CC BY
56
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Л обачевского, 2007, № 1, с. 268-272
ЯЗЫК высокой славянской книжности
КОНЦА Х1У- НАЧАЛА ХУ вв.:
ОТНОШЕНИЕ К ЖИВОМУ РАЗГОВОРНОМУ ЯЗЫКУ
© 2007 г. В.Д. Петрова
Чувашский госуниверситет уе81шк nngu@mail.ru
Поступила в редакцию 17.01.2007
Отчуждение от живого разговорного языка, характерное для южнославянской и древнерусской агиографии конца Х1У - начала ХУ вв., по-разному проявляется в болгарском и древнерусском плетении словес. Важнейшим средством формирования высокого стиля для тырновских книжников является архаизация языка, вызванная принципиальным отказом от использования любых элементов живого языка в условиях значительного расхождения между книжным и разговорным языком. Иное отношение к народному языку (древнерусский агиограф допускает значительное количество слов и форм разговорного языка) отличает Епифания, высокий стиль которого в большей степени, чем у
книжников Тырновской школы, основан на использовании риторических средств.
Еще в первых исследованиях характеристика языка переводных и оригинальных произведений эпохи так называемого второго южнославянского влияния сопровождалась указанием на «отсутствие народных выражений» [1].
Стремление очистить книжный язык от порчи, вызванной проникновением элементов живого языка, лежит в основе книжного исправления, проведенного в южнославянских странах [2] и в Московской Руси [3, 4]; и «естественным средством такого «очищения» представляется отталкивание книжного языка от языка разговорного» [5]. Книжная справа конца Х1У -начала ХУ века приводит к «делимитации языка культа и языка коммуникации» [6]. И если первоначально новое отношение к тексту реализуется в сфере воспроизводимых текстов, то позже оно затрагивает и тексты оригинальные [7]. Принцип отталкивания от живого разговорного языка проникает в оригинальные тексты и ярче всего проявляется в этот период в языке произведений стиля «плетение словес».
Язык книжников Тырновской школы (прежде всего самого патриарха Евфимия и его ученика Григория Цамблака) отличается «фанатичным стремлением» [8] избежать
воздействия живого языка; недопустим даже малейший намек на просторечие, во всех своих проявлениях книжный язык должен сохранять чистоту [9]. Эта отчужденность от живой речи достигается разными способами: следованием образцам древнейшей славянской письменности (архаизацией языка) и обращением к греческому языку - последовательным
сложнейшей организации текста, интенсивном
воспроизведением, калькированием чуждых образцов средствами болгарского языка [10].
Как известно, основной тенденцией нормализации книжно-письменного языка, проведенного еще в предъевфимиевскую эпоху (долгое время эта реформа связывалась с именем самого Евфимия), является стремление к буквальному переводу греческого текста (нередки характеристики переводов этой эпохи как «рабски копирующих оригинал»). Как справедливо указывают Е.В. Чешко и И.К. Бунина, такое отношение к греческому тексту далеко не случайно: «дело, по-видимому, не только в сознательной установке на греческий подлинник как на эталон, но и в том, что книжный славянский язык кирилло-мефодиевской поры был так далек от живого болгарского языка позднего средневековья, что даже грамотные книжники не всегда владели письменным языком свободно», и это приводило к тому, что они «механически переносили из оригинала греческие конструкции в славянский текст, не заботясь о строгом соответствии их духу славянского языка» [11]. Особенности грецизации текста, широко применяемые в языке письменности предъевфимиевского и евфимиевского времени, типичны и для языка самого Евфимия [12].
Грецизация текста, отмечаемая как одна из самых характерных особенностей языка тырновских книжников (что дало возможность К. Радченко охарактеризовать его как «более или менее точный снимок с греческого») [13], связана со стремлением оттолкнуться от живого языка. Если в переводах предъевфимиевского времени кальки с греческого своим появлением
прежде всего обязаны буквальному следованию оригиналу из-за недостаточного владения переводчиками письменным славянским языком, то в языке писателей Тырновской школы, блестяще владеющих традиционным славянским книжным языком, они становятся одним из важнейших средств отчуждения от живого языка - основной принципиальной установки тырновских книжников.
Архаизация, проводимая столь же последовательно, как и грецизация, проявляется на всех уровнях языка. Лексика книжников евфимиевского круга отличается широким использованием словарного богатства древней болгарской книжности; слова, давно
исчезнувшие из живого языка, находятся у них в активном употреблении [14]. В морфологии не получает отражения аналитизм, уже свойственный живому болгарскому языку; продолжают использоваться синтетические
склоняемые формы [15]. И в области синтаксиса тырновские книжники отдают предпочтение конструкциям, которые отстоят очень далеко от существующих в живой речи; активно используются конструкции, свойственные
древнейшим славянским памятникам, и именно синтаксис подвергается в наиболее значительной степени грецизации: «синтаксическая структура предложения, его порядок слов и проч. воспроизводят буквально соответствующие предписания греческого синтаксиса
византийских писателей» [16].
Архаизация языка отмечается и у Епифания Премудрого: «у этого автора чрезвычайно много архаизмов, в том числе и грамматических; он сознательно архаизирует языковую форму» [17]. Но, в отличие от южнославянских книжников, архаизация языка у Епифания не сопровождается его грецизацией, и отношение к разговорному языку у древнерусского книжника иное.
Принципиальная установка Тырновских книжников требует полного отказа от использования элементов живого языка, об этом свидетельствует и тот факт, что в определенных случаях предпочтение, оказываемое той или иной форме, слову или конструкции, объясняется не просто воздействием греческого языка или следованием образцам древней славянской книжности, но тем, что эта форма абсолютно противопоставлена живому языку. Отмечая случаи проникновения элементов живого разговорного языка (это касается прежде всего лексики и словообразования), И. Гълъбов подчеркивает, что они не определяют основной облик лексики писателей Тырновской
школы и представляют собой яркие образцы примеров отражения тех трудностей, с
которыми сталкиваются книжники в своем стремлении сохранить книжный язык от воздействия повседневной речи. Й. Русек в переводах Х1У в., сделанных в Восточной Болгарии, в частности, в Тырновском центре, выявляет тенденцию к смелому допущению местной лексики в переводные тексты.
Сопоставление сочинений патриарха Евфимия с этими переводами показывает, что теоретические положения Евфимия
воспрепятствовали такому же отношению к разговорному языку: Евфимий очень редко использует лексику, которая входит в
памятники, созданные в это время, - можно отметить всего несколько слов [18].
В отличие от южнославянских книжников, в житиях Епифания достаточно большое количеств бытовых слов, взятых из живого языка и не отмечаемых в текстах конфессионального характера [19, 20]; в языке древнерусского книжника отмечены
морфологические формы, характерные для древнерусского языка конца Х1У века, и синтаксических конструкций, которые активно начинают внедряться в древнерусский язык в этот период. И если появление в тексте морфологических форм, свойственных живому древнерусскому языку конца Х1У века, можно расценить «как неосознанное и случайное отступление автора от собственных представлений о языковой норме житийного жанра» [21], то по отношению к лексике можно допустить осознанное использование Епифанием слов народного языка, и этому способствует отмечаемая во многих исследованиях [22, 23, 24, 25] склонность Епифания к народной поэтике; Епифаний соединил «риторику книжного текста с народно-разговорными формами, словами и выражениями» [26]. Само по себе наличие значительного количества слов разговорного языка не может привести к снижению высокого стиля Епифания и низвести язык его произведения до уровня языка обыденного. Особенности индивидуальной манеры Епифания проявляются в том, что «каким бы низким по происхождению ни было слово, в стилистическом ряду постепенный переход к нему снимает с последнего все признаки разговорности» [27].
Язык Епифания свободен от давления греческого языка, древнерусский агиограф обращается к традиционным для славянской
книжности синтаксическим грецизмам, усвоенным еще древнейшей письменностью и приспособленным к строю славянского языка [28]. Специфический облик синтаксису тырновских книжников придает высокая частотность употребления конструкций с иже, калькирующим греческий член (обычно в этом, наряду с особым порядком слов, видят сильнейшее воздействие греческого на язык болгарских книжников; следует отметить, что в этих конструкциях чаще всего и отмечается не свойственный славянскому языку порядок слов с дистантным расположением компонентов словосочетаний). Такие конструкции представлены и в «Житии Стефана Пермского», но они не определяют особенностей синтаксиса Епифания - частотность их в языке древнерусского книжника несопоставима с тем, что наблюдается у южнославянских книжников, и большую часть этих конструкций можно рассматривать в качестве относительных предложений без связки, а они, как известно, могли быть равно достоянием и греческого, и славянского языка [29]. Что же касается порядка слов, то отмечаемый исследователями специфический порядок слов книжников тырновской школы, обязанный своим появлением греческим образцам, абсолютно чужд Епифанию. Синтаксические инновации этого периода, закрепившиеся в
церковнославянском языке под воздействием греческого языка (родительный падеж в восклицании, одинарное отрицание [30]), не находят широкого применения в языке Епифания (Епифаний может их использовать постольку, поскольку они встречаются и в языке древнейших славянских памятников, к тому же одинарное отрицание было свойственно и славянскому языку).
Одной из характерных особенностей языка высокой славянской книжности
рассматриваемого периода является усложнение синтаксиса, но и здесь можно отметить существенную разницу: синтаксис
болгарских книжников несопоставим со сложнейшей синтаксической организацией текста Епифания - сложность синтаксиса древнерусского книжника намного превосходит сложность синтаксиса книжников Тырновской школы. Кроме того, сложный синтаксический рисунок одинаково характерен для всех частей повествования Епифания, в то время как у Евфимия повествовательные части отличаются достаточно умеренным в отношении синтаксиса
рисунком, усложнение наблюдается в панегирических частях.
Возвышенный, далекий от живого языка характер, определяющий южнославянское и древнерусское плетение словес, достигается разными способами. Акцент в выборе средств и особенностях их использования у патриарха Евфимия и у Епифания оказывается различным
- в итоге возникают разные варианты реализации славянского стиля плетения словес. Сверхус-ложненная синтаксическая организация текста, обильное и искусное использование риторических средств делает язык Епифания весьма далеким от разговорного языка этой эпохи, несмотря на допущенные на всех уровнях элементы живого языка. Риторичность Епифания «иного характера» (Дмитриев), нежели риторичность Евфимия. Сочинения тырновских книжников демонстрируют глубокое знание и практическое использование византийских риторических учений [31]. Установка на меру, диктуемая византийскими риториками, ограничивает использование Евфимием стилистических средств. Л.А. Дмитриев, сравнивая Епифания Премудрого с Евфимием Тырновским, указывает на «большую строгость, выдержанность во всем у Евфимия» [32]. Присущее языку Евфимия и его учеников чувство «строгости и точности» приводило к тому, что стилистические инновации, которые они вводили в свои сочинения, гораздо более умеренны, чем те, что наблюдаются у Епифания [33]. Сочинения Епифания нарушают требование умеренности в использовании стилистических средств; свойственные Епифанию излишества, от которых предостерегают византийские риторики, особенно хорошо видны на фоне языка Евфимия Тырновского.
Отсутствие национальной специфики, характеризующее болгарскую литературу этого периода [34], отражается на отношении к разговорному языку книжников тырновской школы и во многом определяет ориентацию на греческий язык (во многих исследованиях это объясняется воздействием идей исихазма*. Епифаний продолжает традиции древнерусской литературы домонгольского периода, зависимость его стиля от народной речи выявляет другое, нежели у Тырновских книжников, отношение к обыденному языку.
Далекий от живого языка характер высокой славянской книжности конца Х1У-ХУ вв. по-разному проявляется в болгарской и древнерусской агиографии, что не может не
сказаться на формировании облика южнославянского и древнерусского плетения словес. Для тырновских книжников важнейшее значение имеет архаизация языка на всех уровнях - это приводит к тому, что книжный язык становится не похожим на обыденный язык, поскольку языковая ситуация в Болгарии уже во второй половине Х111 века «определялась прежде всего тем, что живой болгарский язык и язык письменности стали по существу разными языками» [35]. Языковая ситуация в Московской Руси выглядит иначе: значительные изменения, произошедшие в живом древнерусском языке к этому периоду, не приводят все же к такому серьезному расхождению между литературным и живым языком, какое характерно для Болгарии эпохи расцвета Тырновской школы. Для языка Епифания архаические элементы не столь выпуклы на фоне живого языка, как те же архаические элементы на фоне живого болгарского языка в сочинениях тырновских книжников. Умеренность в использовании риторических средств, характерная для Евфимия и писателей его круга,
компенсируется искусственным обликом книжного языка, очень далеким от живого болгарского языка. Специфическая организация текста, сверхусложненный синтаксис, изощренная манера использования
многочисленных стилистических средств, отличающие Епифания, являются необходимым условием создания высокого стиля (тырновские книжники в такой степени, как древнерусский агиограф, в этом не нуждаются). Меньшая, чем у Епифания, орнаментальность стиля Евфимия Тырновского находит объяснение и в специфике языковой ситуации, которая в определенной мере влияет на выбор средств для придания языку возвышенного характера.
Литература и примечания
1. Радченко К. Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоеванием. - Киев, 1898.
2. Чешко Е.В. Филологическое введение / Е.В. Чешко, И.К. Бунина // Норовская псалтырь. Среднеболгарская рукопись Х1У века. В двух частях.
Ч. 1. - София, 1989. - С. 50-76.
3. Живов В.М. Гуманистическая традиция в развитии грамматического подхода к славянским литературн
ым языкам в ХУ-ХУ11 вв. // Х1
Междунар., съезд славистов:
докл. рос. делегации. - М., 1993. - С. 106-135.
4. Успенский Б. А. История русского литературного языка (Х1-ХУ11 вв.) / Б. А Успенский.
- М.: Аспект Пресс, 2002.
5. Живов В.М. Гуманистическая традиция...
С. 107.
6. Матхаузерова С. Древнерусские теории
искусства слова / С. Матхаузерова. - Прага,
Universita Karlova, 1976. С. 39.
7. Живов В.М. Гуманистическая традиция... С. 108.
8. Иванова-Мирчева Д. Евтимий Търновски -писател-творец на литературния български език от късното средновековие // Търновска книжовна школа 1371-1971: междунар. симпозиум. - София, 1974. -С. 197-210.
9. Гълъбов И. Цамблаковото слово за Евтимий и българският книжовен език в края на Х1У в. // Похвално слово за Евтимий от Григорий Цамблак / П. Русев, И. Гълъбов, А. Давидов, Г. Данчев. -София, 1971. - С.55-90.
10. Там же.
11. Чешко Е.В. Филологическое введение... С. 63, 64.
12. Там же. С. 69.
13. Радченко К. Религиозное и литературное движение.
14. Гълъбов И. Цамблаковото слово.
15. Иванова-Мирчева Д. Евтимий Търновски.
16. Гълъбов И. Цамблаковото слово. С. 89.
17. Колесов В. В. Древнерусский литературный язык / В. В. Колесов. - СПб., 1989. С. 190.
18. Русек Й. Промени в лексиката на българския език и отношението на патриарх Евтимий към тях // Търновска книжовна школа. 1371-1971: междунар. симпозиум. - София, 1974. - С. 179-196. С. 195.
19. Дмитриев Л. А. Нерешенные вопросы
происхождения и истории экспрессивно-
эмоционального стиля ХУ в. // ТОДРЛ. - 1964. - Т. 20. - С. 72-89.
20. Иванова М.В. Древнерусские жития конца Х1У-ХУ веков как источник истории русского литературного языка / М.В. Иванова. - М., 1998.
21. Там же. С. 52.
22. Адрианова-Перетц В.П. Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго // ТОДРЛ. - 1947. - Т. У. - С. 73-98.
23. Дмитриев Л. А. Нерешенные вопросы.
24. Прохоров Г. М. Памятники переводной и русской литературы Х1У-ХУ веков / Г. М. Прохоров.
- Л., Наука, 1987.
25. Колесов В. В. Древнерусский литературный язык.
26. Там же. С. 203.
27. Там же. С. 203.
28. Петрова В. Д. Язык «Жития Стефана Пермского» Епифания Премудрого: конспект лекции
THE LANGUAGE OF SLAVONIC HIGH STYLE OF THE LATE 14th - EARLY 15th CENTURY: THE ATTITUDE TO THE LIVING SPOKEN LANGUAGE
V.D. Petrova
The rejection of the living spoken language, which was typical of South Slavonic and Old Russian hagiography of the 14th and 15th centuries, is manifested in different ways in the Bulgarian and Old Russian «word weaving». In the Tyrnovo school, absolute rejection of everyday speech was the principal means of forming the high style, which resulted in a significant divergence between the written and spoken language, while in Russia, the language of Epiphanius the Wise permitted some elements of colloquial language. This difference is associated with some special features of Old Bulgarian and Old Russian.
/ Валентина Дмитриевна Петрова. - Чебоксары:
Чуваш. гос. ун-т, 2002. - 22 с.
29. Петрова В. Д. Конструкции с местоимением иже в языке славянской агиографии Х1У века //
Предложение и слово: межвуз. сб. науч. тр. -Саратов, 2006. - С. 83-87.
30. Успенский Б. А. История русского литературного языка.
31. Кенанов Д. Ораторска проза на патриарх Евтимий / Д. Кенанов. - Велико Търново, 1995.
32. Дмитриев Л. А. Нерешенные вопросы.
33. Kitch F. The literary style of Epifanij Premudryj:
Pletenije sloves. - Munchen: Sagner, 1976. С. 244.
34. Mulic M. Srpski izvori pletenija sloves. -Sarajevo, 1975. См. также работы Б.А. Успенского.
35. Чешко Е.В. Филологическое введение.
С. 61.
* Не останавливаясь специально на вопросе о связи славянского стиля «плетение словес» с исихазмом, отметим, что прямой зависимости указанного стиля от византийского мистикофилософского учения не наблюдается (об этом:
Мулич, 1975; Китч, 1976).
