CC BY-NC-ND
122
История журналистики и литературной критики
А.Г. Готовцева, О.И. Киянская
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ 1820-х годов: К.Ф. РЫЛЕЕВ, Ф.В. БУЛГАРИН И П.П. СВИНЬИН
В статье анализируется контекст появления оды К.Ф. Рылеева «Видение» в журнале Ф.В. Булгарина «Литературные листки». Рассматривается также место и роль «Литературных листков» в журналистике и политике 1823-1824 гг.
Ключевые слова: К.Ф. Рылеев, Ф.В. Булгарин, П.П. Свиньин, «Литературные листки», «Отечественные записки», история журналистики, журналистика и власть, престолонаследие.
I. Фаддей Булгарин и вопрос о престолонаследии в России
Одним из самых заметных событий в истории отечественной журналистики 20-х годов XIX в. стал выход в свет первого журнала Ф.В. Булгарина «Северный архив, журнал истории, статистики и путешествий» (1822 г.) и бесплатного приложения к нему под названием «Литературные листки» (издавались с 1823 г.).
Сегодня никто из исследователей не берется отрицать тот факт, что издания Фаддея Булгарина существенным образом повлияли на развитие отечественной журналистики. Н.Н. Акимова утверждает: история издания «Северного архива» «свидетельствует о незаурядных способностях создателя журнала, его довольно широкой образованности, предприимчивости, умении выстраивать отношения с читательской аудиторией». Благодаря же «Литературным листкам» «к Булгарину пришла настоящая популярность, существенно откорректировав его литературную репутацию: из "ученого архивиста" превратив его в остроумного смелого журналиста, любимца публики»1.
© А.Г. Готовцева, О.И. Киянская, 2011
У периодических изданий Булгарина были читатели и почитатели, к его мнениям прислушивались ведущие русские литераторы, он был одним из организаторов коммерческой журналистики в России. Однако имя журналиста еще при его жизни стало символом нечистоплотной конкуренции, подхалимства, предательства и доносительства. И темные и светлые стороны «феномена Булгарина» многократно проанализированы2, однако некоторые факты его журналистской биографии требуют дополнительного анализа.
«Рассудительный человек подобен воде, которая принимает на себя цвет окружающих ее предметов», - утверждал Булгарин на страницах первого номера «Литературных листков»3. По-видимому, эта «восточная пословица» была своеобразным журналистским кредо издателя «Северного архива» и «Литературных листков». Журналы эти были полностью ангажированы властью - в лице министра духовных дел и народного просвещения князя А.Н. Голицына, фаворита Александра I, мистика и президента Российского библейского общества.
В 1900 г. Н.Ф. Дубровин опубликовал письмо попечителя Санкт-Петербургского учебного округа Д.П. Рунича Голицыну от 15 декабря 1822 г. Как следует из письма, Рунич поддержал просьбу Булгарина об официальной поддержке журнала со стороны Министерства духовных дел и народного просвещения. Попечитель считал, что журнал «Северный архив» вполне достоин такой поддержки - и потому предложил «правлению здешнего университета о выписании как для университета, так и для прочих высших учебных заведений и гимназий С.-Петербургского округа по одному экземпляру полного издания означенного журнала и впредь о подписке на получение оного». Рунич просил Голицына: «не бла-гоугодно ли будет вашему сиятельству предложить и прочим гг. попечителям обратить внимание на сей журнал».
На обращение Рунича последовала положительная реакция Голицына - и во все учебные округа России был разослан соответствующий циркуляр4. И в начале 1823 г. Булгарин не без некоторой бравады заявлял в частном письме: «Мой "Архив" будет официальным журналом Министерства просвещения»5. «Обязательная подписка почти автоматически превращала «Северный архив» в издание ведомственное, во всяком случае - в восприятии современников, создавая видимость того, что этот журнал если и не является полноправным представителем определенного ведомства, то как минимум курируется им», - утверждает Т.Б. Шишкова6.
Направление обоих журналов Булгарина строго соответствовало интересам Голицына и возглавлявшегося им министерства. Большинство опубликованных в «Архиве» материалов носили на-
учный и научно-популярный характер и вполне подходили для учебных целей. Как отмечал Голицын в циркуляре, журнал «может быть весьма полезным по части преподавания географии, статистики и отечественной истории и служить как для преподающих верным и хорошим руководством в отношении к новейшим сведениям и открытиям, так и для учащихся любопытным и наставительным чтением»7. Современные исследователи разделяют мнение министра: «За время существования журнала в нем было помещено более 350 документов по русской истории ХУ-ХУШ вв. из государственных и частных собраний, зарубежных изданий и газет. В разделе истории помещались переводы из произведений античных классиков, новых западных историков, давались описания и истолкования древних надписей, барельефов и других памятников. В библиографическом разделе публиковались аннотированные сведения о новых русских и иностранных книгах по истории, географии, политической экономии, рецензии»8.
«Северный архив» резко критиковал исторические труды Н.М. Карамзина - оппонента Голицына при дворе9. В письмах Бул-гарин утверждал, что эта критика полностью согласуется с мнением Министерства просвещения и ее желают «все значительные лица в государстве»10. Исследователи вторят издателю «Архива»: «В качестве основных адресатов предпринятой Булгариным публикации критики Карамзина мы рассматриваем высших лиц Министерства народного просвещения: в этом случае речь шла о своеобразном "заказе"»11.
Однако программа журнала не предусматривала литературного отдела. И потому возможности Булгарина в части пропаганды на страницах «Северного архива» политических и религиозных взглядов министра были весьма ограниченны. В этом смысле «Литературные листки» безусловно дополняли «Архив» - по части демонстрации «ведомственной зависимости».
Анализируя «Листки», А.В. Шаронова утверждает: именно там «формируется журналистская позиция Булгарина: ориентация на массового читателя, точное ощущение конъюнктуры, коммерческий подход к литературе. Новизна и занимательность материалов, дидактическое нравоописание, активная полемическая направленность с претензией на объективность и беспристрастие, - все эти качества отличали "Литературные листки", задуманные как журнал "легкой прозы и поэзии"»12. Это мнение справедливо, правда, с одной лишь оговоркой: первые полтора года издания «Листков» в них сложно заметить «объективность» и «беспристрастие». «Листки», как представляется, были созданы для прямой поддержки министра; по крайней мере, большая часть опубликованных там материа-
лов преследовала именно эту цель. Журнал этот был призван ускорить признание «Северного архива» официальным министерским изданием.
Мистическим настроениям и министра, и самого императора Александра вполне отвечали публиковавшиеся в «Листках» религиозные стихотворения Федора Глинки13.
Как известно, Российское библейское общество при основании имело статус отделения соответствующего Британского общества; в 20-х годах XIX в. в России были весьма популярны английские квакеры. И в печатающийся с продолжением очерк «Письма о Петербурге» Булгарин как бы невзначай вставляет фразу о некоем англичанине, случайном попутчике в гулянии по городу, который «внушил» ему «мысль издавать сии листки»14. В другой статье, «Прогулка по тротуару Невского проспекта», так же невзначай воспевается присущая Голицыну конфессиональная толерантность: «Знаете ли вы, как иностранцы называют Невский проспект? Улица Веротерпимости (Токга^^газзе). И в самом деле, я не знаю ни одного города в Европе, в котором бы на одной улице находилось столько церквей различных вероисповеданий»15.
Не оставлял сомнений в политической ориентации автора и опубликованный уже в первом номере «Листков» «восточный анекдот» с характерным названием «Дай бог такого министра!». При этом среди героев «анекдота» «министра» нет, а действуют лишь «султан» и «визирь»16.
***
Исследователей деятельности Булгарина неизменно поражает факт его достаточно тесной дружбы с Кондратием Рылеевым, «поэтом-гражданином», погибшим за свои убеждения на виселице.
Между тем известно, что Рылеев посвятил Булгарину несколько произведений, постоянно печатался в его периодических изданиях. Булгарин был постоянным сотрудником альманаха Рылеева «Полярная звезда», хвалил и этот альманах, и отдельные произведения Рылеева со страниц своих изданий. В отношениях Рылеева и Булгарина бывали размолвки и ссоры, но они всегда заканчивались примирением. После восстания 14 декабря Булгарин пришел на квартиру к Рылееву; ожидавший с минуты на минуту ареста поэт передал ему портфель с рукописями, который Булгарин сохранил.
Адекватных объяснений всем этим фактам пока не существует: фразы о том, что Рылеев пытался «перевоспитать» Булгарина, «апеллируя к понятиям "чести" и "порядочности"»17, мало что могут объяснить в отношениях двух литераторов. Очевидно другое:
дружба между ними базировалась на расположении общего покровителя - князя А.Н. Голицына.
В конце 1820 г. Рылеев опубликовал в журнале «Невский зритель» сатиру «К временщику», помогшую Голицыну устоять в борьбе с Аракчеевым18. После истории с публикацией сатиры он -практически в одночасье - стал «литературным генералом», столичной знаменитостью. Более того, среди всех участников заговора 20-х годов он был, пожалуй, самой «публичной» личностью, известной всей образованной России. Уже в 1822 г. журналы и газеты объявили его, прежде никому не интересного отставного офицера, одним из «лучших российских поэтов» - наряду с Пушкиным, Жуковским, Баратынским и Дельвигом19. Ревнивые замечания о «знаменитом» Рылееве читаем в письмах Пушкина. Именно Рылееву Пушкин прочил место министра на российском Парнасе20.
Более того, находившаяся в ведении Голицына цензура разрешала «поэту-гражданину» печатать стихи, находящиеся даже не на грани, а за гранью оппозиционности. «Непостижимо, каким образом в то самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам ничего не значащим, как-то: ангельская красота, рок и пр., пропускались статьи, подобные "Волынскому", "Исповеди Наливайки"», - удивлялся в 1826 г., на следствии, друг Рылеева Владимир Штейнгейль21. А другой подследственный, Дмитрий Завалишин, не мог понять, «каким образом Рылеев давно не был потребован к допросу. Сочинения его, а в особенности "Исповедь На-ливайки" <...> не оставляла никакого сомнения насчет его мыслей и духа». Завалишин «недоумевал, каким образом они выходили в свет, и охотно поверил силе общества (тайного общества. - А. Г., О. К.), обширности связей и участию важных особ»22.
Провинциальные же читатели, не искушенные в политической и литературной жизни столицы, и вовсе были уверены, что произведения Рылеева отражают точку зрения властей. «Читая и переписывая "Думы" Рылеева, мы, гимназисты, вовсе и не воображали, что Рылеев государственный преступник, и знать не знали, что он был казнен. Напротив, он казался нам добрым патриотом», -писал в мемуарах академик Ф.И. Буслаев, в конце 20 - начале
30-х годов пензенский гимназист23.
***
В августе 1823 г. в «Литературных листках» печатается очередное произведение «поэта-гражданина» - ода «Видение», написанная, как следовало из названия, «на день тезоименитства Его императорского высочества великого князя Александра Николаевича,
30 августа 1823 года»24. Цензурное разрешение на издание «Листков» было дано 29 августа; следовательно, читатели получили возможность прочитать «Видение» практически в день тезоименитства (именин) пятилетнего великого князя. По словам самого Рылеева, он не ограничился публикацией произведения и «решился пустить» его «в публику» в списках25.
Сюжет этой оды хорошо известен: лирический герой узрел «над пробужденным Петроградом» тень Екатерины II, наблюдающую за детскими играми собственного правнука, великого князя Александра Николаевича. «Минерве светлоокой» импонирует желание мальчика прославиться на военном поприще, однако она считает, что время бранных подвигов прошло:
Твой век иная ждет судьбина, Иные ждут тебя дела. Затмится свод небес лазурных Непроницаемою мглой. Настанет век борений бурных Неправды с правдою святой.
«Минерва» советует правнуку:
Быть может, отрок мой, корона Тебе назначена творцом: Люби народ, чти власть закона; Учись заране быть царем.
Твой долг благотворить народу, Его любви в делах искать; Не блеск пустой и не породу, А дарованья возвышать. Дай просвещенные уставы, Свободу в мыслях и словах, Науками очисти нравы И веру утверди в сердцах.
Люби глас истины свободной, Для пользы собственной люби, И рабства дух неблагородной -Неправосудье истреби. Будь блага подданных ревнитель: Оно есть первый долг царей; Будь просвещенья покровитель: Оно надежный друг властей.
Старайся дух постигнуть века, Узнать потребность русских стран; Будь человек для человека, Будь гражданин для сограждан; Будь Антонином на престоле, В чертогах мудрость водвори -И ты себя прославишь боле, Чем все герои и цари»26.
Первые комментаторы этого стихотворения отмечали его «пророческий» характер, «нетерпеливый либерализм», которым оно проникнуто, связь «Видения» с просветительскими идеями и одической традицией XVIII в.27 Ю.Г. Оксман обратил внимание на близость этой оды со стихотворным посланием Василия Жуковского «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича» (1818 г.)28. Жуковский приветствовал новорожденного младенца в следующих выражениях:
Он полетит в путь опыта и славы... Да встретит он обильный честью век! Да славного участник славный будет! Да на чреде высокой не забудет Святейшего из званий: человек. Жить для веков в величии народном, Для блага всех - свое позабывать, Лишь в голосе отечества свободном С смирением дела свои читать: Вот правила царей великих внуку29.
По традиции, идущей от того же Оксмана, советские исследователи усматривали в рылеевской оде «иллюзии, характерные для всего правого крыла дворянской оппозиционной общественности начала 20-х годов. В эту пору Рылеев еще не отказался от надежд на просвещенного монарха, полностью реализующего под давлением идеологов Северного общества ту программу социально-политических реформ, которая отвечала классовым интересам умеренно-либеральных слоев поместного дворянства и городской буржуазии. Не случайно связывается "Видение" с именем пятилетнего царевича Александра, возможность возведения которого на престол очень занимала членов декабристских тайных организаций и совершенно конкретно обсуждалась даже в дни междуцарствия»30. Подобные утверждения содержатся едва ли не во всех комментариях к этому произведению31.
Собственно, исследователи были правы: ода оказалась пророческой, в 1855 г. Александр Николаевич стал императором Александром II. Автору оды действительно были близки идеалы просвещенной монархии, а в тайных обществах на самом деле активно обсуждалась возможность возведения на престол юного великого князя - при избрании соответствующего регента32.
Однако вопросов, возникающих в связи с этой одой, гораздо больше, чем ответов. Один из таких вопросов сформулировал в 1855 г. А.И. Герцен. Обращаясь к Александру II с открытым письмом, он вопрошал: «Почему именно ваша колыбель внушила ему (Рылееву. - А. Г., О. К.) стих кроткий и мирный? Какой пророческий голос сказал ему, что на вашу детскую голову падет со временем корона?»33 Ничего подобного мы не встречаем ни в процитированном выше послании Жуковского, ни в других стихотворениях конца 10 - начала 20-х годов.
И действительно, для российских литераторов и их читателей было вовсе не очевидно, что именно Александру Николаевичу «корона» «назначена творцом». Он был сыном одного из двух младших братьев императора Александра - Николая Павловича. И в глазах широкой публики его шансы занять престол - при жизни официального наследника, цесаревича Константина Павловича -были минимальными.
С другой стороны, малолетний царевич в глазах участников тайных обществ был не единственным кандидатом на пост правителя государства. Еще с начала 20-х годов заговорщики обсуждали планы возведения на трон императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I. Среди активных участников восстания на Сенатской площади было много вполне искренних сторонников цесаревича Константина Павловича. Накануне восстания выражалось и желание «видеть на престоле» второго из младших великих князей, Михаила Павловича34.
Кроме того, инициатива обсуждения шансов на престол отдельных членов правящей династии никогда не исходила от Рылеева - по крайней мере, свидетельств об этом нет. Готовя восстание, он предполагал «арестовать и вывесть за границу» всю императорскую фамилию35. Оснований считать, что в оде «Видение» отразились политические
планы Рылеева-заговорщика, обнаружить не удалось.
***
Между тем летом 1823 г. в жизни царской семьи произошли важные события, о которых, однако, стране предпочли не сообщать. Шестнадцатого августа этого года в Царском Селе император Александр I подписал манифест, согласно которому пре-
стол после него наследовал не старший брат Константин, а младший - Николай. Манифест гласил: «Во-первых, свободному отречению первого Брата Нашего Цесаревича и Великого князя Константина Павловича от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным <...> во-вторых, вследствие того на точном основании акта о наследовании Престола Наследником Нашим быть второму брату Нашему Великому Князю Николаю Павловичу»36. Таким образом завершился многолетний процесс переговоров между Александром и Константином о возможности развода последнего с законной женой, урожденной принцессой Саксен-Кобургской, женитьбе на женщине, не принадлежавшей к европейскому царствующему дому, и в связи с этим потере Константином права на корону. В соответствии с логикой императорского манифеста великий князь Александр Николаевич действительно получал шанс стать царем - после отца, Николая Павловича.
Как известно, о манифесте имели представление трое из приближенных Александра I: архиепископ Московский и Коломенский Филарет (собственно, автор манифеста), министр Голицын (сделавший с документов копии) и граф А.А. Аракчеев. Вопрос о том, знали ли о содержании манифеста сами цесаревич Константин и великий князь Николай, до сих пор является спор-ным37. В Петербурге манифест, вместе с официальным письмом Константина об отречении от престола, запечатанные личной печатью императора, тайно хранились в Государственном совете, Сенате и Синоде, в Москве - в Успенском соборе Кремля. Согласно распоряжению императора, в случае его смерти пакеты с документами следовало вскрыть «прежде всякого другого дейст-вия»38.
Однако до смерти императора всем посвященным в тайну престолонаследия предписывалось хранить строжайшую тайну, ибо, согласно воспоминаниям Филарета, «государю императору» была неугодна «ни малейшая гласность»39.
Мнения исследователей о том, почему Александру I «гласность» была «неугодна», разошлись. Некоторые из них считали, что император просто был склонен «играть в прятки» с подданными. Другие усматривали в этом «вполне обдуманные действия» и, в частности, желание монарха «еще раз вернуться к вопросу о престолонаследии»40. Согласно С.В. Мироненко, «Александр I исключал возможность оглашения манифеста», поскольку это обнародование означало бы для царя признание «самому себе, что с мечтами о конституции покончено на-всегда»41.
Однако в любом случае ясно: разглашать содержание секретных бумаг было строжайше запрещено. И вряд ли ода «Видение» могла появиться в открытой печати без санкции верховной власти - а тем более через две недели после подписания манифеста.
В «виды» же министра, очевидно, входила осторожная огласка содержания секретного манифеста. Он был жестким сторонником воцарения Николая и не желал передачи престола Константину. Согласно изданной «по высочайшему повелению» книге М.А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая Ьго», князь убеждал Александра в «неудобности» сохранения в тайне актов о престолонаследии, в том, что от этого может «родиться» «опасность в случае внезапного несчастия»42. Даже в критические дни междуцарствия 1825 г., ни минуты не колеблясь, Голицын поддержал притязания на престол младшего великого князя.
Можно смело предположить, что ода «Видение», намекавшая на вполне конкретное решение императором династической проблемы, была произведением заказным. Если попытаться реконструировать логику Голицына, то она могла быть примерно следующей. Секретный манифест обнародованию не подлежал. Однако процесс приучения подданных русской короны к мысли о передаче престола Николаю, минуя Константина, безусловно, следовало начать. Публикация оды не могла в будущем препятствовать ни высочайшим намерениям, ни намерениям министра: ее автором был человек частный, простой заседатель Петербургской уголовной палаты, к составлению «секретных бумаг» отношения не имевший. Ода в любом случае могла быть объявлена лишь личной инициативой Рылеева.
Рылеев же был выбран на роль проводника важнейшей правительственной идеи явно не случайно: к августу 1823 г. он -уже знаменитый петербургский литератор, выпустивший первый номер альманаха «Полярная звезда». Петербургские журналы наполнены восторженными отзывами о «Звезде», по поводу отдельных опубликованных там произведений идет ожесточенная полемика. Имя Рылеева у всех на слуху, и его произведения читаются с жадностью.
Свидетельство тому, что акция Голицына достигла цели, находим в мемуарах Филарета: вскоре после составления манифеста «приходили из Петербурга нескромные слухи, что в Государственный Совет и Святейший Синод поступили от государя императора запечатанные конверты»43. Смысл императорского манифеста -в самых общих чертах - был, таким образом, доведен до сведения подданных.
II. Павел Свиньин и «роковое время»
В конце сентября 1818 г. журнал «Сын отечества» (№ 39 и 40) опубликовал очерк журналиста Павла Свиньина с примечательным названием «Поездка в Грузино»44. В очерке воспевалось знаменитое Грузино, принадлежавшее графу А.А. Аракчееву - главному врагу министра Голицына при дворе.
Очерк открывался стихотворением следующего содержания:
Я весь объехал белый свет: Зрел Лондон, Лиссабон, Рим, Трою, Дивился многому умом; Но только в Грузине одном -Был счастлив сердцем и душою, И сожалел, что - не поэт!45
Собственно, цель очерка, согласно признанию самого Свиньи-на, состояла в том, чтобы «познакомить просвещенный мир с житьем истинного русского Дворянина, с управлением помещика, коим должны гордиться соотечественники, уважать и пленяться ино-странцы»46. Автор умиляется верноподданническими чувствами и богобоязненностью хозяина Грузино: «Верный слуга царский верность свою уносит во гроб - назначив себе место вечного покоя у подножия памятника его царя-благодетеля (Павла I. - А. Г., О. К.). То показывает гранитовая доска с прекрасною лаконическою надписью: "да пребудет и прах мой у подножия твоего изображения!.." Далее изображено: "На сем месте погребен русский новгородский дворянин граф Алексей Андреевич Аракчеев, родился 1769 года, умер..." Вельможа, помышляющий о смерти, видя, так сказать, пред глазами своими отверстый гроб свой - не страшится деяний своих ни перед Богом, ни перед потомством!»47
На пятидесяти шести страницах текста подробно описывались хлопоты Аракчеева по устройству дорог и жилищ, по возведению памятников и храма, по постройке гостиниц для приезжих. «Вот разительный пример, вот торжество благоразумного распоряжения деньгами и строгого порядка», - констатировал Свиньин48.
Павел Петрович Свиньин в истории русской словесности - фигура трагикомическая. Бывший дипломат и чиновник, по политическим взглядам он был «славянофилом» и народолюбцем. В 1818 и 1819 гг. он издал два сборника под названием «Отечественные записки», которые впоследствии становятся периодическим изданием. «Любить Отечество велит природа, Бог. А знать его - вот честь, достоинство и долг!» - такой эпиграф Свиньин предпослал журналу.
«Визитной карточкой» Свиньина был поиск всякого рода русских «самоучек». Названия статей в его «Отечественных записках» говорят сами за себя: «Письмо первое в Москву о русском химике Власове», «Письмо второе в Москву о русском механике Калашникове», «Приключения Суханова, русского природного ваятеля», «Третие письмо в Москву о изобретателе Кукине», «Федор Алексеевич Семенов, мясник-астроном в Курске» и т. п. Считавший себя патриотом-эрудитом, много размышлявший на истори-ко-географические и историко-этнографические темы, Свиньин часто впадал в крайности, искажал реалии, оказывался сторонником «народной» этимологии. И это вызывало насмешки современников.
В частности, предметом насмешек были рассуждения Свиньи-на об Овидии. Свиньин «вообразил» «Аккерман местом ссылки Овидия» - на том основании, что «на юго-запад от Аккермана есть несколько небольших озер, из коих только в одном пресная вода. Озерко это названо было чабанами (пастухами) "Лакул - Овио-луй", то есть Овечье озеро, или Озеро Овец, потому что оно было единственное, к которому они подгоняли стада для водопоя. Овцы по-молдавански Овио». Согласно мемуарам приятеля Пушкина Ивана Липранди, «когда Пушкин услышал это объяснение, он расхохотался и заметил, что Свиньину следовало тут как-нибудь припутать и Лукулла»49.
Подробный анализ причин, по которым Свиньин решил «воспеть» Аракчеева, не входит в задачу данной работы. Отметим только, что, скорее всего, в лице графа Свиньин просто искал (и приобрел) покровителя - занятие, вполне традиционное для литераторов Пушкинской эпохи. В 1818 г. покровительство Свиньину было особенно нужно: его прежний патрон, князь Н.И Салтыков, председатель Государственного совета и Комитета министров, умер за два года до того.
Труднее понять, зачем на публикацию очерка Свиньина согласился Николай Греч - известный всей образованной России журналист с устоявшейся либеральной репутацией. Не исключено, что Греч в данном случае решил еще раз уверить читателей в собственной беспристрастности - и воспеть того, кого, по условиям либеральной игры, воспевать не полагалось.
Правда, Гречу не удалось довести публикацию «Поездки в Грузино» до конца: в 40-м номере журнала анонсировалась заключительная часть очерка Свиньина - «окончание впредь». Однако в 41-м номере «Сына отечества» читатели не нашли окончания «Поездки в Грузино». Вместо этого им предложено было почитать статью некоего И. Переславского «О Библейских обществах» -
безудержный панегирик князю Голицыну. «Нет нужды распространяться здесь о славе покровителей сих Обществ, о том, что имена их сделаются известны и будут благославляемы во всех частях света и на всех языках. Слава есть нечто такое, что мы привыкли соединять с подвигами только изумляющими, иногда даже пагубными. И потому она промчится и скоро исчезнет, подобно ударам грома, теряющимся тотчас в пространстве воздуха. Венец же сих избранных сияет вечным светом там, у милосердного Отца, обитающего выше звезд!» - утверждает Переславский50.
Очерк Свиньина не прошел незамеченным русскими образованными читателями. В частности, гневным письмом на него откликнулся князь П.А. Вяземский. Он писал 13 октября 1818 г. А.И. Тургеневу, что ему «так понравились» стихи Свиньина, что он «решился их перевести». «Перевод» был приложен к тому же письму:
Что пользы, говорит расчетливый Свиньин, Мне кланяться развалинам бесплодным Пальмиры, Трои и Афин? Пусть дорожит Парнаса гражданин Воспоминаньем благородным. Я не поэт, а дворянин
И лучше в Грузино пойду путем доходным: Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин51.
Обоим собеседникам было понятно, что эпиграмма метит не только в Свиньина, но и в Аракчеева. Именно с ним в очерке «Поездка в Грузино» были связаны размышления об идеальном вельможе-дворянине, «без лести преданном» помазанникам божьим. Именно Аракчеев желал, чтобы на его могиле не указывались бы чины и звания, а указывалось бы только, что он - «русский новгородский дворянин». Получалось, что, активно кланяясь «дворянину», другой такой же «дворянин» может «выкланяться в чин». Тот, кто был «без лести предан», сам оказывался падок на грубую лесть.
Однако проаракчеевские настроения Свиньина, как и несообразности в его этнографических, географических и патриотических представлениях в конце 10-х годов XIX в., обсуждались только в узком кругу либерально настроенных литераторов. Спустя пять лет после «Поездки в Грузино» эти обсуждения выплеснулись на страницы периодики.
В 1823 г. булгаринские «Литературные листки» начинают систематическую травлю издателя «Отечественных записок». Под прозрачным псевдонимом Архип Фадеев Булгарин начал жестко
высмеивать свиньинскую страсть к «самоучкам». В статьях «Извозчик-метафизик», «Самоучка, или журнальное воспитание», «Свидание Зерова с самоучкою» и т. п. Булгарин пародирует увлечение издателя «Отечественных записок» всякого рода «кулибиными», выискивает в его статьях ошибки и неточности, обвиняет в прямом вранье. «В какое заблуждение входят простодушные читатели ино-городные при чтении подобных статей и что подумают об нас иностранцы, которые ныне переводят много из русских журналов, если на наших глазах, в Петербурге, нам сообщают подобные известия?» -вопрошал Архип Фадеев уже во втором номере «Листков»52.
Травля Свиньина шла и на страницах «Северного архива» -правда, в более «академическом» тоне. «Г. издатель ("Отечественных записок". - А. Г., О. К.) в описании природных русских дарований и отечественных благородных подвигов иногда добровольно изменяет своему намерению и приводит читателей в сомнение великолепными и пышными начертаниями трудов наших добрых ремесленников и смышленых мужичков, забавляя при том публику самыми странными названиями», - утверждает Булгарин53.
Вряд ли в данном случае Булгарин выполнял чей-то прямой заказ: всесильному министру Голицыну не было дела до Свиньина, публично признавшемуся в любви к Аракчееву и его имению. Однако публикации против Свиньина косвенным образом метили в Аракчеева - и это Голицыну не могло не понравиться. История со Свиньиным показательна: добиваясь для «Северного архива» официального статуса, Булгарин не брезговал никакими методами.
Постепенно в полемику о Свиньине включились и многие другие петербургские и московские литераторы - в основном на стороне булгаринских изданий. В частности, в печати появились басни А.Е. Измайлова «Лгун» и «Кулик-астроном»:
Павлушка Медный лоб - приличное прозванье! -Имел ко лжи большое дарованье; Мне кажется, еще он в колыбели лгал!
(«Лгун»)
Есть свиньи из людей,
Которые невежд хвалами превозносят,
Да за это у них чего-нибудь, да просят.
(«Кулик-астроном»)
Вторая из этих басен напрямую отсылала к «Поездке в Грузино», и обе они содержали личные оскорбления по адресу Свиньи-на. И несмотря на то что подобные «личности» были строжайше за-
прещены цензурным уставом 1804 г., обе басни были в 1824 г. на-печатаны54.
И в литературе, и в жизни Свиньину удалось сделать многое. Он стремился «выдвигать принципы художественной самостоятельности и художественной самобытности России», «был способен видеть недостатки своих соотечественников и говорить о них»55. Вообще он был ярким литератором даже на фоне своих талантливых современников. Благодаря его заступничеству и покровительству был выкуплен из крепостной зависимости поэт Иван Сибиряков и многие другие «самоучки», стал известным журналистом купец Николай Полевой; Свиньину были вполне свойственны филантропия и благотворительность.
Но несмотря на все это Свиньин остался в истории отечественной словесности как «медный лоб» и малообразованный глупец. «Литературные традиции рисуют его <...> как лгуна, главным образом, и вообще человека невысоких качеств», - констатируют ис-следователи56.
***
Пятнадцатого мая 1824 г. произошло событие, во многом изменившее лицо отечественной словесности: в этот день поста лишился министр Голицын. Его падение, как известно, было следствием интриги, во главе которой стоял его главный враг - Аракчеев. Аракчеева поддерживали высшие церковные иерархи, недовольные религиозной политикой Голицына и деятельностью его Библейского общества57.
Согласно мемуарам участника тех событий Николая Греча, «государя убедили, что Голицын и его приверженцы составили заговор против Православной Церкви, распространяли учение протестантизма и намерены водворить в России безбожие и нечестие. Выкрали для того подлым образом корректуру одной книги, печатавшейся с одобрения цензур князя Голицына, выписали из нее несколько мест и дали им кривой толк. Слабый Александр испугался, отнял у Голицына Министерство просвещения и духовных дел, оставив его только главноначальствующим над почтовым де-партаментом»58.
Естественно, что отечественная словесность не могла оставаться глухой к произошедшим событиям, которые тот же Греч называл «катастрофой»59. Отставка Голицына была тяжелым ударом для большинства литераторов и журналистов: к его политике в области литературы все уже привыкли, расклад в его игре был понятен, к подчинявшимся ему цензорам уже давно были найдены подходы.
Однако отставка Голицына вызвала не только страх. Падение некогда всесильного вельможи, не устоявшего в неравной борьбе со «злодеем из злодеев» и «неистовым тираном родной страны своей», вызвало искреннее сожаление и часто осмыслялось в терминах временной победы зла над добром, «самовластья» над «вольностью».
В этом смысле весьма характерно опубликованное в «Литературных листках» стихотворение Федора Глинки «Правдивый муж» -переложение первого псалма о «муже», «иже не иде на совет нечестивых»:
При светлом дне и в тайне ночи Хранит он Вышнего закон, И ходит в нем неколебимым; Везде он чист, душою прям И в очи смерти и бедам Глядит с покоем нерушимым, Хотя б в ладье, бичом судьбы Гоним в шум бурных океанов... Когда лукавые рабы Блажат бездушных истуканов, Он видит Бога над собой И смело держит с роком бой... Зажглась гроза, синеют тучи, Летит как исполин могучий, Как грозный князь воздушных стран, Неудержимый ураган И стелет жатвы и дубравы... Но он в полях стоит один, Сей дуб корнистый, величавый: Таков небесный гражданин!.. И процветет он в долгой жизни, Как древо при истоках вод; Он будет памятен отчизне, Благословит его народ...60
Комментируя это стихотворение, Г.А. Гуковский утверждает: «Восточная библейская поэзия у него (Глинки. - А. Г., О. К.) сим-волична в смысле наполнения ее образами гражданскими, декабристскими, несмотря даже на пессимизм, часто овладевающий поэтом. Слова библейской старины вызывают гневные и скорбные эмоции гражданина рабской России и перекликаются со словами революционной терминологии»61.
Вопрос о том, что такое «декабристская поэзия», кто такие «поэты-декабристы» и какие «образы» их поэзии следует считать декабристскими, выходит за рамки настоящей работы. Следует отметить только, что вряд ли в данном случае можно согласиться с Гу-ковским в том, что герой стихотворения - «праведник декабрист»62. До событий на Сенатской площади было еще очень далеко. Однако в целом с этим высказыванием Гуковского сложно спорить.
Дата цензурного разрешения этого номера «Листков», 29 мая 1824 г., не оставляет сомнений в том, кого Глинка считал «правдивым мужем». Поэт оплакивал участь министра, но был убежден, что победа его врагов - мнимая. Особенно показательно в стихотворении словосочетание «небесный гражданин» - вкупе с уверенностью, что «гражданина» впоследствии «благословит народ». Религиозная деятельность министра приравнивается автором стихотворения к высокому гражданскому подвигу.
Надо отдать должное Булгарину, опубликовавшему это стихотворение на страницах «Литературных листков». Однако ничего подобного в его изданиях больше не появлялось: опытный журналист, он сумел быстро перестроиться. В августе того же года он сам поехал в Грузино замаливать грехи прошлых лет, о чем впоследствии написал очерк с характерным названием «Поездка в Грузино в 1824 году». Булгарину удалось даже выхлопотать у Аракчеева разрешение на издание газеты «Северная пчела»63. Однако очевидно, что встреча не прошла гладко: злорадный Свиньин рассказывал друзьям и знакомым, «будто гр. Аракчеев не так-то милостиво принял Фаддея»64.
***
Стихотворение Рылеева «Я ль буду в роковое время...», известное также под позднейшим названием «Гражданин», - пожалуй, самое известное и самое сильное по накалу гражданского пафоса из его произведений:
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан,
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги65.
Стихотворение явно отсылает читателя к опубликованному в 1820 г. «Временщику». Оба текста роднит ожидание близкого народного мятежа во имя «свободных прав», бунта, который наверняка будет сопровождаться «тиранствами». Очевидно, что мятеж должен был произойти из-за жестокости и кровожадности «временщика», отбирающего у народа «права», лишающего их «селения» «прежней красоты». Очевидно также, что лирический герой обоих стихотворений противостоит "временщику", но в то же время и не солидаризуется с мятежным народом. В первом случае он ограничивается лишь гордым презрением, во втором - призывает всех честных «юношей» «разгадать» свою судьбу, стать «Брутами» и «Риегами» и обратить народное недовольство в нужное русло.
Нельзя не согласиться с мнением А.В. Архиповой о том, что это стихотворение - «произведение о роковом времени, когда мыслящая личность или становится героем и совершает высокий подвиг по примеру Брута и Риеги, или оказывается жертвой исторических событий, раздавленная ходом истории. Третьего не дано. Тема рока, судьбы, "предназначенья века", звучащая в этом стихотворении, окрашивает его в трагические тона. "Роковое время" - образ, возникающий уже в первом стихе, развит в последующих строфах. Эпитет "роковое" означает не только важность момента, но и его предопределенность»66.
Среди исследователей долго шли споры о времени написания этого текста. С одной стороны, есть мемуарные указания на то, что оно написано в конце 1825 г. и даже «должно считаться последним, написанным Рылеевым на свободе»67. Однако еще в 1934 г. Ю.Г. Оксман обратил внимание на показание Рылеева Следственной комиссии о том, что это стихотворение он отдал Матвею Муравьеву-Апостолу, члену южной тайной организации, уехавшему из столицы в августе 1824 г.68 Таким образом, сам Рылеев однозначно свидетельствует: в августе этого года стихотворение было
уже написано. Датировка его 1824 г. в настоящее время принята наукой и уже не подвергается сомнению69.
Комментаторы, приняв датировку Оксмана, столкнулись с неизбежной трудностью: смысл стихотворения оказывался затемнен. Под «роковым временем» удобно было понимать декабрь 1825 г. «Несомненно, в этих сильных, проникнутых гражданским пафосом стихах отразилось душевное настроение поэта накануне декабрьских событий 1825 г.», - писал, например, В.И. Маслов, один из первых исследователей творчества Рылеева, не сомневавшийся в «преддекабристском» происхождении стихотворения70. Но какое «роковое время» могло быть в России летом 1824 г.? До событий на Сенатской площади оставалось еще почти полтора года.
Между тем, если принять во внимание политическую ситуацию, ответ будет однозначным. «Роковое время» наступило после отставки министра Голицына - покровителя Рылеева. Новая эпоха не сулила Рылееву ничего хорошего. Борец с «подлым и коварным» «временщиком» не мог рассчитывать не только на покровительство, но даже и на нейтральное внимание Аракчеева к собственным литературным предприятиям. Под ударом оказывалась «Полярная звезда» - удачный коммерческий и литературный проект Рылеева, сомнительны были шансы на издание поэмы «Войнаровский» и сборника «Думы». Тучи сгущались и над тайным обществом, в котором Рылеев состоял с начала 1823 г. Рылееву предстояло, говоря словами А.В. Архиповой, либо совершить «высокий подвиг по примеру Брута и Риеги», либо оказаться «жертвой исторических событий», быть «раздавленным ходом истории».
Вообще в лирике Рылеева 1824-1825 гг. немало отголосков политической ситуации тех лет. Так, «Стансы», адресованные А.А. Бестужеву, несут на себе явный отпечаток тяжелой депрессии:
Не сбылись, мой друг, пророчества Пылкой юности моей: Горький жребий одиночества Мне сужден в кругу людей <...> Страшно дней не видеть радостных, Быть чужим среди своих <...>71.
Как считает А.Г. Цейтлин, «установить конкретные причины этой депрессии трудно - биография Рылеева, вообще чрезвычайно неясная, особенно туманна в части, относящейся к 1824 году»72. Цейтлин прав: в 1824 г. Рылеев - литературная знаменитость, удачливый издатель и коммерсант, и сетовать по поводу «горького жребия одиночества», а тем более называть себя «чужим среди своих»
у него вроде бы не было ни малейшего основания. Но не будет большой натяжкой предположить, что решение не опозорить «гражданина сан», «совершить высокий подвиг» далось Рылееву непросто.
К концу 1824 г. происходит резкая радикализация действий Рылеева в тайном обществе - и, соответственно, резко радикализируется его политическая лирика:
Мне не любовь твоя нужна, Занятья мне нужны иные: Отрадна мне одна война, Одни тревоги боевые.
Любовь никак нейдет на ум: Увы! Моя отчизна страждет, -Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет73. ***
Еще один пример возросшего радикализма в творчестве Рылеева - знаменитое посвящение к поэме «Войнаровский», адресованное тому же А.А. Бестужеву:
Прими ж плоды трудов моих, Плоды беспечного досуга; Я знаю, друг, ты примешь их Со всей заботливостью друга. Как Аполлонов строгий сын, Ты не увидишь в них искусства: Зато найдешь живые чувства,-Я не Поэт, а Гражданин74.
При чтении последней строчки этого посвящения невольно бросается в глаза близость с эпиграммой Вяземского на Свиньина: «я не поэт, а дворянин». Первым эту близость заметил Пушкин, предлагавший Вяземскому (в письме от 10 августа 1825 г.) опубликовать эту эпиграмму, которая стала «еще прелестнее после посвящения "Войнаровского"»75.
Исследователи давно откомментировали письмо Пушкина и пришли к выводу, что это была лишь случайная параллель, «неожиданная» «пародия на рылеевскую формулу»76. Однако рискнем предположить: параллель в данном случае была вовсе не случайной.
Вяземский был близко знаком и с Рылеевым, и с адресатом «Посвящения» - Александром Бестужевым. Он часто посылал им в письмах свои неопубликованные произведения, в том числе и эпиграммы. В частности, осенью 1823 г. Бестужев получил от него два такого рода произведения; в ответном письме он благодарил Вяземского: «Эпиграммы ваши на наших ханжей весьма милы, признаюсь, что мы расхохотались, в первый раз прочитав их»77. С другой стороны, Рылеев и Бестужев тесно общались не только с Вяземским, но и с его корреспондентом А.И. Тургеневым - правой рукой министра Голицына. Тургенев активно помогал им проводить через цензуру альманах «Полярная звезда»78.
Эпиграмма на Свиньина была широко известна в дружеском кружке Вяземского; о ней был осведомлен Пушкин. К тому же сам Рылеев искренне не любил Свиньина: в 1824 г. в «Звезде» была напечатана басня Измайлова «Лгун». И, скорее всего, автор «Посвящения» к «Войнаровскому» прекрасно знал о содержании эпиграммы Вяземского.
Таким образом, Рылеев в посвящении специально отсылал искушенного читателя к опусу Свиньина и к полемике вокруг него. Свиньин, «не поэт, а дворянин», солидаризовался с «новгородским дворянином» Аракчеевым. Автор «Войнаровского», «не поэт, а гражданин», подчеркивал верность «небесному гражданину» князю Голицыну. Пушкин же, не имевший понятия о «голицынском» подтексте «Посвящения», просто не смог увидеть этой отсылки.
***
Впрочем, в 1824 г. все окончилось относительно благополучно: потеряв свой пост, Голицын не потерял места при дворе. Аракчеев был занят упрочением влияния на царя, ему некогда было сводить счеты с литераторами и журналистами. Все участники журнальных боев получили передышку, смогли расслабиться, вздохнуть и заняться выяснением отношений между собою. Рылеев, опасаясь столичной цензуры, стал активно печататься в Москве. Попечителем учебного округа, отвечавшим за работу цензоров, до лета 1825 г. там оставался князь Андрей Оболенский, друг Голицына и член его «партии». Двадцать второго декабря 1824 г. московская цензура пропустила в печать «Думы», а 8 января 1825 г. было получено разрешение на печатание «Войнаровского».
Настоящее «роковое время», наступившее в России после смерти Александра I в ноябре 1825 г., породило совершенно иные отклики в журналистике, но это тема отдельного большого исследования.
Примечания
1 Акимова Н.Н. Ф.В. Булгарин: литературная репутация и культурный миф. Хабаровск: Хабар. гос. пед. ун-т, 2002. С. 44-45.
2 См., напр.: Акимова Н.Н. Указ. соч.; Кузовкина Т.Д. Феномен Булгари-на: Проблема литературной тактики. Тарту: Тартуский университет, 2007; Мещеряков В.П., Рейтблат А.И. Булгарин // Русские писатели 1800-1917: Биографический словарь: В 5 т. М.: Советская энциклопедия, 1989. Т. 1. С. 347-351; Рейтблат А.И. Видок Фиглярин: История одной литературной репутации // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 73-114; Селезнев М.Б. Литературная репутация Ф.В. Булгарина в литературно-эстетических дискуссиях 1820-1840-х годов: Дис. ... канд. филол. наук. Челябинск, 2008; Шишкова Т.Б. Литературная позиция и тактика Ф.В. Булгарина-журналиста в 1820-е годы: формирование и развитие: Дис. ... канд. филол. наук. М., 2009.
3 Литературные листки. 1823. № 1. С. 8.
4 Н.Д. [Дубровин Н.Ф.] К истории русской литературы. Булгарин и Греч как издатели журналов // Русская старина. 1900. № 9. С. 559-563.
5 Письма Фаддея Булгарина к Иоахиму Лелевелю: (Материалы для истории рус. лит., 1821-1830 г.). [Варшава], б.г. С. 8-9.
6 Шишкова Т.Б. Указ. соч. С. 24.
7 Цит. по: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент. А.И. Рейтбла-та. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 77.
8 Селезнев М.Б. Указ. соч. С. 53.
9 См. об этом подробнее: Кузовкина Т.Д. Указ. соч. С. 49-59.
10 Письма Фаддея Булгарина к Иоахиму Лелевелю. С. 4, 6.
11 Шишкова Т.Б. Указ. соч. С. 48.
12 Шаронова А.В. «Литературные листки» // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. С. 481.
13 Литературные листки. 1823. № 2. С. 27-28; № 5. С. 62-63; 1824. № 9-10. С. 368-369.
14 Там же. 1823. № 3. С. 31.
15 Там же. 1824. № 5. С. 160-161.
16 Там же. 1823. № 1. С. 7-8.
17 Кузовкина Т.Д. Указ. соч. С. 40-41.
18 См. об этом: Готовцева А, Киянская О. Сатира К. Рылеева «К временщику»: Опыт историко-литературного комментария // Вопросы литературы. 2010. № 3. С. 297-340.
19 Соревнователь просвещения и благотворения. 1822. Т. 20. № 12. С. 340.
20 Пушкин А.С. Письма: В 3 т. М.; Л.: Госиздат, 1926. Т. 1: Письма 1815-1825. С. 45, 117.
21 Восстание декабристов: Документы и материалы (далее - ВД). Т. 14. М.: Наука, 1976. С. 188-189.
22 Там же. М.; Л: Госиздат, 1927. Т. 3. С. 246.
23 Буслаев Ф.И. Мои досуги: Воспоминания. Статьи. Размышления. М.: Русская книга, 2003. С. 90.
24 Литературные листки. 1823. № 3. С. 39-40.
25 ВД. М.; Л.: Госиздат, 1925. Т. 1. С. 176.
26 Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. М.: Academia, 1934. С. 230-232. В первой публикации ода была снабжена рядом верноподданнических примечаний, принадлежащих перу Ф.В. Булгарина.
27 См., напр.: Маслов В.И. Литературная деятельность Рылеева. Киев: Тип. Императорскаго Университета св. Владимира, 1912. С. 325-327; Кот-ляревский Н.А. Рылеев. СПб., 1908. С. 69-73.
28 Оксман Ю.Г. К.Ф. Рылеев // Звезда. 1933. № 7. С. 150.
29 Жуковский В.А. Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича: Послание: («Изображу ль души смятенной чувство?..») // Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1959. Т. 1: Стихотворения. С. 310.
30 Оксман ЮТ. К.Ф. Рылеев. С. 149-156.
31 См., напр., Цейтлин А.Г. [Комментарий к стихотворению Рылеева «Видение. Ода на день тезоименитства Его императорского высочества великого князя Александра Николаевича, 30 августа 1823 года»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. С. 621-622; Архипова А.В., Ходоров А.Е. [Примечания к стихотворению Рылеева «Видение. Ода на день тезоименитства Его императорского высочества великого князя Александра Николаевича, 30 августа 1823 года»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1971. С. 410; Фомичев С.А. [Комментарий к стихотворению Рылеева «Видение. Ода на день тезоименитства Его императорского высочества великого князя Александра Николаевича, 30 августа 1823 года»] // Рылеев К.Ф. Соч. Л.: Худож. лит., 1987. С. 359.
32 ВД. М.; Л.: Госиздат, 1927. Т. 3. С. 163; М.: Наука, 1976. Т. 14. С. 92, 160.
33 Герцен А.И. Собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: АН СССР, 1958. Т. 12. С. 273.
34 ВД. Т. 14. С. 104.
35 Там же. Т. 1. С. 449-450.
36 Шильдер Н.К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование: В 2 кн. М.: Чарли, 1996. Кн. 1. С. 595-596.
37 См. об этом: Выскочков Л.В. Император Николай I: Человек и государь. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2001. С. 209-210.
38 Шильдер Н.К. Указ. соч. С. 136. См. также: Филарет (Дроздов). Из воспоминаний // Филарет (Дроздов). Избранные труды, письма, воспоминания. М.: Православный Свято-Тихоновский Богословский институт, 2003. С. 806.
39 Филарет (Дроздов). Указ. соч. С. 806.
40 Свод основных точек зрения на эту тему см: Андреева Т.В. Тайные общества в России в первой трети XIX в.: Правительственная политика и общественное мнение. СПб.: Лики России, 2009. С. 546.
41 Мироненко С.В. Страницы тайной истории самодержавия: Политическая история России первой половины XIX столетия. М.: Мысль, 1990. С. 87.
42 14 декабря 1825 года и его истолкователи: (Герцен и Огарев против барона Корфа). М.: Наука, 1994. С. 226, 311.
43 Филарет (Дроздов). Указ. соч. С. 807.
44 О Свиньине и его периодических изданиях см.: Рейтблат А.И., Бочков В.Н. Свиньин Павел Петрович // Русские писатели. 1800-1917. М.: Большая российская энциклопедия, 2007. Т. 5. С. 519-524; Проскурин О.А. Первые «Отечественные записки», или о лжи и патриотизме // Отечественные записки. 2001. № 1. С. 270-277; Кулакова И.П. Отечественный мечтатель // Отечественные записки. 2002. № 3. С. 361-373.
45 Сын Отечества. 1818. Ч. 49. № 39. С. 3. Об авторстве этого стихотворения идут споры. Некоторые исследователи считают, что оно принадлежит перу брата автора очерка - влиятельного столичного чиновника Петра Свиньина (см. об этом: Рейтблат А.И., Бочков В.Н. Свиньин Петр Петрович // Русские писатели. 1800-1917. М.: Большая российская энциклопедия, 2007. Т. 5. С. 524-525).
46 Там же. С. 4.
47 Сын Отечества. 1818. Ч. 49. № 39. С. 24-25.
48 Там же. № 40. С. 72.
49 Липранди А.П. Из дневника и воспоминаний // Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. 3-е изд., доп. СПб.: Академический проект, 1998. Т. 1. С. 304-305. Комментарий к этому фрагменту записок И.П. Ли-пранди см.: Там же. С. 493.
50 Сын Отечества. 1818. Ч. 49. № 41. С. 115.
51 Остафьевский архив князей Вяземских: В 5 т. СПб.: Тип. М.М. Стасю-левича, 1899. Т. 1. С. 129.
52 Литературные листки. 1823. № 2. С. 25-26.
53 Северный архив. 1823. Т/У. № 5. С. 413.
54 Благонамеренный. 1824. № 1. С. 50-52; Полярная звезда на 1824 // «Полярная звезда», изданная К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 388-390; Дамский журнал. 1824. № 24. С. 218-219.
55 Данилов Д.Д. Дедушка русских журналов // Исторический вестник. 1915. Т. 36. С. 114-115.
56 Там же. С. 116.
57 См. об этом подробнее: Пыпин А.Н. Религиозные движения при Александре I. СПб.: Академпроект, 2000. С. 180-236; Кондаков Ю.Е.
Либеральное и консервативное направления в религиозных движениях в России первой четверти XIX в. СПб.: РГПУ им. Герцена, 2005. С. 259-317.
58 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.: Захаров, 2002. С. 256-257.
59 Там же. С. 263.
60 Литературные листки. 1824. № 9-10. С. 368-369.
61 Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М.: Интрадо, 1995. С. 237.
62 Там же.
63 Новоселье. СПб.: Тип. императорской Академии наук, 1846. Ч. 3. С. 211-220.
64 Измайлов А.Е. Письмо П.Л. Яковлеву, 5 ноября 1824 г. С.-Петербург // Пушкин: Исследования и материалы. Л.: Наука, 1978. Т. 8. С. 161.
65 Рылеев К.Ф. Сочинения. Л.: Худож. лит., 1987. С. 75. Ср.: Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. С. 265-266, опубликовано с искажениями текста автографа.
66 Архипова А.В. К. Рылеев «Я ль буду в роковое время...» // Поэтический строй русской лирики. Л.: Наука, 1973. С. 75.
67 Е.Я. [Якушкин Е.И.] По поводу воспоминаний о К.Ф. Рылееве // Девятнадцатый век: Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым. М.: Типография Ф. Иогансона, 1872. Кн. 1. С. 354. Ср.: Бестужев Н.А. Воспоминание о Рылееве // Воспоминания Бестужевых. СПб.: Наука, 2005. С. 28. Точку зрения о том, что это стихотворение написано в конце 1825 г., разделяли, например, А.Г. Цейтлин (см.: Цейтлин А.Г. [Комментарий к стихотворению «Гражданин»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. М.: Academia, 1934. С. 657-658) и К.В. Пигарев (Пигарев КВ. Жизнь Рылеева. М.: Советский писатель, 1947. С. 206).
68 См.: Оксман Ю.Г. [Комментарий к стихотворению «Я ль буду в роковое время...»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. стихотворений. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1934. С. 397.
69 Архипова А.В., Ходоров А.Е. [Комментарий к стихотворению «Я ль буду в роковое время...»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1971. С. 414; Фомичев С.А. [Комментарий к стихотворению «Я ль буду в роковое время...»] // Рылеев К.Ф. Соч. С. 75, 360; Архипова А.В. Указ. соч. С. 64 и др.
70 Маслов В.И. Указ. соч. С. 337.
71 Рылеев К.Ф. Соч. Л.: Худож. лит., 1987. С. 75.
72 Цейтлин А.Г. [Комментарий к стихотворению «Стансы»] // Рылеев К.Ф. Полн. собр. соч. М.: Academia, 1934. С. 649.
73 Рылеев К.Ф. Сочинения. Л.: Худож. лит., 1987. С. 79.
74 Там же. С. 162.
75 Пушкин А.С. Письмо П.А. Вяземскому, 10 августа 1825 г. Михайлов-ское // Переписка А.С. Пушкина: В 2 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 1. С. 216-218.
76 См., напр.: Кулакова И.П. Указ. соч. С. 368-369. Ср.: Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы. М.: Худож. лит., 1979. С. 229.
77 Бестужев А.А. Письмо П.А. Вяземскому, 13 октября 1823 г. // Литературное наследство. М.: Наука, 1956. Т. 60. Кн. 1. Ч. 2. С. 208.
78 Письма от 6 и 9 ноября 1823 г. // Остафьевский архив князей Вяземских: В 5 т. СПб.: Тип. Стасюлевича, 1899. Т. 2. С. 365-366.
