CC BY
31
ставлю» деконструирует базовую метонимию, связывающую части тела с целым: в мире Р. Декарта глаголы мышления оборачиваются глаголами дистанцирования.
Там же присутствует и «cogitabo», предшествующее «cogito»: оно намекает на создаваемую «размышляющим» лирическую субъектность, необходимую для мышления, одновременно показывая, что в акте тотального разрушения всего и вся он не может полностью уничтожить себя, представить себя несуществующим, несмотря на все усилия «гения». Для того чтобы «cogito» могло быть интерпретировано так, как это принято в традиции, утверждает исследовательница, оно должно быть не однократным, а повторяющимся ответом на предложенную дилемму (да и сам процесс размышления предполагает повторяемость, возвращение к уже однажды обдуманному). Истина «cogito» оказывается поэтическим компромиссом.
Таким образом, то, что современники Р. Декарта считали устаревшей стилистической фигурой, на деле оказывается наиболее важным элементом его когнитивной поэтики. Р. Декарт не плутает в платоновской пещере, он лишь указывает, что, для того чтобы избежать иллюзий, мыслящему необходимо стать поэтом1.
А.И. Кузьмичёв
ЛИТЕРАТУРА XIX в.
Русская литература
2020.03.012. МИЛЛИОНЩИКОВА Т.М. ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНТЕКСТ КОНЦА XVIII - НАЧАЛА XIX в.: ВЗГЛЯД АМЕРИКАНСКИХ СЛАВИСТОВ. (Обзор).
Ключевые слова: классицизм; сентиментализм; предроман-тизм; русский романтизм; западноевропейский романтизм; национальное своеобразие; интертекстуальность; традиции и новаторство в литературе; масонство; «Беседа любителей русского слова»; «Арзамас»; литературоведение США.
1 Здесь исследовательница спорит с известной сентенцией, приписываемой Николя Буало, в которой говорится, что размышления Р. Декарта убили поэзию.
Основные тенденции литературно-общественного процесса в России конца XVIII - начала ХК в. американская славистика рассматривает в контексте полемики о взаимодействии в русской литературе различных стилевых течений, определявших творческую эволюцию писателей от классицизма и сентиментализма к предро-мантизму и романтизму.
Научные интересы славистов США направлены на изучение эстетических и общественно-исторических условий становления предромантизма в России на фоне развития русской и европейской религиозно-философской и литературно-художественной мысли. В таких работах выражена попытка проследить пути освобождения русской литературы от подражательности западным образцам и выявить влияние предромантической поэзии на дальнейшее развитие национальной литературы.
Американский славист Уильям Эдвард Браун, автор первой вышедшей на английском языке «Истории русской литературы ХVШ в.» [7] и четырехтомного фундаментального труда «История русской литературы периода романтизма» [8], рассматривает русскую литературу ХVШ в. как важный этап, в ходе которого творчески развивались традиции национальной устной поэзии и древнерусской литературы, переданные поколению писателей, творивших в начале ХК в., уже в новом, «романтическом», историко-культурном контексте.
У.Э. Браун подчеркивает, что пути развития русского романтизма были подготовлены писателями, создававшими свои произведения еще в XVIII в. Среди них: А.Д. Кантемир, В.К. Тредь-яковский, М.В. Ломоносов, Д.И. Фонвизин, А.Н. Радищев, Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, а также П.Ю. Львов, М.Н. Муравьёв, А.А. Ржевский, С.С. Бобров и другие, менее известные авторы.
Уже наличие приставки «пред-» в определении «русский предромантизм» вызвало дискуссию среди литературоведов. Изучая произведения, созданные в период конца 1790-х - начала 1820-х годов, слависты США либо ограничиваются рамками терминов «неоклассицизм» или «неосентиментализм», либо рассматривают «русский предромантизм» как вполне самостоятельное историко-литературное направление.
С точки зрения У.Э. Брауна [7], исследователи, усматривающие различие между «сентиментализмом» и «предромантизмом»,
только «запутывают вопрос». По его мнению, под достаточно установившимся термином «предромантизм» подразумевается только одна сторона переходного времени; с тем же основанием можно говорить о литературе того периода как о «постклассицизме». Если начало сентиментализма в Англии и Франции - середина XVIII в., когда творили С. Ричардсон, Э. Юнг, Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, то в русской литературе к «сентиментализму, или предромантизму», следует отнести творчество М.М. Хераскова, Г.Р. Державина, В.В. Капниста, Н.М. Карамзина.
С точки зрения американского слависта, именно сентиментализм, соединивший черты и классицизма, и романтизма следует рассматривать в качестве переходного явления русской литературы конца XVIII - начала XIX в.
В ряду русских сентиментальных трагедий американский славист рассматривает прежде всего драматургию В.А. Озерова и «вершину его творчества» - патриотическую трагедию «Дмитрий Донской» (1807), снискавшую огромный успех в годы Отечественной войны с Францией. Хотя В.А. Озеров не является первостепенной фигурой русской литературы, в период между А.П. Сумароковым и пушкинским «Борисом Годуновым» именно он выступил наиболее значительным, если не единственным, автором русских трагедий.
Связующим звеном между сентиментализмом и классицизмом американский славист называет дидактизм, присущий в значительной степени и писателям-сентименталистам, в первую очередь Н.М. Карамзину. Однако именно в творчестве этого писателя возникает «апология чувств», характерная для нового литературного направления.
Анализируя переплетение классицистических и романтических элементов в творчестве русских писателей конца XVIII в., У.Э. Браун отмечает, что ода А.Н. Радищева «Вольность» по содержанию романтична и революционна, а по языку столь архаична, что возвращает к классицизму В.К. Тредиаковского. Исследователь подчеркивает, что даже Карамзин-сентименталист, создавая свою «чувствительную повесть» «Бедная Лиза» (1792), всё еще продолжал следовать классицистическим образцам в обрисовке характеров персонажей. Главная героиня его повести, лишенная черт, при-
сущих русской девушке-крестьянке, обрисована так же схематично, как персонажи классициста А.П. Сумарокова [7].
Работы, опубликованные в CША в середине 60-х годов ХХ в. в связи с 200-летием со дня рождения Н.М. Карамзина, в основном посвящены определению той роли, которую ему было суждено сыграть в переходе русской литературы ХУШ в. от сентиментализма к романтизму.
В своих исследованиях американские литературоведы опираются прежде всего на труды отечественных ученых - Г.А. Гу-ковского, В.Э. Вацуро, Ю.М. Лотмана, а также на книгу английского слависта Энтони Гленна Кроссарассматривающего Н.М. Карамзина как писателя, который ввел европейский сентиментализм в русскую литературу, наметив дальнейшие пути ее развития.
По той существенной эволюции, которую претерпело мировоззрение Н.М. Карамзина, можно проследить основные этапы развития русской литературы начала Х!Х в., утверждает Роджер Б. Андерсон [6].
Если в ранней повести «Наталья, боярская дочь» (1792) Русь показана как идеальная страна, то в повести «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода», написанной в самом начале Х!Х в., изображение «посюсторонней» жизни остается в рамках исторического контекста: поднятые на героический уровень персонажи «Марфы-посадницы» действуют на широком общественно-историческом фоне Руси. Объективность исторического повествования Н.М. Карамзина, основанного на методе «нейтрального всеведения» (neutral omniscience), способствовала развитию реалистических тенденций в русской литературе впоследствии, подчеркивает Р.Б. Андерсон [6].
Национальное своеобразие русского предромантизма конца XVIII - начала XIX в. У.Э. Браун, Дж. Мерсеро-мл., Л.Г. Лейтон и некоторые другие американские литературоведы усматривают в ярко выраженном поэтическом новаторстве русских писателей периода предромантизма и раннего романтизма, в то время как,
1 Cross A.G. N.M. Karamzin: A study of his literary career, 1783-1802. - Car-bondale, 1971.
например, С. Пратт и М. Левитт, напротив, акцентируют подражательный характер русской литературы рубежа веков.
У.Э. Браун подчеркивает, что русская литература того периода на фоне общеевропейского историко-культурного контекста развивалась на глубоко национальной почве, творчески осваивая художественный опыт других европейских литератур, и потому американский славист считает неприемлемыми утверждения о подражательном характере русской литературы конца XVIII -начала XIX в.
Хотя русский романтизм многое заимствовал у немецких, английских и французских романтиков, этому направлению тем не менее свойственны «и внутренняя цельность, и собственная логика развития», подчеркивает Джон Мерсеро-мл. Именно по этой причине, с его точки зрения, русский романтизм «по праву обладает статусом самостоятельного художественного явления» [10, р. 511]. Русские поэты-романтики прививали отечественной литературе глубокий интерес к национальной истории и к устной поэзии и, в отличие от западноевропейских поэтов, видели в фольклоре живой источник собственного творчества, который, наряду с родным языком, становился для них главным фактором существования национальной литературы.
Лорен Грей Лейтон также призвал покончить с вполне устоявшейся точкой зрения западного литературоведения, «будто Россия не знала вполне легитимного даже по европейским меркам романтического движения» [9, с. 372]. Возникновение романтизма приходится в России на рубеж XVIII-XIX вв., «существенно отстав в данном отношении от Англии и Германии, но значительно опередив романтическое движение во Франции и США», отмечает американский славист [12, р. 6].
Противоположную точку зрения высказывает Маркус Левитт в книге «Визуальная доминанта в России XVIII в.»1. Резкое различие между «классицизмом» и «романтизмом» было выражено прежде всего в оппозициях: «заимствованное / собственное», «иностранное / отечественное». Освещая полемику, возникшую в российской культурной среде 1820-х годов, американский славист
1 Русский перевод книги: Levitt M. The visual dominant in Eighteenth-century Russia. - DeKalb, 2011.
подчеркивает, что в ходе дебатов выявились тенденции, свидетельствующие о решительном отказе от наследия русской литературы XVIII в., носившей якобы сугубо подражательный характер [3].
Такого же мнения придерживается профессор Отделения славянских литератур Университета Южной Калифорнии Сара Пратт: произведения, написанные русскими поэтами, в которых присутствует романтическое начало, «несли на себе нестираемую печать "импортная продукция", несмотря на все усилия их авторов улавливать и выражать исконно русский национальный дух» [11, р. 22].
Вопрос о пребывании Н.М. Карамзина в кругу масонов в 1785-1789 гг. рассматривает Лорен Грей Лейтон [4], освещающий происхождение масонства в России, которое в терминологии современных ученых получило название «эзотерической традиции». Американский славист определяет масонство как «богатую духовно-интеллектуальную культуру, уходящую корнями в XVIII в., связанную с самыми выдающимися людьми и состоящую из разных, часто противоположных символических систем» [4, с. 36]
Масоны делятся на «серьезных» масонов, играющих активную роль в работе своей ложи, и на «несерьезных» масонов, утративших интерес к масонской работе. Среди «серьезных» масонов XVIII в. - И.П. Елагин, НИ. Новиков, ММ. Херасков, ИВ. Лопухин, И.П. Тургенев, А.М. Кутузов, С.И. Гамалея, А.Ф. Лабзин; среди «серьезных» масонов начала XIX в. - жандарм А.Х. Бенкендорф, автор масонских гимнов Ф.И. Глинка, мастер своей ложи Н.И. Греч, А.Е. Измайлов, В.Ф. Раевский, В.К. Кюхельбекер, К.Ф. Рылеев, А.С. Шишков, М.М. Сперанский, отмечает Л.Г. Лейтон [4].
С точки зрения американского слависта, на протяжении XVIII в. обнаружилась «некоторая двойственность» в развитии масонства: возникала склонность либо к рационально-просветительской деятельности, либо к эзотерическим поучениям. Это обстоятельство играло важную роль в России XVIII в., где московские мистические масоны и розенкрейцеры кружка Н.И. Новикова не очень строго сохраняли дистанцию между собой. В то время как одна ложа склонна к общественной деятельности «в этом мире», другая - тянется к уходу в «мир души».
Л.Г. Лейтон считает неправомерным включать в общее масонское движение основанные масонами разного рода литературные, общественные и филантропические общества, а также относить к нему «псевдомасонские общества» вроде русского «Арзамасского братства».
Известно, констатирует Л.Г. Лейтон, что Н.М. Карамзин разочаровался в масонстве и находящийся под его влиянием В.А. Жуковский и другие «арзамасцы» высмеивали и пародировали масонские склонности А.С. Шишкова и других «беседистов». Но ни эти литераторы, ни другие выпускники Московского благородного пансиона не забыли принципов своего масонского образования под руководством «старика» И.П. Тургенева, заключает американский славист [4].
С. Пратт обращает внимание на объективные общественно-исторические обстоятельства конца XVIII - начала XIX в. Исследовательница подчеркивает, что «для русских писателей это было очень трудное время, когда существовало великое множество различных течений и группировок. Все они были сплетены в один не распутываемый клубок» [11, р. 22].
Полемику между двумя такими группировками - литературным обществом «Беседа любителей русского слова» (1811-1816) и литературным петербургским кружком «Арзамас» (1815-1818) -подробно освещает У.Э. Браун [8]. Придерживаясь точки зрения Ю.Н. Тынянова, изложенной в книге «Архаисты и новаторы»1, американский славист видит сущность полемики не в защите «старого» и «нового» в литературе и языке (как было принято полагать до выхода книги Ю.Н. Тынянова), а в противостоянии «русского начала» - «иностранному».
У.Э. Браун отмечает, что отечественные традиции в русской словесности защищал и отстаивал «архаист» А.С. Шишков (17541841), организатор и глава «Беседы», автор «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка»2.
Не случайно среди «старых архаистов» были Г.Р. Державин и И.А. Крылов с их восхищением перед речью русского крестья-
1 Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. - Л., 1929.
2 Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка. Сочинение А.С. Шишкова. - СПб., 1803.
нина, а среди «новых архаистов» - политические радикалы П.А. Катенин и В.К. Кюхельбекер, столь чуждые политическому консерватизму А.С. Шишкова. Преклонение «архаистов» перед неиспорченным языком крестьян и их образом жизни в 1840-е годы привело к возникновению движения славянофилов, подчеркивает У.Э. Браун [8].
Насмешливые упоминания об А.С. Шишкове как «поборнике славянских речений» были распространены всю первую треть XIX в., отмечает в предназначенных для англоязычного читателя комментариях к «Евгению Онегину» Владимир Набоков [5].
Он приводит слова Н.М. Карамзина, «обходительного оппонента» А.С. Шишкова, из письма И.И. Дмитриеву 30 июня 1814 г.: «...ты на меня сердит: не ошибаюсь ли?.. Знаю твою нежность, сказал бы деликатность, да боюсь Шишкова!» [5, с. 717].
В свою очередь, А.С. Шишков тоже делает выпад против прозы Н.М. Карамзина, отмечая, что «наша словесность, - по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности, стала делаться непохожею на русский язык». Однако, по мнению В.В. Набокова, стремясь положить конец «этой опасной тенденции», А.С. Шишков прежде всего «целил в либеральную мысль, а галлицизмы и неологизмы были не так уж принципиальны». Борьба между ним и последователями Н.М. Карамзина представляет лишь исторический интерес; на развитие языка она не оказала никакого воздействия, убежден В.В. Набоков. Излагая историю «Арзамаса», он уточняет, в частности, что название этого литературного объединения - неполная анаграмма фамилии Н.М. Карамзина - «вождя новаторов» [5, с. 719].
14 октября 1815 г. В.А. Жуковский и граф Д.Н. Блудов учредили «Арзамасское общество безвестных людей», призванное противостоять «архаистам». Собрания «арзамасцев» «представляли собой обеды с непременным жареным гусем, сопровождаемые чтением вслух натужно остроумных протоколов и тривиальных стихов. Участники облачались в красные колпаки, и эти "bonnets rouges" питают пылкое воображение левых историков. Однако историки эти не принимают во внимание, что под некоторыми колпаками были головы вождей "Арзамаса" В.А. Жуковского и Н.М. Карамзина - пламенных приверженцев монархии, религии и литературной изысканности, да к тому же дух шутовства, которым
пропитана вся деятельность этого клуба, исключал любую серьезную политическую направленность» [5, с. 723].
Если группа А.С. Шишкова, по ироничному замечанию В.В. Набокова, «прославилась своим невыносимым и угрюмым педантизмом вкупе с реакционными взглядами», то «Арзамас» известен «набивающими оскомину насмешливостью и издевками»: «Принятые в "Арзамасе" либеральные понятия (в противовес обскурантизму староверов) не заключали в себе политического оттенка: так, В.А. Жуковский был привержен самодержавию и православию не менее твердо, чем А.С. Шишков. Русские историки литературы приписывают обеим группам явно чрезмерную важность», но ни та, ни другая, по мнению В.В. Набокова, «не оказала заметного воздействия на ход русской литературы» [5, с. 724].
Полемизируя с этой точкой зрения, М.Г. Альтшуллер [1] истолковывает «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка» А.С. Шишкова именно как «политический документ».
В условиях интенсивного, творчески насыщенного общения «в тесном дружеском и литературном кругу» последователей Н.М. Карамзина, объединявшихся вокруг «Арзамаса», возникла и развивалась пушкинская поэтика, отмечает Борис Гаспаров [2].
Американский славист обращает внимание на то, что в первой половине своей творческой жизни А.С. Пушкин был вовлечен в различные сообщества, отличавшиеся «герметичностью общения»: круг товарищей по Лицею; богемное содружество «Зеленой лампы»; политически радикальная среда в Петербурге и на юге; масонская ложа в Кишиневе.
Хотя поэтике А.С. Пушкина была свойственна «определенная герметичность», вместе с тем в его словесном мире заключен и более широкий историко-литературный смысл, связанный с тем местом, которое творчество поэта занимало по отношению к современной ему романтической эпохе, убежден Б.М. Гаспаров. При всей возможной «эзотеричности» романтического текста круг пушкинских потенциальных читателей образует своего рода демократическое «братство», открытое для всякого, кто способен понимать, «кто прошел инициацию романтической иронией». Круг «посвященных» в то или иное прочтение пушкинского текста имеет «закрытую, аристократическую природу». В этот закрытый мир входят посетители салона, литературного или политического со-
общества, товарищи по учебному заведению, сотрудники определенного журнала, члены некоего придворного, военного, театрального круга, наконец, люди, просто собирающиеся за карточным столом, [2, с. 317-318], отмечает Б.М. Гаспаров.
А.С. Пушкин - поэт романтической эпохи, и сам образ поэта в русском культурно-историческом сознании как «первого» национального писателя, «основоположника» литературы и литературного языка нового времени несет на себе «печать романтического мессианизма». Американский славист подчеркивает, что свои первые стихи А.С. Пушкин написал и опубликовал в годы победы над Наполеоном - во время наивысшего подъема романтического движения на европейской и первых его шагов на русской литературной сцене.
На необходимости расширить исторический контекст изучения вопроса об А.С. Пушкине и масонстве настаивает Л.Г. Лейтон [4].
Американский исследователь обращает внимание на то, что факт принятия А.С. Пушкина в масоны долго замалчивали, а теперь, напротив, преувеличивают его интерес к масонству. До сих пор мало известно о подробностях масонской работы поэта и его отношении к масонству. Уже в конце XIX - начале XX в. исследователи установили, что А.С. Пушкин был принят 4 мая 1821 г. в ложу «Овидий» в Кишиневе, куда привлекало поэта прежде всего присутствие там интересных людей - В.Ф. Раевского, М.Ф. Орлова, П.С. Пущина, иногда П.И. Пестеля. Участие в работе ложи поэт мог принимать только до 21 декабря 1821 г., когда уехал из Кишинева, и нет никаких точных сведений о его масонской работе после кишиневского периода. Почти все, что известно о масонстве А.С. Пушкина в поздний период его творчества, основано на анализе произведений в контексте масонской символики, отмечает Л.Г. Лейтон [4].
Единственное легко узнаваемое масонское произведение А.С. Пушкина, с точки зрения американского слависта, - стихотворение «Генералу Пущину» (1821), в котором поэт хвалит мастера ложи «Овидий» П.С. Пущина и подчеркивает политическое значение ложи (не без некоторой иронии, как отмечает Л.Г. Лейтон). В письмах В.А. Жуковскому от 20 января и П.А. Плетневу от
25 января 1826 г. А.С. Пушкин, снова преувеличивая, подчеркивает политическую деятельность ложи «Овидий».
Кроме того, в перечень возможных масонских произведений А.С. Пушкина исследователи включают стихотворения «Чаадаеву», «К Овидию» и несколько «арзамасских» и других дружеских посланий раннего периода («Дяде, назвавшему сочинителя братом», «В.Л. Пушкину»; «Пророк», «Моцарт и Сальери», некоторые аллюзии в «Евгении Онегине», статья «Александр Радищев»), отмечает американский славист [4]. К этим произведениям С.А. Фомичёв добавил «Странника», «Бахчисарайскую песню», «В начале жизни школу помню я...» и «Скупого рыцаря».
По мнению Л.Г. Лейтона [4], если иметь в виду сложное применение масонских навыков и символов в повестях «Пиковая дама» и «Гробовщик», достижение уровня масонского «адепта» А.С. Пушкиным не подлежит сомнению. По сравнению с нумерологическими системами, изложенными в работах двух известных мистиков XVIII в. Сен-Мартена и Сведенборга, русский поэт оказался гораздо более умелым и находчивым нумерологом. Вместе с тем американский славист подчеркивает, что попытка найти возможный источник, к которому обращался А.С. Пушкин, не свидетельствует о его значительном увлечении эзотерическими знаниями или масонскими учениями вообще. Почти все серьезные исследователи вопроса об А.С. Пушкине и масонстве пришли к выводу, что принятие его в масоны было, по словам М.А. Осорги-на1, лишь «эпизодом» в жизни поэта [4].
Если иметь в виду отношение А.С. Пушкина к масонству в повестях «Пиковая дама» и «Гробовщик», то очевидно, что он интересовался не масонской символикой как таковой, а новыми возможностями для литературного творчества, в том числе и для литературной игры. Масонство в этих повестях, по мнению Л.Г. Лейтона [4], - это «пародия, ирония». Если говорить о «масонской работе» А.С. Пушкина, надо принять во внимание, что из всего, известного ему по масонству, на практике он применял то, что соответствовало прежде всего его собственным литературным и эстетическим соображениям.
1 Осоргин М.А. Пушкин - вольный каменщик // Последние новости. -1937. - № 5801, 10 февраля. - С. 1-6.
К 1820-м годам заметно укрепилось представление о том, что в России не хватает независимой, самобытной, оригинальной литературы, отмечает М. Левитт [3]. С его точки зрения, это был отзвук более ранних нападок европейцев на «русский классицизм "французского типа"» как на «рабское подражание». Тем самым была брошена тень на всю русскую литературу. Утвердившееся в западноевропейской литературе понятие «рабское подражание» было введено в русский обиход критично настроенными декабристами, а также в произведениях, близких к «Горю от ума» А.С. Грибоедова (1824).
Американский славист приводит фрагменты из работ В.К. Кюхельбекера, Д.В. Веневитинова и П.Я. Чаадаева, где выражено недовольство состоянием дел в русской литературе.
В обзоре русской поэзии предыдущего десятилетия, написанном в 1824 г. В.К. Кюхельбекером, утверждается, что «подражание», которое в классицистической поэтике «считалось воспроизведением истинного и прекрасного, выражением похвального и высоконравственного стремления заслужить одобрение, теперь стало чуть не бранным словом, так как даже символический капитал великих европейских классиков сильно упал в цене»1.
М. Левитт [3] отмечает, что «еще радикальнее и отчаяннее» жалобы по поводу положения дел в России (кризис, вызванный отсутствием твердых философских принципов) звучат в статье «Несколько мыслей в план журнала» молодого поэта Д.В. Веневитинова, написанной в 1826 г., незадолго до его смерти: «Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносит в дань не удивление, но раболепство; оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной дея-тельности»2.
Американский славист подчеркивает, что Д.В. Веневитинов идет еще дальше В.К. Кюхельбекера: цель создания романтической культуры в России столь же ложная, сколь и в случае с классицизмом. Русский романтизм - это «так называемый» романтизм, т.е. он также отмечен «рабской подражательностью». Отказ от правил
1 Кюхельбекер В.К. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, за последнее десятилетие // Мнемозина. - М., 1824. - Ч. 2. - С. 31.
2 Веневитинов Д.В. Несколько мыслей в план журнала // Веневитинов Д.В. Стихотворения. Проза. - М., 1980. - С. 130.
классицизма ведет к подмене их либо новыми оковами, либо хаосом и отсутствием всяких правил. Д.В. Веневитинов утверждает, что необходимо совершенно изменить ход русской словесности, а в качестве рецепта предлагает устранить Россию «от нынешнего движения других народов». Помочь в этом направлении может создание нового журнала, способного представить «полную картину развития ума человеческого».
Сама эта статья, опубликованная уже после смерти ее автора, изначально предназначалась в качестве программы для такого журнала и предвосхищала собой заметную роль «толстых журналов» в литературных и художественных дебатах середины XIX в., отмечает М. Левитт [3].
Однако «самым громким выражением отчаяния», как и кульминацией критики русской культуры, стало знаменитое «Первое философическое письмо» П.Я. Чаадаева (1829)1. В письме красноречиво выражено полное разочарование в русской культуре, а безжалостная критика русской словесности, звучавшая ранее из уст В.К. Кюхельбекера и Д.В. Веневитинова, доведена до логического завершения. Парадокс, по мнению М. Левитта [3], заключается в том, что, хотя П.Я. Чаадаев и его единомышленники клеймили предшествующую русскую культуру за подражательность, сами они были повинны в том, что проецировали идеализированный образ «другого», т.е. России, какой она должна быть, на Западную Европу.
Список литературы
1. Альтшуллер М.Г. Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка» как политический документ (А.С. Шишков и Н.М. Карамзин) // Russia and the West in the Eighteenth century / Ed. by Cross A.G. - Newtonville, 1983. - P. 214222.
2. Гаспаров Б.М. Поэтика Пушкина в контексте европейского и русского романтизма // Современное американское пушкиноведение: сб. ст. / ред. У.М. Тодд III. - СПб.: Академический проект, 1999. - C. 301-329.
3. Левитт М. Визуальная доминанта в России XVIII в. / пер. с англ. А. Глебовской; науч. ред. пер. Н. Алексеева. - М.: Новое литературное обозрение, 2015. - 528 с. - (Очерки визуальности).
1 Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: в 2 т. / отв. ред. З.А. Каменский. - М., 1991. - Т. 1. - С. 329-330.
4. Лейтон Л.Г. Пушкин и масонство: Контекст // Университетский пушкинский сборник. - М.: Изд-во МГУ, 1999. - С. 31-44.
5. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина: пер. с англ. / Институт научной информации по общественным наукам РАН; под ред. Николюкина А.Н. - М.: НПК «Интелвак», 1999. - 1008 с.
6. Андерсон Р.Б. Проза Н.М. Карамзина : Рассказчик в рассказе. Исследование повествовательной техники.
Anderson R.B. N.M. Karamzin's prose : The teller in the tale: A study in narrative technique. - Houston: Cordovan press, 1974. - 238 p.
7. Браун У.Э. История русской литературы XVIII в.
Brown W.E. A history of 18th century Russian literature. - Ann Arbor: Ardis, 1980. - 659 p.
8. Браун У.Э. История русской литературы периода романтизма.
Brown W.E. A history of Russian literature of the Romantic period. - Ann Arbor: Ardis, 1986. - Vol. 1-4.
9. Лейтон Л.Г. Романтизм.
Leighton L.G. Romantism // Handbook of Russian literature / Ed. V. Terras. - New Haven: Yale univ. press, 1985. - Р. 370-378.
10. Мерсеро Дж.-мл. Да, Вирджиния, русское романтическое направление было на самом деле.
Mercereau J. jr. Yes, Virginia, There was a russian romantic movement // The Ardis а^^^у of Russian romanticism / Ed. by Rydel Ch. ; commentary by Mercereau J. jr. - Ann Arbor : Ardis, 1984. - P. 511-517.
11. Пратт С. Русский метафизический романтизм : Поэзия Тютчева и Боратынского.
Pratt S. Russian metaphysical Romantism : The Poetry of Tiutchev and Boratynskii. -Stanford, CA.: Stanford univ. рress, 1984. - 267 p.
12. Романтизм в русской критике : Антология.
Russian romantic criticism : An anthology / Ed. and transl. by L. G. Leighton. -N.Y.: Greenwood Press, 1985. - 242 p.
2020.03.013. ПОДОРОГА В.А. NATURE MORTE. СТРОЙ ПРОИЗВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРА Н. ГОГОЛЯ. - М.: РИПОЛ классик, 2018. - 384 с. - (Мимесис).
Ключевые слова: Н.В. Гоголь; «другая» литература; литература абсурда; повествовательная техника; строй художественного текста; «словечки»; образ «кучи»; образ черта.
Книга доктора филос. наук В.А. Подороги (Институт философии РАН) - первый том фундаментального проекта аналитической антропологии литературы «Мимесис». В рамках проекта на материале одной из ведущих традиций русской литературы XIX-
