CC BY
48
УДК 82-1
Воронежский государственный архитектурно-строительный университет канд. филол. наук, ст. преп. кафедры русского языка и межкультурной коммуникации
Сулемина О.В.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(473) 248-17-33 e-mail: [email protected]
Voronezh State University of Architecture
and Civil Engineering
The chair of Russian Language and Cross-
Cultural Communication
PhD, senior lecturer
Sulemina O.V.
Russia, Voronezh, +7(473) 248-17-33 e-mail: [email protected]
О.В. Сулемина
НАУКА «ЧТИТЬ САМОГО СЕБЯ»: «САМОСТОЯНЬЕ» ПОЭТА В ПОЗДНЕЙ ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА
Данная работа представляет собой попытку охарактеризовать «человеческую» составляющую пушкинского лирического субъекта. Описывается его восприятие истории, общества, религии и смерти.
Ключевые слова: лирика, лирический субъект, история, поэт, свобода.
O.V. Sulemina
THE SCIENCE OF «HONOR TO YOURSELF»: POET'S «SELF-IDENTITY»
IN PUSHKIN'S LATE LYRICS
This work represents an attempt to characterize the «human» component of Pushkin's lyrical subject. It describes his perception of history, society, religion and death.
Key words: lyrics, lyric subject, story, poet, freedom.
У каждого человека, проходящего свой земной путь, есть своя история. Для Пушкина история распадается на частную (или родовую, которая «<...> противоположна у Пушкина исторической») [11; с. 87] и государственную сферы. Внешне первая из них находится по отношению ко второй в подчиненном положении, но внутренне она существует и развивается по собственным законам. Свобода человека от государственного и вообще официального давления возможна только в сфере частной жизни, предполагающей возможность свободы внутренней. (Ср.: «Стать частным человеком означает обрести внутреннюю свободу (не отступая однако - в пушкинской системе ценностей -от внешних установлений чести и долга)») [10; с. 117].
К концу 1820-х годов Пушкин воспринимался обществом прежде всего как поэт -существо особенное, не имеющее ничего общего с обыкновенным человеком, - что, собственно, и было целью длительного сотворения своей мифологизированной творче-ско-биографической личности. Это предполагало применение к нему целого ряда бытовавших в обществе «ярлыков» и необходимость следования им. Сам Пушкин в письме
© Сулемина О.В., 2015
П. В. Нащокину 1834 года так характеризовал типичного художника: «беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен; предпочитает всему независимость». [5; т. 15; с. 117] Как видим, образ этот оценивался поэтом негативно.
Когда поэтическая составляющая лирического «я» отошла на второй план, уступая место «человеческой», необходимо было создавать новую концепцию творческой личности. По замечанию И. В. Немировского, с конца 1828 года «поведение поэта перестает носить ярко выраженный публичный характер» [3; с. 5].
Теснота, духота - мотивы, значимые для стихотворений этого периода. Поэта «сдавливает» его человеческое начало. «Все болезненнее для поэта становится ощущение несоответствия свободы творчества и жизненной несвободы, ограничивающей и самое творческую свободу» [13; с. 176]. Привыкшему к бездне поэтического пространства и смысла, собственному уникальному положению и игре по собственным правилам лирическому субъекту трудно воспринимать свой новый путь в узких рамках человеческой жизни. И если смерть поэтического «я» преодолевалась в поэтической реальности, то преодоление границ смерти для человека представлялось возможным только в приобщении к своему роду.
«Обетный гимн» [5; т. 3; с. 192-193] пенатам, [11; с. 12] в котором возникает предположение, что они - «всему причина», по сути, есть гимн родовой основе каждого человека. Лирический субъект объявляет себя жрецом домашних богов. Он уходит из сфер любого внешнего выражения, в том числе и поэтического, в собственную «сер-дечну глубь». Сжатое пространство человеческого бытия открывается в глубине души. Бездна поэтического пространства и смысла оказывается бездной человеческой души. Поэт учится «чтить самого себя» как человека «и тем самым достигает верховной, царственной уединенности и независимости от реальности» [11; с. 12]. Осознание внутренней свободы от окружающего мира позволяет «устремиться навстречу» наличной реальности, не беспокоясь при этом о возможности быть ею «поглощенным».
Обретая себя не только как поэта, но и как человека, Пушкин пытается «примерить» на себя обыкновенный удел, что позволяет избежать исключительности, которая в рамках общества лишает свободы. Уход «в себя» и в собственную частную жизнь связан с освобождением от клише исключительности. В «Отрывках из путешествия Онегина» [5; т. 6; Сс 200-201] поэт, иронизируя, так описывает свои нынешние мечты:
Мой идеал теперь - хозяйка.
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Памятуя о том, что наиболее важные для себя мысли поэт обыкновенно высказывал в иронической форме, эти «прозаические бредни» можно считать знаком его устремленности к обретению дома и человеческого счастья.
Поэт следует своему предназначению по «проселочной дороге», лавируя между литературных и культурных условностей. Человек выбирает общеизвестный путь; подобный выбор обусловлен не подражанием, а циклическим повторением жизни рода в каждом его представителе. В письме Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 года Пушкин подводит итог своего поэтического пути и прочерчивает направление пути человеческого: «До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. <...>
(Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах). Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаи-ваться»[5; т. 14; с. 150].
Обыкновенный человек, формируя семью, тем самым приобщается к родовому бытию, то есть тоже возвращается к своей основе, обретая счастье, которое, как выясняется, оказывается непременным залогом гармоничного бытия личности. Достигнув гармонии с самим собой в поэтической сфере, Пушкин стремится прийти к этому состоянию в собственной жизни через женитьбу. В письме Е. Н. Хитрово от 19-24 мая 1830 года, в ответ на ее послание, выражающее опасение за его поэтическое дарование, и полное романтических штампов, [5; т. 14; с. 411] он утверждает: «<...> я человек средней руки, и ничего не имею против того, чтобы прибавлять жиру и быть счастливым...».
Позднее, в письме П. В. Нащокину 1834 г. Пушкин так объясняет свое желание счастья: «Говорят, что несчастия хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг; какова и моя, как тебе известно» [5; т. 15; с. 116-117].
Если говорить о восприятии счастья поэтическим и человеческим «я» лирического субъекта, можно сделать такие наблюдения: несчастия могут быть результатом исключительного положения поэта в мире, его отъединенности от обычных людей (для поэта «На свете счастья нет, но есть покой и воля» [5; т. 3; с. 330]), поэтическое счастье заключено в творчестве, пребывании в пространстве воображения. Счастье человека становится результатом слияния с жизнью рода; скованность рамками официальной деятельности или светской жизни делают его несчастным. Он ощущает себя «устал(ым) раб(ом)» и стремится вырваться из неволи, возвратясь в свое «домашнее» пространство, которое в «зрелой» лирике, как мы уже говорили, сливается с поэтическим (это «обитель дальн(ая) трудов и чистых нег» [5; т. 3; с. 330]).
В плане продолжения стихотворения «Пора, мой друг, пора...» [5; т. 3; с. 941] [См. анализ источников произведения: 1]. Пушкин прочерчивает путь человеческого «я» от обретения родного дома до смерти: «семья, любовь<.. .> - религия, смерть». Поскольку о значении для человека семейного счастья было сказано выше, обратимся к таким пунктам этого своеобразного «плана», как религия и смерть.
Споры насчет пушкинского отношения к религии также бесконечны, как и, с нашей точки зрения, безрезультатны [2; 6; 9]. Это подтверждают слова самого поэта: «Одному богу известно, помышляю ли я о нем»(подлинник - по-французски) [5; т. 13; с. 114]; «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя...» [5; т. 13; с. 265-266]. Однако нельзя отрицать повышенного внимания в «зрелой» лирике Пушкина к христианству (См. его «каменноостровский цикл» [7; 8; 12, с. 52-66]), которое, по точному замечанию О. А. Проскурина, «видится ему как персональная вера прежде всего, а не как принадлежность к церкви. "Историческая церковь" относится к сфере "мирской власти"» [4; с. 441]. Таким образом, религия для человеческого «я» - категория сугубо индивидуальная, интимная.
Вера позволяет преодолеть ограниченность индивидуального бытия благодаря возможности духа «возлетать во области заочны» («Мирская власть», 1836) [5; т. 3; с. 417] и приобщиться к вечности, вечной любви бога, проявлением которой на земле было сошествие Христа, «чья казнь весь род Адамов искупила». Мысль о любви к ближ-
нему сливается в сознании лирического субъекта с идеей искупления (катарсического освобождения от «себя былого» через душевное страдание):
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.
Человек, осуществляя свободу выбора собственного пути, смиренно отдает себя на милость бога и движется по пути духовного труженика. Как верно замечает Д. И. Черашняя, для поэта путь «самоопределения как индивида рода» связан с необходимостью «самоидентификации духовной личности» [13; с. 164].
Что же значит смерть для лирического субъекта, идентифицировавшего себя в разных, но взаимосвязанных ипостасях: поэта и обычного человека? Его уход из жизни оказывается в итоге шагом в бессмертие. Смерть человеческого «я» предстает как абсолютное слияние с изначальным, родовым потоком жизни, то есть не предполагает конечности. («Выход из публичной (исторической) реальности в родовую позволяет лирическому «я» катарсически преодолеть свою эгоцентрическую отъединенность, а вместе с ней - и зависимость от времени» [11; с. 89].) Такая смерть включена в циклическое движение жизни и подразумевает постоянное возрождение в грядущих поколениях: будущее в рамках рода непременно основано на прошедшем, которое воспринимается как «животворящая святыня» [5; т. 3; с. 242].
Перспективы же, связанные со смертью для поэтического «я», прочерчены во множестве стихотворений и, в итоге, сводятся к его вечной жизни в мифологизированном поэтическом пространстве.
Библиографический список
1. Григорьева Е. Н. Стихотворение А. С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит». (К проблеме завершения текста) // Концепция и смысл: сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб., 1996. С. 115-124.
2. Листов В. С. Новое о Пушкине. История, литература, зодчество и другие искусства в творчестве поэта. М.: Стройиздат, 2000. 448 с.
3. Немировский И. В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб.: Гиперион, 2003. 350 с.
4. Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 462 с.
5. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994 - 1997.
6. Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - начало XX в. / Сост. Р. А. Гальцева. СПб. : Унив. кн., 1999. 591 с.
7. Савченко Т. Т. О композиции цикла 1836 года А. С. Пушкина // Болдинские чтения. Горький, 1979. С. 70-81.
8. Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1982. т. X.
9. Сурат И. Пушкин: биография и лирика. (Проблемы, разборы, заметки, отклики). М.:
Наследие, 2000. 240 с.
10. Тюпа В. И. Парадигмальный архесюжет в текстах Пушкина // Ars interpretandi (Сборник статей к 75-летию профессора Ю. Н. Чумакова). Новосибирск: Изд-во СО РАН, 1997. С. 108-119.
11. Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина. Очерки. Воронеж: Изд. ВГУ, 2000. 321 с.
12. Фомичев С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1981 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкин. комис. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1985. С. 52-66.
13. Черашняя Д. И. Тайная свобода поэта: Пушкин. Мандельштам. Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2006. 308 с.
References
1. Grigorieva E. N. A. S. Pushkin's poem «It's Time, my friend, it's time! Heart asks rest». (To the complete text) // Concept and meaning: collected articles in honor of the 60th anniversary of Professor V. M. Markovich, ed. by A. B. Muratov, P. E. Bukharkina. SPb., 1996. Pp. 115-124.
2. Listov V. S. New about Pushkin. History, literature, architecture and other art in the works of the poet. M.: Stroiizdat, 2000. 448 p.
3. Nemirovsky V. I. Pushkin and the problem of public behavior of the poet. SPb.: Hyperion, 2003. 350 p.
4. Proskurin O. Pushkin's Poetry, or the Movable palimpsest. M.: New literary review, 1999. 462 p.
5. Pushkin A. S. Complete works in 19 T. M.: Sunday, 1994 - 1997.
6. Pushkin in Russian philosophical criticism. The end of XIX - beginning of XX century / Comp. R. A. Galtseva. SPb.: Univ. kn., 1999. 591 p.
7. Savchenko T. T. On the composition of Pushkin's cycle of 1836 // Boldino readings. Gorky, 1979. Pp. 70-81.
8. Stark V. P. the Poem «Fathers of the desert and pure wives...» and the Pushkin's cycle of 1836 //Pushkin. Research and materials. L., 1982, V. X.
9. Surat I. Pushkin: a biography and lyrics. (Issues, discussions, notes, feedback). M.: Heritage, 2000. 240 p.
10. Tyupa V. I. Paradigmatic superplot in Pushkin's texts // Ars interpretandi (Collection of articles to 75th anniversary of Professor Yu. Chumakov). Novosibirsk: Publishing house SB RAS, 1997. Pp. 108-119.
11. Faustov A. A. Pushkin's author behavior. Essays. Voronezh: Publishing House. VSU, 2000. 321 p.
12. Fomichev S. A. Last Pushkin's lyric cycle // Vremennik of the Pushkin's Commission, 1981 / Academy of Sciences of the USSR. Pushkin. the Commission. L.: Nauka. Leningrad. DEP, 1985. Pp. 52-66.
13. Cherashnyaa D. I. Secret freedom of the poet: Pushkin. Izhevsk: Institute of computer science, 2006. 308 p.
