CC BY
111
УДК 82-1
Воронежский государственный технический университет
канд. фил. наук, ст. преп. кафедры русского языка и межкультурной коммуникации Сулемина О.В. Россия, г. Воронеж, тел. +7(473) 248-17-33 e-mail: [email protected]
Voronezh State Technical University
The chair of Russian Language and Cross-
Cultural Communication
PhD, senior lecturer
Sulemina O.V.
Russia, Voronezh,
+ 7(473) 248-17-33
e-mail: [email protected]
О.В. Сулемина
РОКОВОЕ ПРОСТРАНСТВО СУДЬБЫ В ПОЭМЕ А.С. ПУШКИНА «МЕДНЫЙ ВСАДНИК»
Судьба и ее взаимодействие с человеком всегда живо интересовали А.С. Пушкина. С нашей точки зрения, особенно ярко тема судьбы представлена в поэмах. В данной работе она предстает как злой рок, который играет с человеком, разрушая установленный ход его жизни. Мы рассматриваем реконструкцию А.С. Пушкиным «пространства судьбы» в поэме «Медный всадник». Здесь судьба - это действующее лицо, она вступает в противоборство с Петром I. Герой, обыкновенный человек, оказывается вовлеченным в эту схватку и под влиянием разъяренной стихии теряет себя. Судьба неразрывно связана со страхом, который выступает ее агентом, разрушая человеческое сознание. Страшное пространство судьбы, в котором вынужден существовать человек, приводит его к жизненной катастрофе, преодоление воли рока возможно только через смерть и катарсическое очищение страданием.
Ключевые слова: судьба, рок, смерть, Петербург, страх, творчество.
A.S. Pushkin has always been vividly interested in fate and its interaction with man. From our point of view, the theme of destiny is shown clearly in poems. In this paper it appears as an evil rock that plays with a man destroying the established course of his life. We consider the reconstruction of A.S. Pushkin's «space of fate» in the poem «The Bronze Horseman». Here fate is an actor, it comes into conflict with Peter I. A hero, an ordinary person, gets involved in this fight and loses himself under the influence of an enraged disaster. Fate is inextricably linked with fear which acts as its agent destroying human consciousness. The terrible space of fate in which a person is forced to exist leads him to a life catastrophe, the overcoming of the will of fate is possible only through death and cathartic purification by suffering.
Key words: fate, fate, death, Petersburg, fear, creativity.
Тема Судьбы (которая здесь выступает скорее как действующее лицо, чем как философская категория, в связи с чем мы сочли возможным написание с заглавной буквы) занимает в творчестве А.С. Пушкина особое место. Так или иначе, герои или сам лирический субъект-поэт встречаются с Судьбой в произведениях, относящихся ко всем периодам его творчества. Судьба может проявиться в качестве злого рока или, на-
Сулемина О.В., 2017
O.V. Sulemina
THE FATAL SPACE OF DESTINY IN A.S. PUSHKIN'S POEM «THE BRONZE HORSEMAN»
оборот, быть близкой к божественной воле и благосклонной, порой она реализуется как слепая сила, лишенная положительных или отрицательных коннотаций.
В данной работе мы обратимся к теме рока в поэме «Медный всадник» (1833) [1, 5, с.131-150], и совершим экскурс в особое «пространство Судьбы» [13, с.181], где разворачивается картина противоборства надличностных сил (воли чудотворного строителя Петра и бури, «божией стихи(и)») (Другое прочтение поэмы: [8, с.157-186]), в которое оказывается роковым образом втянут обыкновенный человек (Евгений). Интерес Пушкина к этой теме проявляется еще в сатирическом стихотворении 1825 года: «Брови царь нахмуря, / Говорил: "Вчера / Повалила буря / Памятник Петра"») [1, 2, с.379].
Сначала «обрисуем» «портреты» борющихся сил. Не забывая о сложности фигуры Петра (его восприятия не только как исторического лица, но и обожествления или уподобления антихристу, что не раз подробно описывалось [11, с.44-64]), мы сконцентрируем свой взгляд на творческих способностях чудотворного строителя.
Размышления Петра о будущем строительстве города очень похожи на поэтические [1, 4, с.315]:
На берегу пустынных волн Бежит он, дикой и суровый,
Стоял он, дум великих полн, И звуков и смятенья полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко На берега пустынных волн,
Река неслася; <...> В широкошумные дубровы...
И лес, неведомый лучам (Поэт, 1827) [1, 3, с.65]
В тумане спрятанного солнца, Кругом шумел.
Думы Петра сродни поэтическому воображению: они основаны на глубоком понимании природы (В понимании Пушкина, воображение - «гениальн(ое) знани(е) природы». [1, 11, с.42]):
Природой (курсив здесь и далее мой - О. С.) здесь нам суждено В Европу прорубить окно, Ногою твердой стать при море.
Таково восприятие Петра с точки зрения Автора поэмы, который любит Петербург за его строгость, стройность, свет и поэтичность:
Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгой, стройный вид, <...>Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла...
Представляется, что для Петра созданный им город оказывается чем-то, похожим на нерукотворный памятник лирического субъекта-поэта («рукотворность» города снимается его «вырастанием» из природы по воле Петра). Один Творец (Автор поэмы) приветствует другого (Петра), благословляя его детище:
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо как Россия, Да умирится же с тобой И побежденная стихия; Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!
В этих строках «град Петров» и « вечный сон Петра» сополагаются, что дает возможность говорить о Городе как воплощении творческого начала его создателя, в котором он себя сохраняет; в них же мы видим и образ врага: «финские волны» изображены как побежденный неприятель, желающий мести. (См.: [8, с.159-162; 9, 10]) Помимо вражеской коннотации, волны моря [5] (в совокупности с ветром) служат проявлением сил хаоса, противоположных стройной жизни Петербурга (и державному течению Невы). Именно проникновение хаоса в жизнь петербургского гармоничного космоса («ужасная пора»), вызывает страшные, апокалиптические последствия:
Нева металась, как больной <...>И ветер дул, печально воя. <...>Ужасный день! Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури... И спорить стало ей не в мочь.... <...>Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова. <...>И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась.
Перед нами разворачивается картина заболевания обыкновенно гармоничной Невы под действием моря и бури. Буря в пушкинском художественном мире связана с проникновением сил хаоса за границы упорядоченного течения жизни. Именно в бурную непогоду происходит появление (и проявление) «нелюдей» (напр., утопленника («Утопленник», 1828 [1, 3, с.117-119]), ведьмы («Гусар»,1833 [1, 3, с.300-303]), бесов («Бесы», 1830 [1, 3, с.226-227]) и т.д.); буря связана с войной («Наполеон», 1821 [1, 2, с.192-194]; «Стамбул гяуры нынче славят...»,1830 [1, 3, с.247-248]), бунтом («Кто, волны, вас остановил», 1823 [1, 2, с.258]; «Андрей Шенье», 1825 [1, 2, с.352-356]). Бурным состоянием окружающего мира сопровождается появление враждебного «Другого» (рока, стихии и т.д.) в непосредственной близости от человека. В этой связи можно
упомянуть стихотворение Г. Р. Державина «На выздоровление Мецената»(1781) [Ср.: 6, с.94-96], где в связи с приближением смерти возникает метафорическая картина бури:
Тут ветер, страшно завывая, Ударил в лес — и лес завыл; Из бездн восстали пенны горы, Брега пустили томный стон; Сквозь бурные стихиев споры Зияла тьма со всех сторон.
Эти строки подтверждают литературную «узаконенность» «стихийности» проникновения Судьбы (в данном случае смерти) в частную жизнь человека.
Знаменательно пожелание пушкинского лирического субъекта в раннем стихотворении «К Н. Г. Ломоносову»(1814) [1, 1, с.58]:
Дай бог, чтоб грозной непогоды Вблизи ты ужас не видал, Чтоб бурный вихорь не вздувал Пред челноком шумящи воды! -
где Судьба в жизни человека соединяется с покоем, счастьем, любовью и дружбой, а «бурный вихорь» вызывает ассоциации с роком.
Именно роковая непогода, проникая в стройный ход петербургской жизни, превращает Неву в остервенелого зверя и крушит все, что оказывается незащищенным на ее пути. Увидеть вблизи картину грозы, подобную нарисованной в упомянутом нами стихотворении, выпало Евгению, бедному герою пушкинской поэмы, о котором Автор ведет свой печальный рассказ. (Интересно, что в стихотворении «Еще одной высокой, важной песни...»(1829) «Умолкнувш(ая) лир(а) / В разрушенном святилище <...> / <...> издает <...><?>, / Когда столбы его колеблет буря, Печальный звук!» [1, 3, с.192-193])
Чтобы яснее представить, почему именно этот герой настолько пострадал от действия хаотических сил, обратимся сначала к его «биографии»:
Прозванья нам его не нужно, Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало, И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало; Но ныне светом и молвой Оно забыто. Наш герой Живет в Коломне; где-то служит, <...>и не тужит Ни о почиющей родне, Ни о забытой старине.
Евгений «представляет смиренно-созидательную культуру <...>, не возвышающуюся к социальной гордыне» [8, с.168], но он лишен основы бытия и четкого места в
мире («где-то служит», «смиренный уголок <...> кое-как <...> устроит»), и поэтому оказывается игрушкой хаотических роковых сил. Хотя беда, его постигшая, может восприниматься в таком контексте и как воздаяние: позабывший о собственной родне герой, тем не менее, мечтает, чтобы его похоронили внуки, то есть желает для себя того, чего сам не делает. Мечты Евгения направлены в сферу семейной, родовой жизни, из которой, как говорилось выше, он исключен. Это псевдо-поэтическое мечтанье сродни пушкинским вариациям творчества во время бессонницы, то есть служит знаком приближения враждебного «Другого».
Волненье героя отнюдь не поэтическое, это не преобразующее мир вдохновение -это последняя попытка избежать приближения рока, которое герой ощущает:
Так он мечтал. / <... > он желал, Чтоб ветер выл не так уныло И чтобы дождь в окно стучал Не так сердито...
В «зазор», возникающий между мечтой героя и его положением в мире, и проникает роковая сила, легко круша все на своем пути. Когда Евгений закрывает «сонны очи», он как будто переходит в иномирное пространство хаоса-наводнения, где обыкновенный ход вещей переворачивается: под действием проникших на территорию петербургской космической упорядоченности хаотических злых волн сам город превращается в мифологическое морское чудовище. «Теневая сторона» Города, которая была скрыта в его державном состоянии, проявляется во всем своем ужасе и безобразии:
Осада! приступ! злые волны, Как воры, лезут в окна. Челны С разбега стекла бьют кормой. <...>Гроба с размытого кладбища Плывут по улицам!
Наводнение, своеобразная «проверка на прочность» (воспринимаемая людьми как кара божья) открывает, что Город лишен своих основ, вследствие чего и всплывает, как тритон. Образ размытого кладбища здесь не случаен. От него можно провести линию к «публичн(ому) кладбищ(у)» из стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу...» [1, 3, с.422-423]:
Решетки, столбики, нарядные гробницы, Под коими гниют все мертвецы столицы, В болоте кое-как стесненные рядком, Как гости жадные за нищенским столом, <... > Могилы склизкие, которы также тут Зеваючи жильцов к себе на утро ждут, -Такие смутные мне мысли всё наводит, Что злое на меня уныние находит. Хоть плюнуть да бежать...
При виде обезличенного, лишенного родового колорита кладбища лирический субъект испытывает злое уныние, являющееся выражением ужаса-тоски перед обезличиванием, абсолютным исчезновением человека, жизнь которого индивидуальна и исключена из циклической вечности рода-природы.
Сновидческий катастрофизм происходящих с героем событий «разрывает» реальность [13, с.200-213], и его восприятие трансформируется в некое продолжение кошмарного «сновидчества»:
Его мечта.... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
Риторические вопросы даны с точки зрения Евгения; они подтверждают ничтожность и ужас жизни, оторванной от бытийных основ (если в самом начале поэмы Евгений изображен «отделенным» от родовой основы метафорически, то сейчас эта метафора реализуется в водном пространстве, разъединяющем его с мечтой о семье и Парашей).
Демоническая сила воды, привнесенная влиянием злых волн и «вылившаяся» в «оборотничество» Невы, «захватывает» Евгения во время его путешествия на остров. [13, с.213-214] Евгений устремляется к «своей мечте» по все еще кипящим «злобн(ым) волн(ам)», что окончательно передает его во власть черной, злой, хаотической стихии. «Волны страшные» позволяют Евгению и его перевозчику (лодка, находящаяся вблизи еще бушующей Невы напоминает о челнах, которые стали ворами, и, конечно, о челне Харона, и придает перевозчику демонические черты) добраться до острова - пространства, где продолжается реальность ужасного «сна» - наводнения (или находится «царство» рока-Судьбы).
Герой окончательно теряет связь с реальностью: «узнать не может», «бежит, не помня ничего» и, после встречи с Судьбой, «полон сумрачной заботы», теряет рассудок. Можно сказать, что разум Евгения, как и его самоидентичность, вытесняют «Мятежный шум / Невы и ветров»; он будто становится «одержим» демонической стихией (которая, однако, служит орудием искупления): реальность для него замещает «какой-то сон». Герой превращается в некое полу-существо («ни зверь ни человек, / Ни то ни сё, ни житель света / Ни призрак мертвый...» [2; 13, с.213-234]), «оглушен <...> шумом внутренней тревоги».
Пробыв в «полумертвом» состоянии довольно длительное время и оказавшись на берегу Невы (пребывая на границе перехода между мирами), Евгений «вспомнил живо <... > прошлый ужас» (проснувшись!). Воплощением этого ужаса для героя оказался «кумир <... > на бронзовом коне». Ужасное воспоминание Евгения все еще диктуется «внутренним шумом», овладевшим им и рисует демоническую составляющую образа Петра, «Того, чьей волей роковой / Под морем город основался». Здесь мы видим восприятие Петра со стороны моря-врага (чья злая воля еще владеет Евгением):
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной, "Добро, строитель чудотворный!" -Шепнул он, злобно задрожав...
Злобная дрожь и вскипевшая кровь Евгения сродни злому кипению волн Невы под действием « буйной дури» финских вод. Гнев Петра в таком случае обращается на бунтующую стихию, проявившую себя в Евгении. (Ср. восприятие памятника Петру как «живого» хранителя города в стихотворении П. А. Вяземского «Петербург. (Отрывок)» (1818): « Се Петр, еще живый в меди красноречивой! / <...> Он царствует еще над созданным им градом, / Приосеня его державною рукой, / <...> Пускай враги дерзнут, вооружаясь адом, / Нести к твоим брегам кровавый меч войны, / Герой! Ты отразишь их неподвижным взглядом, / Готовый пасть на них с отважной крутизны». [3, с.426]) «Тяжело-звонкое скаканье» [4, с.319] Медного Всадника вытесняет из слуха Евгения «мятежный шум Невы», освобождая его от «содержания». «Боязнь() дик(ая)» заменяется в сознании Евгения «смятеньем» и смущением при виде Памятника Царю. «Ожившая» (оживает она в воображении Евгения, пораженном ужасными событиями) статуя [14, с.149] оказывается не мертвым истуканом, а частью «выросшего» «из тьмы лесов, из топи блат» города. «Оживший» покровитель Города возвращает «подданного» в сферу своего влияния. Теперь Евгений может достигнуть «пустынн(ого) остров(а)», где через смерть у порога «ветхого домика» [Ср.: 14, с.149] (возможность «перехода») и похороны «ради бога» (окончательный переход) приобщается к циклической жизни рода.
Подводя итог описанию страшной реальности «Медного Всадника», можно сказать, что образы Петра и стихии, с которой он противоборствует (или, при прочтении действия стихии как божьего суда, даже «сотрудничает») равны друг другу по месту, занимаемому в художественной реальности, и по силам. Соревнуясь между собой, они никак не учитывают ценность жизни обыкновенного человека, одного из многих, если только он (как Евгений) не оказывается «предметом» их спора. Сам подобный спор и его разрешение для человека катастрофичны (несмотря на катарсический выход из индивидуального времени в сферу времени родового, Евгений теряет любовь, мечту и разум). Мир, служащий ареной описанного выше противоборства, подчиняется действию сил Судьбы в ее «роковом» воплощении; в таком мире любой, кто мечтает о маленьком «частном» счастье, будет его лишен.
Библиографический список
1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 19 т. / А.С. Пушкин. - М.: Воскресенье, 1994 - 1997.
2. Альми И.Л. Образ стихии в поэме «Медный всадник» // Болдинские чтения. -Горький, 1979. - С. 16-27.
3. Вяземский П.А. Стихотворения / П.А. Вяземский. - Л.: «Советский писатель», 1958. - 488 с.
4. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка / Б.М. Гаспаров. - СПб.: «Академический проект», 1999. - 400 с.
5. Делюмо Ж. Ужасы на Западе / Ж. Делюмо. - М.: Голос, 1994.
6. Державин Г.Р. Стихотворения / Г.Р. Державин. - Л.: Сов. писатель, 1957. - 469 с.
7. Евдокимова С. Медный всадник: история как миф // Russian Literature. - 1990. -V.XXVIII-IV. - P.441-460.
8. Иваницкий А.И. Чудо в объятиях истории (Пушкинские сюжеты 1830-х годов) / А.И.
Иваницкий. - М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2008 - 473 с.
9. Краснов Г.В. «Медный всадник и его традиции в русской поэзии» / Г. В. Краснов // Болдинские чтения. - Горький, 1977. - С. 94-105.
10. Кузнецова И. А. «Медный всадник» в контексте пушкинского творчества 30-х годов / И. А. Кузнецова // Литературные произведения XVIII - XX веков в историческом и культурном контексте. - М., 1985. - С. 50-59.
11. Песков А. Памятник Петру Первому работы Фальконе / А. Песков // Семиотика страха / [под ред. Норы Брукс и Франсиса Конта]. - Париж - Москва, 2005. - С. 44-64.
12. Таборисская Е.М. Своеобразие темы безумия в произведениях Пушкина 1833 г. // Пушкинские чтения в Тарту. - Таллин, 1987. - С.28-29.
13. Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки / А. А. Фаустов. - Воронеж: ВГУ, 2000. - 321 с.
14. Фаустов А. А. Герменевтика личности в творчестве А. С. Пушкина (две главы) / А. А. Фаустов. - Воронеж : РИЦ ЕФ ВГУ, 2003. - 240 с.
15. Эпштейн М. Фауст на берегу моря (Типологический анализ параллельных мотивов у Пушкина и Гёте) / М. Эпштейн // Вопросы литературы. - 1981. - № 6. - С. 89-110.
References
1. Pushkin A.S. Complete works: in 19 volumes / A.S. Pushkin. - M.: Sunday, 1994-1997.
2. Almie I.L. The image of the elements in the poem «The Bronze Horseman» // Boldin Readings. - Gorky, 1979. - P. 16-27.
3. Vyazemsky P.A. Poetry / P.A. Vyazemsky. - L.: «Soviet writer», 1958. - 488 p.
4. Gasparov B.M. Pushkin's poetic language as a fact of the history of the Russian literary language / B.M. Gasparov. - SPb.: «Academic Project», 1999. - 400 p.
5. Delumo J. Horrors in the West / J. Delumo. - Moscow: Golos, 1994.
6. Derzhavin G.R. Poetry / G.R. Derzhavin. - L .: Sov. writer, 1957. - 469 p.
7. Evdokimova S. The Bronze Horseman: History as a Myth // Russian Literature. - 1990. -V.XXVIII-IV. - P.441-460.
8. Ivanitsky A.I. Miracle in the embrace of history (Pushkin's stories of the 1830s) / A.I. Ivanitsky. - M.: Rus. State. Humanit. University, 2008 - 473 p.
9. Krasnov G.V. «The Bronze Horseman and His Traditions in Russian Poetry» / G.V. Krasnov // Boldin Readings. - Gorky, 1977. - P. 94-105.
10. Kuznetsova I.A. «The Bronze Horseman» in the context of Pushkin's creation of the 1930s / I.A. Kuznetsova // Literary works of the XVIII-XX centuries in the historical and cultural context. - M., 1985. - P. 50-59.
11. Peskov A. Monument to Peter the First work by Falcone / A. Peskov // Semiotics of fear / [ed. Nora Brooks and Francis Comte]. - Paris-Moscow, 2005. - P. 44-64.
12. Taborisskaya E.M. Peculiarity of the theme of insanity in the works of Pushkin in 1833 // Pushkin readings in Tartu. - Tallinn, 1987. - P.28-29.
13. Faustov A.A. Author's behavior of Pushkin: Essays / A.A. Faustov. - Voronezh: VSU, 2000. - 321 p.
14. Faustov A.A. Hermeneutics of personality in the works of Alexander Pushkin (two chapters) / A. Faustov. - Voronezh: VSU, 2003. - 240 p.
15. Epstein M. Faust on the Seashore (Typological Analysis of Parallel Motives in Pushkin and Goethe) / M. Epstein / Literature. - 1981. - No. 6. - P. 89-110.
УДК 82.09
Воронежский государственный технический университет
канд. филол. наук, доцент кафедры русского языка и межкультурной коммуникации
Скуридина С.А.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(920)404-04-48 e-mail: [email protected]
студент 2 курса направления «Журналистика» Хрупин А.В.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(951)875-21-64 e-mail: [email protected]
Voronezh State Technical University The chair of Russian Language and Cross-Cultural Communication PhD, associate professor
Skuridina S.A.
Russia, Voronezh, +7(920)404-04-48 e-mail: [email protected]
2 year student offield of studying «Journalism»
Khrupin A.V.
Russia, Voronezh, +7(951)875-21-64 e-mail: [email protected]
С.А. Скуридина, А.В. Хрупин
«ЗАПИСКИ ИЗ МЁРТВОГО ДОМА» Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО: О СПЕЦИФИКЕ НАЗВАНИЯ
В статье рассказывается об особенностях названия романа Ф.М.Достоевского «Записки из Мертвого дома». Отмечается несовпадение жанра, обозначенного в заголовке и данного издателем, и указанного в тексте самим Александром Петровичем Горянчиковым. Символичность названия рассматривается с точки зрения реализации мифопоэтической оппозиции живое-мертвое.
Ключевые слова: Ф.М.Достоевский, ономастика, название, «Записки из Мертвого дома», жанр.
S.A. Skuridina, A.V. Khrupin
«NOTES FROM THE MORTAL HOUSE» BY F.M. DOSTOYEVSKY: ABOUT THE SPECIFICITY OF TITLE
The article describes the features of the title of F.M. Dostoyevsky's novel "Notes from the Dead House." There is a discrepancy between the genre, indicated in the title and given by the publisher, and the one mentioned in the text by Alexander Petrovich Gorianchikov himself. Symbolism of the title is considered from the point of view of realization of the mythopoetic opposition alive-dead.
Key words: F.M. Dostoyevsky, onomastics, title, «Notes from the Dead House», genre.
Заглавие в течение последних десятилетий привлекает серьезное внимание исследований, что обусловлено уникальным положением заголовка в тексте, а также многообразием его функций. Заголовок заключает смысл, раскрывает стилистику, жанровое своеобразие произведения с проекцией на поэтику. Название - это смысловая квинтэссенция текста, поэтому часто может рассматриваться как своеобразный ключ к его пониманию. Графическое оформление привлекает внимание читателя к заголовку и воспринимается читателями как наиболее заметная часть художественного произведения. Как пишет С. Кржижановский: «Заглавие - книга ин рестрикто, книга - заглавие ин
Скуридина С.А., Хрупин А.В., 2017
