CC BY
67
Т.М. Миллионщикова
ТВОРЧЕСТВО КАРАМЗИНА В АМЕРИКАНСКОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ
Аннотация
В статье рассматриваются работы американских литературоведов, исследующих творчество Н.М. Карамзина и его влияние на А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского.
Ключевые слова: Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, Ф.М. Достоевский, литературные влияния, масонство, «Арзамас», классицизм, сентиментализм, романтизм, повесть, ироикомическая поэма, литературная пародия.
Millionshchikova T.M. N.M. Karamzin in the American literary studies
Summary. The article deals with the American studies on N.M. Karamzin and his influence on A.S. Pushkin and F.M. Dostoevsky.
В своих исследованиях о творчестве Н.М. Карамзина (17661826) американские русисты исследуют его заслуги в развитии сентиментализма и романтизма, своеобразие повествовательной манеры писателя, достижения в реформе русского литературного языка, роль в мировом литературном процессе. Американские литературоведы опираются на труды наших отечественных ученых -Г.А. Гуковского, В.Э. Вацуро, Ю.М. Лотмана, Н. Эйдельмана, а также на работы профессора Кэмбриджского университета, английского русиста Энтони Гленна Кросса1, рассматривающего Карамзина как писателя, который ввел европейский сентиментализм в русскую литературу.
Начальный этап восприятия творчества Карамзина в американском литературоведении подробно освещен в монографии
А.Н. Николюкина «Литературные связи России и США: Становление литературных контактов»2.
Работы, опубликованные в середине 60-х годов прошлого века в связи с 200-летием со дня рождения Н.М. Карамзина, были в основном посвящены изучению его литературной деятельности и той роли, которую ему было суждено сыграть в переходе отечественной литературы ХУЛ и ХУШ вв. от сентиментализма к романтизму. Начиная с 70-х годов прошлого века внимание литературоведов США начинают привлекать общественно-политические и историософские взгляды русского писателя.
Автор истории русской литературы ХУ11 и ХУШ вв. Уильям Эдвард Браун3 развивает идею о целостности европейской культуры и литературы. По его убеждению, отдельные национальные литературы не могут быть по-настоящему поняты и изучены в изоляции друг от друга. В период развития романтизма русская литература шла по пути заимствования от западноевропейских литератур, и лишь возникновение реализма второй половины Х1Х в. поставило ее во главе европейской.
Сентиментализм рассматривается американским ученым «как переходное, предромантическое явление, сочетающее черты и классицизма, и романтизма. Если начало сентиментализма в Англии и Франции - середина ХУШ в. (С. Ричардсон, Э. Юнг, Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро), то в русской литературе к сентиментализму, или предроматизму, У.Э. Браун относит творчество М.М. Хераскова, Г.Р. Державина, В.В. Капниста и Н.М. Карамзина. С классицизмом сентименталистское направление связано дидактизмом, присущим в значительной степени и писателям-сентименталистам, прежде всего Карамзину. Вместе с тем именно в карамзинском творчестве впервые возникает «апология чувств», - характерное явление для нового литературного направления.
Анализируя переплетение классицистических и романтических элементов в творчестве русских писателей конца ХУШ в., У.Э. Браун подчеркивает, что Карамзин-сентименталист, создавая свою «чувствительную повесть» «Бедная Лиза» (1792), продолжал следовать классицистическим образцам в обрисовке характеров персонажей. Главная героиня повести, лишенная черт, присущих русской девушке-крестьянке, показана так же схематично, как и персонажи писателя-классициста А.П. Сумарокова.
Освещая полемику «Беседы любителей русского слова» (1811-1816) и «Арзамасского общества безвестных людей» (1815), американский русист основывается на концепции Ю.Н. Тынянова, высказанной в книге «Архаисты и новаторы»4. С точки зрения У.Э. Брауна, сущность этой полемики заключалась не в защите «старого» и «нового» в литературе и языке (как было принято полагать до выхода книги Ю. Тынянова), а в противостоянии «русского начала» иностранному. Организатор и глава «Беседы» А.С. Шишков (1754-1841) защищал и отстаивал отечественные традиции в русской словесности.
Насмешливые упоминания о «поборнике славянских речений» Шишкове были распространены всю первую треть Х1Х в., -отмечает в своих комментариях к «Евгению Онегину» Владимир Набоков и приводит слова Карамзина, «обходительного оппонента» Шишкова, из письма И.И. Дмитриеву 30 июня 1814 г.: «...ты на меня сердит: не ошибаюсь ли?.. Знаю твою нежность, сказал бы деликатность, да боюсь Шишкова!»5. Шишков тоже делает выпад против карамзинской прозы 1790-х годов: «Тогда и наша словесность, - по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности, стала делаться непохожею на русский язык»6. Однако, по мнению В. Набокова, стремясь положить конец «этой опасной тенденции», Шишков прежде всего «целил в либеральную мысль, а галлицизмы и неологизмы были не так уж принципиальны»7. Борьба между ним и последователями Карамзина представляет лишь исторический интерес; на развитие языка она не оказала никакого воздействия. Еще с середины прошлого века у русских историков литературы вошло в обычай придавать преувеличенное значение группе «Арзамас», - отмечает В. Набоков.
Собрания «арзамасцев» «представляли собой обеды с непременным жареным гусем, сопровождаемые чтением вслух натужно остроумных протоколов и тривиальных стихов. Участники облачались в красные колпаки, и эти "bonnets rouges" питают пылкое воображение левых историков. Однако историки эти не принимают во внимание, что под некоторыми колпаками были головы вождей "Арзамаса" Жуковского и Карамзина - пламенных приверженцев «монархии, религии и литературной изысканности, да к тому же дух шутовства, которым пропитана вся деятельность
этого клуба, исключал любую серьезную политическую направленность»8.
Если группа Шишкова прославилась своим невыносимым и угрюмым педантизмом вкупе с реакционными взглядами, то «Арзамас» известен насмешливостью и издевками, которые набивают оскомину. Принятые в «Арзамасе» либеральные понятия (в противовес обскурантизму староверов) не заключали в себе политического оттенка: так, Жуковский был привержен самодержавию и православию не менее твердо, чем Шишков. Русские историки отечественной литературы приписывают этим группам чрезмерную роль, хотя заметного воздействия на развитие русской литературы они не оказали. В противовес этой точке зрения американский литературовед М.Г. Альтшуллер рассматривает «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» Карамзина именно как «политический документ»9.
В статье о русском масонстве Лорен Грей Лейтон, затрагивая вопрос о пребывании Карамзина в кругу масонов в 17851789 гг., американский литературовед определяет масонство как «богатую духовно-интеллектуальную культуру, уходящую конями в ХУШ в., связанную с самыми выдающимися людьми и состоящую из разных, часто противоположных символических систем»10.
Известно, что Карамзин разочаровался в масонстве, и находящиеся под его влиянием В.А. Жуковский, А.И. Тургенев и другие «арзамасцы» высмеивали и пародировали масонские склонности Шишкова и остальных «беседенцев». Однако ни те ни другие не забыли принципов своего масонского образования под руководством «старика» Тургенева. Впрочем, хотя Карамзин порвал с новиковским кругом и разочаровался в масонской обрядности и таинственности, как и те, кто в недавнем прошлом назывались «карамзинистами», отрицали масонство как организованное, авторитетное общество, все-таки в своей деятельности они во многом близки идеалам союза высоких просвещенных людей, преданных высоким целям.
О заслугах Карамзина в развитии русской словесности и русского языка говорится в работах Владимира Набокова и Бориса Гаспарова.
Один из важнейших результатов деятельности Карамзина -обновление русского литературного языка и пропаганда разговор-
ной, простой лексики и стилистики, а также современных им форм русского языка (многие из этих форм переносились из французского) - подчеркивает В. Набоков в «Комментариях к "Евгению Онегину"»11: В своей «поистине замечательной реформе» Карамзин последовательно изгонял «тяжеловесные церковнославянские и германские конструкции (своей цветистостью, претенциозностью и помпезностью напоминающие высокопарные латинизмы, которые засоряли европейские языки на ранней стадии их истории); он положил конец инверсиям, громоздким составным словам, монструозным предлогам и союзам, введя в оборот более легкий синтаксис, галльскую точность фразы и простые, естественно звучащие неологизмы, строго отвечающие семантическим нуждам - как романтическим, так и реалистическим, - в свою столь озабоченную стилем эпоху»12.
Американский литературовед Б.М. Гаспаров13 отмечает, что в 1800-1810-е годы «школа Карамзина, силами самого основателя и необыкновенно талантливых младших представителей, сумела придать русскому литературному языку такую гибкость и ясность выражения, такую отчетливость синтаксиса и идиоматики, которые были немыслимы еще за двадцать лет до этого. ...У Карамзина и "арзамасцев" разные темы, разные эмоциональные, стилевые и жанровые модусы поэтического и прозаического повествования получили идеально подходящие для каждого из них изящно отделанные языковые средства. В творчестве Пушкина эти уже хорошо обжитые жанровые миры пришли в движение, стали активно взаимодействовать друг с другом, обнаруживая все новые неисчерпаемые ресурсы потенциальных смыслов, возникающих в новых перспективах и соположениях. Каждая идиома, синтаксический оборот, языковый образ включались в ряд потенциальных трансформаций, перемещений в иную сферу употребления, парадоксальных сдвигов. Однако, с другой стороны, победа стилевой линии Карамзина - Пушкина, казавшаяся полной и очевидной в 1810-е - первой половине 1820-х годов, в более далекой перспективе оказались, в сущности, кратким и изолированным эпизо-
14
дом» .
В 1818-1820-е годы с Карамзиным близко сошелся Пушкин, ценивший автора «Писем русского путешественника» (1792) главным образом как реформатора языка и историка России. Описание
Карамзиным его поездки по странам Западной Европы имело громадное воздействие на поколение, предшествующее пушкинскому, отмечает В. Набоков. С его точки зрения, «как прозаик Карамзин немногого стоит. Писателя называли русским Стерном, однако чопорное, блеклое повествование Карамзина - прямая противоположность богатому, скабрезному, блещущему фантазией, великолепному стилю английского поэта в прозе. Стерн вошел в Россию во французских переводах и подражаниях, его считали сентименталистом, каковым как раз и являлся Карамзин - осознанно. Отличаясь, подобно другим русским и французским писателям того времени блистательным отсутствием оригинальности, Карамзин в своих повестях не мог создать ничего, что не выглядело бы подражанием. Его повесть "Бедная Лиза" (1792), тем не менее, была очень популярна»15.
В 1974 г. в США в хьюстенском издательстве вышла монография американского русиста Роджера Б. Андерсона, внимание которого сосредоточено на художественных особенностях повествовательной манеры карамзинской прозы16. Опираясь на работы английского слависта Энтони Гленна Кросса17, автор монографии анализирует функции рассказчика в художественной прозе Карамзина. По его мнению, полученные результаты помогают высветить «эволюцию мировоззрения и эстетических взглядов русского
писателя, а также - в более широком плане - своеобразие историко-
18
литературного процесса того времени в целом» .
К основным типам авторской «точки зрения» как организующего начала «повествовательного потока» относятся: «редакторское всеведение» (editorial omnisciense), «нейтральное всеведение (neutral omnisciense), «рассказчик-свидетель» (narrator-as-witness) и «рассказчик-протагонист» (narrator-as-protagonist)19. Выявленная многофункциональность роли «автора» свидетельствует о начале зрелого этапа в истории русской литературы.
В «Письмах русского путешественника» позиция нейтрального рассказчика, обычная для той задачи, которую ставил перед собой Карамзин - сообщить поистине энциклопедические сведения о западноевропейской действительности, - сочетается с точкой зрения «автора-комментатора», выполняющего определенную дидактическую программу. Отклонение от основной - информативной - линии «Писем...» было вызвано той же просветитель-
ской целью: представить русскому читателю образы и темы «основного фонда» сентиментализма, показать ему законы и специфику сентименталистского восприятия действительности. Четкие утверждения в форме «редакторского всезнания» сменяются лирическими отступлениями «рассказчика-протагониста». Карамзин апеллировал и к интеллекту, и к эмоциям читателя. В духе сентименталистской моральной философии он дал ответы на все серьезные жизненные проблемы. В качестве «бесцеремонного автора» он руководит мыслью читателя. Мир чувств, основной для Карамзина, управляется принципами, четко сформулированными тоном «редакторского всезнания». В этом мире чувство разочарования в смысле существования сменяется верой в обновляющую силу жизни, в вечную гармонию потустороннего мира, горе переносимо благодаря дружескому теплу и вечной окружающей человека природы. Для Карамзина моральная и эстетическая система сентиментализма предлагает альтернативу грубой, ненадежной реальности, которая подавляет «чувствительного человека»20.
Р. Андерсон подчеркивает, что этому же замыслу отвечала деятельность Карамзина как издателя и редактора «Московского журнала» (янв. 1791 - дек. 1792), в котором начали печататься «Письма». Повествовательная манера «редакторского всезнания», отличающая «Письма», соответствовала позиции Карамзина-редактора, публиковавшего в своем журнале переводы западноевропейских сентименталистов и собственные «сентиментальные» повести. Р. Андерсон распределяет повести Карамзина по трем группам, в соответствии с повествовательной манерой, непосредственно обусловленной «авторской точкой зрения».
К первой группе, в основу которой положен принцип «редакторского всеведения», исследователь относит повести «Бедная Лиза» (1792), «Наталья, боярская дочь» (1792), «Прекрасная царевна и счастливый карла» (1792) и написанную позже «Юлию» (1796).
Ранние повести Карамзина пронизаны духом оптимизма, надежды, сознанием взаимосвязанности событий, которые развиваются согласно «всеобщим законам». Эти законы действуют в соответствии с системой ценностей сентиментализма и раскрываются с помощью авторских комментариев. В «Бедной Лизе» трагедия смягчается надеждой автора на «загробное примирение»,
пафос повести - в утверждении идеалов нравственности и вере в конечную справедливость. В «Наталье, боярской дочери» и «Прекрасной царевне...» истинная любовь преодолевает социальные преграды. Духовное торжествует над физическим. Поскольку читатель уже знаком с основными принципами «нового типа мироощущения», Карамзин допускает некоторые перемены в авторской точке зрения, отступая в сторону или мягко иронизируя по поводу ситуации, в которой оказываются его персонажи.
Высокое художественное мастерство Карамзина в наибольшей степени по мнению Р. Андерсона, выражено в повести «Юлия». Героиня обладает сложным характером, который изменяется в зависимости от новых жизненных обстоятельств. Однако композиция и этой повести построена на присутствии «бесцеремонного автора», «комментатора» и подчинена дидактическим целям «редакторского всезнания». На том этапе Карамзин предпочитал откровенное выражение авторской позиции, прием непосредственной проповеди в угоду распространения идеалов сентиментализма.
Вторая группа включает в себя повести «Остров Борнгольм» (1794), «Сиерра-Морена» (1795) и «Моя исповедь» (1802), отмеченные переменами в мироощущении повествователя, у которого вера в прочность законов бытия, во всепобеждающую силу любви сменилась отчаянием, размышлением о роковых силах зла, разрушающих надежду на счастье. В «Сиерра-Морена» этот переход совершается очевидно и быстро (самоубийство Алонсо), настроение всеобъемлющего одиночества определяется резче, чем в «Острове Борнгольм», где оно возникает постепенно, по мере нарастания трагических совпадений. Соответственно этому происходит сдвиг, изменение «точки зрения». Главным источником повествования стал и рассказчик: в «Острове Борнгольм», где оно возникает постепенно, по мере нарастания трагических совпадений. Соответственно этому происходит сдвиг, изменения «точки зрения». Главным источником повествования стал сам рассказчик: в «Острове Борнгольм» - рассказчик-наблюдатель, в двух других повестях -рассказчик-протагонист. Сомнение и разочарование в ценностях сентиментализма сближают рассказчика с героями, страданиям которых он очень сочувствует и создает первые отчетливые намеки на романтический бунт.
В повести «Моя исповедь» «попытка мятежа» принимает более определенные формы. Краткое описание путешествия князя по Европе является традиционной аллегорией жизненного пути. С самого детства не отягощенный бременем этических идеалов, князь проходит по жизни, как по тротуарам европейских столиц, не приобретая и не разрушая своих «изначальных» жизненных представлений. В отличие от других карамзинских «рассказчиков» он не переживает никакой эволюции. Он свободен от чувства любви, справедливости, от семьи, родины, религии; в конце концов он «свободен от собственной человечности»21. Сверхъестественное влияние, которое он оказывает на людей, и некоторые его поступки позволяют Р. Андерсону провести аналогию между ним и Став-рогиным Достоевского. Вызывающий, законченный цинизм героя Карамзина литературовед объясняет крушением светлых юношеских идеалов писателя, завершившихся к моменту создания «Исповеди». Пессимистическое мировосприятие, моральный релятивизм обусловливают выбор повествовательной перспективы: автор уступает место рассказчику, демонстрирующему последствия бунта против идеалов сентиментализма - нищету бездуховности и отношение к жизни как к ледяной пустыне. И в ранних, и в более поздних повестях Карамзин изображает своих героев «вне-социально».
Повести «Рыцарь нашего времени»; «Чувствительный и холодный. Два характера»; «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» Р.Б. Андерсон относит к третьей группе, знаменующей собою новый, зрелый этап творчества Карамзина. Вера в просвещенный абсолютизм, возродившаяся было у Карамзина с воцарением Александра I, порождала у писателя представление о новых идеалах, более земных и реальных, чем сентиментальный идеализм его раннего творчества. Теперь его внимание полностью сосредоточилось на «посюсторонней» жизни, ограниченной рамками определенного исторического контекста. В последних повестях Карамзин поставил психологическую индивидуальность персонажей в связь с реальностью их социального окружения.
Развивая принцип В.Д. Локка «tabula rasa», в «Рыцаре нашего времени» писатель показал влияние среды и системы воспитания на формирование характера героя. С помощью метода
«нейтрального всеведения», основного в этом произведении Карамзина, писателю удалось создать яркие картины детства героя.
В повести «Чувствительный и холодный» (1803) Карамзин провел последовательное противопоставление двух характеров, отстаивая мысль о неизменности врожденного различия темпераментов. «Редакторское всезнание» дополняет здесь метод «нейтрального всеведения» и вписывается в единый композиционный замысел: сопоставить два способа познания действительности и, соответственно, поведения в ней. Эту повесть объединяет с повестью «Рыцарь нашего времени», несмотря на противоположность их исходных посылок, один и тот же вопрос, который автор решает по-разному: что определяет тот или иной тип психологического склада человека.
В первой в русской литературе исторической повести «Марфа-посадница» (1803) - Карамзин также показывает взаимодействие между внешним окружением и внутренними психологическими процессами в человеке. Поднятые на героический уровень персонажи этой повести действуют на широком социально-историческом фоне. Объективность исторического повествования, основанная на методе «нейтрального всеведения», способствует развитию реалистических тенденций.
В статье, опубликованной в сборнике, посвященном 200-летию Карамзина, Р.Б. Андерсон22 анализирует композицию «Писем русского путешественника» (1791-92). В структуре «Писем» исследователь выделяет два плана повествования: очерковое изображение быта, обычаев, памятников, архитектуры, живописи, музеев и театров различных стран и лирический дневник, регистрирующий собственные душевные переживания писателя. Традиционное рассмотрение «путевых заметок» как «гибридной» формы, сочетающей разнородные элементы, с его точки зрения, неправомерно, так как оно не учитывает фактора функционального единства частей. Это единство выражается в том, что и описательный уровень, знакомящий русского читателя со странами и духовной атмосферой Запада, и субъективный, - представляющий соотечественникам основные положения сентиментализма, служат единой цели: последовательной, в высшей степени «эффективной защиты новой европейской чувствительности и ее пропаганды»23. Это позволяет рассматривать Карамзина как одного из самых влия-
тельных представителей «литературного западничества» в России на рубеже ХУШ-Х1Х вв.
Особенности повествовательной манеры Карамзина рассматриваются и в статье «Бедный Эраст, или Точка зрения в повести Карамзина» Джона Гордона Гаррарда, также опубликованной в упоминавшемся юбилейном сборнике, посвященном русскому писателю. Американский ученый показывает, что новаторство писателя в области языка, введение «нового слога» в русскую прозу сочетается в «Бедной Лизе» с техническими экспериментами в области повествовательной манеры. Неустойчивость «точки зрения» (повествование от первого лица, в начале повести постепенно вытесняется повествованием от третьего лица); в то же время образ рассказчика лишь намечен, причем не вполне логично и художественно убедительно: его трудно отделить от самого «всеведущего» писателя. В повести отсутствует единство изобразительного ракурса, а также стерта нравственно-оценочная дистанция между писателем (соответственно и читателем) и описываемыми событиями. Эти «технические дефекты» произведения Дж. Гаррард объясняет не столько особенностями литературного таланта писателя, сколько общим состоянием русской прозы ХУШ в.
В целом эстетическое несовершенство «Бедной Лизы» обусловлено сложностью стоявшей перед Карамзиным задачи -разработки принципиально нового для русской литературы художественного метода. Американский русист считает, что «Бедная Лиза», написанная в начале литературного пути, - не лучшее произведение русского писателя. Повесть «Остров Борнгольм», а в особенности рассказы Карамзина, опубликованные в «Вестнике Европы», дают более полное представление о замыслах, целях творчества и художественных возможностях русского писателя-сентименталиста.
Рассматривая взаимоотношения и творческие связи Пушкина и Карамзина, американские русисты прежде всего акцентируют внимание на влиянии традиции «Истории государства Российского» на драму «Борис Годунов» (1825). Дэвид Бетеа24 напоминает, что Пушкин использовал выражение «подвиг честного человека» -наивысшую похвалу, которой он почтил Карамзина за написание «правдивой и облагораживающей истории России».
В. Набоков обращает внимание на то, что именно Карамзин предсказал рождение великого русского поэта Пушкина. Играя в 1799 г. в буриме (требовалось составить строку, используя рифму, предложенную Дмитриевым), «Карамзин сделал такое новогоднее предсказание:
Чтоб все сие воспеть, родиться вновь - Пиндар25.
«История государства Российского» «явилась откровением для покоренной ею публики»26, отмечает В. Набоков. Первое издание, включавшее первые восемь томов, появилось 1 февраля 1818 г., и за месяц был распродан весь тираж - 3 тыс. экземпляров. Французский перевод, выполненный Ст. Тома и А. Жоффре, преподавателями-французами, работавшими в России, начал выходить в Париже уже в 1819 г.
Размышления о роли Карамзина в создании Пушкиным «Бориса Годунова» содержатся в работах Э. Броуди, Юрия Стридтера, Моники Гринлиф, Кэрил Эмерсон, Марка Альтшуллера и других американских литературоведов-пушкинистов.
История создания «Бориса Годунова», круг чтения Пушкина в период ссылки в Михайловское подробно освещены в монографии Стефани Сандлер27. В переписке Пушкина содержатся частые просьбы прислать ему книги, среди которых чаще других упоминаются: романы Вальтера Скотта, «Лекции о драматическом искусстве» Августа Шлегеля, русские летописи, Библия, «История государства Российского» Карамзина.
М.Г. Альтшуллер в монографии «Между двух царей: Пушкин в 1824-1836 гг.»28, изданной в серии «Современная западная русистика», в главе «"Руслан и Людмила" и традиции ироикоми-ческой поэмы» рассматривает некоторые признаки, сближающие «Руслана и Людмилу» с ироикомической поэмой, возникшей и существующей как литературная пародия, как осмеяние популярных литературных форм, как активное проявление литературных споров.
На самом общем уровне содержание и композиции «Руслана и Людмилы» вообще могут быть рассмотрены как пародирование схемы европейского (античного) романа. Вся поэма вписывается в систему европейской литературы и на этом фоне может быть воспринята как некоторое подтрунивание над важными и серьез-
ными литературными текстами, т. е. как ироикомическая поэма. На этом общем фоне с особенной четкостью выделяются конкретные явления литературной жизни начала Х1Х в., становящиеся объектом довольно мягкой, но очевидной и недвусмысленной насмешки и пародирования.
Автор монографии отмечает, что в начале Х1Х столетия ироикомическая поэма особенно активно демонстрировала свои возможности полемического литературного жанра. Непосредственными предшественниками «Руслана и Людмилы» являются две такие поэмы: «Опасный сосед» (1811) В.Л. Пушкина и «Расхищенные шубы» (1815) А.А. Шаховского. В первой местом действия является бордель, далеко не такой поэтичный, как в романтической поэме Пушкина; во второй немецкий Шустер-клуб. Первый текст распространялся в рукописи, а второй дошел до нас, к сожалению, только в печатном варианте, утратив, наверное, значительную часть полемического задора. В обеих поэмах главным является не сюжет, весьма незначительный, а острая литературная полемика, направленная в первой - против «славянофилов»-шишковистов, во второй - против Карамзина и его последователей.
«Руслан и Людмила» начинается и заканчивается цитатой из поэмы Оссиана «Картон»: «A tale of the times of old! The deeds of days of others years!»29 Эти поэтические строки Оссиана были известны русскому читателю по переводу «Картона», выполненному Карамзиным. В карамзинском переводе оссиановские строки читались: «Повесть времен старых! Дела минувших лет!» Пушкин, таким образом, начинает и заканчивает свою поэму парафразой из Карамзина, тоже повторенной дважды:
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой30.
В общем контексте поэмы реминисценции из Оссиана принимают слегка иронический оттенок. Описания пиров у Ос-сиана мрачно торжественны и манерны. Карамзин несколько смягчает эту манерность и вымученную торжественность в своем переводе. Так, сложная парафраза Оссиана: the joy of the shell (радость чаши) went round - у Карамзина становится «чашей радости» («чаша радости вокруг ходила»). У Пушкина по кругу
двигаются просто чаши, а рядом с ними, снижая высокий стиль, ковши, наполненные простым пивом.
В пушкинской поэме содержится и некоторая ирония по отношению к патриарху русской литературы - Н.М. Карамзину. Об отце русского предромантизма напоминают не только оссианов-ские строки поэмы. Из «Истории государства Российского», в которой рассказывается о княжении Владимира, взяты имена Рогдай (в черновике у Пушкина: Рохдай), у Карамзина - Рахдай и Фарлаф. Последнее имя встречается у Карамзина дважды. Оно должно было понравиться Пушкину, ибо звучит почти как Фальстаф, который и является литературным прототипом этого персонажа. Дважды встречается у Карамзина и имя Рахдай. На этот раз и характеры героев совпадают у обоих авторов. У Карамзина: «Сильный Рахдай (который будто бы один ходил на 300 воинов)», в примечаниях он же назван «Рахдай удалой». И на той же странице, где говорится о Рахдае, встречается фраза: «расширил пределы государства на Западе».
Особенно явственны совпадения рассказа Карамзина о пирах Владимира и описание пира в начале поэмы. Карамзин: «...сей князь всякую неделю угощал в Гриднице, или в прихожей дворца своего, Гридней (меченосцев княжеских), воинских Сотников, Десятских и всех людей именитых или нарочитых. . память сего Великого Князя хранилась и в сказках народных о великолепии пиров его, о могучих богатырях его времени.»31
Ср. у Пушкина:
В толпе могучих сыновей, С друзьями в гриднице высокой Владимир-солнце пировал...32
Торжественно-величавый рассказ Карамзина, наложенный на историю незадачливого мужа, у которого прямо из постели украли жену, не успевшую лишиться невинности, принимает несерьезный, проказливо-насмешливый оборот. Черты комизма, шутливости, иронии и травести - важнейшие мотивы поэмы -позволяют рассматривать ее как памятник литературных споров, литературной полемики того периода. «Так молодой поэт легко и изящно посмеялся над столпами раннего русского романтизма:
Карамзиным, Озеровым, Жуковским, Батюшковым»33, - резюмирует американский литературовед.
Дэвид Гленн Кропф отмечает, что в «Истории села Горюхи-на» в определенной степени Пушкин пародировал и «Историю государства Российского». Американский славист напоминает, что Н. Страхов вкратце коснулся этой темы в 1897 г.34
В тесной взаимосвязи поэзии и истории видит отличительную черту русской культуры конца ХУ111 - начала Х1Х в. Юрий Стридтер. Ради истории Карамзин оставил поэзию и в 1802 г. начал работать над «Историей государства Российского». Публикация этого труда способствовала, в частности расцвету русской исторической поэзии.
Американский пушкинист подчеркивает, что «История...» Карамзина, освобожденная от дидактизма, служила источником вдохновения многим поколениям писателей Х1Х в., так как ее автор был не просто первым историком своего народа, но и первым и, возможно, величайшим мифографом. Его труд превратил прошлое России в собрание доступных неискушенному читателю поэтических историй. «Если Н.А. Полевой. был недоволен тем, что Карамзину не хватало толкований событий в его "Истории" и что она была не более чем собранием отдельных эпизодов и сюжетов, слишком изобилующим для исторического сочинения моральными оценками, то Пушкин открыто заявлял: то, что для историка - промах, для поэта может оказаться достижением. Вы можете выбрать отдельные эпизоды, пустить мораль в расход -и литературное произведение готово»35.
С Ю. Стридтером соглашается американская исследовательница Кэрил Эмерсон. Она считает, что ученый безусловно прав, когда утверждает, что «эпизодический» характер «Истории.» Карамзина способствовал «выборочному подходу» в ее использовании. Однако, с ее точки зрения, Ю. Стридтер недооценил те факторы, которые прекрасно осознавал Пушкин, обращаясь к ка-рамзинской «Истории». Поэт понимал, что «в каждый, даже самый незначительный эпизод вложены ценности и смысл "целого", в том числе и обязательный для жанра дидактической истории морализаторский аспект. И действительно, невозможно, читая Карамзина, пускать "мораль в расход". Голос автора присутствует повсюду - в отборе и последовательности событий, в самой связи
и внутренней логике повествования. И нигде это так ярко не ощущается, как в истории о "Борисе Годунове"»36.
Ю. Стридтер подчеркивает, что для исторической драмы «Борис Годунов» Пушкин заимствовал у Карамзина не только сюжет, но и моральные аспекты. При этом Пушкин-поэт существенно углубил историко-политическое «измерение» событий Карамзина. Так, Годунов в интерпретации Пушкина терпит поражение не вопреки своим реформам, а именно из-за них. Он становится образцом неудачного рационального поведения в политике, неумения просвещенно-прогрессивного политика учесть иррациональное в политике и истории.
В связи с этим в статье рассматривается пушкинский прием персонификации истории в лице историка, выступающего в роли рассказчика. Сопоставление «Бориса Годунова» с «Историей государства Российского» Карамзина показывает, что Пушкин ввел в свою драму новый персонаж - монаха-летописца Пимена, для которого написал пятую сцену. Хотя сцена эта не имеет исторических корней, тем не менее именно она оказалась ключевой и для структуры драмы как исторического произведения, и для пушкинского чувства истории. Пушкин воплотил в своем произведении чувство истории в особых условиях драматического жанра, заменив образ повествователя, не свойственный драматическому жанру, сценическим присутствием летописца Пимена.
По убеждению К. Эмерсон, подход к истории в «Борисе Годунове» отличается от трактовки того же материала у Карамзина в его «Истории». «Хотя карамзинские принципы подкрепления текста авторитетными источниками были запутанными и непоследовательными, и его труд представлял собой сплав различных по степени достоверности свидетельств, историзм Карамзина, его вера в органическое развитие государства и представление о месте героя в истории были, в сущности, шекспировскими. Пушкин же, напротив, стремился расчленить историю, распределить стили таким образом, чтобы ни один персонаж не оставался самим собой. Но все же в драме есть герой, который связывает все разрозненные фрагменты в целое: это летописец Пимен»37.
Именно «наложение» стилистически и идеологически конфликтующих фрагментов делало байронические поэмы Пушкина столь загадочными и сложными не только для непосвя-
щенной публики, но и для членов кружка - Вяземского, А. С. Тургенева, В. В. Жуковского, Н. М. Карамзина. Это не было уже ни «нормативной», ни даже «эстетической» иронией; это была ирония, совмещавшая абсолютно разные перспективы внутри одной, повествовательной, структуры и не пытавшаяся даже приступить к разрешению противоречий.
Американский специалист по творчеству Пушкина Моника Гринлиф в своей монографии отмечает, что Пушкин пропускал в «Борисе Годунове» исторический материал, почерпнутый им у Карамзина сквозь призму шекспировских хроник. Глядя на него, так сказать, «взором европейца», Пушкин создал убедительную «ренессансную» картину русской политической и общественной истории: «Эта картина могла быть понята - лучше, чем ложно-наивное, средневеково-провиденциальное толкование Смутного времени Карамзиным - в тех же терминах, что и политические битвы, сформировавшие в итоге Англию Тюдоров, Италию Макиавелли и, по сути дела, Россию Романовых. Никто лучше Пушкина не понимал значение того, что скрывалось "за кулисами"»38.
Особенно полезной для целей Пушкина являлась исключительно ясная трактовка Шлегелем глубинного смысла шекспировских хроник. Шлегель указывал не только на всеохватывающую идею - провиденциальный замысел конечного воцарения Тюдоров на английском троне (а 1а Карамзин), но и на неоднозначную роль случая в становлении их судеб. Драматург идет по тонкой грани между навязыванием своему калейдоскопу событий чересчур явно провиденциального значения и риском возбудить в публике ощущение семантической энтропии. Историческая пьеса (хроника) драматизирует усилия историка извлечь смысл из летописи («хроники»).
«Нечто подобное, по мнению М. Гринлиф, имел в виду Пушкин, когда позднее написал о Карамзине, чьей памяти посвятил "Бориса Годунова"», - «первый наш историк и последний летописец»39. Карамзин ступал по той же опасной территории, что и Шекспир: «обоим приходилось преобразовывать разноречивые летописные записи в связную предысторию правящего дома, стараясь не жертвовать целиком точностью и драматизмом»40.
Кэрил Эмерсон в главе «"Борис Годунов" А. С. Пушкина» из монографии «Перемещения русской темы»41 подчеркивает, что,
хотя в 1820-е годы и сценическое искусство, и историческая наука в России находились еще в стадии становления, Пушкину удалось воплотить один из ярчайших эпизодов русской истории в форме драматического произведения. Однако автор настолько радикально подошел к решению этой проблемы, что большинство современников, слышавших пьесу в чтении, считали ее непригодной для постановки на сцене. Кроме того, многие ставили под сомнение саму интерпретацию исторических фактов. Источником драмы послужила «История государства Российского» Карамзина, из которой Пушкин выбрал наиболее живые легенды и анекдоты, не приемля, однако, исторической концепции Карамзина.
В этом отношении критика была права, отмечает М. Грин-лиф. И Пушкин, и Карамзин весьма «поэтически» подходили к описанию событий, оба ставили опыты в области литературных жанров. Однако, если в «Истории.» происходившее в прошлом описывалось таким образом, что неудачи и страдания. Все, что сдерживало развитие страны, создавало предпосылки для триумфа династии Романовых и образования единого Российского государства, то Пушкина отнюдь не привлекала подобная схематизация. Ему всегда приносило радость другое - создание новых и творческое переосмысление уже существующих жанров.
«Отдавая положенную дань идее прогресса человечества, поэт не стремился дополнять или романтизировать исторические события. Те принципы толкования, которые были приняты в философски обоснованных трудах, оказались для него столь же неприемлемыми, как и для Карамзина»42, считает исследовательница.
Пушкин чрезвычайно серьезно относился ко всему, что связано с риском, азартом, со случайностью вообще. Случайность была оборотной стороной фатума, возможностью вырваться из его оков, отдаться во власть неожиданности и получить таким образом духовную свободу непосредственно в настоящем в единственно доступной нам реальности. Это неизбежно повлияло на восприятие Пушкиным «Истории» Карамзина, где все события сверх меры предопределены. Тот «оговорочный язык», который М. М. Бахтин считал тенденцией современности, в наивысшей степени развит у Пушкина и совершенно не свойствен Карамзину.
М. Гринлиф напоминает, что из переписки, заметок о драме и различных набросков к «Борису Годунову», датируемых 1829-
1830 гг., известно, что Пушкин был настроен столь же полемически касательно нужд российской драматургии, как Карамзин - относительно предпосылок русской истории. «Однако Пушкин оставлял эти наброски незавершенными и не раз признавался в своих опасениях, что его драма обречена на провал. Пессимизм и сдержанность драматурга в отношении своей позиции ярко контрастирует с самоуверенностью историка, настаивающего в предисловии к своему труду на его многочисленных заслугах и достоинствах. Карамзин сочетал два течения русской историографии посредством стиля популярной прозы. Стиль этот совершенствовался десятилетиями и являлся гарантиями благосклонного приема у публики. Пушкин же, напротив, пытался создать драму, стиль которой не имел прецедентов, и писал ее на языке, еще ни разу не звучав-
43
шем на сцене» , пишет исследовательница.
Карамзин сообщает своему провиденциальному повествованию о былом драматизм, придавая судьбам русских царей возвышенно-патетическую трактовку, при этом иногда сохраняя в сносках противоречивые записи современных летописцев. Таким образом, русский писатель также притязал на ауру достоверного историка, которая окружала простых летописцев.
«История государства Российского», в сущности, обрывается на распаде России в годы Смуты, или Смутного времени, явного последствия в его изложении, роковых вступлений на престол обманом, сначала Бориса Годунова, а затем Лжедмитрия. Первый -трагически честный и эффективный правитель, второй - средневековый авантюрист, но оба они обречены в силу изначальной нелегитимности их царствования. Прагматическая связь между компетентным правлением и процветанием государства полностью отрицается: гражданские беспорядки выступают как явные проявления беспорядка метафизического, подчеркивает М. Гринлиф. Каким бы изуверски жестоким правителем ни был Иван Грозный, он был правителем легитимным, а потому то, что испытывали при нем русские люди, можно назвать «страданием» тяжким, но не бессмысленным. Иное дело Годунов: он был эффективным ренессансным правителем, но нарушение им естественных и божеских законов ввергло русский народ в пучину бед, приведя к распаду власти и национальной идентичности, к потенциально нескончаемому повторению «лжегосударей», а следовательно -
к новым циклам насилия. В первом случае страдания воспринимаются как нечто подобное «испытанию библейского Иова, как нечто, ниспосланное свыше и закаляющее самосознание народа»; во втором - разрушение цельности «монаршего тела» ведет к полной утрате в ходе Смуты национальной идентичности. Как «последнее слово» Карамзина все это звучало скорее обоюдоострым предостережением, нежели гимном правящей династии. Читателю в какой-то степени предлагалось сделать заключение самому. Тем не менее прочитанное заставляло его в конечном итоге ассоциировать порядок в государстве и чувство национального самосознания с династической преемственностью, независимо от недостатков того или иного царя.
По мнению М. Гринлиф, особенно показательно отношение Александра I к Карамзину, с которым венценосца связывали многолетние дружеские отношения. Для Александра щепетильная честность, высокая порядочность, полное бескорыстие Карамзина были вне подозрений. Однако даже Карамзин не избежал тягостных проявлений противоречивого и скрытного характера императора. Так, познакомившись в 1811 г. с «Запиской о древней и новой России» Карамзина, царь обиделся на историка. Потом помирился с ним. Однако, когда Карамзин приехал в Петербург с восемью томами «Истории государства Российского», царь два месяца не принимал его, заставив нанести унизительный визит к Аракчееву. Потом, щедро наградив историографа, не преминул заметить, что награда дается не за «Историю», а за ту самую «Записку о древней и новой России»44. Отношение царя к историку очень точно охарактеризовал Ю.М. Лотман: «Личность Александра I была очень сложной: он отличался и редкой терпимостью, и редкой злопамятностью. В отношении Карамзина проявилось и то и другое.»45
Рассматривая «Бориса Годунова» как «первую русскую историческую драму нового типа»46, американский русист Э. Броуди утверждает в своей монографии, что, самостоятельно интерпретируя исторические материалы, Пушкин отстаивал свою свободу по отношению не только к «Истории государства Российского» Карамзина, но и вообще к официальной историографии царского двора. Хотя пьеса Пушкина составлена из разделенных пространством и временем эпизодов, ее структурное единство сохраняется
благодаря общей для всех них теме политической нестабильности и беззакония, уходящих корнями в царствование Ивана Грозного.
Как и Карамзин, Пушкин изобразил Годунова убийцей. Однако его Годунов вызывает интерес не только как конкретный исторический персонаж, но и как нравственно и психологически сложный характер, в связи с которым встают вопросы, предвосхищающие проблематику Достоевского: можно ли построить счастье на слезах ребенка? Компенсирует ли политическая эффективность отсутствие морали?
Джозеф Фрэнк47, американский биограф творчества Ф.М. Достоевского, отмечает, что Карамзин оказал огромное влияние на мировоззрение великого русского романиста, видевшего, как и его предшественник, в безграничной власти русских царей основу величия Российской империи. Об отношении русского народа к монарху Достоевский с одобрением писал: «Это дети царевы, дети заправские, настоящие, родные, а царь их отец»48.
Достоевский отождествлял самодержавную власть с силой русского государства, - подчеркивает специалист по русской философии Джеймс Сканлан49. В то же время, как это ни парадоксально, русский писатель не только не считал, что самодержавие ограничивает граждан, но видел в нем, подобно Карамзину, источник свободы: «оно причина всех свобод России»50.
Отдавая русским фактическую монополию на братскую любовь, Достоевский несомненно считал, что, если всеобщему братству суждено осуществиться на земле, то скорее всего именно в России. Однако превосходство, на котором основано христианство русских, не ограничивается одним только духом братской любви: сюда же следует отнести и, по выражению Достоевского, «всемирность» русских, представление о которой он унаследовал от своих предшественников - русских романтиков, и прежде всего от Карамзина.
Американский философ подчеркивает, что в 1856 г. Достоевский впервые употребил выражение «русская идея», связывая ее с чувством национального долга и будущим величием России. Схожие понятия о русской «всеобщности» и ее особом национальном предназначении были общим местом у русских романтиков начиная с Карамзина. Хотя в философском смысле этот термин повторял концепцию немецкой идеалистической истории как
развития вселенского (всеобщего) духа, русские писатели, по убеждению Дж. Сканлона, употребляли его в более прозаических целях: они опровергали критиков, порицавших русских за их заимствования у Запада в эпоху Петровских реформ. Карамзин, возражая на это, высказывался, что «в переимчивости нет ничего предосудительного, на самом деле это знак превосходно развитой души и свидетельствует лишь о способности распознать и воспринять всеобщие ценности, какой бы нации они ни принадлежали: "Мы взглянули, так сказать, на Европу, - писал он в 1802 г., -и одним взором присвоили себе плоды долговременных трудов ее"»51.
Достоевский, как и его предшественник Карамзин, считал Петровские реформы свидетельством русской восприимчивости к всеобщим ценностям, утверждая, что на самом деле Россия восприняла принцип «общечеловечества» более полно, чем впервые провозгласившая его Европа, и тем самым показала большую широту русского духа.
Карамзин умер, так и не завершив своей «Истории государства Российского». Он не довел ее до времени воцарения Романовых, - возможно, «в этом был перст судьбы», высказывает предположение М. Гринлиф52. Но именно Карамзину, а уже вслед за ним и Пушкину, все же удалось добраться «до источника феноменологического расщепления общества - мрачной тайны, скрытой в самой его сердцевине»53 - приходит к выводу К. Эмерсон.
Говоря о поэтическом таланте Карамзина, В. Набоков отмечал, что «пленительные, изящные», но почти забытые сегодня стихотворения в художественном отношении стоят выше его прозы. Именно Карамзин - автор «одной из лучших русских эпиграмм:
Что наша жизнь? Роман. — Кто автор? Аноним.
Читаем по складам, смеемся, плачем... спим (31 дек. 1797 г.)»54.
1 CrossA.G. N.M. Karamzin: A study of his literary career, 1783-1802. - Carbon-dale, 1971.
2 Николюкин А.Н. Литературные связи России и США: Становление литературных контактов. - М., 1981.
7
Braun W.E. A history of Russian literature of the romantic period. - Ann Arbor (Mich.). 1986. - Vol. I—II.
4 Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. — Л., 1929.
5 Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина / Пер. с англ.; Под ред. А.Н. Николюкина. — М., 1999.
6 Там же. — С. 719. Там же.
Там же. — С. 723.
Альтшуллер М. «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка как политический документ (А.С. Шишков и Н.М. Карамзин) // Russian and the West in the eighteenth centure / Ed. A.G. Cross. 1983. Oriental research parters. Newtonville (Mas.), 1983. — P. 214—222.
Лейтон Л.Г. Пушкин и масонство: Контекст // Университетский пушкинский сборник. — М., 1999. — С. 36. См. также: Leighton L.G. Romantism // In: Handbook of Russian literature / Ed. V. Terras. — New Haven, 1985. — Р. 36. Набоков В. Указ. соч.. Там же. — С. 691.
Гаспаров Б.М. Поэтика Пушкина в контексте европейского и русского романтизма // Современное американское пушкиноведение: Сборник статей / Ред. У.М. Тодд III. — СПб., 1999. — С. 327. Там же. — С. 328. Набоков В. Указ. соч. — С. 690.
Anderson R.B. N.M. Karamzin's prose: The teller in the tale. A study in narrative technique. — Houston, 1974. См. монографию отечественной исследовательницы творчества Карамзина: Алпатова Т.А. Проза Н.М. Карамзина: Поэтика повествования. — М., 2012. Cross A.G. Op. cit. Anderson R.B. Op. cit. — P. 18. Там же. — Р. 23. Ibid. — Р. 70. Ibid. — Р. 162.
Essays on Karamzin. Russian man-of-letters, political thinker, historian. 1766— 1826. — Ed. by J.L. Black. — The Hague-Paris, 1975. (Siavistic print. a. repr. 309). — Р. 24. Ibid.
Bethea D.M. Realising metaphors: Alexander Pushkin and the life of the poet. — Madison, 1998. — Р. 106. Набоков В. Указ. соч. — М., 1999. — С. 691. Там же.
Sandler S. Distant pleasures. Alexander Pushkin and the writing of exile. — Stanford, Calif., 1989. — P. 79—139.
Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин в 1824—1836 гг. — СПб. — С. 210. (Современная западная русистика, т. 47).
29 The poems of Ossian. Translated by James Macpherson, Esq. N.Y., <1846>. P. 223.
30 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - М.; Л., 1937-1959. (Репринт: М., Воскресенье, 1994-1997. Т. 1-19). Т. VI. - С. 7, 85.
31 Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. - М., 1989. - С. 157, 161.
32 Пушкин А.С. Указ. соч. - C. 85.
33 Альтшуллер М.Г. Указ. соч. - С. 214.
34 Страхов Н. Заметки о Пушкине и других поэтах. - Киев, 1897. - С. 57.
35 Striedter J. Poetic genre and the sense of the history in Pushkin // New literary history. - 1977. - Vol. 8. - N 2. - P. 295-309.
36 Emerson C. Boris Godunov. Transpositions of Russian theme. - Bloomington, 1986. - P. 110.
37 Ibid. - Р. 136.
38 Greenleaf M. Pushkin and romantic fashion. - Stanford, 1994. - Р. 150.
39 Пушкин А.С. Полное собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. - М., 1956-1958. - Т. 7. -С. 136.
40 Greenleaf M. Op. cit. - Р. 144.
41 Emerson C. Op. cit. - P. 121.
42 Ibid. - Р. 118.
43 Ibid. - Р. 120.
44 Альтшуллер М.Г. Указ. соч. - С. 215.
45 Лотман Ю.М. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина - памятник русской публицистики начала ХК в. // Лотман Ю.М. Карамзин. - СПб., 1997. - С. 593, 599.
46 Brody E. Pushkin's «Boris Godunov»: The first modern Russian historical drama // Modern language rev. - L., 1977. - Vol. 40, N 4. - P. 857-875.
47 Frank J. The seeds of revolt, 1821-1849. - N.J. - P. 55-58.
48 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1973. - Т. 27. - С. 21.
49 Scanlan J. Dostoevsky the thinker. - Itaca and London, 2002.
50 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1973. - Т. 24. - С. 278.
51 Карамзин Н.М. О любви к отечеству и национальной гордости // Карамзин Н.М. Избр. соч. - М.; Л., 1962. - С. 284.
52 Greenleaf M. Op. cit. - Р. 154.
53 Emerson C. Op. cit. - Р. 115.
54 Набоков В. Указ. соч. - С. 691.
