CC BY
197
Сер. 9. 2007. Вып. 4.4. II
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
В.Д. Петрова
К ВОПРОСУ О ДРЕВНЕРУССКОМ «ПЛЕТЕНИИ СЛОВЕС»
Для средневековых славянских литератур ареала 81ау1а ОгйюсЬха в ХШ-ХУ вв. характерен процесс функционального сближения жития и похвального слова. Пространные жития-панегирики, выполняющие функцию жития и похвального слова, в Сербии появляются начиная с ХШ в. [Гаврюшина 1993], в Болгарии их возникновение связано преимущественно с Тырновской школой (Х1Ув.) [Петканова-Тотева 1974; Станчев 1985], в Московской Руси панегирические жития отмечаются с конца XIV в. [Лихачев 1960]. В определенной мере этот процесс отражает развитие византийской традиции. «Во всех этих странах - в Византии, на Руси, в Сербии и Болгарии, поддерживающих между собою тесное культурное общение, возникает своеобразное и единое литературное направление. Вырабатывается жанр витиеватых и пышных «похвал» [Лихачев, 1987.111]. Реализация тенденций сближения между житием и похвальным словом приводит к тому, что похвальные слова, вследствие их обогащения житийными фактами и подробностями, начинают выполнять функцию житий, в то же время жития, вследствие проникновения в них характерных для похвальных слов элементов, во многом приближаются к похвальному слову [Петканова-Тотева, 1974]. Интеграция двух жанров1 образует «ансамблевый жанр» (Станчев) - панегирическое произведение, которое, сохраняя жанровые особенности жития, использует риторические средства жанра похвального слова.
Стиль этих панегирических житий средневековой славянской литературы принято определять термином «плетение словес», которое традиционно рассматривается в качестве «особого литературного стиля, возникшего в Болгарии в Евфимиевскую эпоху» [Лихачев, 1960.9]. В современной исследовательской литературе тезис о формировании «плетения словес» в Тырновской школе аргументировано опровергается [Талев, 1973; Мулич, 1975; Китч 1976], определение «плетение словес» распространяется и на древне-сербскую агиографию ХШ~ХГУ вв.
«Плетению словес» в средневековых славянских литературах, в том числе и древнерусской, посвящена обширная научная литература. Эта проблема - одна из самых обсуждаемых проблем поэтики древнерусской (и шире - древнеславянской) литературы. Но, несмотря на то, что существует достаточно большое количество авторитетных исследований, в которых рассматриваются как общие вопросы, так и язык отдельных писателей, которых принято считать представителями этого стиля - Доментиана, Евфимия Тырновского, Григория Цамблака, Киприана, Епифания Премудрого, Пахомия Логофета [Лихачев, Дмитриев, Коновалова, Прохоров, Талев, Мулич, Трифунович, Мошин, Китч, Матхаузерова, Колесов, Станчев, Данчев, Кенанов и др.], - остаются дискуссионные вопросы, И «попытки определить, в чем же именно заключается «новый стиль» [Пиккио], к окончательному решению проблемы еще не привели (что отражается, в частности, в отсутствии общепринятой дефиниции «плетения словес»; в основе большинства исследований лежит характеристика стиля, данная Д.С. Лихачевым [Лихачев, 1960]). Среди дискуссионных остаются вопросы о статусе «плетения словес» (стиль, определенная манера изложения, формальный прием?), о его происхождении в древнерусской литературе (традиционное положение о южнославянских (болгарских) истоках древнерусского «плетения словес» достаточно регулярно воспроизводится и в современных
© В.Д. Петрова, 2007
исследованиях, несмотря на наличие ряда работ; убедительно доказывающих независимость стиля Епифания от тырновских образцов (Дмитриев, Мулич, Китч, Ворт2).
Анализ богатой научной литературы по «плетению словес» и сопоставительный анализ текстов книжников Тырновской школы и древнерусского агиографа Епифания Премудрого дает возможность еще раз обратиться к ряду вопросов, решение которых может способствовать уточнению статуса «плетения словес» и его генезиса в древнерусской литературе.
Для решения вопроса о сущности «плетения словес» многое может дать интерпретация самой формулы «плетение словес». Название стиля, как известно, заимствовано у Епифания Премудрого из «Жития Стефана Пермского» (как отмечал еще В.О. Ключевский, «он сам очень удачно характеризует свое изложение, называя его «плетением словес» [Ключевский, 1871. 93]. Традиция выводить южнославянский (болгарский) новый стиль агиографии из византийского, а древнерусский из южнославянского (речь, в сущности, идет о славянской адаптации соответствующего византийского стиля), унаследованная еще из первых исследований, так или иначе затрагивающих новый стиль агиографии [Ключевский, 1871; Радченко, 1898], дала впоследствии возможность распространить это определение на стиль южнославянских книжников XIV в. и центром его формирования считать Тырновскую школу патриарха Евфимия,
По мнению ряда исследователей, формула «плетение словес» в славянской книжности восходит к греческим источникам (Чорович, Мулич, Китч, Пиккио, Фрайданк); Е.М. Верещагин источником формулы «плетение (извитие) словес» у Епифания считает ветхозаветные премудростные книги (Прем. 8.8) [Верещагин, 2001. 249]. По мнению В. Чоровича, сочетания «плести венец», «плести слово» пришли в славянскую книжность из греческих служб святым [Чорович, 1929]; М. Мулич также называет в качестве одного из источников византийскую церковную поэзию [Мулич, 1976]. Ф.Китч приводит параллели из греческих литургических текстов к Епифаниевскому «слово плетоущи и слово плодящи», подчеркнув, что ни термин, ни орнаментальная риторика жития сами по себе не являются новшеством; новым является способ применения всех этих приемов [Китч, 1976.45]. Д. Фрайданк, анализируя сочетание (из «Житии Афанасия Афонского») «плести похвальное слово», приходит к выводу, что словосочетание «плести слово» значит «хвалить, составлять похвалу». Именно в этом смысле, полагает он, это словосочетание встречается у Епифания Премудрого, следовательно, оно «выражает не какую-либо стилистическую манеру, а коммуникативную цель: составить похвалу» [Фрайданк, 1980. 90].
Несомненно, что выражение «плетение словес» (наряду с сочетанием «плести венец») в сочинениях славянских книжников представляет собой кальку с греческого и источником его являются гиминографические тексты: «Елици древних изрЪшихомся сЪтеи, брашенъ лвовъ сотренныхъ членовными, радуимся и расширимъ уста, слово пле-тоуще оть словесъ сладкопЪния, имже къ намъ наслаждается даровании» (Богоявленский ирмос, песньЗ, ирмос 2); (см.также : канон преродобному Стефану, песнь 4; канон св. апостолу евангелисту Луке, песнь 3). В. Чорович приводит примеры использования этой формулы в средневековой сербской церковной поэзии: «словомъ плетоуще оть словесъ пЪния» (Служба св. Иоанноу); «да трьжествоуемь и слово да плетемь» (Служба Ми-лутину); акростих в Службе Милутину: «славы тебЪ плетоу вЪнце, венчьниче христовь» [Чорович, 1929].
«Плетение словес», часто употребляемое как метафора похвалы, в то же время может использоваться и как обозначение способа организации поэтического текста (об
этом свидетельствует и тот факт, что такое определение встречается во многих традициях). Как отмечается в современных исследованиях, посвященных индоевропейскому поэтическому языку, «обозначение сочинения поэмы как «плетение», «тесание» широко распространено в индоевропейских языках» [Калыгин, 2003.19].
Выражение «плетение словес» использовано Епифанием в авторской похвале Стефану: «Да и азъ многогрешный и неразоумныи, погсгЬдоуя словесемъ похвалении твоихъ, слово плетоутци и слово плодящи, и словомъ почтити мня щи, и от словесъ похваление събираа, и приобр-Ьтаа, и приштЬтаа, пакы шашля [Жт. Ст. 106]. Контекст, в котором употреблено это выражение, дает возможность интерпретировать его в традиционном значении «сплести похвалу» («что еще не стало на похваление прочихъ наречениих твоихъ; аще и понудихся на проглаголание, словесы похвалити тя недооумЬю, аще и длъженъ ти быхь словесы послоу-жити ти, азъ окаанныи гроубыхъ лишеникь, многорЪшныи въ человЬц-Ьхъ и недостойный во иноцЬхъ, како похвалю тя не вЪдЬ, како изрекоу, не разоумЪю, чимъ оублажоу недооум'Ью; Аще бы и многажды въсхотЬлъ быхъ изоставити бесЬдоу, но обаче любы его влечеть мя на похваление и на плетение словесъ» [Жт. Ст. 106-107]. В то же время оно может быть указанием на особый способ организации текста, «слово плетоущи и слово плодящи» соотносится у Епифания со следующими высказываниями: Подобает же скратити слово, и нелише оумадряти не оумЬя, или оухищряти къ соущимъ любомоудрымъ, исполнь соущимъ разоумец и паче насъ оумомъ вышшимь, и вящщимъ; мкЬ же обаче полезнее еже оумлъкноути, нежели паоучноточная простирати прядениа, акы нити мЬзгиревыхъ тенет, пнутати [Жт. Ст. 111]. В поэтическом тексте Епифания формула «плетение словес», несомненно, содержит оба значения: указание на манеру письма и указание на цель - похвалу Стефану.
Рассматривая «плетение словес» Епифания в свете «христианской риторики», Р. Пиккио определяет авторскую позицию Епифания-писателя как «антириторическую»; в топосе самоуничижения книжника, данном во введении, он находит «открытое осуждение языческой (или эллинской) риторики и красноречия и восхваление боговдохновенного книжника». Исходя из такого понимания авторской позиции Епифания, Р. Пиккио ставит вопрос: «можно ли понимать... выражение «плетение словес» (здесь плетение глаголъ) как некую формулу, выражающую манеру письма Епифания. Если придерживаться приведенного выше текста, то как раз нет. Этот текст утверждает скорее совершенно обратное. Епифаний дает себе слово не пользоваться риторическими «плетениями», потому что подобное умение ему чуждо» [Пиккио, 2003. 647-648]. Следует отметить, что вывод Р. Пиккио о том, что выражение Епифания «плетение... глаголъ» нельзя понимать как некую формулу, определяющую манеру его письма, основан на интерпретации выражения, которого у Епифания в этом фрагменте нет. Епифаний пишет следующее: «азъ бо есмь гро-убъ оумомъ и словомъ невежа, хоудъ имЪя разоумъ и промыслъ вредооуменъ, не бывшоу ми въ АфинЪхъ от оуности, и не наоучихся оу философовъ ихъ ни плетениа риторьска, ни вЪтиискыхъ глаголъ, ни Платоновыхъ, ни Аристотелевыхъ беседъ не стжяжахъ, ни фило-софиа, ни хитрорЪчия не навыкохъ...» (Жт. Ст.2) У Епифания речь не идет о «плетении глаголъ», как об этом говорит Р Пиккио; Епифаний вполне традиционно говорит о «плетении риторьскомъ» и «вьтиискыхъ глаголахъ», которыми он не овладел. Отрицательное отношение к определеням «вЪтиискыи» и «риторьскыи» достаточно устойчиво в славянской книжности, оно проявляется уже в древнейших славянских текстах. Так, Константин Преславский пишет в Беседе третьей на Евангелие: «.. .яко не вь хытрости ныняшнее премудрости, ни сказанием вьтиискомь, ни Платоньскыми словеси сложихомъ словеса сии, но вышнии дарь...» Такая же формулировка встречатся у сербского книжника Данила
в «Житии Стефана Дечанского»: «Сия бо елика писана прЪди и по сихъ нь сьплетение-мь вЪтиискыими словесы сьставихомь сия, нь вышьнЪи прЪмоудрости помольше се...» В каноне св. Григорию чудотворцу: «вЪтииска прикословия уклонь ся, и словомъ, отьче, благодЪтьныимь озаренъ, апостольскоую въ истиноу область на бЪсы разбогатЬлъ еси» (песнь 4). В то же время используещееся в гимнографических текстах сочетание «плетение глаголь» не обладает отрицательной коннотацией: «Глаголь твоихъ плетении вражию льсть разоршгь еси, кръвьнымь же течениемь сердца напоилъ еси вЪрою чьтоущиихъ свя-тоую память, святителю мучениче славьне» (Канон св. мученику Кириллу, песнь 8).
Обращение к формуле, источник которой - литургическая поэзия, может служить указанием на особый принцип организации текста - поэтический. Используя это сочетание, Епифаний соотносит свою манеру с гимнографической, подчеркивая тем самым поэтический характер организации своего текста. Древнеславянский стиль «плетения словес» традиционно рассматривается в рамках риторической прозы (Лихачев, Пиккио, Мулич, Китч, Станчев), и только С. Матхаузерова включила «плетение словес» Епифания в общую теорию русского стиха, определив его как «специфический вид стихотворной культуры» [Матхаузерова, 1976]. Опираясь на высказывания Максима Грека и Евфимия Чудовского (последний связывает этимологически термин плести со словом ирмос, который толкует как «плетеницу» или «вязань») по поводу организации текста канона, С. Матхаузерова считает, что «можно реконструировать законы, по которым в плетении словес реализовыва-лись специфические стихотворные принципы» . Для плетения словес характерно наличие ритмического импульса, ритмического ожидания, отличающего поэзию от прозы. Организующим ритм принципом С. Матхаузерова считает повторы, соотнеся ритм плетения словес с ритмом орнамента. Полагая, что статьи Евфимия Чудовского, в которых излагается теория плетения словес, направлены против силлабической поэзии Симеона Полоцкого, С. Матхаузерова приходит к заключению, что Евфимий Чудовский знал поэтическую традицию 15 и 16 вв., и он чувствовал ее как стихотворную. «Следовательно, плетение словес можно считать поэтическим творчеством» [Матхаузерова, 1976.89].
В средневековой славянской книжности понятие «плести» ассоциировалось с поэтическим способом организации текста; и эта ассоциация с поэзией была устойчивой, она прослеживается на протяжении нескольких веков. Как отмечает В. Чорович, славянские книжники связывали эту формулу с «греческим поэтическим стилем» [Чорович, 1929]. Сербский книжник XIV в. Силуан использует эту формулу в стихотворном «Славословии св. Савве»: «Слова слави СавЪ съплете Силуан». У Григория Цамблака (в «Похвальном слове Евфимию») она связана с псалмами - ветхозаветной поэзией: «емоуже и пЪвець плета слово глаголаше: Языкъ мои тръсть книжника скорописца (Пс. 44.2). По наблюдениям К. Станчева, средневековый балканский материал показывает, что определение «плетение словес» «последовательно связывается с понятиями о «стихе» и о «пении» («плести гранеса», «плести пение») [Станчев, 1985] (исходя из этого К. Станчев полагает, что это определение следует связать с «поэтизированием» ораторских текстов Х1У-ХУвв.; с тенденцией к «поэтизированию» житийно-панегирических текстов в школе Евфимия он связывает «кристаллизацию стиля «плетение словес», однако рассматривает сочинения патриарха Евфимия в качестве ораторской прозы [Станчев, 1982.161]. В XVII в. Евфимий Чудовский, рассуждая «О еже песни ткати», использует ту же формулировку: «...и что есть песни сплесть, слова извитие или плетение и ткание». Следовательно, можно предположить, что в славянской книжной традиции «плести» («плести слово», «плести пение») выступает со специфическим значением обозначения
составления поэтического (в терминологическом смысле) текста. Можно предположить, что Епифаний Премудрый, используя эту формулу, свойственную гимнографическим текстам, определяет свою манеру письма, указывает на способ организации текста «Жития Стефана Пермского» как на специфический, поэтический, способ. Из гимнографичес-ких текстов Епифаний не просто черпает риторические приемы (образцы риторических вариаций, которые, по мнению Г. М. Прохорова, Епифаний мог видеть в южнославянской литературе, восходят именно к церковной поэзии), он организует текст, ориентируясь на гимнографический текст как на поэтический3.
Ф. Китч в качестве одного из источников стиля Епифания рассматривает литургические тексты, но, исходя из того, что даже византийская литургическая поэзия переводилась на славянский как высокопоэтическая проза, не считает возможным рассматривать агиографические произведения Епифания Премудрого как стихи. Ритмическую организацию «Жития Стефана Пермского» Ф. Китч анализирует сквозь призму приемов византийской риторической прозы, определяя «Житие Стефана Пермского» как длинную религиозную прозаическую поэму [Китч, 1976]. Отсутствие в древнерусской литературе «структур, явно отмеченных как поэтические» [Пиккио, 2003] - а такой взгляд есть результат восприятия стиха в классическом понимании - мешает видеть в «плетении словес» поэтическую структуру. То, что Епифаний сознательно усиливает поэтический эффект создаваемого им текста (Ф. Китч подчеркивает, что Епифаний, в отличие от Евфимия Тырновского, так использует акустические и ритмические приемы молитв и гимнов, что ритмический эффект его текста превосходит ритм оригинала [Китч, 1976], показывает, что агиограф ориентируется именно на поэтический способ организации текста. Образцами для Епифания выступают церковная поэзия и библейские поэтические книги, на которые он сам указывает в «Житии Стефана Пермского». Неоднократно подчеркиваемое определение собственной манеры изложения, за несовершенство которой он просит прощения у слушателей и читателей (рЪчь зазорна, или не оустроена, или не оухыщрена (Жт. Ст. 4); рЪчь зазорна, и неоудобрена, и не оустроена и не оухыщрена (Жт. Ст. 111); заставляет вспомнить рекомендации Изборника 1073. В главе «Отъ апостольскыихъ оуставъ» содержится классификация библейских текстов как образцов для подражания; «аште бо повЪстьныя хоштеши почитати имаши цЪсарьскыя кънигы .аигге ли хытростьныя и творитвьныя. то имаши пророкы, Иова и при-тъчьника въ нихъ же всакая твари оухыпггрении большую остротоу оумьноую обряште-ши. яко господа единого моудраа горючи соуть аште ли гсЪсньныимъ хоштеши то имаши псальмосы [Изборник л. 204]. «Хытростьныя и творитвьныя» (в греческом тексте им соответствуют сгофкгпка кои топчака) - «относящиеся к письменности мудрых и поэтические». В словаре Срезневского хытростьныи переводится как «относящийся к знанию, к мудрости» (в качестве примера приводится соответствующая цитата из Изборника); творитвьныи (с примером из того же Изборника) переведен как «назидательный»? и «поэтический»? (оба перевода со знаком вопроса). Основываясь на этой классификации, можно предположить, что Епифаний в качестве образцов выбирает библейские поэтические книги, не только пре-мудростные (которые Е.М. Верещагин считает основным источником стиля Епифания [Верещагин, 1993], но и пророческие4. Анализ языка «Жития Стефана Пермского» показывает зависимость Епифания от поэтических пророческих книг. Воздействие пророческих книг проявляется не столько в цитатах (их количество не так велико), сколько в том, что древнерусский агиограф использует поэтические принципы, свойственные пророкам.
По мнению многих исследователей, библейский поэтический текст основан на двух принципах; параллелизме и ритмической упорядоченности [Десницкий, 2002]. Эти
же критерии определяют организацию поэтического текста древнерусского книжника; интенсивность использования параллелизма5 (а именно она, по мнению А. Берлин, отличает библейскую поэзию от прозы [Берлин, 1985]) свидетельствует о том, что Епи-фаний создает поэтическую структуру.
По определению Р. Якобсона, «...техника поэзии «сводится к принципу параллелизма»: выступая в эквивалентной позиции, эквивалентные сущности встречаются друг с другом лицом к лицу» [Якобсон, 1987. 121]. Параллелизм представляет собой одно из средств выражения поэтической функции языка, которая «проецирует принцип эквивалентности с оси селекции на ось комбинации. Эквивалентность становится конституирующим моментом в последовательности. [Якобсон, 1975. 204]. Естественно, что функция параллелизма не ограничивается поэтической функцией, параллелизм не служит только внешнему украшению текста, «более того, поэтическая функция здесь служит основой для других функций. ...Библейский параллелизм принципиально несводим к поэтической функции. Те или иные элементы текста сопоставляются не просто потому, что так будет красивее, а потому, что автору необходимо установить между ними определенное соответствие. Ведь параллелизм... не просто формальное сопоставление, но прежде всего, смысловая связь» [Десницкий, 2007. 139].
Параллелизм используется Епифанием не просто ради «поэтического эффекта», параллелизм является средством создания поэтического текста. Одно из основных отличий поэзии от прозы заключается в том, что «проза имеет только горизонтальное измерение, тогда как стихотворение - не только горизонтальное, а и вертикальное [Гас-паров, 1993.15]. Вертикальное измерение текста возникает на основе параллелизма. По определению В.В. Колесова, «плетение словес в определенной перспективе изложения и есть ТЕКСТ, textus - ткань, плетение. Словесная ткань средневекового текста многомерна, и настоящий мастер слова, каким был Епифаний, буквально (вот именно буквально) сплетает слова в их горизонтальном и вертикальном соответствии; горизонтальная последовательность слов дана как традиционная формула, а вертикальное их наложение образует «новые смежности» [Колесов, 1999. 94].
Библейский параллелизм, который представляет собой соположение элементов одного уровня, является основополагающим принципом организации текста Епифания проявляющимся на всех уровнях. Параллелизм представлен и на сюжетном уровне - так, автор два раза излагает само житие (своеобразный краткий его вариант дан во вступлении), удвоен топос самоуничижения книжника и т. д.
Непосредственная зависимость от ветхозаветных поэтических книг (пророческих, премудростных, Псалтыри) проявляется в организации текста «Жития Стефана Пермского» по принципу библейских текстов. Отличительной особенностью языка Епифания являются разного уровня повторы, характер использования которых указывает на их источник - в житии находят отражение «настойчивые повторы библейского повествования» (Олтер). Епифаний использует характерный для структуры библейского повествования принцип «повторения пройденного». По мнению С.А. Десницкого, библейские повторы - свидетельство осознанной стратегии повествования, отражающей свойственный человеку способ познания мира [Десницкий, 2007. 270],
В большинстве работ, в которых сопоставляется стиль древнерусского агиографа Епифания Премудрого и стиль книжников Тырновской школы, исходным является положение о том, что стиль «плетения словес», представленный в средневековой славянской книжности, одинаков для всех агиографов и разница заключается, в основном, в большей или
меньшей степени использования стилистических средств [Лихачев, 1960; Дмитриев, 1963; Мулич, 1975; Китч, 1976]. Как сформулировано это у Ф. Китч, стилистические различия определяются не типом, а степенью употребления; индивидуальный подход проявляется в большей интенсивности использования какого-либо средства [Китч, 1976.13]. Стиль «плетения словес», как правило, анализируется с точки зрения применения риторических средств, разработанных в византийской (античной) риторике (Коновалова, 1970; Китч, 1976; Кенанов, 1995). Характеристики стиля «плетение словес» основаны на перечислении риторических средств; неумеренность в их использовании и считается зачастую отличительной особенностью стиля (поэтому столь часто встречаются определения «пышность», «витийственность», «нагромождение» эпитетов, синонимов, цитат и тд). Естественно, что такое сопоставление вполне оправданно; речь идет о произведениях, совпадающих по жанровым характеристикам. Панегирические жития (южнославянские и древнерусские) в силу принадлежности к одному жанру обладают общими признаками, присущими этому жанру, совмещающему в себе жанровые особенности жития и похвального слова. Поэтому анализ использования риторических средств (атрибут похвального слова), восходящих к византийской (античной) риторической традиции, способствует выявлению индивидуальных особенностей манеры изложения агиографов. Но такой подход оставляет в стороне существенные отличия, свойственные Тырновским книжникам и древнерусскому агиографу. Разница не является только следствием того, что индивидуальная манера древнерусского книжника намного орнамен-тальнее, сложнее, чем манера патриарха Евфимия (Китч, 1976), она существеннее и касается не только формальной стороны. Она связана с особенностями восприятия и отображения мира. Сочинения болгарских книжников и Епифания Премудрого основаны на разных способах выражения мысли: восходящих к библейской традиции (Епифаний Премудрый) и к античной (византийской) риторической традиции (Тырновские книжники).
Как отмечает Е.М. Верещагин, «способ видения и отражения мира», свойственный Епифанию, тот же самый, что и в книжности премудрых [Верещагин, 1993.74]. Другой способ «видения и отражения мира», связанный с античной риторической традицией, представлен в сочинениях книжников Тырновской школы. Известна зависимость Тырновских книжников от византийских образцов. Д. Кенанов источником стиля Евфимия называет византийские метафрастовские жития; сопоставление византийских произведений, на которые опирается Евфимий при создании собственных произведений, и произведений самого патриарха показывает, что Евфимий Тырновский «метафразирует» привлеченные источники, поднимая их стиль на более высокий художественный уровень [Кенанов, 1995.82]. Требование Евфимия писать «по лЪпотЬ» («иже прежде насъ о немъ не хытрЪ нЪкако и гроубЪ съписаша, сиа по лЪпотЪ, яко же ключимо есть, оусръдно съпов'Ьдати потьщахомся») связано с риторическим обновлением первоначально неукрашенных житий. Д. Кенанов относит стиль тырновской агиографии к «экспрессивному, усложненному метафрастическому стилю «плетения словес» [Кенанов, 2001. 668]. По определению И. Талева, новый стиль болгарской средневековой литературы отражал доминирующий стиль современной византийской литературы [Талев, 1973]. С византийскими влиянием связывает особенности стиля патриарха Евфимия и Ф, Китч: его жития написаны по структурным образцам византийских житий, с искусственным греческим синтаксисом; они возникли как подражание тому стилю, который был представлен в лучших образцах византийских житий [Китч, 1976.33-34].
Ф. Китч объяснила разницу в стиле книжников Тырновской школы, с одной стороны, и Доментиана и Епифания, с другой, меньшей образованностью и провинциализмом последних, что и привело к тому, что они в меньшей степени подверглись византийскому воздействию
и были более свободны в изложении собственной концепции святости [Китч, 1976]. Ф. Китч исходит из того, что и для Тырновских книжников, и для сербского и древнерусского агиографа это один и тот же стиль (аналогичный, но явно независимый стиль- так по сравнению со стилем Евфимия определен стиль Епифания), одинаковый в своих основах, но обладающий национальной спецификой Но сопоставление текстов книжников Тырновской школы и древнерусского агиографа свидетельствует о том, что так называемые новые стили агиографии в южнославянской и древнерусской литературе XTV-XV вв. не идентичны. Принципиальная разница заключается в том, что книжники выбирают разные способы организации текста: тырновские книжники следуют византийским образцам и руководствуются рекомендациями риторик, Епифаний Премудрый обращается к библейским поэтическим книгам. Если для книжников Тырновской школы библейское влияние опосредованное (через византийскую литературу), то для древнерусского агиографа это воздействие прямое, что ярко проявляется в способе организации текста, основанном на библейском параллелизме.
Обращаясь к проблеме разграничения библейской поэзии и прозы, А. С. Десниц-кий отмечает: «Поэзия и проза строятся как бы из одного и того же исходного материала, но те черты, которые в прозе оказываются неожиданным украшением, в поэзии выглядят вполне обычно» [Десницкий 1996.212]. Это имеет прямое отношение к манере письма тырновских книжников и Епифания. То, что является для Епифания способом организации текста, для тырновских книжников является средством украшения. A.C. Десницкий указывает на принципиальную разницу в употреблении параллелизма а библейском тексте и античной литературе: для античной риторической прозы это был декоративный элемент, «излюбленный прием украсить свою речь, но вовсе не способ ее организовать, как это выглядело в случае с ветхозаветной поэзией» [Десницкий, 1996.216].
Для Евфимия и его учеников параллелизм - средство поэтического языка, включаемого в прозу как особый вид украшательства, необходимого для придания тексту более возвышенного характера, одно из средств, вызванных стремлением писать «по лЪпотЪ». Параллелизм в сочинениях книжников Тырновской школы восходит к византийской риторической традиции. Как правило, параллелизм характерен для панегирических частей сочинений патриарха Евфимия; такие конструкции обычны в риторическом вступлении и в заключительном похвальном слове («Похвальное слово Константину и Елене», «Житие Иоанна Рыльского», «Житие Иоанна Мешенского», «Житие Параскевы»). Киприан («Житие митрополита Петра», «Похвальное слово митрополиту Петру») в соответствии с традициями Тырновской школы также обращается к этому средству в кульминационных моментах изложения (К. Станчев рассматривает такие фрагменты в качестве поэтически организованных гимнических пассажей в составе риторической прозы) (Станчев, 1982). Сочинения книжников Тырновской школы представляют собой ритмическую прозу с вкраплением поэтических фрагментов. Для сочинений патриарха Евфимия (и житий, и похвальных слов) характерно противопоставление повествовательного аспекта панегирическому; повествовательная часть достаточно резко отличается по стилю от риторического введения и заключения (похвалы). Трехчастная композиция произведений Евфимия Тырновского представляет собой повествование, обрамленное своеобразной риторической рамкой. У Епифания нет такого противопоставления, его житие полностью подчиняется панегирическому жанру, текст строится согласно принципам, определяющим поэтический текст.
Стиль агиографии болгарских книжников, представляющий собой великолепный образец орнаментальной прозы, можно определить как украшенный стиль славянской агиографии, соответствующий византийским метафрастовским житиям. Само
определение «плетение словес», вероятнее всего, целесообразно использовать только для характеристики индивидуальной манеры Епифания Премудрого, поскольку оно связано с поэтическим характером организации текста. «Плетение словес» состоит не просто «в оригинальном использовании традиционных метафорических образов, эпитетов, сравнений и некоторых других риторических и поэтических приемов», как об этом говорит О.Ф. Коновалова [Коновалова, 1970], а в специфической организации текста как поэтического (в терминологическом смысле слова). Следует согласиться с высказанным Е.М. Верещагиным мнением о том, что именно Епифаний является зачинателем стиля, который в науке определяется как «плетение словес» [Верещагин, 2003].
Именно его поэтический характер делал невозможным подражание стилю Епифания (могли быть использованы отдельные приемы, характерные для Епифания, но само «плетение словес» развития не получило). По словам Д.С. Лихачева, стиль «плетения словес» устойчиво сохранялся на Руси вплоть до ХУЛ в. [Лихачев, 1960. 9]. Следует уточнить, что облик всей последующей русской агиографии определен не «плетением словес» Епифания, а, как справедливо отметила Ф. Китч, «контролируемым словесным плетением» южнославянских писателей, привнесенным на Русь такими книжниками, как Григорий Цамблак и Пахомий Логофет [Китч, 1976]. Воспроизведению подлежало «контролируемое словесное плетение» южнославянских книжников, но не «плетение словес» Епифания.
Рассматривая славянскую агиографию Х1У-ХУ в., следует иметь в виду то, что новый стиль южнославянской и древнерусской агиографии различается не степенью интенсивности использования риторических приемов (и этим, конечно, тоже), но характером организации текста, который определяется разной ориентацией книжников - на византийскую (античную) риторическую традицию (Тырновская школа) и на библейскую традицию (Епифаний Премудрый). Тырновские книжники воспроизводят приемы византийской украшенной прозы, Епифаний Премудрый - поэтические приемы ветхозаветных книг и византийско-славянской гимнографии. И мнение о том, что «этот новый сложный стиль» пришел «на Русь из Византии через Сербию и Болгарию» [Коновалова, 1970] не соответствует действительности. Непосредственные истоки нового стиля житий, представленных в Тырновской школе, - в византийской книжности, истоки «плетения словес» Епифания Премудрого восходят к библейской поэтической традиции.
Решение этой сложной проблемы требует глубокого анализа ветхозаветной книжности, византийской и славянской гимнографии, византийских и славянских (особенно древнерусских предшествующего периода) житий.
1 Это соединение жанров отразилось в названии «Жития Стефана Пермского» Епифания Премудрого - «Слово о житии и учении святаго отца нашего Стефана, бывшаго в Перми епископа».
2 По мнению Д. Борта, «риторические построения» Епифания Премудрого «представляют собой развитие риторической традиции киевских времен талантливым русским писателем, не имевшим никаких южнославянских связей» [Ворт 2006. 288].
3 Не вдаваясь в дискуссию по поводу характера литургических текстов в древнеславянской литературе, отметим, что в современных исследованиях славянская гимнография (переводная и оригинальная) рассматривается преимущественно как жанр поэтический (Мещерский, Матхаузерова, Станчев, Кожухаров, Богданович, Прохоров и др.).
4 Наиболее действенным критерием позволяющим различать поэзию и прозу , остается открытый в 1753 году англиканским епископом Робертом Лоутом параллелизм членов (рагаПеНятиБ тетЬгогит) (Соджин 2002.89)
5 См. также: Наиболее действенным критерием, позволяющим различать поэзию и прозу, остается открытый в 1753 г. англиканским епископом Робертом Лоутом параллелизм членов (рагаЛе^тия тетЬгогит) [Соджин 2002.89].
