CC BY
11© Татаринова Т. Л., 2017
УДК 78
ИНОЯЗЫЧИЕ И ЗВУКОИЗОБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ В ТЕКСТАХ СМЕХОВЫХЖАНРОВ РУССКОГО ПЕСЕННОГО ФОЛЬКЛОРА
Каждому жанру песенного фольклора свойственен оригинальный способ создания образности и воплощения сюжета, определяющий особенности поэтического языка. Как жанровое объединение смеховые жанры фольклора имеют множество общих черт, большая часть которых сосредоточена в вербальных текстах. Иноязычие и звукоизобразительность — особые приемы, свойственные указанным жанрам, создают музыкальные свойства текстов, имеют важную смысловую и конструктивную нагрузку, определяя специфику смехового фольклора.
Ключевые слова: иноязычие, звукоизобразительность, детский язык, смеховые жанры, фоника
В смеховых жанрах аккумулируются особенные, свойственные только им, создающие специфику жанровой поэтики, приемы и обороты языка. К ним можно отнести создание лексем и морфем, при звучании которых обнаруживается сходство с отличными от повседневного современного языка — архаичным, иностранным, тайным языками, детским, звериным и птичьим лепетом — то есть иноязычие, а также изобразительность, связанную с подражанием различным шумам и звукам, в особенности, извлекаемым из музыкальных инструментов.
В древних календарных песнях встречаются зачины, намекающие на пришедшие праздники: «Милёда, милёда, запросила пирога» — в колядке, «Ой, баусень!» — в таусене, связанные с звукоподражанием их древним названиям, «Чи-виль, чивиль, жавороночек» — с изображением в веснянке птичьего пения [7, с. 72, 81, 181]. Эти слова не имеют места в быту, поэтому могут «относиться к иному» языку карнавального смехово-го мира. В продолжении колядки «Милёда» есть архаическое и диалектное название профессии бондаря (бочара): «Бундыриха с бундырем, Две подушки с киселем», — с помощью которого ко-лядовщики дразнят полноватых героев.
Часто применяемый прием смехового языка — «немтование» — лепет на псевдоиностранном языке. Слово «немтовать», происходящее от «немец», подчеркивает иностранную речь, как мычание немого — непонятную. И как все непонятное, чужой язык смешит. Эта ситуация воссоздается в шуточных песнях наподобие скоморошин или небылиц. Сам факт обнаружения такого «языка» есть «небывальщина и неслыхальщина», цитируя небылицу Кривополеновой [2, с. 516]. В «Сабуровской тетради» из записей П. В. Киреевского [12] первая песня имеет калейдоскопичную композицию — состоит из разрозненных смешных ситуаций — звеньев, соединяемых настроением.
В одном из них изображается тюркская речь, звучащая орнаментально и забавно, ничего при этом не обозначающая, кроме непонятного, а потому и смешного иного языка: «Сундук чирии ясы, Чикля-сы, балясы, Нимец сам кудряв, Деревня, деревня, Село Зубырёво!» [12, с. 7]. Воссоздавая восточное наречие, авторы текста не преминули вспомнить и о дорогом русскому сердцу немце. Алогизм смеховых песен является основным принципом их композиции и образности, создающим отличие от логичности песен несмеховых жанров.
В шуточной песне из «Древних Российских стихотворений» Кирши Данилова припевы организованы на подобном языке, близком к восточной традиции:
«Еще там на горах наехали бухары...
Весур, весур валах-тан-тарарах — таранда-руф!»
А иногда — на смешении и восточного, и западного наречий: «Еще хелми да велми куварзы визан!.. Еще шанцы да шпенцы!..» [3, с. 343].
Это связано с появлением героев из бухар и польских евреев. Их незнакомые языки изображаются схожими морфемами и лексемами, а поскольку это подделка, подменыш (перевертыш) языка, то его звучание должно веселить.
Следы скрытого — тайного языка скоморохов и офень остались в песенных шуточных текстах. Они вплетаются в обычную речь, создавая ощущение присутствия героев, скрытых под масками среди открытых лиц. Этот прием в дальнейшем был позаимствован и развит Велими-ром Хлебниковым в его поэтическом языке «смехачей». Показателен пример из плясовой песни с чертами скоморошины, записанной Н. А. Рим-ским-Корсаковым в Новгородской губернии. Композиционно она составлена по принципу контаминации из двух плохо сочетаемых частей, о чем пишет в примечаниях и автор записи [9, с. 46, 107]. Объединяет их наличие лексем, оттеняющих
Актуальные проблемы высшего музыкального образования
обычные обороты, и смеховое содержание. Первая часть полностью связана с тайным языком: «Шарлатарла из партарлы изъявлялся, Харион из маслены оставался, он послушал свою верную вахрому — не умеет вахрома воторгушить».
Особенно часто включение звукоизобра-зительности и «лепета» в детских песенках. Это связано с присутствием игрового элемента, с созданием необычной реальности, что в целом свойственно смеховому фольклору, а детскому в особенности. Во многих песнях для детей взрослые словно показывают звучание разных явлений и объектов ребеку. В колыбельных встречается покачивание люльки — «Ой, качи, качи, качи! Прилетели к нам грачи» [1], игра на трубе — «Ту -ру-туру, пастушок» [8, с. 13], или «А ду-ду, ду-ду, ду-ду, сидит ворон на дубу» [1]. Но встречаются и игровые обороты, ничего не обозначающие, но напоминающие детскую речь — «Фули-пули, все уснули» [8, с. 16]. Особенно оригинальны и разнообразны начальные строфы в следующей колыбельной. Певица варьировала и создавала особые образы действия для изображения укачивания: «Бай-бай, бай-бай, да уж ты спи мое дитя, спи без байканья. А-а, а-а, да спи без люльканья, без ка-цюликанья... Лю-лю, лю-лю-лю...» [4, с. 108].
В собрании Киреевского обнаружилось несколько коротких детских текстов, в которых смешное непонятное говоренье намекает на иноземную речь:
«Шалды-булды, начики-чикалды», «тары-бары, растабары, снеги белы выпадали», «Ширин-бирин, Христофор-фор-фор, Герцин-герцин, шиншинро-ро-ро» [12, с. 141, 145].
Последний пример напоминает то самое «немтование» — немецкую речь. Современные дети также используют этот прием, но в их считалках и дразнилках более заметными становятся англоязычные морфемы и лексемы: «Каманэ, марганэ, цуефа» или «Эни-бэни, рики-таки, раки прячутся в овраге» [1].
Сродни тому и появление «птичьих» слов (от смеха и лепетания юродивых и из «птичьих» скоморошин). В варианте скоморошины о птицах, приведенном Б. Путиловым [10, с. 358], начальный стих открывается странным запевом — «ди-ди-ди-ди». А у Кирши Данилова в песне «Кто травника не слыхал» герой поет по-птичьему — «А и "Пик-пик-пик!" — Травник» [3, с. 355]. В том же сборнике шуточная песня, родственная скоморошине, включает лепетание на звериных и птичьих языках: «Свиньи: "Хрю!", поросята: "Гиги!", гуси: "Го-го!"» [3, с. 67].
Иноязычие, как видно из текстов песен, встречается различных типов — как язык ино-
странцев, как устаревшая тайная речь и детский лепет, а также — как язык животных и птиц. Поскольку точное воссоздание их чаще всего невозможно, то подражание им оказывается нелепым, и согласно народным представлениям — смешным.
После запрета игры на инструментах многие песни дополняются словесной заменой их звучания или вербализованным «языком» (сами народные исполнители дают такое определение и говорят об изображении инструментальной игры как о «языке»: «петь под язык»). Появляются смешные звукоизобразительные припевы, не несущие смысловой нагрузки, орнаментально заполняющие паузу, расширяющие сюжеты (которые и сами по себе довольно часто не содержат логики и смысла, то есть — бессмысленны). Они создаются и произносятся с практической целью сопровождения пляски. Содержащиеся в их составе морфемы или лексемы близки по звучанию к иному говору, так как являются искусственно созданным «языком» музыкальной игры, «иным» — вербали-зированным звучанием музыки. В нижегородской шуточной плясовой песне припев включает слоги и слова, связанные с пляской, игрой и вращением: «Чуры-вьюры, червятуры, танцы-брянцы, верве-янцы, вервеюшки-вертатушки, вертаты-таты-та-ты!» [5, с. 54]. То же — в городской песне-байке о дураках: «Ой, дервинь, дервинь, Калуга, дервинь родина моя!» [1]. «Звенящие» и ударные морфемы и лексемы связаны и с гармошкой, и с бубном, и другими ударными инструментами.
В поющихся с пляской частушках и страданиях такие припевки также дополняют недостающие инструменты и подчеркивают выражение самоиронии героинь, не дождавшихся своих ухажоров-игроков: «Ой, тара-рыра, ох, та-ра-ра-ра», «Ай, дилилинь, дилилинь», «Ай, ли дыр ди-ли, ди-ли, ди-ли» [4, с. 227, 232]. В одной из частушек встречается и изображение шумового звучания: гуляние парней сопровождается веселым скрипением сапог, которое изображается как их рифмованная «припевка» или игра: «Все ребята финтель-винтель на резиновом ходу» [13, с. 254].
В. М. Щуров приводит шуточную песню на основе стихотворения И. Сурикова «День я хлеба не пекла», поющуюся в Забайкалье. Он называет «тарабарщиной» и типичным шуточным приемом «прибавление в припеве к каждому слову дополнительных слогов». Но это, в то же время, изображение инструментальной игры, дополняющей звучание пения во время долгих длительностей: «Со-варва вчера-варва шнева-варва утра-варва Я ха-варва-ту не-верве топи-вирви-ла» [14, с. 274, 275]. В этом примере можно усмотреть два уров-
ня вербального плана — основное слово (слог) + дополнительное, и динамического — главные слоги произносятся ярко, а шуточные — тише, как сопровождение, что и соотносит их с вербализацией инструментального сопровождения.
Иногда можно встретить и совмещение разных языковых приемов, что тоже воспринимается как смешная «тарабарщина». В игровой хороводной песне и герои смешные (козел, и безлично и безымянно представленные женщины, покупающие белила и «куперос», чтобы козел «лучше рос»), и припев создает смеховой эффект, совмещая тюркизмы и игру под язык: «Скочил козел в огород, Дзинь-диньярмоза,гайермолы-ермолы,Трем-трем-трипудры, при долинушке в огород» [6, с. 332].
Щуров приводит святочную шуточную песню, в которой обнаруживается эффект эха, создающийся повторением последних слогов и совмещающийся со смеховыми эротическими намеками: «Преподобный монах, нах, нах, чево роешь во штанах, нах, нах? А я золото ищу, щу, щу, никого не подпущу, щу, щу. А я золото продал, дал, дал, на баранки девкам дал, дал, дал» [14, с. 331].
Но встречаются и случаи соединения обоих вариантов создания иного языка. В собрании кантов Т. Н. Ливановой присутствует образец из духовных увеселительных или праздничных песнопений, посвященных Рождеству Христову, в котором есть как иноязычие, так и звукоизобрази-тельность. В отличие от многих, основанных, как правило, на поэтическом варьировании тропар-ных и кондакарных церковных текстов, данный показывает отклик на Рождество представителей животного мира. В тексте делается множество перечислений «героев» — рыб, птиц, зверей, выражающих радость на своих звериных языках. Этот прием явно связан с небылицами и потешками. Текст припевов каждый раз обновляется специфическими «глоссалалиями». Вот один из припевов: «А якож гав, гав, гав, ква, ква, ква, куку-рику, кукурику, пилю, пилю, пилю, вгу, вгу, вгу» [11, с. 91]. В начале и окончании текста присутствуют образы пастушков, играющих на лирах, в бубны и «пищалочки»: «стуку, стуку, цуку, цуку, рыле, рыле, ры, ры, ры». Так соединяются звукои-зобразительность и иноязычие — игра на инструментах и звериные языки, создавая орнаментальные поэтические формулы припевов и картину наивной радости.
Можно сделать вывод, что рассмотренные средства смехового языка — иноязычие и звукоизобразительность — являются абсолютно оригинальными, выделяющими все группы смеховых жанров из других — серьезных народных произведений. Это приемы, связанные с формированием
особого жанрового звучания, фоники — звуковой организации поэтической речи смеховых жанров, которая претворяется в создании «иных» языков как подмены настоящего, в орнаментальности как специфической декоративности, расширяющей тексты, в музыкальном озвучивании стихотворного плана как привнесении в словесные элементы призвуков музыкальной игры и вербализации музыкального языка как словесного воплощения игры на музыкальных инструментах, в звуковых и шумовых эффектах как изображении звучания различных предметов и явления эха. Эти приемы сосредоточены в большом количестве именно в смеховых жанрах, что определяет их фоническую неповторимость, доказывает их родство и позволяет считать жанровой общностью.
Литература
1. Архив автора: расшифровки полевых и семейных фольклорных записей Т. Татариновой за 1994-2014.
2. Былины. Русский музыкальный эпос / сост. Б. М. Добровольский, В. В. Коргузалов; ред. Л. Н. Лебединский. М.: Советский композитор, 1982.615 с.
3. Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / ред. А. А. Горелов. СПб.: Тропа Троянова, 2000. 432 с.
4. Народное музыкальное творчество / ред.-сост. О. А. Пашина. СПб.: Композитор, 2007. 335 с.
5. Нестеров А. Народные песни Горьковской области. М.: Советский композитор, 1972. 86 с.
6. Обрядовая поэзия. Кн. 1: календарный фольклор / сост. Ю. Г. Круглов. М.: Русская книга, 1997. 576 с.
7. Обрядовая поэзия / сост. В. И. Жикулина, А. В. Розов. М.: Современник, 1989. 735 с.
8. Песенный фольклор земли Нижегородской / сост. Н. П. Грановская. Н. Новгород, 1997. 7 тетр.
9. Римский-Корсаков Н. А. Сто русских народных песен. М.: Музыка, 1985. 111 с.
10. Русская народная поэзия: эпическая поэзия / сост. Б. Путилова. Л.: Художественная литература, 1984. 440 с.
11. Сборник кантов XVIII века // Русская музыкальная культура XVIII века / сост. Т. Ливанова. М.: Госмузиздат, 1952. 136 с.
12. Собрание народных песен П. В. Киреевского / записи П. И. Якушкина. Л.: Наука, 1986. Т. 2. 326 с.
13. Частушки: БРФ / сост. и вст. сл. Ф. М. Селиванова. М.: Советская Россия, 1990. Т. 9. 656 с.
14. Щуров В. М. Жанры русского музыкального фольклора. Ч. 1. М.: Музыка, 2007. 400 с.
