CC BY-NC-ND
20
А. А. Раскина (Новый Орлеан, США) Из воспоминаний об ОСИПЛе
В 1965 г., когда весь наш первый выпуск Отделения структурной и прикладной лингвистики (всего-ничего пять человек, кто смог удержаться!) сдал госэкзамены и все защитили дипломы, мы устроили капустник. Это была как бы радиопередача, записанная на магнитофон. Расскажу, что оттуда помню. Должен этот текст помнить и Боря Городецкий, поскольку мы его вместе с ним сочиняли.
Во-первых, была песня «Охотный ряд» по мотивам и на мотив известной песни Визбора. Напомню, что наш выпуск учился ещё в старом здании МГУ. Лаборатория и кафедра структурной и прикладной лингвистики были расположены в подвале, в главном корпусе. Итак:
Нажми, Звегинцев, тормоз наконец!
Ты нас тиранил все пять лет подряд.
Слезайте, граждане, приехали, конец:
Охотный ряд, Охотный ряд!
Когда-то здесь полклиника была.
Теперь приборы-ящики стоят.
Сгорит здоровье дорогое здесь дотла.
Охотный ряд, Охотный ряд!
В подвале бродит Кибрик молодой,
Глаза одной наукою горят.
Студентов мучит летней практикой своёй.
Охотный ряд, Охотный ряд!
Бывают дни, съезжаются отцы:
Звегинцев, Жинкин, Кузнецов, Лурьяя.
Лишь через «и» пишите «огурцы»!
Охотный ряд, Охотный ряд!
«Огурцы через "и"» здесь не просто для рифмы - это примета времени. Развернулась всесоюзная дискуссия насчёт реформы русской орфографии, и люди, даже далёкие от лингвистики (а может, именно они?) готовы были убить друг друга из-за того, что они не были согласны, нужно ли писать «огурцы» через «и» или - самый почему-то острый вопрос - «мышь» без мягкого знака. Можно было подумать, что других проблем у страны и нет.
Ещё в этой передаче было, как разные наши преподаватели прочли бы нам лекцию про серенького козлика. Мы за них говорили и старались подражать их голосам и характерным интонациям.
Ариадна Ивановна Кузнецова рассказывала очень научно и убаюкивающим таким голосом, что говорили про козлика и бабку Хоккет и «Найда, в свою очередь...» Из лекции Шиха-новича помню только первую фразу: «Дана бабка. [пауза] Борис Юрьевич, вам всё понятно?» Успенский, Владимир Андреевич, читал канонический текст, но со своей единственной в мире интонацией, и эдак отрывисто:
Жил-был у бабушки серенький козлик. | Бабушка козлика очень любила. | Напали на козлика серые волки. | Остались от козлика | - рожки да ножки. |
Большая пауза и вдруг: Парадокс!!! |
Вентцель читал таким своим бесстрастным голосом, несколько саркастически и с оттенком некоторой безнадёжности:
«Что у нас было задано на сегодня? Козлик? Отлично. Кто может продифференцировать козлика? Вы - нет? Вы - нет? Вы - нет? Блестяще! Я - могу это сделать. Дифференцируем козлика - по серым волкам. Вы, конечно, не понимаете, почему нужно дифференцировать именно по серым волкам - впрочем, это неважно. Дифференцируем. Получаем: рожки да ножки. Понятно? Превосходно!»
Но настоящим источником нашего вдохновения оказался инженер Отряшенков, который читал у нас акустику. Он, я думаю, был толковый инженер, но среди лингвистов, мехматских математиков и общего пира духа он как-то чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Анюта Поливанова смущала его своей манерой одеваться. Он отводил её в сторонку и говорил: «Ань! Ну в клетчатых чулках мы с вами ходить не будем, Ань?!» Вдобавок он был, возможно, глуховат, так как всё время переспрашивал, причём каким-то странным образом: вместо «что-что?» он говорил: «Шоте?» Была гипотеза, что это множественное число от «что»: «на - нате», «что - что-те». У него были интересные ударения («омега»), интересные формы слов («констант» вместо «константа»), и т. д., не говоря уже о манере рассуждать. Судите сами.
«Значит так. Козлик у бабки - серый. Шоте? Волки - тоже серые. Значит, омега - серый - констант. Значит, записываем: бабка - тоже серая. Так, Борис?»
Еще у нас был записан для этой радиопередачи дневник обобщённого студента отделения, который никак не может сдать зачёт по математике. Обобщённый-то обобщённый, но прототипом для него послужил наш бывший однокурсник Гога, печально известный впоследствии. Поняв, что математику на нашем отделении он не потянет, он после второго курса перевёлся на вечерний филфак, кончил его. К 1968 году кончал аспирантуру по английской литературе, был секретарём комитета комсомола филфака и участвовал в увольнении с факультета Шихановича, который подписал письмо с просьбой выпустить из психбольницы насильно помещённого туда математика-диссидента Есенина-Вольпина. Причём Гога играл очень активную и, я бы сказала, демоническую роль. Вызывал студентов по одному, допрашивал и загонял в тупик: «Нет, вы скажите, ведь это верно, что Шиханович создавал между собой и студентами психологический барьер?» Дальше - больше. Его послали в Лондон сопровождать неблагонадёжного писателя К.: следить, чтоб тот не убежал. Но К. оказался хитрее: позвал Гогу в Сохо смотреть стриптиз, Гога засмотрелся, а К. тем временем сбежал. Все думали, что гогина карьера на этом кончилась, но не тут-то было. Его простили. Какие же, спрашивается, он должен был оказывать услуги, если его простили? Позже он был директором крупного издательства. Что называется, состоялся. А когда Гога учился с нами, мы его любили, он был весёлый, артистически одарённый. Писал стихи. Приходил и говорил: «Видел я сегодня сон. Приносят мне посылку. Раскрываю - а она ложная!» Смешно показывал преподавателей. Помню, мы с Олей Крутиковой (теперь она Кривнова) пошли к Успенскому просить, чтоб Гоге поставили зачёт. Уже какой-то пятый-ше-стой раз он его пересдавал. Успенский спрашивает: «Как вы думаете, что лучше - когда в голове вакуум или кефир?» Мы с Олей сразу догадались, что у Гоги - кефир, и говорим: «Кефир!» «Нет, - говорит Успенский, - вакуум. Потому что вакуум можно заполнить, а с кефиром уже ничего сделать нельзя!»
И вот я думаю. Может, если б оказались математики к Гоге поснисходительней и кончил бы он наше отделение, не озлобился бы, не разжигал в душе месть и не взращивал комплексы, мог бы вполне какой-то лингвистикой заниматься и не превратился бы в эдакое чудище? И не увеличил бы мирового зла. Может, и надо было поставить ему этот зачёт? Кто скажет, кто ответит...
Ну, а пока, в 1965 году, у нас на магнитофоне обобщённый хвостист записывал в свой дневник:
Сегодня написал стихи:
Вы помните, вы всё, конечно, помните, Как я стоял, прижавшийся к стене, Взволнованно ходил декан по комнате И что-то резкое бросал в лицо он мне. Он говорил, что нам пора расстаться...
Тут я вспомнил, как он это говорил, имнерасхотелось продолжать...
Написал другие стихи:
Шиханович нам задал задачи И велел к четвергу их решить. Пожелайте мне, братцы, удачи, А ещё тот четверг пережить.
Подтвердит вам любой математик, Скажет самый последний лингвист, Что Успенский велик,, но фанатик, Шиханович же просто садист!
Встретил Успенского, прочёл ему. Успенский недоволен. Говорит: «Почему велик, но фанатик? Надо: велик и фанатик!» [подлинная реакция Успенского - А.Р.] Я сказал, что ничего менять не буду.
Ещё мы автору дневника подарили песню, которая, может быть, ничем особенным не отличается, но имеет свою отдельную историю, связанную, я бы сказала, с глубокими вещами. Песня была написана во время подготовки к экзамену по алгебре на мотив популярного шлягера «Тишина». Слова в самой «Тишине» были примерно такие:
Ночью за окном метель - метель, Белый беспокойный снег.
Ты живёшь за тридевять земель, Ты не вспоминаешь обо мне...
... Счастье у людей всего одно, Только я его не сберегла...
... Знаю, писем больше не придёт, Память больше не нужна.
По ночному городу бредёт Ти - ши - на ...
Эпиграф к нашей песне был такой: «Спросите у вашего брата-пятиклассника». Это у Шихановича такая была присказка, когда мы чего-то не помнили из школьной математики. Итак:
Ночью за окном метель - метель, Руки холодны, как труп.
Если элементов ровно «эль», Сколько существует групп?
Знаю, что не больше эль квадрат, И не меньше, чем одна...
Где ты, пятиклассничек, мой брат? Ти - ши - на.
Знаю, помощь брата не нужна, Я могу и сам сказать,
В группе единиц всего одна, Только это надо доказать!
Ну и так далее.
И был такой связанный с этой песней эпизод. Однажды Ши-ханович познакомил меня со своим другом, известным математическим логиком Александром Владимировичем Кузнецовым. Кузнецов стоял у истоков всех отечественных исследований по логическим основам естественных языков. Такая была у него об этом пионерская статья в соавторстве с Падучевой и Ермолаевой. И был этот Кузнецов очень серьёзный человек. Так вот Шиханович ему и говорит: «Саша! Вот тут Александра Александровна сочинила песню, в которой утверждает, что на множестве из «I» элементов не может быть больше, чем «I2» групп. Как ты думаешь, верно ли это?» Кузнецов задумался (всерьёз!), а потом говорит (всерьёз!): «Я не знаю. И не вижу, как бы это утверждение, или противоположное ему можно было бы доказать стандартными средствами. Но я считаю, что имеет право на существование такой принцип доказуемости - песенный: утверждение верно, если оно хорошо ложится в песню - и по рифме, и по ритму. По крайней мере, этот принцип не хуже других.»
Ну, что ещё было в капустнике? Детская передача с песней про «Бастины именины». Бастя - это Себастьян Константинович Шаумян, который читал у нас «Основы семиотики».
Как на бастины именины Испекли мы денотат, Вот тако-о-ого экстенсионала, Вот тако-о-ого интенсионала... Денотат, денотат, Предъяви свой десигнат!
Шаумян, я считаю, имеет большие заслуги перед лингвистикой, поскольку создал и возглавил структурный сектор в
Институте русского языка, где он дал возможность работать многим замечательным лингвистам. Что же касается его собственной так называемой «аппликативной модели», то не могу не вспомнить, как в 1960 году, после доклада Шаумяна в лаборатории машинного перевода у Вяч. Вс. Иванова, Феликс Дрейзин тихо сказал: «Да будь я и негром преклонных годов, всё равно бы я это не понял!» И вообще молодые и блестящие лингвисты в начале шестидестых годов воспринимали этого не такого уже молодого, хитрого и партийного Шаумяна скорее комически. Жолковский, Щеглов и Леонтьева, работавшие тогда в Инъязе, сочинили такой стишок:
Пока мы ели сладкий фрукт, Придумал Шаумян конструкт, Пока на лыжах мы катались, Придумал Шаумян катализ. Пока из нас был каждый пьян, Из плана в план шёл Шаумян!
Ну, пожалуй, с капустником кончим. Дальше пойдут несколько, пользуясь терминологией Жолковского, «виньеток».
Винъетка N 1. Зима 1961 года. Меня только что перевели со второго курса вечернего филфака на первый курс только что образовавшегося Отделения структурной и прикладной лингвистики.
Я уже полгода ломаю свой менталитет. Чуть-чуть предыстории. В сентябре 1960 я пришла к Успенскому и сказала, что хочу переводиться. Успенский твёрдо сказал: «Одну вас не переведут. Ищите себе товарищей». Я стала искать и нашла. Из тех, кто впоследствии задержался на ОСИПЛе: из моей группы на вечернем Люда Васильева (потом - Щёкотова) и, чуть ли не с третьего курса дневного, с английского отделения, Боря Городецкий. Мы все должны были сдать школьную математику. Мне попались комплексные числа. Я бодро рассказываю про число "Г. Шиханович спрашивает: «Что такое "Г?» Я говорю: «Корень из - 1». - «А - "1"?» - «Тоже корень из - 1». - «Так что же такое "Г?»... В общем, я получила четвёрку. Пятёрки никому не поставили. Собрали нас всех, и Шиханович говорит: «Вы все говорили много чепухи. Да-да, Александра Александровна, и вы тоже. Что вы говорили про число "Г?» Я говорю: «Да что же я должна была сказать?!» - «Что "Г - это буква!»
Ну что ж, я стараюсь приноровиться к этому «новому мышлению», где всё непривычно: «¿» это просто буква, правильно
сказать, что 2 меньше или равно 3, хотя сердце рвётся сказать: «Нет, нет, не меньше-равно: 2 меньше 3!» и т. д. Вспоминается рассказ В.А.Успенского про школьника, которого на уроке физики спросили: «Если посередине наклонной доски поставить шарик и отпустить, куда он покатится - вверх или вниз?» Школьник говорит: «Вверх». Учитель потрясён: «Но ты же понимаешь, - ты же наверняка не раз в жизни имел дело с наклонной плоскостью - что шарик покатится вниз!» Ученик говорит: «Так то в жизни, а у вас в физике всё наоборот!» И вот с таким примерно чувством я ходила на математику весь сентябрь. Причём мы, ещё не переведённые тогда, сидели сзади, имели право задавать вопросы, но нас не вызывали и не спрашивали.
Начали нам объяснять про множества. Успенский показывает карандаш и говорит: «Рассмотрим множество, состоящее из этого карандаша. Сколько в этом множестве элементов?» Все поднимают руки. Он кого-то спрашивает. Тот говорит: «Один элемент». Успенский говорит: «Кто считает иначе?» Я думаю: «На первый-то взгляд, конечно, один. Но не может быть, чтоб так это было просто. Нет, тут какой-то подвох». И я поднимаю руку. Одна во всей аудитории. Но мне это нипочём. Успенский так удивился, что (в первый и последний раз) поднял вольнослушателя. Я встаю. Он говорит: «И сколько же, по-вашему, в множестве, состоящем из этого карандаша, элементов?» Я говорю: «Бесконечно много». - «Назовите хотя бы пять». - говорит Успенский. Я начинаю, согласно своей концепции, перечислять: «1) Карандаш, который вы держите в руке; 2) карандаш, который вы две минуты назад вынули из портфеля; 3) карандаш, сделанный на фабрике имени Сакко и Ванцетти; ...» - «Постойте, постойте, - перебивает Успенский, - но ведь это всё один и тот же карандаш!» - Бум! Опять крушится мой менталитет. Жуткий позор. Но как-то я всё это вынесла и ко второму семестру, будучи уже полноправной студенткой ОСИПЛа, вполне оклемалась.
И вот подходит ко мне Успенский и говорит: «Саша! В Институте народов Востока [так, кажется? - А.Р.] учится в аспирантуре китаист Александр Ларин. Он хочет специализироваться по структурной лингвистике. Для этого ему надо сдать математику примерно в объёме того курса, что вы уже прошли. Он ходит к нам на занятия, но не всё понимает. Он уже десять лет не занимался математикой. Его институт хочет нанять для него преподавателя на месяц. Они обратились ко мне за рекомендацией. Я хочу порекомендовать вас.»
Я стала что-то причитать. Да как это так, да я первокурсница, а он аспирант. Да неужели не найдётся кто-нибудь постар-
ше, поопытнее, и вообще настоящий математик? - Успенский говорит: «Саша, вы не понимаете. Конечно, можно найти математика. Но я хочу поднять престиж нашего отделения. Представляете, какое это отделение, если на нём первокурсники учат аспирантов?»
Я говорю: «Тогда ладно, но только я не хотела бы брать за это деньги». - «Нет, - говорит Успенский, - только за плату, чтоб всё было официально!» В общем, стали мы заниматься с этим аспирантом, Сашей Лариным. Раза три - четыре в неделю. Саша был старше меня на десять лет, но очень уважительно ко мне относился и старался вникать во всё, что я ему говорила. Я давала ему все те же задачи, что давали нам Шиханович и Успенский.
Лишь однажды спокойствие ему изменило. «Записывайте, Саша, условие задачи, - говорю я ему: - дано множество всех женщин, которые когда-либо жили на земле...» - «Господи, -воскликнул Саша, и руки его задрожали. - Кому же оно дано?!»
Экзамен по математике Саша сдал на отлично, так что престиж нашего отделения мы с ним не уронили.
Виньетка № 2. Перейдя на наше отделение, Боря Городецкий продолжал на некоторые занятия ходить в свою прежнюю группу, например, на всякие курсы по английскому языку. И даже пошёл там сдавать экзамен по английской фонетике. Ахмановой. На английском языке. Ахманова его спрашивает: «Что такое фонема?» Уже подпорченный нашим отделением, Боря отвечает: «По этому поводу есть разные точки зрения. Московская лингвистическая школа считает, что... Пражский лингвистический кружок...» Ахманова говорит: «Позвольте! Что значит «разные точки зрения»?! Tell us the truth!»
Боря растерялся... Что говорить, Ахманова влепила ему двойку! Больше Боря в ту группу не ходил. История - в чём-то обратная истории с Гогой.
Виньетка № 3. Пётр Саввич Кузнецов читал у нас (на втором, по-моему, курсе) лекции по диахроническому изучению русского языка. Было ему тогда чуть за шестьдесят, что по сегодняшним моим понятиям не так уж и много, но нам он казался глубоким стариком. Мы понимали, что он замечательный учёный, но лекции его воспринимали с трудом: он читал их не всегда внятно, иногда что-то быстро проборматывал, часто уходил в сторону, и следить за ходом его мысли было нелегко.
Я думаю, что нам ещё рано было слушать его лекции - скажем, курсу к четвёртому мы бы уже были подготовлены к тому, чтоб из них вылавливать драгоценные наблюдения и глубокие идеи. Вот выпуску 1967 года Пётр Саввич читал суахили на четвёртом курсе, и они все много сумели у него взять.
Хочу здесь рассказать о небольшой лекции, прочитанной Петром Саввичем мне одной. Было это в середине шестидесятых годов. Елена Сергеевна Вентцель, она же И.Грекова, обратилась ко мне с просьбой. Они с Галичем писали пьесу по её рассказу «За проходной». Рассказ был о научной лаборатории. Её заведующий по прозвищу «Чиф», крупный учёный, невероятно образованный в самых диковинных областях, озадачивал собеседников удивительными сведениями и подчас загадочными ассоциациями. Елена Сергеевна спросила, нет ли в моей орбите какого-нибудь филолога, настоящего учёного «из раньшего времени», который в ответ на мой вопрос о происхождении слова собака произнёс бы какой-то длинный и интересный монолог с различными ответвлениями, а я бы ей его пересказала. Рассказ затрагивал тему «физиков и лириков», и она хотела, чтоб у «физика» Чифа был квалифицированный монолог на лингвистическую тему.
Я сразу решила, что это должен быть Пётр Саввич. Подошла к нему и спросила, откуда в русском языке такое слово - собака. Он в ответ произнёс замечательный монолог минут на сорок. Мне было очень обидно, что я одна его слушаю, так это было интересно и необычно - но сейчас я уже не могу воспроизвести эту лекцию во всех подробностях. Начал он с того, что допустимо сближение собаки с собственностью: собака призвана её охранять; тем самым это слово вступает в родство с индоевропейским корнем, представленным в слове себя. С другой стороны, возможно, слово собака заимствовано нами у наших соседей скифов; это слово - не общеславянское: у поляков оно употребляется только в качестве ругательства и, вероятно, заимствовано у нас же. Потом Пётр Саввич, почему, уже не помню, рассказал подробно, как топят баню по-чёрному; а кончил так (дословно!): «Собака на Руси считается нечистым животным, её в церковь не пускают. А кошку даже в алтарь пускают!»
Монолог этот в литературно обработанном виде (литература - это отбор!) вошёл в пьесу «Будни и праздники» и звучал со сцены МХАТа в течение полугода. Потом Галича, как известно, исключили из Союза писателей за крамольные песни, и спектакль сняли.
Виньетка № 4. Я уже работала в Отделе семиотики ВИНИТИ и составляла словарь русских словоформ. Занималась омонимией флексий. И вот попал ко мне в руки «Словарь ложной омонимии флексий русского языка». Это был, прямо скажем, жуткий словарь. Всё, что могло быть неправильно, было там неправильно. Чуть ли не каждый список был, во-первых, неполон, а во-вторых, содержал словоформы, которые в этот список входить не должны: как если бы, например, слово декольте попадало в список глаголов повелительного наклонения множественного числа. Я пришла пожаловаться к Зализняку. Зализняк говорит: «Напишите рецензию на этот словарь.» Я послушалась и излила всё своё возмущение на бумагу. Зализняк прочёл мою рецензию и говорит: «Зачем восклицательные знаки? Зачем эти риторические вопросы? Это не рецензия на лингвистическую публикацию, это статья для "Нового мира". Вот берите пример с Кнорозова. Смотрите, как он пишет научные рецензии». А с Кнорозовым была вот какая история. Он расшифровал иероглифы индейцев майя. А тут в Новосибирске математики заявили, что их ЭВМ «расшифровала надписи майя». На самом же деле, как мне объяснял Ю.А.Шрейдер, сотрудничавший с Кнорозовым, они воспользовались результатами Кнорозова и подогнали под них программу для своей ЭВМ. Что-то в этом роде. При этом они повторили опечатки, которые были в публикации Кнорозова, и добавили собственные нелепицы и непоследовательности. Но Кнорозов, как рассказывал Зализняк, не стал по этому поводу «кричать и обвинять», а просто опубликовал статью, где, между делом, очень сдержанно сообщил, что новосибирские математики дают такую расшифровку одной из надписей майя: «Бог такой-то обжигает горшок из белой глины». Во-первых, у майя не было бога с таким именем. А во-вторых, индейцы майя не знали обжига. - И никаких восклицательных знаков и риторических вопросов. Вот как надо!
Я, конечно, устыдилась и печатать свою рецензию не стала. Так автор словаря и не был пригвождён к позорному столбу. Потом оказалось, что такая же точно была история у Лиды Кнориной. Она нашла множество ошибок и неточностей в одной диссертации. Написала на неё отзыв и понесла показывать Зализняку. Зализняк сказал, что отзыв слишком эмоциональный, слишком много в нём агрессии, и рассказал всю ту же историю с Кнорозовым. Лида тогда свой отзыв послала не по официальным каналам, а лично: не то диссертантке, не то её научному руководителю.
К чему я всё это рассказываю? А к тому, что недавно я прочла замечательную статью Зализняка про «теорию» Фоменко. Статья вышла далеко за рамки отклика на чьи бы то ни было исследования. Это основополагающая работа по методологии истории и лингвистики, её должны прочесть все специалисты в этих, а лучше бы и во всех других, областях науки, и я её читала с чувством прямо-таки физического наслаждения. А вспомнила я про наши с Лидой похожие истории потому, что в этой статье Андрей Анатольевич и восклицательные знаки ставит, и риторические вопросы задаёт. Но, во-первых, что можно Зализняку, то нельзя быку. А во-вторых, Фоменко ведь на что замахнулся? Не на какую-то там омонимию флексий, а на науку вообще. «Не мог понять в тот миг кровавый, на что он руку поднимал!» И не горсточка узких специалистов его читает, а тысячи и тысячи самых разных людей. И верят ему, так как он утверждает, что у него «всё математически доказано»... Нет, тут и правда без эмоций не обойтись!
Винъетка N 5. Ну, и в заключение. Нельзя же, говоря о лингвистике, о нашем отделении, ни разу не упомянуть Мельчука. Историй, связанных с Мельчуком, и серьёзных, и смешных, конечно, масса, но серьёзные - не в жанре виньеток, а смешные не всегда рассчитаны на широкую аудиторию. Но один случай всё же расскажу.
Мельчук уезжал из СССР. Эмигрировал. Это было совершенно ужасно. Нельзя было представить себе жизнь всего нашего лингвистического сообщества без Мельчука. И вот звонит мне Шиханович и говорит: «Ко мне сегодня придёт Мельчук прощаться. Если хотите, приходите». Я, конечно, пошла в последний раз на Мельчука посмотреть. Тогда казалось, что это действительно в последний раз. Сидим мы за столом, едим, пьём, разговариваем, время от времени говорятся какие-то тосты. Решила и я сказать тост. «Игорь Александрович, - говорю,- я вам желаю, чтоб у вас там всё было очень-очень хорошо, и я убеждена, что вас там все будут любить, но так, как мы все вас здесь любили, они вас там любить не смогут». Мельчук говорит: «Это ещё почему? Что ж, я там не смогу, так же, как здесь, закрутить голову какой-нибудь девчонке?» - «Нет-нет, - говорю я, - что вы, это-то конечно. Но я в другом смысле, я в смысле лингвистики, как мы все здесь каждое ваше слово ловим, и открыв рот слушаем...». Мельчук говорит: «Ну и что? А там что, не такие же люди? Что ж они - из коленки сморкаются?!»
И вот я, уже много лет прожив в Америке, свидетельствую: люди не совсем такие же. Не лучше и не хуже, но не совсем такие же. Но из коленки, действительно, не сморкаются. И очень удивляются, когда оказывается, что не сморкаются из коленки люди из других стран...
