированно декларативной позиции руководителей "Москвитянина" противопоставлялось честное признание темных родовых пятен и исторических грехов России, бескомпромиссно вскрытое идеологом славянофильства Хомяковым: "В судах черна неправдой черной / Й игом рабства клеймена; / Безбожной лести, лжи тлетворной, / И лени мертвой и позорной, / И всякой мерзости полна!".
Но наиболее беспощадной и непримиримой была критика доктрины официальной народности со стороны представителей ради-
