CC BY
70
УДК 82-14
Воронежский государственный архитектурно-строительный университет Кандидат филологических наук ассистент кафедры русского языка и межкультурной коммуникации Сулемина О.В.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(473) 248-17-33; e-mail: [email protected]
Voronezh State University of Architecture and Civil Engineering The chair of Russian language and Intercultural Communication, PhD,assistant Sulemina O. V.
Russia, Voronezh, tel. +7(473) 248-17-33; e-mail: [email protected]
О.В. Сулемина
ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР ПОЭТА В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ 1820-Х ГОДОВ
В статье осуществляется попытка проследить процесс создания Пушкиным индивидуального характера лирического субъекта-поэта в произведениях второй половины 1820-х годов. Выявляются наиболее значимые черты индивидуализированного характера поэта. Прослеживаются основные авторские стратегии, используемые Пушкиным при создании собственной художественной реальности. Также отмечаются некоторые характеристики пушкинского «творческого» хронотопа.
Ключевые слова: поэт, лирический субъект, свобода, воспоминание, воображение.
O.V. Sulemina
THE INDIVIDUAL CHARACTER OF A POET IN PUSHKIN'S LYRICS OF THE SECOND HALF OF THE 1820-THS
This article is an attempt to trace the process of creating by Pushkin an individual character of the lyrical subject-poet in his works of the second half of the 1820-ths. The article identifies the most significant features of the individualized character of the poet. We trace main strategies used by Pushkin in creating his own artistic reality. We also mark some characteristics of Pushkin's «creative» chronotope.
Keywords: poet, lyric subject, freedom, recollection, imagination.
Поэт в пушкинском мире - существо особого ранга. Это «выделенное» положение отсылает нас к культурной традиции XVIII - начала XIX вв., в которой поэт, как и представители духовенства, считался избранным, способным контактировать с высшими силами [6; с. 670]. Установка на «избранность» развивалась также в философии и литературе романтизма, которые были особенно значимы для Пушкина в первой половине 1820-х гг. [10; с. 55]. Пушкин, используя в качестве отправной точки предшествующие культурно-литературные традиции, всегда стремился создать нечто особенное. Не стал исключением и образ поэта, уникальность которого нам предстоит осмыслить.
С.Н. Бройтман отмечает, что с середины 20-х годов в лирике Пушкина происходит «переход от жанрового образа поэта к индивидуально неповторимому (в том числе реально биографическому) лирическому «я» [4; с. 9]. С нашей точки зрения, «михайловский» период творчества отражает не переход к индивидуальному, «конкретному» образу поэта (ср. у С. Сендеровича: «Конкретный поэт - это не результат отказа от маски, а новая маска, которая, однако, лепится не по шаблону, а по себе - согласно собственному видению себя и своей роли. Роль эта рефлексивна, но, тем не менее, это роль». [12; с. 146]), а завершение формирования этого образа на базе литературной традиции [15].
© Сулемина О.В., 2013
Лирическое «я» Пушкина представляет собой сложно организованное и многоуровневое единство. Мы остановимся на выделении наиболее заметных его компонентов - поэтического «я» и человеческого «я». К середине 1820-х годов поэтическая компонента лирического «я» приобретает самоидентичность, что выражается не только в появлении образа «конкретного» поэта, но и в начале постепенного движения в сторону проявления «человеческой» составляющей личностного единства.
Трактовка развития пушкинского лирического субъекта как движения от одного литературного направления к другому (напр., обозначение Б. В. Томашевским середины 1820-х годов как времени «расставания» Пушкина с романтизмом) [13] кажется нам несколько односторонней. Универсальные для лирики Пушкина структурные элементы сохранялись на протяжении всего его творчества, развиваясь и трансформируясь в созвучии с изменениями образа лирического субъекта. «Конкретный» пушкинский поэт наделен созвучными его внутреннему миру чертами всех «ролей» и литературных направлений, которых он коснулся во время игры-«самосотворения». (ср.: «В том-то, может быть, и сила пушкинских произведений, что они никогда целиком не «поглощаются» какой-то одной традицией, одной школой, философской или эстетической») [9; с. 348].
Именно «индивидуализированный» поэт вступает в разговор с книгопродавцем [1;II; с. 290-294]. Эта беседа и сделка по сути своей продолжают начавшееся в «южной» лирике отчуждение результата творчества от самого творческого процесса, предполагающее готовность поэта расстаться со своими творениями. В начале разговора поэт пребывает в пространстве воспоминания, которое относит его в «беспечн(ое)» прошлое, когда стихи создавались «из вдохновенья, не из платы». Возникает одна из пушкинских формул блаженства - самоисключения: Блажен, кто про себя таил Души высокие созданья И от людей, как от могил, Не ждал за чувство воздаянья! Блажен, кто молча был поэт И, терном славы не увитый, Презренной чернию забытый, Без имени покинул свет!
Здесь звучит презрение поэта по отношению к толпе, которое встречалось в «южной» лирике в связи с разуверением пророка в значимости своего призвания. Но оппозиция «пророк - толпа» построена по-другому: там служитель высших сил удаляется от человеческого стада, отказываясь от своего призвания, и не подвергается при этом какому-либо воздействию со стороны толпы. Поэт же ждет от черни ответной реакции, предполагая ее негативный характер: его венец оказывается терновым, что влечет за собой соответствующие ассоциации.
Уединение как творчество для себя, которым был наделен поэт-философ ранней лирики, становится сейчас недостижимой мечтой. Однако, и оказавшись на территории книгопродавца, поэт отстаивает свою суверенность: отрицает славу (которой уже обладает, как мы видим из первых строк стихотворения), отвергает «шумный свет» (который эту славу обеспечивает). Он стремится к свободе и в итоге получает ее, освободившись от связи со своими творениями.
Тема свободы от давления общества и мирной жизни в уединенном уголке роднит пушкинскую лирику с размышлениями Державина, которые мы проиллюстрируем стихотворением «О удовольствии», 1798 [5; с. 268-270]: Почто спокойну жизнь, свободну, Мне всем приятну, всем довольну, И сельский домик мой - желать
На светлый блеск двора менять?
Державинский поэт в этом стихотворении отказывается от активной деятельности по преобразованию мира, памятуя о его конечности, и избирает путь «довольствования» тем, что уже есть в его распоряжении. Эта самодостаточность позволяет ему быть независимым от влияний мира и, соответственно, свободным для своего высокого призвания. Как и пушкинский лирический субъект, поэт Державина противопоставляет себя толпе:
Прочь буйна чернь, непросвещенна
И презираемая мной!
Прострись вкруг тишина священна!
Пленил меня восторг святой!
Святой восторг вдохновения «поднимает» поэта над обезличенной толпой и позволяет требовать к себе соответствующего отношения: «Всяк преклони главу свою». Лирический субъект-поэт Пушкина никак не влияет на толпу; единственное, что он может сделать, - «убежать» от нее, реально или метафорически.
Свобода связана для Пушкина с возможностью поэтического побега [1;II; с. 295], который может трактоваться и в биографическом смысле (попытки Пушкина вырваться сначала в столицу, а потом в Европу в 1824-1826 гг.), и в художественном - как переход в мир своего творчества, означенный особым состоянием и особым творческим хронотопом. Стихотворение «К морю» [1;II; с. 295-296] отражает преимущество творческого побега перед реальным. Лирический субъект «окован» внешними обстоятельствами и не способен принять зов «свободн(ой) стихи(и)», но и предполагая возможность «пут(и) беспечн(ого)» по морским волнам, он понимает невозможность перемен. Физическое перемещение в пространстве не означает перемены участи:
Судьба людей повсюду та же:
Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.
Просвещение здесь приравнено к тирании, поскольку оно также представляет собой внешнюю по отношению к поэту силу, стремящуюся воздействовать на него в собственных интересах (ср. у Н.М. Карамзина: «Свирепая война опустошает Европу, столицу искусств и наук, хранилище всех драгоценностей ума человеческого, драгоценностей, собранных веками, драгоценностей, на которых основывались все планы мудрых и добрых! <...> Мизософы торжествуют. «Вот плоды вашего просвещения! - говорят они, - вот плоды ваших наук, вашей мудрости! Где воспылал огнь раздора, мятежа и злобы? Где первая кровь обагрила землю? И за что?.. И откуда взялись сии пагубные идеи?.. Да погибнет же ваша философия!» - И бедный, лишенный отечества, и бедный, лишенный крова, и бедный, лишенный отца, или сына, или друга, повторяет: «Да погибнет!» И доброе сердце, раздираемое зрелищем лютых бедствий, в горести своей повторяет: «Да погибнет!» - А сии восклицания могут составить наконец общее мнение: вообрази же следствия!») [8].
Поэт, лишаясь возможности перенестись по воле моря туда, где его ждет благо, проявляет собственную творческую активность и переносит морской locus в место своего пребывания (леса и пустыни, как и море, относятся к поэтическим 1осшам, что делает их контаминацию или взаимозаменяемость вполне возможной). Перемещение -созидание пространства происходит изнутри: море как бы изливается из глубин памяти и воображения поэта [9; с. 338-355] .
Воображение и воспоминание посещают поэта в стихотворении «19 октября» (1825) [1;II; с.374-377]. Заявленное в начале текста одиночество заполняется благодаря их действию образами друзей. Наполненность пространства воображения позволяет его объектам излиться вовне, подобно морю из упомянутого выше текста. Близость моря оказывается возможной лишь в поэтическом измерении, в то время как причаст-
ность поэта к дружескому кругу вполне реальна. Союз дружбы подключает к построению действительности предчувствие и предсказанье, которые осознаются поэтом как построение будущего. После осуществления предсказанного возвращения в письмах друзьям поэт будет именовать себя пророком[1; XIII; с. 249]. Выступая как пророк, предвидящий свое будущее, во внешнем мире, в художественной реальности поэт действительно создает его: проектирует возможные варианты развития событий и «проживая», делает их реальностью.
1826 - 1827 гг. становятся очередной ступенью в развитии лирического «я». Говоря еще в стихотворении 1825 года «мы вянем, дни бегут» [1;II; с.377], поэт делает это не в рамках элегической традиции - он констатирует факт движения времени, в которое оказался включен. Эти размышления развиваются в строках V главы «Евгения Онегина», написанной в 1826 году:
<.. .> Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь, и в самом деле,
Без элегических затей,
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет? [1; VI; с. 136].
Формула «в самом деле» указывает на актуализацию «человеческой» составляющей лирического «я». Теперь поэту необходимо выстраивать свои отношения со временем, которое недвусмысленно заявляет о своем присутствии и превосходстве. Подобная времен'ная обусловленность лирического субъекта неизбежно включает его в ход истории [11; с. 231], что влечет за собой множество важнейших изменений. Прежде всего, это унижение «до смиренной прозы» [1; VI; с. 57]. Если поэтическое измерение лирического «я» предполагало (и предполагает) его избранность, исключительность, то проза (человеческое измерение) подразумевала включенность в реальную жизнь. Знаменательно, что в стихотворениях 1826 года слово «поэт» не упоминается. Лирический субъект пытается осознать себя в новом состоянии и в связи с этим использует новые поведенческие стратегии: начиная с 1826 года в пушкинской лирике периодически озвучиваются «мотивы грустного, скучного, унылого пути» [3; с. 202] (например: «Зимняя дорога» (1826) [1;Ш; с.42-43], «Дорожные жалобы» (1829) [1;Ш; с.177-178], «Страшно и скучно...» (1829) [1;Ш; с.203] и другие).
«Новый путь» [1; VI; с. 136] влечет за собой необходимость решения множества жизненно важных проблем, содержание основной из которых составляло взаимное неприятие поэта и толпы [7; с. 352-375]. В стихотворении «Поэт»(1827) [1;Ш; с.65] отношение толпы к поэту, который исключен из общества вследствие своей инакости, описывается со стороны последнего. В состоянии вдохновения он тоскует «в забавах мира» и бежит «На берега пустынных волн / В широкошумные дубровы», то есть перемещается в возвышенное поэтическое пространство. В своем «человеческом» измерении он занимает уникальное по своей ничтожности положение: <.> меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он.
Модулем, связывающим «положительную» и «отрицательную» позиции лирического субъекта, оказывается «квантор единственности» [14; с. 89], характеризующий его положение в мире.
Даже находясь посреди толпы, поэт сохраняет дистанцию между собой и окружением, не желая преодолеть возникающий вследствие этого коммуникативный диссо-
нанс. В пушкинском лирическом мире каждый субъект характеризуется традиционной, закрепленной за ним топикой. Если кто-то занимает «не свое» место, это вызывает дисгармонию в рамках стройной художественной системы. Примером подобной дисгармоничной ситуации может служить столкновение поэта и толпы («Поэт и толпа»,1828 [1;Ш; с. 141-142]). Поэт оказывается в типично пророческой ситуации, но продолжает действовать по своим правилам (порождать гармонию «звуков сладких и молитв», замкнутую внутри поэтическо-жреческого микрокосма). Народ воспринимает «включенное» положение поэта как знак пророческого служения и ожидает от него соответствующих действий:
Нет, если ты небес избранник, Свой дар, божественный посланник, Во благо нам употребляй: <.. .>Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя.
Поэт действительно избранник высших сил, но он отнюдь не считает себя божественным посланником. Он жрец и готов служить вдохновенью, разделяя радости творчества с подобными себе. Это служение не предполагает полезность, его цель - в нем самом. Толпа же ожидает служения пророческого, ставящего перед собой цель «глаголом (жечь) сердца людей», то есть предполагающего полезность, результативность, связанную с изменением внешней реальности. Для поэта народ - «червь земли, не сын небес», поэтому он не достоин внимания; для народа поэт - «своенравный чародей», непонятный и отчасти опасный своей свободой.
Установка на отчужденность поэта от толпы, под которой подразумеваются все, кто не понимает сущности творчества, но в то же время берется судить его, является для Пушкина основополагающей. Если в более ранних произведениях поэт просто стремился избежать неверной славы (суждений) в свете и страдал от ее воздействия, то в зрелом творчестве он возносится на высоту, недостижимую для окружающих: Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. [1;Ш; с.223].
Свобода для поэта - это абсолютный уход в мир творчества, это сам миг творчества, опыт смерти-возрождения, который проживается в одиночку. Плоды творчества доступны для толпы, но она далека от их истинного понимания. Поэт заключает в своем произведении потенциал творчества, поэтому только он сам может познать его ценность и получить награду в виде погружения в творческое состояние: Они (награды - О.С.) в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить сумеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит <.> [1;Ш; с.223].
«Памятник нерукотворный» [1;Ш; с.424], позволяющий поэту претендовать на вечную жизнь, с нашей точки зрения, представляет собой творческий потенциал воссоздания, развертывания бесконечных смыслов, заключенных в каждом слове. Творческий потенциал составляет основу бытия для поэтического «я», которое живет и, более того, развивается и изменяется с каждым новым вдумчивым прочтением и с каждой интерпретацией.
Чтобы сохранить свою свободу и возможность творить во внешнем «ограничивающем» мире, поэт устремляется к родному пределу [1;ХУ; с.167], который для него служит сочетанием родового и творческого пространства: «<...> дом - пристанище мечты, дом - убежище мечтателя, дом позволяет нам грезить в мире и покое. <...> дом
- одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы. Связующий принцип этой интеграции - воображение» [2; с. 28].
Библиографический список
1. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994.
1997.
2. Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. 376 с.
3. Бочаров С. Г. Пушкин - Гоголь - Достоевский // Сюжеты русской литературы. Языки русской культуры, 1999. С. 17-262.
4. Бройтман С. Н. Тайная поэтика Пушкина. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2002. 110 с.
5. Державин Г. Р. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1957. 469 с.
6. Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. (Язык. Семиотика. Культура). М.: ЯСК, 2002. 755 с.
7. Иваницкий А. И. Сельский дом и жизненный путь в лирике Пушкина: эволюция взаимоотношений // Универсалии русской литературы / Отв. ред. А. А. Фаустов. Воронеж: Воронежский государственный университет; НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2010. С. 352-375.
8. Карамзин Н. М. Мелодор к Филалету // Избранные сочинения в двух томах. М.; Л., 1964. Т. 1. С. 245-254.
9. Листов В. С. Новое о Пушкине. История, литература, зодчество и другие искусства в творчестве поэта. М.: Стройиздат, 2000. 448 с.
10. Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: «Искусство СПб.», 2009. 847 с.
11. Савинков С. В., Фаустов А. А. Аспекты русской литературной характерологии. М.: Изд-во Кулагиной - Intrada, 2010. 332 с.
12. Сендерович С. Алетейя. Элегия Пушкина «Воспоминание» и проблемы его поэтики // Wiener Slawistisher Almanach. Sonderband 8. Wien, 1982. 280 с.
13. Томашевский Б. В. Пушкин: в 2 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 2.383 с.
14. Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки. Воронеж: ВГУ, 2000. 321 с.
15. Чо Ми Кен. Тема поэта и поэзии в лирике А. С. Пушкина и поэтов его времени // Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. СПб., 2000. 26 с.
References
1. Pushkin A. S. Complete Works: in 19 v. M.: Sunday, 1994-1997.
2. Bachelard G. Collected works: The Poetics of Space / Translated from French. Moscow: "Russian Political Encyclopedia" (ROSSPEN), 2004. 376 p.
3. Bocharov S. G. Pushkin - Gogol - Dostoevsky // Plots of Russian literature. Moscow: Russian Culture Languages, 1999. Р. 17-262.
4. Broytman S. N. Secret Pushkin's poetics. Tver: Tver State University Press, 2002. 110 p.
5. Derzhavin G. R. Poems / G. R. Derzhavin. - L.: Sov. writer, 1957. - 469 p.
6. Zhivov V. M. Researches on the history and prehistory of Russian culture. (Language. Semiotics. Culture.). M.: YASK, 2002. 755 p.
7. Ivanitskii A. I. The farmhouse and the way of life in Pushkin's lyrics: evolution of relationships // Universals of Russian literature. 2 / Ed. A. A. Faustov. Voronezh: Voronezh State University, SCIENCE-YUNIPRESS, 2010. Р. 352-375.
8. Karamzin N. M. Melodor to Philalethes // Selected works in 2 v. Moscow; Leningrad,
1964. V. 1. Р. 245-254.
9. Listov V. S. New on Pushkin. History, literature, architecture and other arts in the poet's works. M.: Stroyizdat, 2000.
10. Lotman Y.M. Pushkin. SPb., 2009. 847 p.
11. Savinkov S.V., Faustov A.A. Aspects of Russian literary characterology. M., 2010.
332 p.
12. Senderovich S. Aleteya. Pushkin's elegy "Recollection" and problems of its poetic // Wiener Slawistisher Almanach. Sonderband 8. Wien, 1982. 280 p.
13. Tomashevsky B.V. Pushkin: in 2 vol. M., 1990. Vol.2. 383 p.
14. Faustov A.A. Pushkin's author's behaviour: Sketches. Voronezh, 2000. 321 p.
15. Cho Min Ken. The theme of poet and poetry in Pushkin's verse and contemporary poets' // Abstract of dissertation... PhD in philology. SPb., 2000. 26 p.
