CC BY
32
деревни, которую он видит, проносясь мимо нее на санях. Сон Дмитрия - предельно сжатый, напряженный и нравственно насыщенный - своего рода катарсис после многочасового мучительного допроса по поводу его возможной виновности в убийстве отца. «Конечно, это был только сон», - делает оговорку Р. Л. Джексон.
Завершая статью, американский славист приводит заключительные слова Смешного человека, которые выражают взгляды самого Достоевского и восходят к годам в «мертвом доме», где сон и воображение сокрыты «в сердце его воскресения из мертвых». Смешной человек говорит о своих критиках, которые смеются над его видением Истины: «Но вот этого насмешники и не понимают: "Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию" <...> Сон? Что такое сон? А наша-то жизнь не сон?»
Список литературы
1. Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин в 1824-1836 гг. - СПб.: Академический проект, 2003. - 350 с.
2. Гибиан Дж. Традиционный символизм в «Преступлении и наказании». Gibian G. Traditional symbolism in «Crime and Punishment» // PMLA. - N.Y., 1955. - Vol. 70. - P. 976-996.
3. Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент, элегия, ирония. Greenleaf M. Pushkin and romantic fashion: Fragment, elegy, Orient, irony. - Stanford: Stanford univ. press, 1994. - VIII, 412 p.
4. Джексон Р.Л. Сон Дмитрия Карамазова про «дите»: Прорыв / Пер. с англ. Бузиной Т. // Континент. - Париж, 1999. - № 101. - С. 318-327.
5. Краснощёкова Е.А. И.А. Гончаров: Мир творчества. - СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2012. - 528 с.
6. Ранкур-Лаферьер Д. Все еще невинная дева Пушкина: Психоаналитическое исследование «сна Татьяны».
Rancour-Laferriere D. Puskin's still unravished bride: A psychoanalytic study of Tat'jana's dream // Russian literature. - Amsterdam, 1988. - Vol. 25, N 2. - P. 215258.
2019.01.008. Т.М. МИЛЛИОНЩИКОВА. ПЕТЕРБУРГСКИЙ КОНТЕКСТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX в. В ВОСПРИЯТИИ АМЕРИКАНСКОЙ СЛАВИСТИКИ. (Обзор).
Ключевые слова: А. С. Пушкин; И.А. Гончаров; Ф.М. Достоевский; урбанистическая проблематика; Петербург; «петербург-
ский текст»; мифопоэтика; образы-символы; композиция; литературоведение США.
Интерес американских славистов к урбанистической тематике в русской литературе во многом определяется тем обстоятельством, что американцы придают большое значение социально-политическим проблемам, связанным с городской жизнью.
Особое внимание американских славистов направлено на исследование мифопоэтики имперской столицы России, т.е. на «петербургский текст» (термин В. Топорова), главным героем которого становится город, описанный в символическом ключе. Функционирование «петербургского мифа», восходящего к поэме Пушкина «Медный всадник» (1833), рассматривают С. Евдокимова, Г. Розеншилд, М. Альтшуллер, Е. Дрыжакова, Д. Бэти, Г. Бог-рад и другие американские слависты.
С точки зрения профессора Университета Брауна Светланы Евдокимовой (5), в пушкинской поэме тесно переплелись два «петербургских мифа». Первый связан с документально засвидетельствованной историей создания Петербурга; второй - с историей, произошедшей в Петербурге с Евгением, - «нереальной» и «карнавальной».
Происхождение Петербурга показано в поэме как результат преобразовательной деятельности Петра I, благодаря которой Хаос упорядочился в Космос. Имперская столица имеет границы по горизонтали в виде набережных, мостов, решеток заборов, но она лишена вертикальных границ: архитектурные сооружения устремлены в небеса. На пересечении неба, земли и подземного мира, «над самой бездной», в «сакральном центре мира - Петербурге» и вознесся Медный всадник.
Профессор Питсбургского университета Марк Альтшуллер (1) обращает внимание на то, что во вступлении к пушкинской поэме в облике властелина просвечивается злое, угрожающее начало, которое еще отчетливее проступает в основном тексте: торжествующая природная стихия смела из российской столицы все культурные достижения, созданные Петром. На месте воздвигнутого им великолепного города, «парадиза», как сам Петр любил называть свое творенье, «бушует ветер и гуляют волны - блистательный Петербург исчез».
Недаром первым пунктом плана второй части «Медного всадника» было «пустое место», - очевидно, так представлял себе северную столицу России Пушкин после наводнения, высказывает предположение американский славист. Петру в пушкинской «петербургской поэме» противопоставлен даже его конь: «В сем коне какой-то огонь», но конь этот уже взнуздан и поднят на дыбы, и Петр обрушивает на Евгения всю его «бронзовую, многопудовую мощь, символизирующую государственную власть».
«Петербургские сцены» в «Евгении Онегине» в разных аспектах анализируют в своих монографиях М. Гринлиф, М.Г. Альтшуллер и У.М. Тодд III.
По мнению профессора Стэнфордского университета Моники Гринлиф (4), с самого начала романного действия, разворачивающегося в Петербурге, Пушкин стремился развить в читателе способность воспринимать скрытый смысл слов и выражений «романа в стихах». Условная формула «на свободе» («Вот мой Онегин на свободе») наполняется затем ироническими деталями: оказывается, «быть свободным» в петербургском светском обществе означает «одеваться по последней лондонской моде», «говорить и писать письма на французском языке», «танцевать польскую мазурку», - приходит к выводу американская исследовательница.
М.Г. Альтшуллер (1) пытается взглянуть на изображение петербургской жизни Онегина с точки зрения «реального автора» -Пушкина, не заботясь о точности хронологического переплетения романных событий. При таком подходе, с точки зрения американского слависта, выясняется «любопытная закономерность»: Онегин всегда находится в том пространстве, времени, или ситуации, где хотелось бы оказаться самому автору романа, т.е., перефразируя терминологию М.М. Бахтина, в рамках «желаемого хронотопа», существенную функцию в котором выполняет «локус Петербурга».
В первой главе «Евгения Онегина» изображение столицы, откуда автор был изгнан в ссылку в Михайловское, почти лишено реальных черт и превращается всего лишь «в воспоминание об идеально-прекрасном мире». Петербург нисколько не похож на реальную столицу с ее дождями и сыростью: здесь царят «идиллически-прекрасные зима и лето», а «осени просто нет». В такой же
безмятежной манере, по мнению американского слависта, описан в первой главе и петербургский быт.
М. Гринлиф (4), напротив, видит специфичность временной структуры петербургского дня Онегина не в «безмятежности», а «в стремительности» происходящего. Только первое слово в строфе -«бывало» - относит действие романа к прошлому.
А.С. Пушкин стал «последним певцом светлой стороны Петербурга», отмечает профессор Университета Джорджии Елена Краснощёкова (6). Пушкин «знал трагическую основу Петербурга», «чуял его роковую судьбу», продолжая в этом плане линию классиков XVIII в. (Сумарокова, Державина, Батюшкова). С каждым годом все мрачнее становится облик Северной столицы, и его строгая красота постепенно меркнет в туманах. Петербург для русского общества превращается в холодный, скучный, казарменный город «больных, безликих обывателей».
Именно такой образ в 30-е годы появляется у Гоголя (петербургские повести) и Лермонтова («Княгиня Лиговская»). Американская исследовательница подчеркивает, что «натуральная школа» подхватила этот мотив, облачив его в подобие «документальности». В ряд писателей «натуральной школы», чей интерес сосредоточился «на быте, а самый образ города и его идея обычно составляют едва заметный фон при описании его физиологии», ставят и Гончарова.
Гончаровский образ Петербурга обретает свои приметы в непростых пересечениях с опытом предшествующей литературы. Осмысление феномена Петербурга было начато Гончаровым еще в ранней зарисовке «Хорошо или дурно жить на свете», отмечает Е. Краснощёкова. В Петербурге отразилась, прежде всего, «практическая», «скучнополезная» сторона жизни, где «построился, как Вавилонский столп, целый муравейник промышленности». Такому Петербургу противостоит у Гончарова иной, поэтический город, воплощением которого стал Екатерининский институт, «замок фей», где «розовое существование» ведут юные и прекрасные ученицы. Подобная двуликость столицы («муравейник промышленности», «новый Вавилон» и древние Афины на берегах Невы) открылась и герою «Обыкновенной истории». Новая европейская столица убивает «безосновательные самолюбия» и вместе с тем дает импульс для роста подлинных самовыражений. Гончарову, по
мнению Е. Краснощёковой, удалось воплотить в литературе то, что чувствовали его современники.
В произведениях Достоевского, с точки зрения американского литературоведа, исследующего урбанистическую проблематику в мировой литературе, профессора Университета штата Нью-Йорк, Бертона Пайка (8), литературный образ Петербурга не имеет топографических характеристик: соответствуя реальному городу, он существенно отличается от него.
Уже в ранней повести «Двойник» «петербургский миф», как и в пушкинском «Медном всаднике», предстает лишенным романтического ореола, утверждает профессор Университета Вискон-син-Медисон Гэри Розеншилд (9).
Тему Петербурга в творчестве Достоевского впервые в литературоведении США исследовал профессор Гарвардского университета Доналд Ли Фэнджер (12). Подчеркивая, что особая роль российской имперской столице отведена русским писателем в «Преступлении и наказании», американский славист отмечает, что в образной системе этого романа Петербург предстает одновременно и как «сверхперсонаж», и как «двойник Раскольникова». Достоевскому удалось показать столичную жизнь во всей ее убогости и возвести значение «хаотичного города» до символа «хаотичного нравственного мира человека».
Несмотря на то что скитания героя по улицам Петербурга вполне конкретны, и они даже прослеживаются по городской карте, в романе «Преступление и наказание» существует и иной город, - созданный писательским воображением образ, обладающий тайным смыслом, отмечают Б. Пайк, Р. Андерсон, Г. Боград, Д. Слэттери и другие американские литературоведы.
Акцентируя внимание на петербургских деталях в романе «Преступление и наказание», американские слависты опираются на концепцию М.М. Бахтина, утверждавшего, что в художественном пространстве романа Достоевского «верх, низ, лестница, прихожая, площадка получают значение "точки", где совершается кризис, радикальная смена, неожиданный поворот судьбы».
Профессор Университета Кентукки Роджер Б. Андерсон (2) отмечает, что накопление символически значимых петербургских реалий в «Преступлении и наказании» усиливается в романной композиции от сцены к сцене. Причем такая связь между про-
странственными формами петербургской реальности и субъективностью Раскольникова не зависит ни от авторской интерпретации, ни от реального времени. Зачастую именно невысказанное и не признаваемое самим героем ощущение повторяемости тех или других пространственных форм и предметов высвечивает контуры подсознательного в мотивах и решениях Раскольникова на протяжении всего романа.
Американский славист полагает, что главным персонажам «Преступления и наказания» присуще ощущение «разорванного процесса» течения времени. В пределах таких сжатых моментов отдельные предметы, цвет, обстановка жилья, архитектурные детали Петербурга могут совершенно неожиданно сыграть первостепенную роль.
Ганна Боград (3) подчеркивает, что, обращаясь к «петербургским» произведениям писателя, необходимо иметь в виду, что инженер-строитель Достоевский изучал полный курс архитектуры и со всеми подробностями знал историю основания и застройки молодой Северной столицы. Москвич по рождению, он не мог не сравнивать планировку двух российских столиц. Если углы и линии появлялись в московских кварталах непроизвольно, по мере естественного роста города, то в «умышленном» Петербурге расположение и форма улиц заключали в себе, по Достоевскому, особые знаки и символы, выражающие «высший метафизический смысл» - судьбу города и судьбу его обитателей.
Наиболее распространенные «петербургские символы» в романах Достоевского - «крест» и «перекресток», аллегорически отражающие восхождение человеческой души к Богу (вертикальная ось) и скитания человека на Земле (горизонтальная ось), особенно часто повторяются в романе «Идиот», отмечает профессор Института Пацифика в Далласе Денис Патрик Слэттери (11).
Князь Мышкин появляется в Петербурге скорее как «легенда», а не как обычный человек. Лебедев, теряясь в догадках по поводу его происхождения, сомневается в реальности его существования. Мышкин предстает в романе «ангельским духом», олицетворяющим невинную и свободную душу, оторванную от земных забот, или человеком «до грехопадения», живущим вне временных и причинных связей, где-то за пределами земного,
строго ограниченного городскими рамками петербургского пространства.
В отличие от сплоченной общины жителей швейцарской деревни, петербургское общество представлено в основном разноликой толпой анонимных персонажей и тремя семействами - Епан-чиными, Иволгиными и Лебедевыми.
При описании первого появления князя в петербургской гостиной у Епанчиных Достоевский использует пространственную метафору: их дом символизирует «пространство петербургского общества». Генеральша Епанчина, сообщающая всем свою родословную, - представительница старинной русской знати; генерал Епанчин олицетворяет чиновничье-бюрократический Петербург; три их дочери ассоциируются с петербургским светским обществом.
Профессор Института иностранных языков Министерства обороны США Евгений Сливкин (10) высказывает предположение о том, что образы Средневековья, постоянно возникающие в творчестве Достоевского, имеют биографическую подоплеку, связанную с Петербургом. Юные годы будущего писателя с 1838 по 1843 г. прошли в стенах Михайловского замка - здания, исторически связанного с Мальтийским орденом, где располагалось Главное Инженерное училище, студентом которого был Достоевский. Во дворцах, построенных Павлом I, парадные помещения оформлялись как вместилища рыцарского Овального стола. В Михайловском замке, исторически связанном с Мальтийским орденом, такими помещениями являются Овальная гостиная и Мальтийский тронный зал. После возвращения из Сибири Достоевский, человек уже иных убеждений, переосмыслил и романтические образы, питавшие его воображение в юности. Следствием этого переосмысления и является феномен разрушения «рыцарских миров», замеченный американским литературоведом в романе «Идиот».
По мнению Д. Слэттери (11), метафорический смысл романа «Идиот» подчеркивается выраженной в нем резче, чем в других произведениях Достоевского, кажущейся иррациональностью, загадочностью поступков действующих лиц, которые чаще всего совершаются помимо их воли.
«Особое таинственное значение» приобретает в романе уже сама планировка Петербурга - города, в котором Достоевскому
виделся «высший смысл», «знак», указующий на судьбу героев, -считает Ганна Боград (3). Подобный «знак» может сочетаться с другими предметами, расширяя значение городской детали до символа.
Миф Петербурга связан с тайной, о которой говорит Ипполит, когда описывает чудовище-скорпиона в виде трезубца; о тайне упоминается в связи с описанием архитектурных линий дома Парфена Рогожина. Трезубец незримо присутствует в романе на разных уровнях: и как понятие, неразрывно связанное с топографией Петербурга, и как понятие метафизическое.
Дом Парфена стоит на перекрестке улиц Гороховой и Садовой - в самом центре Петербурга. «Планировочный "трезубец" в центральной части Петербурга с продолжением городских магистралей - железными дорогами, можно сравнить с частью паутины», «ее сектором», где и находится дом Рогожина. Расположение и описание этого дома, восходящее к мифу раскольников, призвано напомнить о «страшной тайне», предвестнице Апокалипсиса, теме которого в значительной мере посвящен роман «Идиот».
Ольга Майорова (7), профессор Мичиганского университета, рассматривает центральные мотивы одного из самых известных «святочных рассказов» Н.С. Лескова «На краю света» (1875) в связи с концептом России как православной империи.
Прежде всего, бросается в глаза многозначность названия рассказа. Кажется, что его буквальный смысл прозрачен: идиома край света с очевидностью подразумевает географически удаленное пространство и настраивает читательские ожидания на историю, которая разворачивается вдали от центров цивилизации. Пространственная удаленность места действия от российской столицы нарочито подчеркнута контрастом первой главы, повествующей о беседе в избранном кружке в петербургской гостиной архиерея, и основного повествования, переносящего читателя в Сибирь, в земли якутов и эвенков, которых Лесков, в соответствии с терминологией XIX в., называет «тунгусами». Таким образом, край света -это прежде всего край Российской империи. Место действия эксплицитно позиционировано как расположенное за пределами этнически русского ядра государства. Перенос места действия из Петербурга в Сибирь нарративно подчеркнут сменой рассказчиков, с их контрастирующими голосами: светский повествователь
первой главы, с его нейтральным языковым регистром столичного интеллигента, в следующих главах уступает слово архиепископу, с его стилистически окрашенной речью церковного иерарха.
Помимо мотива пространственного удаления, название рассказа подразумевает и экзистенциальный край: границу между жизнью и смертью. Когда архиерей едет проповедовать православие «тунгусам», он действительно оказывается на краю гибели, переживая символическую смерть в снежной яме и затем ожидая неминуемой реальной смерти от голода, мороза и хищных зверей. Таким образом, «край света» может рассматриваться как пространственная метафора «края жизни» и экзистенциального кризиса, переживаемого протагонистом.
Список литературы
1. Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин в 1824-1836 гг. - СПб.: Академический проект, 2003. - 350 с.
2. Андерсон Р.Б. О визуальной композиции «Преступления и наказания» // Достоевский. Материалы и исследования. - СПб., 1994. - Т. 11. - С. 89-95.
3. Боград Г.Л. Мифотворчество Достоевского: (К теме Апокалипсиса в романе «Идиот») // Достоевский. Материалы и исследования. - СПб.: Наука, 2001. -Т. 16. - С. 342-350.
4. Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент, элегия, ирония. Greenleaf M. Pushkin and romantic fashion: Fragment, elegy, orient, irony. - Stanford: Stanford univ. press, 1994. - VIII, 412 p.
5. Евдокимова Св. Petra scandati: История, вымысел и миф в пушкинских повествованиях о Петре Великом.
Evdоkimоvа Sv. Petra scandati: History, fiction and myth in Pushkin's narratives on Peter the Great // Dissertation abstracts international. - Ann Arbor, 1992. -P. 441-460.
6. Краснощёкова Е.А. И.А. Гончаров: Мир творчества. - СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2012. - 528 с.
7. Майорова О. Маркеры русскости в имперском пространстве: Парадоксы рассказа Н.С. Лескова «На краю света» // Новое литературное обозрение. - М., 2017. - № 144. - С. 45-59.
8. Пайк Б. Образ города в современной литературе.
Pike B. The image of city in modern literature. - Princeton: Princeton univ. press, 1981. - XV,168 p.
9. Розеншилд Г. «Медный всадник» и «Двойник»: Депоэтизация мифа о Петербурге у раннего Достоевского.
Rosenshield G. «The bronze horseman» and «The Double»: The depoeticization of the myth of Petersburg in the young Dostoevskii // Slavic review. - Stanford, 1999. -Vol. 55, N 2. - P. 399-428.
10. Сливкин Е. «Танец смерти» Ганса Гольбейна в романе «Идиот» // Достоевский и мировая культура. - М., 2003. - Вып. 17. - С. 80-109.
11. Слэттери Д.П. Идиот, фантастический князь Достоевского: Феноменологический подход.
Slattery D.P. The idiot: Dostoevsky's fantastic prince: A phenomenological approach. - N.Y: Peter Lang, 1983. - VII, 226 p.
12. Фэнджер Д. Достоевский и романтический реализм: Иссследование Достоевского в свете Бальзака, Диккенса и Гоголя.
Fanger D. Dostoevsky and romantic realism: A study of Dostoevsky in relation of Balzac, Dickens and Gogol. - Cambridge: Northwestern univ. press, 1965. - X, 307 p.
2019.01.009. МОРЗ Э. МЕЖДУ ЛЕТОМ И ЗИМОЙ: ПОЗДНЕСО-ВЕТСКАЯ ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА И НЕОФИЦИАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ.
MORSE A. Between summer and winter: Late soviet children's literature and unofficial poetry // Russian literature. - Amsterdam, 2018. -N 96/98. - P. 105-135.
Ключевые слова: Олег Григорьев; Всеволод Некрасов; неофициальная поэзия; детская литература.
В советское время для поэтов, не разделявших эстетические или иные официально признанные установки, отмечает Эйнсли Морз (Университет Калифорнии), существовало две возможности заработать на жизнь - заниматься литературным переводом или детской литературой.
Обращаясь к анализу творчества двух поэтов - Олега Григорьева (1943-1992) и Всеволода Некрасова (1934-2009), которые в 1960-1970-е годы писали для детей и взрослых, но публиковались исключительно как детские писатели, исследовательница усматривает свою задачу в том, чтобы показать, как использование приемов, характерных для детской поэзии, во «взрослом» творчестве обоих поэтов обогащало поэтику отечественной неподцензурной литературы.
Эстетические и философские возможности, которые давал наивный детский взгляд на мир, и прежде всего связанная с ним поэтика нонсенса с его тенденцией к дезорганизации и имплицит-
