CC BY
542
УДК 82-14
Воронежский государственный архитектурно-строительный университет канд. филол. наук, ст. преп. кафедры русского языка и межкультурной коммуникации. Сулемина О.В.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(473) 248-17-33; e-mail: [email protected]
Voronezh State University of Architecture and Civil Engineering
The chair of Russian Language and Cross-cultural Communication, PhD in Philology, senior lecturer, Sulemina O.V.
Russia, Voronezh, tel. +7(473) 248-17-33; e-mail: [email protected]
О.В. Сулемина
ЛЕНЬ КАК СВОБОДА (К ИНТЕРПРЕТАЦИИ МОТИВОВ ЛЕНИ И СНА В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА)
В статье рассматривается мотивный комплекс лени-сна, выявляются основные особенности бытования вышеуказанных мотивов в лирике А.С. Пушкина. Объясняется пониманием поэтом лени как свободы от внешнего мира. Описывается взаимосвязь лени и творчества.
Ключевые слова: лень, сон, поэт, воображение, лирика.
O.V. Sulemina
LAZINESS AS FREEDOM
(ON INTERPRETATION OF THE MOTIVES OF LASINESS AND DREAM
IN PUSHKIN'S LYRICS)
The article investigates motive complex of laziness-dream, indicates mane features of these motives in Pushkin's lyrics. We explain poets understanding of laziness as freedom from the world. The article describes connection between laziness and creativity.
Key words: laziness, dream, poet, imagination, lyrics
Одним из основных источников поэзии на протяжении всего творчества Пушкина выступает лень [7], понимаемая как свобода от суеты внешнего мира и направленность внутрь творчества. Лень всегда связана с наслаждением и является атрибутом образа поэта-гедониста [11], многие черты которого в процессе становления пушкинского лирического субъекта трансформировались в его сущностные характеристики.
В «специализированном» стихотворении «Сон» (1816) [1; т. 1; с. 143-147] лень оказывается музой юного поэта и ведет его к погружению в сон. (Ср.: «<...> уход в себя, когда душа чутко прислушивается к смутным движениям мечты, это состояние, обладающее всеми внешними признаками лени, близкое к погружению в сон, особенно драгоценно для поэта в лицейских посланиях» [4]) Стихотворение характеризуется самим поэтом как «отрывок», что говорит о возможности продолжения и развития, незавершенности темы. Сон для поэта - способ прикоснуться к миру творчества, и это объясняет открытость стихотворения. Отрывком названо и стихотворение «Осень» (1833), так же, как «Сон», описывающее переход в мир творчества. Творческий процесс всегда открыт, он постоянно продолжается и не может быть завершен, поскольку его завершение равноценно для лирического субъекта-поэта смерти-исчезновению [12].
Лирический субъект, пытаясь «освоить» сновидческую реальность в новом, твор-
© Сулемина О.В., 2014
ческом аспекте, подробно ее описывает и при этом обнаруживает в ней определяющие черты «поэтического» хронотопа, значимые на протяжении всего пушкинского творчества: уединенность, «пограничное» положение и неподвластность потоку времени.
Уединение реализуется с помощью лени как свободы от светской суеты и возможности обратиться к «внутренней жизни», что благоприятствует посещению лирического субъекта вдохновением. Однако лень как отсутствие воли, расслабленность поэтом отвергается, поскольку влечет за собой не только физическую, но и духовную деградацию.
Для благотворного погружения в сон необходимо соприкосновение поэта с миром природы. Упоминаются вершины холмов, обрывы, ручьи, которые в мифологической традиции всегда относились к местам особой силы и считались точками, где наиболее возможно соприкосновение с иной реальностью [8]. Подобное восприятие уединенных и «пограничных» топосов сохранилось в элегической и романтической литературной традиции. Поэт-элегик посещает подобные места с целью погрузиться в воспоминание о прошлом: «элегический взгляд обращен вспять» [10; Ср.: 16]. Пушкинский поэт-ленивец включает прогулки в непрерывную цепь «урок(ов) наслажденья», к которым также относятся сон и творчество. Переходя в творческое-«сновидческое» пространство, поэт оказывается вне времени: Но ежели в глуши, близ водопада, Что под горой клокочет и кипит, Прелестный сон, усталости награда, <...> Покроет взор туманной пеленою, <...> О! сладостно близ шумных вод забвенье.
Это описание сна «при шуме волн» особенно интересно в сравнении со сходной ситуацией в державинской оде «Водопад» [5]. Для Державина водопад служит символом ряда быстротечных явлений жизни и течения времени. Человек, наблюдая стремление воды, не только размышляет о ходе времен, но включается в него, переносясь мыслью и в прошлое, и в будущее. Сетуя о прошедшем, герой оды погружается в «чудотворный сон», который сначала «оживляет» его прошлое, а потом оказывается предсказанием настоящих бед (смерти Потемкина). Сон приходит ночью, вписываясь в движение «расчисленного» времени. «Государственная» тематика сна делает его включенным в ход времени исторического. Время для героя стихотворения оказывается конечным. Державинский сон сочетает в себе функции воспоминания и сожаления о прошлом, а также провидения настоящего и отчасти будущего.
Пушкинский сон вблизи водопада связан с «поко(ем)», «наслаждень(ем)» и «забвень(ем)», характеристиками творческого состояния. Как следствие, подобный сон становится возможностью перемещения в мир творчества. «Вглядывание» в движение водопада не упоминается, скорее наоборот: сон, «осен(яя)» адресанта своего воздействия, не позволяет ему наблюдать течение времени и тем самым переносит его в особое временное измерение. «Времен полет» [1; т. 1; с. 29] не влияет на «счастливца», оставляя после себя лишь шум, благотворный для работы воображения. Сон у водопада воспринимается в пушкинской художественной реальности как творческий, желательный и благоприятный для лирического субъекта. Неслучайно уже следующие за описанием такого сна строки рисуют «нежданный сон» поэта у камина, который во многих стихотворениях напрямую связан с творчеством (например, в «Осени» [1; т. 3; с. 318-321]).
Однако уже в стихотворении «Сон» «сновидческая» реальность дифференцируется. Существуют те, чей сон - «бесчувствие глубоко», которое близко к смерти. Поэтому - «И скучен сон, и скучно пробужденье, / И дни текут средь вечной
темноты». Подобные образы возникают впоследствии в наброске 1821 года при описании адских пределов [1; т. 2; с. 417]. Не углубляясь в анализ «арзамасских» истоков этих мотивов, подробно рассмотренных Б.М. Гаспаровым [2; 130-154], отметим только, что скука и бесчувствие страшны для поэта, поскольку лишают его возможности ощущать вдохновение.
Сон как особое «состояние души» неизменно привлекал внимание русских писателей XVIII - XIX вв. (от М.М. Щербатова до Л.Н. Толстого). Каждый автор придавал сновидению собственное значение. По словам А.М. Ремизова, «сны, как особая действительность (существенность), по-своему закономерная, со своей последовательностью, но вне дневной бодрственной логичности, впервые появляются у Пушкина» [9].
Большинство исследовательских работ, посвященных бытованию мотива сна в творчестве А.С. Пушкина, связаны со «сновидчеством» героев, которое имеет определенную сюжетную функцию. В пушкинской лирике основное назначение сна иное - метафорическое, хотя он иногда может фигурировать здесь и в предметном значении (один из примеров сочетания двух этих аспектов - упомянутое выше стихотворение «Сон» (1816) [1; т. 1; с. 143-147]). В этом принципиальное отличие пушкинского «Сна» от травестийного «Похвального слова сну» Батюшкова (1810), где «поэтический» код не задействован никак. Созвучие мотивов «сна» и «воображения» в лирике Пушкина было замечено еще Гершензоном [3; с. 60].
Для пушкинского поэта сон - способ перехода в мир своего воображения, причем такой переход подобен смерти, поскольку подразумевает попадание в иную реальность. Уход из мира живых предполагает пребывание в царстве Аида, однако для лирического субъекта существует альтернатива - мифологизированное креативное пространство Геликона, нахождение в котором сродни дремоте («Мое завещание друзьям», 1815 [1; т. 1; с. 96-97]).
Связь творчества с дремотой проявляется и в более поздних стихотворениях: Душой предавшись наслажденью,
Я сладко, сладко задремал. («Тургеневу», 1817) [1; т. 2; с. 38] Творчество семиотизируется как наслаждение. «Беспечной и свободной лености» поэта противопоставляется труд и «поэтическая неволя», в которой находятся представители «Беседы любителей русского слова».
В стихотворениях «южного» периода продолжается сопоставление сна и смерти (само по себе, разумеется, вполне архетипическое): Когда же берег ада Навек меня возьмет, Когда навек уснет
Перо, моя отрада... («К моей чернильнице», 1821) [1; т. 2; с. 165] Здесь смерть - это уход в мир творчества навечно. «Берег ада» отсылает нас к трактовке путешествия на Юг как паломничества в ад, что подробно рассмотрено Б.М.Гаспаровым [2; с. 75-220]. Поскольку сон связан с актом творчества, поэт, «уснув навек», просто навсегда переходит в мир, созданный его воображением. ^р.: A. Kahn трактует отсутствие внешней активности поэта как «подчинение» вдохновению «воли» поэта («Inspiration pours through him, minimizing the necessity of will...»). [17]). Сон дарует возможность вечной жизни в созданном самим поэтом мире. Именно поэтому отсутствие сна трактуется как одна из мук ада, «откуда изгнаны навеки надежда, мир, любовь и сон» ([«Вдали тех пропастей глубоких.»], 1821) [1; т. 2; с. 417].
По верному замечанию М.О. Гершензона, «сон души» дарит поэту возможность «привольной и радужной игры <...> свободного творчества <...> внутреннего цветения» [3]. Сон позволяет лирическому субъекту прервать связь с материальным
миром и дать свободу воображению, создающему собственное творческое пространство, что внешне проявляется как смерть.
Для поэта сон - это путешествие в иномирье, где тоже существует жизнь и возвращение откуда возможно. Поэт во время сна совершает акт творчества, его воображение освобождается от связи с окружающей реальностью и устремляется к созданию новых миров. Таким образом, погружаясь в смертный сон, поэт просто уходит в еще одну из доступных ему реальностей, где продолжает творить, а значит -жить. (Ср. слова П.Я. Чаадаева: «Я нахожу, что именно сон есть настоящая смерть, а то, что называется смертью, быть может, и есть жизнь? Во сне жизнь моего я прерывается, в смерти этого нет...») [14]. Обыкновенный человек - один из героев произведений, засыпая, может лишь прикоснуться к мирам, уже созданным чьим-то воображением, но изменить их не в состоянии. Не наделенный даром воображения, он становится лишь наблюдателем «потусторонней» реальности, не способным активно воздействовать на ее основы.
Сон может быть оценен в пушкинском мире двояко (сон творческий и сон хладный), но его отсутствие всегда сопровождается отрицательными коннотациями, как в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830) [1; т. 3; с. 150; об этом стихотворении - 15, 6]. Заметим, что в пушкинской художественной реальности творчество возможно и во время бессонницы, однако оно значительно отличается от творчества как «сновидчества». В первом случае творчество отражает «поступь» судьбы, для «художника» негативную, во втором оно связано с освобождением от влияния судьбы и переходом в собственный художественный мир. В качестве примера можно привести описание ночного творения Моцарта: <.. .> Намедни ночью Бессонница моя меня томила, И в голову пришли мне две, три мысли. <...> Представь себе... <...> Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...» [1; т. 7; с. 184-197].
Ночь для Пушкина - творческое время («<.. .> яркие виденья / С неизъяснимою красой, / Вились, летали надо мной / В часы ночного вдохновенья...» («Разговор книгопродавца с поэтом», 1824) [1; т. 2; с. 290-294]). Состояние бессонницы, заявленное в заглавии как нечто специфическое, отлично от обыкновенных ночных творческих бдений, воспринимаемых как род сна: Но гаснет краткий день<.. .> И забываю мир - и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне... («Осень», 1833) [1; т. 3; с. 318-321] Если сон связан с поэзией, уводящей лирического субъекта в вечность, то бессонница - это состояние погружения в поток времени, обретения своего места в нем и попытки понять смысл жизни. Творческий сумрак (значимая характеристика которого - размытость, подвижность, возможность возникновения видений) заменяется мраком, который генетически родствен мраку из «южных» строк, связанных с неудавшейся попыткой понять и принять смерть («Ты, сердцу непонятный мрак / Приют отчаянья слепого / Ничтожество, пустой призрак, / Не жажду твоего покрова» (1821) [1; т. 2; с. 417]). Смерть как обезличивание - ничтожество, предполагающее для поэта лишение творческих возможностей (такое восприятие смерти возникает в «южной» лирике) оказывается закономерным итогом мышьей беготни жизни.
«Творческое» время у Пушкина слито с вечностью, устремлено в прошлое и будущее. «Родовое» время также направлено в вечность, понимаемую как циклическая смена времен. Ночь, лишающая сна (она становится спящей, как бы «присваивая» себе сон лирического субъекта), представляет собой нечто «индивидуальное» и, соответственно, «конечное» в силу конечности существования «я» в мире энтропийного времени. Лишенная смысла (спасительного ухода в сон-творчество), жизнь лирического субъекта движется к концу, ничего после не предполагающему, а потому прошедший день воспринимается как утраченный и может вызвать лишь сожаление:
<.> Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
(«Пора, мой друг, пора!...», 1834) [1; т. 3; с. 330]
«Творческая» ночь полна движения, разнообразия, ее течение похоже на движение волн свободной реки:
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут. («Осень») [1; т. 3; с. 318-321]
«Спящая» ночь связана с однообразным и однозвучным, затягивающим, скучным повторением определенного набора действий («шопот», ропот, лепетанье, беготня). Лирический субъект пытается противостоять этому гипнотическому наваждению, усилием собственной воли создавая вектор устремленности вовне - к поиску смысла.
Открытая концовка стихотворения - возможность преодолеть «замкнутый круг» бессонницы и направить движение в мир творчества, которое и составляет смысл жизни поэта. Погружение в сон (или близкое к нему состояние) необходимо для перехода в «волшебные края» [1; т. 2; с. 135] поэзии. Переход этот осуществляется в состоянии вдохновения, которое связано с воображением и воспоминанием.
Библиографический список
1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994 - 1997.
2. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб, 1999. 400 с.
3. Гершензон М.О. Статьи о Пушкине. М., 1926.
4. Грехнев В.А. Лирика Пушкина: о поэтике жанров. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1985. С. 40.
5. Державин Г.Р. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1957. С. 178-191.
6. Зайонц Л.О. «Парки бабье лепетанье.» (комментарий к реплике Л.В. Пумпянского) // Тыняновский сборник. Девятые Тыняновские чтения. М., 2002. С.268-284.
7. Иваницкий А.И. Универсалии поэзии как жизненная программа (На материале пушкинской лирики 1813-1824 гг.) // Универсалии русской литературы. Воронеж: Воронежский государственный университет; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 355-366.
8. Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: «REFI-book», 1994. С. 57-205.
9. Ремизов А.М. Огонь вещей. Сны и предсонье. М.: Сов. Россия, 1989. С.145.
10. Савинков С.В., Фаустов А.А. Элегия и вопрос об авторском «бытии» в «околопушкинской» культуре // Жизнь и судьба малых литературных жанров. Материалы межвузовской научной конференции. Иваново, 7-10 февраля 1995 года. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 1996. С. 53.
11. Сулемина О.В. В поисках самого себя: поэт в лирике А.С.Пушкина 1814-1824 гг. // Вестник Тамбовского государственного университета. Сер.: Гуманитарные науки. Тамбов, 2011. Вып.2(94). С.175-179.
12. Фаустов А.А. Фрагмент в лирике Пушкина // Болдинские чтения. Н. Новгород, 2004. С. 60-69.
13. Цивьян Т.В. О ремизовской гипнологии и гипнографии // Серебряный век в России. М., 1993. С. 299-338.
14. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и писем. Т. 1. М.: «Наука»,1991. С.458-459.
15. Якобсон Р. О «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» // Работы по поэтике / Сост. и общ. ред. М.Л. Гаспаров. М.: Прогресс, 1987. С. 198-205.
16. Curtius E. R. The pleasans // European literature and the Latin Middle ages. Princeton: Princeton Univ. Press, 1990. Pp. 195-200.
17. Kahn A. Pushkin's lyric intelligence. Oxford, New York: Oxford University Press, 2008. P. 55.
References
1. Pushkin A.S. Complete Works: in 19 v. M.: Sunday, 1994-1997.
2. Gasparov B.M. Pushkin's Poetic language as a fact of history of the Russian literary language. St. Petersburg, 1999. 400 p.
3. Gershenzon M.O. Articles on Pushkin. M., 1926.
4. Grekhnev V.A. Pushkin's lyrics: the poetics of genres. Gorky: Volga-Vyatka book Publishing House, 1985. P. 40.
5. Derzhavin G.R. Poems. L.: Sov. writer, 1957. Pp. 178-191.
6. Zajonc L.O. «Parks woman's babble ...» ( comment on L.V. Pumpiansky's replica) // Tynianov compilation. 9th Tynianov reading. M., 2002. Pp. 268-284.
7. Ivanitsky A.I. Universal poetry as a vital program (On a material of Pushkin's poetry of 1813-1824) // Universals of Russian literature. Voronezh: Voronezh State University; Aleinikovs Publishing House, 2009. Pp. 355-366.
8. Kerlot K.E. Dictionary of symbols. M.: «REFI-book», 1994. Pp. 57-205.
9. Remizov A.M. Fire of things. Dreams and predreaming. M.: Sov. Russia, 1989 . P.
145.
10. Savinkov S.V., Faustov A.A. Elegy and the question of author's being in «okolopushkinskaya» culture // Life and Fate of small literary genres. Materials of Interuni-versity Scientific Conference. Ivanovo, 7-10 February 1995. Ivanovo: Ivanovo State University, 1996. P. 53.
11. Sulemina O.V. Finding himself: poet at Pushkin's lyrics of 1814-1824 years // Bulletin of Tambov State University. Ser. Humanities. Tambov, 2011. Issue 2 (94). P.175-179.
12. Faustov A.A. Fragment in the lyrics of Pushkin // Boldino reading. Nizhny Novgorod, 2004. Pp. 60-69.
13. Tsivyan T.V. About Remizov hypnology and hypnografy // Silver Age in Russia. M., 1993. Pp. 299-338.
14. Chaadaev P.Ya. Complete Works and Letters. V. 1. M.: Nauka, 1991. Pp. 458-459.
15. Jacobson R. About «Lyrics composed by night during insomnia» // Works on poetics / Comp. and Ed. M L. Gasparov. M.: Progress, 1987. Pp. 198-205.
16. Curtius E.R. The pleasans // European literature and the Latin Middle ages. Princeton: Princeton Univ. Press, 1990. Pp. 195-200.
17. Kahn A. Pushkin's lyric intelligence. Oxford, New York: Oxford University Press, 2008. P. 55.
