CC BY
59
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
Индивидуализм в произведениях Леонида Андреева
Опубликовано:
Христианское чтение. 1912. № 9. С. 978-1002.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
Индивидуализмъ въ произведеніяхъ Леонида Андреева.
И ОДИНЪ изъ современныхъ русскихъ писателей не пользуется такимъ успѣхомъ у читающей публики, какъ Л. Андреевъ. Произведенія его извѣстны всѣмъ, даже $ мало интересующимся русской литературой, разборы его I разсказовъ и пьесъ можно встрѣтить и въ свѣтскихъ, и въ духовныхъ журналахъ, о немъ пишутъ какъ присялшые литературные критики, такъ и преосвященные архипастыри и профессора духовныхъ академій. Такая широкая популярность Л. Андреева, помимо его таланта и удачи, въ которой нуждается даже талантъ, объясняется тѣмъ, что въ своихъ сочиненіяхъ онъ, какъ въ свое время Горькій, является выразителемъ жизни текущаго момента, писателемъ, сумѣвшимъ уловить и передать въ художественныхъ образахъ мысли, чувствованія, переживанія и стремленія современнаго ему интеллигентнаго общества. Творчество Андреева,—говоритъ одинъ изъ современныхъ критиковъ,—есть «незамѣнимое отраженіе момента». Какая же основная черта произведеній Л. Андреева, какая основная идея его художественныхъ созданій, отразившихъ движенія современной русской мысли? Основной чертой въ произведеніяхъ Л. Андреева является ярко выралсенный индивидуализмъ *) отрицательно-пессимистической окраски. Герои Л. Андреева не хотятъ признабать никакихъ авторитетовъ ни въ области теоріи, ни въ области практики и жизнедѣятельности. Исходнымъ пунктомъ ихъ философіи служитъ мысль и
Cp. М. А. Рейснеръ, „Л. Андреевъ и его соціальная идеологія“. Опытъ соціологической критики. СПБ., 1909 г., стр. 4—5: „Андреевъ проникнутъ индивидуалистическимъ сознаніемъ и является фанатичнымъ послѣдователемъ его“.
убѣжденіе въ томъ, что ихъ личность имѣетъ абсолютную цѣн ность, что она является мѣрою всѣхъ положительно вещей. Нѣтъ ничего выше и цѣннѣе моего я: все не—я, существуетъ лишь постольку, поскольку его признаетъ мое я. Нѣтъ никакихъ «должно» для личности, ни въ сферѣ религіи и морали, ни тѣмъ болѣе въ сферѣ общественныхъ обязанностей, имѣющихъ роковой наклонъ видѣть въ отдѣльномъ индивидуумѣ лишь средство къ устроенію общаго благополучія.
Эти общія разсужденія о творчествѣ Л. Андреева намѣчаютъ два основныхъ тезиса, разъяснить и доказать которые и составитъ задачу настоящей статьи,—первый — основной: герои произведеній Л. Андреева отличаются ярко выраженнымъ индивидуализмомъ; второй—частный: индивидуализмъ
андреевскихъ героевъ есть отображеніе индивидуалистическаго движенія въ современномъ русскомъ обществѣ.
Прежде чѣмъ приступить къ раскрытію перваго тезиса, необходимо указать на слѣдующую характерную особенность въ пріемахъ литературнаго творчества Л. Андреева. Выступивши на литературное поприще въ 1898 г. съ разсказомъ «Баргамотъ и Гараська», Л. Андреевъ на первыхъ порахъ держится въ своемъ художественномъ творчествѣ теоріи реализма, напоминая своими разсказами ближе всего Чехова. Однако, позже, не безъ вліянія, быть можетъ, того же Чехова, Андреевъ все больше и больше отклоняется въ сторону символизма и затѣмъ стилизаціи, смертельно враждебной реализму и быту. Эти новые пріемы творчества приводятъ Андреева, съ одной стороны, къ чрезмѣрному увлеченію фантастическими образами, ближе всего въ духѣ мрачной фантастики Эдгарда По,—увлеченію, вызвавшему такое ѣдкое замѣчаніе у Л. Н. Толстого *),—а, съ другой,—къ своеобразному отношенію къ дѣйствительности и ея фактамъ. Ни дѣйствительность, ни люди не интересуютъ сами по себѣ Андреева: они ему нужны лишь постольку, поскольку въ нихъ онъ хочетъ воплотить заинтересовавшую его идею; побуждаемый всецѣло захватившей его мыслью, Андреевъ не считаетъ предосудительнымъ измѣнять въ своихъ произведеніяхъ дѣйствительность и выводить въ нихъ такія историческія личности,
Э «Онъ меня пугаетъ, а мнѣ и не страшно“. Впрочемъ, В. В. Вру-сянннъ въ своей книжкѣ: „Леонидъ Андреевъ“. Жизнь и творчество. Москва, 1912 г., стр. 68, прим. *, отрицаетъ фактическую достовѣрпость этой фразы.
которыя съ исторіей не имѣютъ ничего общаго, и вообще создавать такіе образы, которые не встрѣчаются въ дѣйствительности. Указанными же обстоятельствами объясняется и то, почему у Андреева нѣтъ типовъ. Его герои не живые люди, а лишь тѣни и силуэты ихъ: настолько идея, символомъ которой они являются, заслонила въ нихъ живой образъ *).
Обращаемся къ первой изъ поставленныхъ задачъ—къ характеристикѣ андреевскихъ героевъ индивидуалистовъ. Выше было упомянуто, что ихъ индивидуализмъ проявляется, съ одной стороны, въ отрицательномъ отношеніи ко всему, что не— я устанавливаетъ для личности, какъ обязанность,—и даже въ отрицаніи всего не—л, а, съ другой,—въ утвержденіи своего личнаго я,—что, впрочемъ, служитъ выраженіемъ одного по существу акта, такъ какъ отрицаніе не—я есть вмѣстѣ съ тѣмъ утвержденіе моего я и утвержденіе только моего я есть отрицаніе не—я. На что же именно направляется отрицаніе андреевскихъ индивидуалистовъ? Прежде всего на отрицаніе въ мірѣ какой бы то ни было разумности и цѣлесообразности, на отрицаніе, въ частности, осмысленности въ человѣческомъ существованіи. Въ мірѣ нѣтъ ни Бога, промышляющаго о вселенной и человѣкѣ, ни благого провидѣнія, а есть только «загадочная и безумно злая сила», тотъ «суровый и загадочный рокъ», который тяготѣлъ «надъ всей жизнію Василія Ѳивей-скаго». Въ разсказѣ «Въ туманѣ» гимназистъ Павелъ Рыбаковъ думаетъ «о печальной и лишенной смысла жизни», «о жизни, въ которой все непонятно и совершается съ жестокой необходимостію». Керженцевъ утверждаетъ, что онъ любитъ жизнь «за ея жестокости, за свирѣпую мстительность и сатанински веселую игру людьми и событіями» 2). Въ разсказѣ «Большой шлемъ» Яковъ Ивановичъ плачетъ отъ жалости къ себѣ и всѣмъ другимъ, несвободнымъ отъ того «безсмысленножестокаго», которое разразилось надъ Николаемъ Дмитріеви-
х) „У Андреева нѣтъ типовъ“,—пишетъ К. И. Арабажинъ („Леонидъ Андреевъ“, стр. 272).—„У него только маски, чрезъ которыя говоритъ намъ самъ авторъ“. Самъ Андреевъ говоритъ о себѣ: „Я низко ставлю матеріальный нарядъ человѣка и беру человѣка въ его духовной сущности, и ищу истинность человѣческой жизни“ (В. В. Брусянинъ, „Леонидъ Андреевъ“, стр. 14). А критикъ К. Чуковскій („Отъ Чехова до нашихъ дней“, стр. 239) считаетъ Л. Андреева „первымъ (по времени) импрессіонистомъ въ русской литературѣ*.
2) II, 10.—Сочиненія Андреева цитируются нами въ изданіи „Знанія“ (тт. I— IV) и „Шиповникъ“ (тт. V—VII).
чемъ. Всѣ люди «покорные рабы требовательной жизни и безотвѣтные слуги грозно молчащаго ничто», — какъ говоритъ Андреевъ въ «Елеазарѣ»,—и это ничто навѣки губитъ всякую радость, всякое счастье, которое создаетъ или можетъ создать себѣ человѣкъ. Подъ мертвыми взорами «ничто» таетъ человѣческое счастье такъ же, какъ растаялъ восковой ангелочекъ, повѣшенный Сашкой у печки (въ разсказѣ «Ангелочекъ»). Въ разсказѣ «Смѣхъ» говорится о томъ, какъ студентъ, не дождавшись на свиданіе горячо любимой дѣвушки, вмѣстѣ съ товарищами замаскированнымъ отправляется на вечеръ, гдѣ была и любимая имъ Евгенія Николаевна. Происходитъ объясненіе студента въ любви: дѣвушка покорена... моментъ, и счастье достигнуто. Но она захотѣла взглянуть въ лицо студенту и увидѣла вмѣсто воодушевленнаго лица «идіотски-спо-койную, непоколебимо равнодушную, нечеловѣчески неподвижную физіономію» маски. Она не могла удержаться отъ смѣха... и счастье уплыло навсегда. Загадоченъ этотъ неумолимо жестокій рокъ, и никогда ни при какихъ усиліяхъ не разгадать его, никогда ни при какихъ стараніяхъ не узнать правды, не узнать истины. Яковъ Ивановичъ (въ «Большомъ шлемѣ») вдругъ озаряется мыслію: умершій партнеръ никогда не узнаетъ о томъ, что у него на рукахъ была большая игра,—никогда. Это слово получило вдругъ такой чудовищный и горькій смыслъ, что Яковъ Ивановичъ упалъ въ кресло и заплакалъ. Въ разсказѣ «Ложь» мужъ, убившій свою жену, которая не говорила ему правды, только послѣ убійства понялъ, что ему не избавиться отъ лжи: опъ убилъ женщину, но осталась ложь, которую самъ же онъ сдѣлалъ безсмертной; и никогда ему теперь не узнать правды, никогда ему не быть счастливымъ. «О какое безуміе,—восклицаетъ онъ,—быть человѣкомъ и искать правды!» *)• Съ понятіемъ неумолимаго и жестокаго рока мы встрѣчаемся и въ произведеніяхъ Метерлинка, Пши-бышевскаго и Гамсуна, но въ то время какъ у нихъ этотъ рокъ изображается активной силой, у Андреева онъ есть начало пассиввое и бездушное и тѣмъ не менѣе жестокое и враждебное человѣку2). Въ «Жизни Человѣка» этотъ злой рокъ выводится въ образѣ «Нѣкоего въ сѣромъ», но полнѣе
*) I, 174.
а) Ср. П. Коганъ, „Очерки по исторіи новѣйшей русской литературы“. Томъ третій. Современники. Выпускъ Л, Москва, 1910, стр. 46—48.
онъ изображенъ подъ видомъ «Стѣны». Стѣна «поднималась прямая и гладкая, и точно разрѣзала небо на двѣ половины. И наша половина неба была буро черная, а къ горизонту темно-синяя, такъ что нельзя было понять, гдѣ кончается черная земля и начинается небо». Грудью и лбами бются объ эту стѣну люди, съ цѣлію пробить ее и выйти на свѣтъ. Но они только раскровянили свои груди, стѣна же, окрасившаяся кровію безумцевъ, «осталась глухой и неподвижной». Ее проклинали, но «сумраченъ и грозно покоенъ былъ взглядъ ея безформенныхъ очей».
Страшенъ рокъ, п страшною онъ дѣлаетъ самое жизнь, которой боится Андрей Николаевичъ, хотѣвшій только бы издали смотрѣть, какъ живутъ другіе («У Окна»). Но некуда уйти отъ «Стѣны», онъ «Нѣкоего въ сѣромъ», и только проклятіями могутъ отомстить люди безсмысленному року. Проклинаютъ этотъ рокъ несчастные, очутившіеся у «Стѣны», проклинаетъ его Человѣкъ: «Я не знаю, кто ты, Богъ, дьяволъ, рокъ или жизнь—я проклинаю тебя».
Ужасна жизнь человѣка. Но неужели же она безпросвѣтна, неужели нѣтъ выхода? Два выхода находятъ герои Андреева. Болѣе слабые изъ нихъ прибѣгаютъ къ самоубійству. Мысль о самоубійствѣ приходитъ въ голову даже малолѣтнему Сашкѣ и Сергѣю Петровичу. «Жизнь показалась ему узкою клѣткою, и часты и толсты были ея желѣзные прутья, и только одинъ незапертый выходъ имѣла она»; этимъ выходомъ и воспользовался Сергѣй Петровичъ, слѣдуя въ данномъ случаѣ наставленію Ницше. Но къ такому разрѣшенію вопроса самъ Андреевъ относится отрицательно, поскольку смерть есть нѣчто «безсмысленное, ужасное и непоправимое», а, съ другой стороны, поскольку и послѣ смерти человѣку не найти правды, не увидѣть свѣта л не узнать свободы и покоя. Въ «Саввѣ» Сперанскій утверждалъ, что «мертвые знаютъ правду», но что же? узналъ ее Лазарь, пробывшій за порогомъ жизни три дня, пришелъ ли онъ оттуда бодрый и радостный? Нѣтъ, изъ его глазъ смотритъ только «непостижимое Тамъ», въ его очахъ пустота, которая мертвитъ все, на что только онъ направитъ ихъ взглядъ. «Это дураки,—говоритъ прокаженный о тѣхъ, которые хотѣли лбомъ пробить стѣну.—Это дураки. Они думаютъ, что тамъ свѣтло. А тамъ тоже темно, и тоже ползаютъ прокаженные и просятъ: убейте пасъ» 1). Въ «Моихъ
Запискахъ» авторъ разсказываетъ о художникѣ, который, возненавидя безсмысленную и безцѣльную жизнь, кончаетъ самоубійствомъ. Сначала авторъ тоже думалъ, что самоубійство дастъ ему свободу, но потомъ онъ приходитъ къ убѣжденію, что и жизнь, и смерть—все обманъ: тюрьма и здѣсь, и тамд>: самый смыслъ слова «свобода» ему кажется идіотскимъ.
Итакъ, смерть не приноситъ человѣку избавленія (какъ это обстоитъ у Ѳ. Сологуба) по той^ простой причинѣ, что нѣтъ загробной жизни, нѣтъ безсмертія, а есть только пустота.
Другимъ путемъ идутъ болѣе сильные индивидуалисты Андреева. Они не капитулируютъ передъ жизнію, а мстятъ ей, какъ, напримѣръ, Сашка, обладавшій «непокорной и смѣлой душой», и вступаютъ съ ней или точнѣе съ судьбой въ борьбу, какъ, напр., Человѣкъ: «Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: Рокъ, дьяволъ или жизнь, я бросаю тебѣ перчатку, зову тебя на бой! Малодушные люди преклоняются предъ твоею загадочною властью, твое каменное лицо внушаетъ имъ ужасъ, въ твоемъ молчаніи они слышатъ зарожденіе бѣдъ и грозное паденіе ихъ. А я смѣлъ и силенъ и зову тебя на бой. Поблестимъ мечами, позвенимъ щитами, обрушимъ на головы удары, отъ которыхъ задрожитъ земля! Эй, выходи на бой!» Ч.
Индивидуалисты Андреева не видятъ смысла въ жизни, не усматриваютъ цѣлесообразности и разумности въ мірѣ, отрицаютъ безсмертіе. Вполнѣ логичнымъ послѣ этого является отрицаніе ими и Бога: если бы былъ Богъ, тогда не было бы безсмысленной жизни и жестокой смерти и, наоборотъ, если есть безсмысленная жизнь и жестокая смерть, тогда нѣтъ Бога, и вѣра въ Него есть только предразсудокъ, проявленіе «неизбывной человѣческой глупости». «Моя мысль», — пишетъ авторъ «Моихъ Записокъ»,—«воспитанная на законахъ строго научнаго мышленія, не можетъ признать ни чудесъ, ни божественности Того, Кто справедливо именуется Спасителемъ міра... Велика Твоя Голгоѳа, Іисусъ, но слишкомъ почтенна и радостна она, и нѣтъ въ ней одного маленькаго, но очень интереснаго штришка: ужаса безцѣльности» 2). Поскольку вѣра въ Бога предразсудокъ, постольку она мѣшаетъ устроенію человѣкомъ «новой жизни», и отсюда Богъ является для анархиста Саввы врагомъ. Когда сестра Саввы — Ляпа спросила ого однажды, есть ли у него врагъ, то Савва отвѣчаетъ: «та-
ѵ) „Жизнь челоиѣка“—У, 148. 2) VII, 60—62.
кой пожалуй, есть: Богъ, Богъ, я говорю, ну Тотъ, Котораго вы называете Спасителемъ». И вотъ Савва ставитъ себѣ задачею побѣдить этого врага и такимъ образомъ избавить людей отъ религіознаго предразсудка. Съ этою цѣлію онъ задумываетъ взорвать динамитомъ чудотворную икону Спасителя. «Динамитъ»,—разсулідаетъ Савва, — «сильнѣе ихъ Бога. А человѣкъ—сильнѣе динамита. Вотъ они (люди) кланяются, вотъ они молятся, вотъ они прямо взглянуть не смѣютъ, холопы поганые, а пришелъ настоящій *) человѣкъ и разрушилъ. Готово!.. И когда такъ будетъ разрушенъ десятокъ ихъ идоловъ, они почувствуютъ, холопы, что кончилось царство ихняго Бога и наступило царство человѣка 2). Докторъ Керженцевъ собирается «взорвать на воздухъ проклятую землю, у которой такъ много боговъ и нгътъ единаго вѣчнаго Бога» 3]. Во имя того человѣческаго царства, которое проповѣдуетъ Савва и которое запечатлѣно характеромъ лжи и зла, предаетъ Христа и Іуда. «Онъ»,—говоритъ преосвященный авторъ статьи: «Индивидуалистическое міросозерцаніе Леонида Андреева»,— «хочетъ свою личность, какъ особую и противоположную, обосновать на союзѣ со Христомъ, ибо признаетъ равное право на существованіе противопололшыхъ индивидуальностей съ разными правдами — доброю и злою: «велика тайна Твоихъ прекрасныхъ глазъ, но развѣ моя меньше?—спрашиваетъ Христа Іуда» 4). Чаще, впрочемъ, андреевскіе индивидуалисты свое отрицаніе Бога строятъ, въ противорѣчіи съ самими собою, на другихъ соображеніяхъ, именно на тѣхъ, на которыхъ обосновывалъ свой «бунтъ» противъ Бога Иванъ Карамазовъ: если въ мірѣ есть несправедливость, если въ немъ страдаютъ люди, то въ мірѣ нѣтъ Бога. Когда Василій Ѳивейскій увидѣлъ себя обманутымъ въ своей вѣрѣ воскресить умершаго крестьянина, онъ кричитъ святотатственно, грозно: «Ему не нужно рая. Тутъ его дѣти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сними съ головы моей вѣнецъ небесный, ибо тамъ-тамъ соромъ и грязью покрываютъ моихъ дѣтей... Такъ зачѣмъ же я вѣрилъ? Такъ зачѣмъ же Ты далъ мнѣ любовь къ людямъ и жалость—чтобы посмѣяться надо мною?» 5). И Ма-
9 Курсивь нашъ. *) „Савва“—IV, 254--255.
*) Курсивъ автора. „Мысль“—И, 53.
4) "Епископъ Георгій, „Индив. мірос. Л. Андреева“ въ журналѣ „Вѣра и Разумъ“ за 1909 г., !№№. 9 и 10. Отдѣльный оттискъ, стр. 17.
II, 190—191.
руся въ пьесѣ «Къ звѣздамъ» въ отчаяніи восклицаетъ: «Что же это? Проклятая жизнь! Гдѣ же Богъ этой жизни, куда Онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачѣмъ жить, когда лучшіе погибаютъ, когда разбита прекрасная форма! Ты понимаешь это, отецъ? Нѣтъ оправданія жизни—нѣтъ ей оправданія» а).
Отвергнувъ вѣру въ Бога и поставивъ на мѣстѣ Бога человѣка и именно настоящаго человѣка, т. е., сильную и свободную личность, не останавливающуюся ради осуществленія своихъ желаній и стремленій даже предъ мыслію объ уничтоженіи всего человѣчества (Савва), Андреевъ вполнѣ логично отрицаетъ обязательность для личности какихъ бы то ни было этическихъ предписаній. Какія же могутъ быть предписанія той свободной личности, которая стоитъ выше всего въ мірѣ и, въ частности, выше всѣхъ не настоящихъ людей? «Я любилъ», — пишетъ Керженцевъ, — «свою человѣческую мысль, свою свободу. Я ничего пе зналъ и не знаю выше своей мысли и я боготворилъ ее. На вершину высокой горы она вознесла меня, и я видѣлъ, какъ глубоко внизу копошились людишки съ ихъ мелкими животными страстями, съ ихъ вѣчнымъ страхомъ предъ жизнію и смертію, съ ихъ церквами, обѣднями и молебнами. Развѣ я не былъ и великъ, и свободенъ. и счастливъ... Царь надъ самимъ собою, я былъ царемъ и надъ міромъ» 2). Но царю вселенной не предписываютъ законовъ, онъ самъ себѣ законъ, ибо въ немъ самомъ мѣра всѣхъ вещей; а если онъ самъ является мѣрою всѣхъ вещей, то ясно, что нѣтъ и не можетъ быть общеобязательныхъ этическихъ законовъ. «Для меня»,—утверждаетъ Керженцевъ,— «нѣтъ судьи, нѣтъ закона, нѣтъ недозволеннаго. Все можно. Вы можете представить себѣ міръ, въ которомъ нѣтъ законовъ притяженія, въ которомъ нѣтъ верха, низа, въ которомъ все повинуется только прихоти и случаю. Я, докторъ Керженцевъ, этотъ новый міръ. Все можно» 3). Но если для андреевскаго индивидуалиста все можно и все дозволено, если для него нѣтъ судьи и закона, тогда для него нѣтъ и различія между добромъ и зломъ,^междѵ нравственнымъ и безнравственнымъ. И Керженцевъ дѣйствительно это утверждаетъ: «Вы скажете»,—пишетъ онъ’ *что нельзя красть, убивать и обманывать потому, что это безнравственность и преступленіе, а я вамъ докажу, что можно
убивать и грабить и что это очень нравственно. И вы будете мыслить и говорить, и я буду мыслить и говорить, и всѣ мы будемъ правы, и никто изъ насъ не будетъ правъ. Гдѣ судья, который можетъ разсудить насъ и найти правду?» 1). Послѣ этого вполнѣ понятнымъ представляется то «глубокое и искреннее презрѣніе», которое Керженцевъ питалъ къ «ходячей морали». Чтобы доказать это презрѣніе, онъ, еще будучи студентомъ 5-го семестра, укралъ 15 рублей товарищескихъ денегъ, которыя и прокутилъ въ ресторанѣ. И его радовало, что онъ сумѣлъ сдѣлать это хорошо и ловко и что онъ могъ смотрѣть прямо въ глаза тѣмъ, кому смѣло и свободно лгалъ. «Но болѣе всего я былъ гордъ тѣмъ,—коворитъ Керженцевъ,— что совершенно не испытываю угрызеній совѣсти» 2). Нагляднѣе всего проявляетъ Керженцевъ свое презрѣніе къ ходячей морали тогда, когда изъ мести къ отвергнувшей его женщинѣ онъ убиваетъ ея мужа, а своего друга. Убійство не смущаетъ Керженцева, потому что для него оно не преступленіе. «Для тѣхъ, кто вѣритъ въ Бога»,—разсуждаетъ онъ,— («есть) преступленіе предъ Богомъ, для другихъ — преступленіе предъ людьми; для такихъ, какъ я, преступленіе предъ самимъ собой. Было бы большимъ преступленіемъ, еслибы, признавъ необходимость убить Алексѣя, я не выполнилъ этого рѣшенія... Не боялся я и самого себя, и это было важнѣе всего» 3).
Гордое признаніе андреевскими индивидуалистами только своего я, царственно возвышающагося надъ всѣми людьми и даже міромъ, приводитъ ихъ не только къ отрицанію «ходячей морали», но и къ презрительному и даже враждебному отношенію ко всѣмъ не—я, ко всѣмъ людямъ. «Онъ не любилъ людей», говоритъ Андреевъ о Сергѣѣ Петровичѣ. Собравшіеся у Стѣны люди лишь по временамъ, только забываясь, веселились и танцовали, но потомъ «съ визгомъ, въ которомъ еще не исчезла радость, мы начинали грызть другъ друга и убивать». Василій Ѳивейскій спрашиваетъ свою дочь Настю: «Ты меня не любишь?»—«Нѣтъ. Я никого не люблю».—«Какъ и я»! и ноздри попа раздулись отъ сдержаннаго смѣха». «Я очень люблю жизнь»,—говоритъ Керженцевъ... «Я люблю себя, силу своихъ мышцъ, силу своей мысли, ясной и точной. Я люблю то, что ----------*---------
9 „Мысль“—И, 47. , г) Курсивъ нашъ. „Мысль“—II, 9.
а) „Мысль“-II, 7—8.
я одинокъ, и не одинъ любопытный взглядъ не проникъ въ глубину моей души съ ея темными провалами и безднами, на краю которыхъ кружится голова... былъ единственный человѣкъ, котораго я уважалъ» *). «Человѣкъ», увѣренный въ себѣ, въ своей силѣ, проходитъ мимо гостей, «точно не замѣчая окружающихъ», и домъ свой онъ построилъ па горѣ, вдали отъ людей и людскихъ заботъ. Николай (изъ разсказа «Въ темную даль») «разносилъ холодъ но всему своему пути», въ его взглядѣ было что-то «страшное, холодно-свирѣпое и отчаянное». Савва не любитъ людей, которыхъ онъ готовъ принести въ жертву своей анархической идеѣ—оголить землю. «А вамъ и не жалко?»—спрашиваетъ Савву монахъ Кондратій. «Ихъ-то?—Они мнѣ тюрьму выстроили, а я ихъ, жалѣть буду? Тебѣ въ голову гвозди вбивали, или нѣтъ? Нѣтъ. Ну, а у меня вся голова гвоздями утыкана—мастера онн гвозди вгонять, пожалѣть ихъ надо»? 2) «Нѣтъ, Савва,»—говоритъ брату Липа,—«ты никого не любишь, ты только себя любишь, свои мечты. Кто любитъ людей, тотъ не станетъ отнимать у нихъ все, тотъ не поставитъ свое желаніе выше ихъ жизни. Уничтожить все! Уничтожить Голгофу!—Ты подумай: (съ ужасомъ) уничтожить Голгофу! Самое свѣтлое, что было на землѣ!» ®)
Не любя людей, индивидуалистъ Андреева не любитъ и всего того, чѣмъ они живутъ, всѣхъ ихъ радостей, горестей, всѣхъ ихъ желаній и стремленій. На вопросъ Анны, что нужно разумѣть подъ суетными заботами, Сергѣй Николаевичъ, директоръ обсерваторіи, расположенной гдѣ-то въ-горахъ, отвѣчаетъ: «Смерть, несправедливость, несчастія, всѣ черныя тѣни земли— вотъ суетныя заботы». «Человѣкъ»,—говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ,—«думаетъ только о своей жизни и о своей смерти—и отъ этого ему такъ страшно жить и такъ скучно, какъ блохѣ, заблудившейся въ склепѣ» * 4)- И авторъ «Моихъ записокъ» прячется отъ людей въ тюрьмѣ, а когда его освободили изъ тюрьмы, онъ самъ строитъ себѣ тюрьму и нанимаетъ сторожа, который слѣдилъ бы за тѣмъ, чтобы заключенный строго соблюдалъ тюремный режимъ.
Относясь отрицательно вообще къ скучной жизни людей и къ ихъ мелкимъ заботамъ о себѣ, Андреевъ въ частности
J) „Мысль“—И, 9—10. 3) „Савва“—IV, 276.
2) „Савва“—IV, 255.
4) „Къ звѣздамъ“—IV, 193.
такъ же отрицательно относится и къ заботамъ человѣка объ устроеніи своей общественной жизни. Въ этомъ отношеніи характерна его драма «Къ звѣздамъ», написанная имъ въ самый разгаръ революціоннаго движенія. Андреевъ помѣщаетъ своего героя—астронома Сергѣя Николаевича куда-то въ горы, поближе къ звѣздамъ и подальше отъ земли, па которой идетъ борьба за свободу. На фронтонѣ его обсерваторіи сдѣлана надпись: «Это храмъ Ураніи. Прочь суетныя заботы! Попирается здѣсь суетная земля—отсюда идутъ къ звѣздамъ» *). Въ этой же пьесѣ, когда Анна, дочь Сергѣя Николаевича, высказывается противъ ученыхъ, которые дѣлаютъ науку предлогомъ, чтобы уклоняться отъ общественныхъ обязанностей», Шмидтъ возражаетъ ей: «Человѣкъ долженъ говорить: «я хочу», обязанность—это рабство» 2). И это потому, что общественныя обязанности, какъ и вообще стрмленіе къ устроенію соціальнаго благополучія, ограничиваютъ личность 3). Нечего и говорить, что если для андреевскаго индивидуалиста не существуетъ закона, судьи и нравственности, то тѣмъ болѣе въ его лексиконѣ не найдется мѣста для словъ: служеніе обществу и самопожертвованіе ради общества. «Я це хочу быть нѣмымъ матеріаломъ для счастья другихъ»,—восклицаетъ Сергѣй Петровичъ, не принадлежавшій къ числу сильныхъ индивидуалистовъ и настоящихъ людей;—«я самъ хочу быть счастливымъ, сильнымъ и свободнымъ и имѣю на это право» 4). Такъ же отрицательно относится Андреевъ и къ экономическимъ вопросамъ. Для него борьба классовъ, борьба богатыхъ и бѣдныхъ есть безсмысленная исторія, создаваемая голоднымъ желудкомъ, Царемъ— Голодомъ. Дѣвушка въ черномъ (изъ «Царя-Голода»), подъ
ч IV, 165. *) IV, 163.
3) Самъ Андреевъ такъ опредѣляетъ свое отношеніе къ общественности: „Русская жизнь сложилась такъ, что каждый россійскій гражданинъ, кому дорого будущее родины, долженъ быть или революціонеромъ, или человѣкомъ перспективы „малыхъ дѣлъ“. Я могъ бы быть только или писателемъ-революціонѳромъ, или писателемъ анализа и синтеза жизни и человѣческаго духа. Совмѣщеніе невозможно! Предстояло рѣшеніе: или уйти въ революцію, или остаться у „малыхъ дѣлъ“ и щекотать себя революціонностію.—„Если хочешь быть революціонеромъ, — будь партійнымъ“,—говорили мнѣ. Но я, какъ и покойный Чеховъ, говорю: партійность для художника—смерть!..“ (В. В. Брусянипъ, „Леонидъ Андреевъ“, Москва, 1912, стр. 15—16).
*•) »Разсказъ о Сергѣѣ Петровичѣ“—I, 94.
которой можно разумѣть русскую интеллигенцію *), не склоняется ни въ сторону богатыхъ, ни въ сторону бѣдныхъ: она презираетъ богатыхъ, но не ратуетъ и за бѣдныхъ. Итакъ, подальше отъ экономическихъ интересовъ, о-тъ экономическихъ вліяній, которыя такъ губительны для личности. Рабочіе одного завода жалуются въ пьесѣ «Царь-Голодъ»: «Мы голодны». «Мы задавлены машинами». «Мы задыхаемся йодъ ихъ тяжестью». Эти машины обезличили человѣка и самого превратили въ машину. «Звонкій рыдающій голосъ: Мы сами части машинъ.—Я молотъ.—Я шелестящій ремень.—Я рычагъ». «Слабый голосъ: Я маленькій винтикъ, съ головою, разрѣзанною на двое...—Я маленькій кусочекъ угля...—Мы машины. Нѣтъ, мы пища для машинъ». Голоса звучатъ испуганно и жалобно. «О страшныя машины! О могучія машины! Будемъ^ молиться. Будемъ молиться машинамъ». Въ заключеніе совершенно обезличенные рабочіе поютъ гимнъ машинѣ: «Кто
сильнѣе всѣхъ въ мірѣ? Кто страшнѣе всѣхъ въ мірѣ? Машина. Кто всѣхъ прекраснѣе, богаче и мудрѣе? Машина. Что такое земля? Машина. Что такое небо? Машина. Что такое человѣкъ? Машина. Машина» а).
Машины обезличиваютъ человѣка, но однѣ ли только машины? Нѣтъ, обезличиваетъ общество, обезличиваетъ вообще общественная, вообще совмѣстная жизнь, въ которой растворяется индивидуальность. Вотъ почему индивидуалисты Андреева не любятъ людей,—и даже города и дома, въ которыхъ живутъ люди глубоко имъ ненавистны, хотя въ то же время и страшны для нихъ. Петровъ (въ разсказѣ «Городъ») боится «огромнаго равнодушнаго города», въ которомъ нѣтъ мѣста для его индивидуальности. Этотъ городъ «колоссальной тяжестью своихъ каменныхъ раздутыхъ домовъ давилъ землю, на которой стоялъ, и идущему человѣку становилось страшно: будто онъ замеръ на одномъ мѣстѣ»3). Городъ—это врагъ индивидуальности.— «Я боюсь города»,—говоритъ авторъ разсказа «Проклятіе звѣря».—«Я боюсь города, его каменныхъ стѣнъ и людей его, у которыхъ маленькія сжатыя кубическія души, имѣющія такъ много дверей и ни одного свободнаго выхода» 4). Его тянетъ вонъ изъ города, на просторъ. Однако, потомъ VI,
VI, 221.
опять является желаніе быть въ городѣ. Но, возвратившись въ городъ, авторъ замѣчаетъ, что онъ все больше и больше обезличивается, что онъ какъ двѣ капли воды становится похожимъ на окружающихъ. Онъ не только дѣлаетъ то, что и другіе, не только одѣвается такъ же, какъ они, но и мыслить начинаетъ одинаково съ другими. — говоря короче — теряетъ свою индивидуальность и растворяетъ свою личность. И сознаніе этого наполняетъ злобою человѣка. По примѣру звѣря, «въ своей грязной лоханкѣ» проклинавшаго «и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо», и человѣкъ хочетъ проклинать городъ. «Послушай, старикъ! Выходи сюда. Я буду рядомъ съ тобою. Мы будемъ проклинать вмѣстѣ. Кричи, громче кричи. Пусть услышитъ тебя городъ и земля, и небо. Громче кричи, старикъ. Тебѣ не долго осталось жить, кричи объ опасности, 'кричи объ ужасѣ этой жизни, кричи о смерти! И проклинай, проклинай, и къ твоему проклятію звѣря я присоединяю мое послѣднее проклятіе человѣка. Городъ! Городъ!»1). Есть одно средство не поддаться нивеллирующему вліянію города — это уйти подальше отъ людей, углубиться въ самихъ себя. Такъ и поступаютъ индивидуалисты, и это то обстоятельство, независимо отъ другихъ еще причинъ, дѣлаетъ героевъ Андреева одинокими для себя и непонятными для другихъ. Одинока Вѣра, дочь о. Игнатія (въ разсказѣ «Молчаніе»), молчитъ она, далекая отъ окружающихъ, отъ отца и матери, и напрасно отецъ умоляетъ ее открыть имъ свою тайну. Она не открываетъ тайны, а уноситъ ее въ могилу. Одинокъ Николай (въ разсказѣ «Въ темную даль»), не понять его окружающимъ, и уходитъ онъ изъ родного дома, несмотря ни на какія мольбы, въ темную даль. Одинокъ и Керженцевъ, который заявляетъ: «Я люблю то, что я одинокъ»»...2) «Одинокій въ пустотѣ вселенной»,—пишетъ онъ далѣе,—«и въ самомъ себѣ не имѣю я друга» 3). «Какъ я чуждъ всѣмъ этимъ людямъ и одинокъ въ мірѣ,—я, навѣки заключенный въ эту голову, въ эту тюрьму»4). Одинокъ Человѣкъ, живущій въ домѣ, построенномъ на горѣ, вдали отъ людей. Одинокъ Савва, который не любитъ никого кромѣ себя. Одинокъ авторъ «Моихъ Записокъ», тюрьму предпочитающій свободной жизни среди людей.
Таковъ индивидуалистъ Андреева. Нѣтъ для него ничего святого, кромѣ его собственнаго, царственнаго я. Но скепти-
цизмъ Андреева разрушаетъ и эту святыню, когда утверждаетъ, что молчитъ, обманываетъ и лжетъ не только дѣйствительность, не только люди, которые Тюхѣ (въ драмѣ «Къ звѣздамъ») представляются рожами или масками, но лжетъ и человѣческое я. Бъ человѣкѣ таятся противорѣчивыя, загадочныя и разрушающія силы, которыя онъ не только не можетъ подчинить своей власти (разсказъ «Бездна»), но которыя онъ не можетъ понять и о существованіи которыхъ онъ и не подозрѣваетъ, какъ Лоренцо въ «Черныхъ Маскахъ». «Зловѣщее одиночество»,—пишетъ Керженцевъ,—«когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда въ самомъ себѣ я окруженъ и задушенъ угрюмо молчащими, таинственными врагами. Куда ни иду я, я всюду несу ихъ съ собою; одинокій въ пустотѣ вселенной, и въ самомъ себѣ не имѣю я друга. Безумное одиночество, когда я не знаю, кто я, одинокій, когда моими .устами, моею мыслію, моимъ голосомъ говорятъ невѣдомые они» *). Бѣда въ томъ, что въ самомъ человѣкѣ нѣтъ правды, въ его душѣ находящаяся «въ кровавой борьбѣ... съ безсмертной правдой непостижимыми путями ложь переходитъ въ правду и правда становится ложью» 2). Ничего выше своей мысли не зналъ Керженцевъ, опъ боготворилъ ее, но она измѣнила ему: ложь она стала выдавать за правду и правду за ложь.
Такъ Андреевъ приходитъ къ абсолютному скепсису, и понятно, почему Савва говоритъ своей сестрѣ: «Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нѣтъ на ней ничего страшнѣе человѣка и человѣческой жизни» 3), почему утверждаетъ и Царь-Голодъ: «я былъ вездѣ, и страшнѣе всего у человѣка» 4).
Таковъ тотъ тупикъ, въ который уперлись всеотрицающіе индивидуалисты Андреева. Дальше идти было некуда; нужно было думать о томъ, какъ выбраться изъ тупика. А выбраться необходимо. Даже Керженцевъ, этотъ ультраиндивидуалистъ, и тотъ взываетъ: «Кто сильный дастъ мнѣ руку помощи?.. Гдѣ найду я то вѣчное, къ чему я могъ бы прилѣпиться съ своимъ жалкимъ, безсильнымъ, до ужаса одинокимъ «я»?» 5).
Какой же выходъ изъ этого ужаснаго положенія указы-
х) „Мысль*'—II, 50—51. *) „Мои записки“—VII, 58.
3) „Савва“—IV, 225. „Царь голодъ“—VI, 18.
5) „Мысль“— II, 51.
вается Андреевымъ? Андреевъ намѣчаетъ три выхода. Первый— это признать за правду ложную по существу мысль о томъ, что въ мірѣ царствуетъ «великая цѣлесообразность, гармонія и красота», что истинная и свободная жизнь возможна только въ тюрьмѣ. Это проповѣдь спасенія людей не правдой, а ложью. «Говоря правду», — пишетъ авторъ «Моихъ Записокъ»,—«я привожу людей къ ошибкѣ и тѣмъ обманываю ихъ; утверждая ложь, привожу ихъ, наоборотъ, къ истинѣ и познанію». Авторъ «Моихъ Записокъ» допускаетъ даже такую святотатственную мысль, что Христосъ поддался искушенію діавола въ пустынѣ, но что въ евангеліи въ разсказѣ объ этомъ событіи допущена неправда 1j.
Большаго вниманія заслуживаетъ другой выходъ, указываемый Андреевымъ въ «Елеазарѣ» ивъ драмѣ «Къ звѣздамъ»: это жить ради самой жизни, жить настоящей минутой. Одинъ только импер. Августъ выдержалъ мертвящій взглядъ Елеазара и именно потому, что «въ страданіяхъ и радости жизни» онъ нашелъ «защиту противъ мрака пустоты и ужаса Безконечнаго». Петя въ драмѣ «Къ звѣздамъ» говоритъ отцу: «Мнѣ теперь такъ хочется жить—отчего это? Вѣдь я попрежнему не понимаю, зачѣмъ жизнь, зачѣмъ старость и смерть? — а мнѣ все равно» 2).
Въ самое послѣднее время Андреевъ нашелъ новый выходъ, уже религіозный, хотя и въ мистической окраскѣ. Василій Ѳивейскій отвергъ вѣру въ Бога, но это потому, что онъ былъ гордъ и требовалъ чуда у Бога, наоборотъ, когда раньше онъ смиренно повѣрилъ Богу, онъ ощутилъ «неизъяснимую и ужасную близость Бога». Эта мысль подробнѣе развивается Андреевымъ въ «Анатемѣ». Анатема—это образъ «преданнаго заклятію» человѣческаго разума, который исчисляетъ числомъ и измѣряетъ мѣрою, т. е., идетъ къ познанію истины путемъ опыта. Но не достигнуть ему этимъ путемъ вѣдѣнія тайнъ Великаго Разума, Начала всякаго бытія. Эти тайны открываются другимъ людямъ: ихъ постигъ бѣдный еврей Лейзеръ, увѣровавшій въ Бога и возлюбившій ближнихъ. Онъ «достигъ безсмертія въ безсмертіи огня», т. е., того таинственнаго мистическаго огня, которымъ очищенъ былъ въ «Черныхъ Маскахъ» Лоренцо. Съ привнесеніемъ Андреевымъ въ его философію религіознаго начала, послѣдняя теряетъ свой *)
*) VII, 49—50.
*) IV,. 193.
сухой и умственный характеръ и широко открываетъ двери чувству благожелательнаго отношенія къ людямъ, которое, хотя и слабо, но слышится и въ пьесѣ «Къ звѣздамъ», и въ «Проклятіи звѣря», и въ «Тьмѣ» и, наконецъ, достигаетъ размѣровъ любви въ «Анатемѣ». Своеобразное, именно въ духѣ теоріи позитивнаго прогресса, освѣщеніе получаетъ это чувство въ самыхъ послѣднихъ произведеніяхъ Л. Андреева, напр., въ написанномъ въ октябрѣ 1911 г. и только что вышедшемъ въ свѣтъ «Сашкѣ Жегулевѣ». Но эти произведенія, начинающія новую полосу въ творчествѣ Л. Андреева, не входятъ въ задачу нашей настоящей статьи.
Обращаясь теперь ко второму тезису, бросимъ ретроспективный взглядъ на судьбу въ русской литературѣ и обществѣ идей індивидуализма съ тѣмъ, чтобы яснѣе представить себѣ ту историческую обстановку, при которой выступилъ съ своими индивидуалистами Л. Андреевъ, и тѣ индивидуалистическія движенія мысли и чувствованій интеллигентнаго общества, которыя онъ отразилъ въ своихъ произведеніяхъ.
Общество, принимая къ себѣ новаго члена и предоставляя ему извѣстныя права, въ то же время налагаетъ на него и опредѣленныя обязанности, ограничивая такимъ образомъ его личность. При этомъ общество всегда имѣетъ тенденцію сократить права индивидуума и даже вызвать его на самопожертвованіе. Съ другой стороны, и индивидуумъ, какъ членъ общества, стремится къ тому, чтобы расширить свои права за счетъ своихъ обязанностей, стѣснительныхъ для его личности. Отсюда между личностью и обществомъ всегда идетъ тайная борьба, которая подъ вліяніемъ тѣхъ или иныхъ историческихъ обстоятельствъ выдвигаетъ на первый планъ то личность, то общество.
На зарѣ русской общественности, т. е., въ началѣ XIX в., въ эпоху расцвѣта романтизма *) въ русской литературѣ за-
*) „Въ міровой скорби конца XVIII и начала XIX вѣка антисоціальныя тенденціи“,—пишетъ проф. Н. А. Котляревскій,—„выражены вполнѣ отчетливо; человѣкъ не только скорбитъ и сожалѣетъ о ближнемъ, онъ ненавидитъ его и презираетъ; и, что всего важнѣе, онъ поднимается на эту ступень противообщественнаго пессимизма не въ силу врожденныхъ ему злобныхъ наклонностей, а движимый все той же любовью, тѣмъ же нравственнымъ гуманнымъ чувствомъ, которое въ немъ оскорблено, принижено и доведено до своего отрицанія“ („Міровая скорбь въ концѣ XVIII и въ началѣ XIX вѣка“. Ея основные этическіе и соціальные мотивы и ихъ отраженіе въ художественномъ творчествѣ. СПБ., 19ІО2, стр. Хііѣ
мѣтно господствуетъ индивидуализмъ 1). Пушкинъ, особенно во вторую половину своей литературной дѣятельности, все дальше и дальше уходитъ отъ общества, какъ объ этомъ свидѣтельствуютъ его стихотвореніи «Чернь», «Поэту». Не безъ вліянія Жуковскаго, а чрезъ него и нѣмецкаго романтизма съ его взглядомъ на поэта, какъ «сына небесъ» * 2), безконечно возвышающагося надъ толпой 3), Пушкинъ замыкается въ тѣсный кругъ интересовъ своей личности. Это-то обстоятельство дало Бѣлинскому, борцу за общественные идеалы, поводъ утверждать (въ 1834 г.), что «Пушкинъ умеръ или можетъ быть только обмеръ на время». Гораздо рѣзче индивидуализмъ проявился въ произведеніяхъ Лермонтова, въ своемъ Печоринѣ давшаго типъ какого-то анархиста, который пришелся, впрочемъ, по душѣ людямъ 40-хъ годовъ, опознавшимъ въ немъ своего 4), и вызвалъ неодобрительный отзывъ со стороны такого общественника, какъ Добролюбовъ 5]. Гоголь, находившійся подъ непосредственнымъ вліяніемъ Пушкина, воспитался въ воззрѣніяхъ родственнаго послѣднему кружка Жуковскаго, Плетнева и кн. Вяземскаго. Какъ они, Гоголь стоялъ въ сторонѣ отъ общественной жизни. Его вниманіе сосредоточилось не на обществѣ, а на личности и ея переживаніяхъ. Онъ и не думаетъ задаваться вопросами, напр., о томъ, что создаетъ
а) Въ началѣ XIX в. большое вліяніе на русскихъ писателей (Пушкина. Лермонтова) оказалъ Байронъ, поэзія котораго, по выраженію проф. Н. А. Котляревскаго, „была послѣдней исповѣдью разочарованнаго и озлобленнаго идеалиста... На этой ступени своего развитія озлобленный гуманистъ—самый рѣзкій выразитель антисоціальныхъ стремленій. Онъ отрицаетъ любовь къ людямъ и состраданіе считаетъ слабостью. Надъ жизнью, въ движеніи которой онъ не участвуетъ, надъ людьми, которыхъ онъ не любитъ и которыхъ презираетъ ы ненавидитъ, возвышается его независимая личность, гордая, сильная... Мрачный герой все же способенъ на страстную любовь, но теперь вся сила такой любви сосредоточена исключительно на немъ самомъ—почему онъ и вырождается въ безпощаднаго, утонченнаго эгоиста“ (Ibidem, XXI—XXII).
2) Ср. характеристику А. С. Пушкина, данную Д. С. Мережковскимъ („Филоеовскія теченія русской поэзіи“. Составилъ П. Перцовъ. СПБ., 18992, с-гр. 44 слѣд.).
3) „Во всѣ времена“,—говоритъ Пушкинъ въ бесѣдѣ со Смирновой,— „были избранные, предводители; это восходитъ до Ноя и Авраама... Ра-зумная воля единицъ или меньшинства управляла человѣчествомъ“.
4) Ср. ироф. Д. II. Овсянико-Куликовскіи, „Исторія русской интеллигенціи“, чгь ть первая, глава У: ІІечорішъ (стр. 107 —116).
•О Ср. статью „Что такое обломовщина“? (Сочиненія Н. А. Добролюбова, т. И, СПБ., 1896Г|, стр. 491—526).
городничихъ, Хлестаковыхъ и т. д. Выведенные имъ въ «Мертвыхъ Душахъ» крестьяне рѣшаютъ глубокомысленные вопросы, напр., о томъ, доѣдетъ ли колесо чичиковской брички до Казани, и ни слова не говорятъ о своемъ житьѣ-бытьѣ. Подъ конецъ Гоголь совсѣмъ ушелъ въ область мистическихъ переживаній своей личности.
Противоположное указанному общественное направленіе начало выявляться въ русской литературѣ въ самомъ началѣ XIX в. и особенно въ 30-е и 40-е годы. Это направленіе исходило изъ кружковъ Станкевича, Герцена и Бѣлинскаго, который еще въ 1834 г. призывалъ человѣка «отречься отъ себя, попрать ногами свое своекорыстное я, дышать для счастья другихъ, жертвовать всѣмъ для блага ближняго, родины, для пользы человѣчества» *). Въ началѣ 40-хъ годовъ, подъ вліяніемъ соціалистическихъ идей Сенъ-Симона, Фурье, Луи-Блана, что золотой вѣкъ не позади, а впереди,* 2) это направленіе развертывается все шире и шире. Правда, реакція 1848—1855 гг. нѣсколько придавила его, на зато оно стремительно развивается послѣ 1855 г. Для политико-экономиста Чернышевскаго общественное благо—это цѣль и принципъ жизни 3). Добролюбовъ стремится къ тому, «чтобы всѣмъ было хорошо». Нужно жить не для себя, а для другихъ, для ихъ пользы. Вотъ лозунгъ людей этого лагеря. Впрочемъ, въ началѣ 60-хъ годовъ этотъ лозунгъ встрѣтилъ протестъ со стороны «дѣтей», воспитавшихся на другихъ по сравненію съ людьми 40-хъ годовъ идеяхъ и сильно увлекшихся естественными науками. Если принципъ жизни польза, а съ другой стороны, въ мірѣ идетъ
*) „Литературныя мечтанія“.
2) „Я въ то время, писалъ Салтыковъ,—только что оставилъ школьную скамыо и, воспитанный на статьяхъ Бѣлинскаго, естественно примкнулъ къ западникамъ. Но не къ большинству западниковъ—единственно авторитетному тогда въ литературѣ, которое занималось попу-ляризовапіемъ положеній нѣмецкой философіи, а къ тому безвѣстному кружку, который инстинктивно прилѣпился къ Франціи. Разумѣется, не къ Франціи Луи-Филиппа и Гизо, а къ Франціи Сенъ-Симона, Кабе, Фурье, Луи-Блана и, въ особенности, Жоржъ-Занда. Оттуда лилась на насъ вѣра въ человѣчество, оттуда возсіяла намъ увѣренность, что золотой вѣкъ находится не позади, а впереди пасъ... (Ловомъ сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное шло оттуда“ (Ср.- Андреевичъ, „Опытъ философіи русской литературы“. СПБ., 1909% стр. 26).
3) Ср. Ив. Ивановъ, „Исторія русской критики“. Части третья и четвертая. СІІБ., ! 900, стр. 529 елѣд.; С. А. Венгеровъ, „Героическій характеръ русской литературы“. СПБ., 1911, стр. 140—144.
«борьба за существованіе», то почему я долженъ поступаться своей пользой ради другихъ. «А я и возненавидѣлъ этого послѣдняго мужика, Филиппа или Сидора, для котораго я долженъ изъ кожи лѣзть и который мнѣ даже спасибо не скажетъ... да и на что мнѣ его спасибо? Ну, будетъ онъ жить въ бѣлой избѣ, а изъ меня лопухъ расти будетъ; — ну, а дальше?»—говоритъ Базаровъ у Тургенева, всегда умѣвшаго уловить новое теченіе въ общественной жизни. Въ это именно время и выступаетъ на сцену Писаревъ съ своимъ принципомъ индивидуальнаго благополучія. Правда, широкій общественный подъемъ половины 60-хъ годовъ, эта эпоха великихъ реформъ, заставила общество забыть *о разумномъ эгоизмѣ; конецъ 60-хъ и 70-е годы были годами расцвѣта увлеченій общественными идеалами, вылившимися теперь вь форму «народничества». Однако, ударъ, нанесенный Базаровымъ утилитаризму, требовавшему самоотверженнаго служенія другимъ, заставилъ народниковъ обратиться къ Лаврову за философскимъ обоснованіемъ ихъ практики и ихъ стремленій. Лавровъ создаетъ теорію «критически-мыслящей личности», воспринятую и Михайловскимъ. Но Лавровъ не смогъ дать того, чего отъ него ожидали: его теорія страдаетъ тѣмъ, что основанія не совпадаютъ съ выводами. Стоя на позитивно-эволюціонной точкѣ зрѣнія, онъ хочетъ, однако, въ угоду предъявленнымъ къ нему требованіямъ, на первый планъ въ исторіи и историческомъ прогрессѣ выдвинуть личность и именно критически мыслящую; между тѣмъ, оказывается, что какъ бы тамъ личность ни критиковала, для нея обязателенъ и неизбѣженъ одинъ путь: забывая о себѣ, отдать себя па служеніе народному благу, которое и является цѣлью прогресса; пусть этого блага, этого счастья еще нѣтъ, но оно придетъ: золотой вѣкъ впереди. Эту именно непослѣдовательность въ теоріи народниковъ такъ зло высмѣялъ покойный Влад. Соловьевъ, который говорилъ, что народники строятъ такой силлогизмъ:-«человѣкъ происходитъ отъ обезьяны, слѣдовательно, будемъ любить другъ друга». Такъ и осталось у народниковъ въ ихъ «теоріи позитивнаго прогресса», какъ называетъ ее Ивановъ-Разумникъ, невыясненнымъ, почему же индивидуумъ долженъ жертвовать своею личностью ради счастья тѣхъ людей, которые придутъ, неизвѣстно когда, почему онъ долженъ быть средствомъ, а не цѣлью. И эта-то слабая сторона народничества и привела его къ смерти уже въ концѣ тѣхъ же 70-хъ го-
довъ и, наоборотъ, дала опору новому направленію индивидуалистическому, ярко проявившемуся въ произведеніяхъ Достоевскаго. Еще Герценъ, разочаровавшійся въ Западѣ и западной культурѣ, писалъ («Съ того берега»): «Для кого мы работаемъ? Кто этотъ Молохъ, который, по мѣрѣ приближенія къ нему тружениковъ, вмѣсто награды, пятится и въ утѣшеніе изнуреннымъ и обреченнымъ на гибель толпамъ, которыя ему кричатъ morituri te salutant, только и умѣетъ отвѣтить горькой насмѣшкой, что послѣ ихъ смерти будетъ прекрасно на землѣ?..» 1). Въ началѣ 60-хъ годовъ ту же мысль высказываетъ, какъ мы видѣли, Базаровъ, а теперь протестуетъ Иванъ Карамазовъ: «Не для того же я страдалъ, чтобы собой, злодѣйствами и страданіями моими унавозить кому-то будущую гармонію» * 2). Личность для Ивана Карамазова имѣетъ самодовлѣющее значеніе: ею нельзя жертвовать ради какой-то высшей гармоніи. «Не стоитъ она», — говоритъ Карамазовъ,— «слезинки хотя бы одного только того замученнаго ребенка, который билъ себя кулачкомъ въ грудь и молился въ зловонной конурѣ своей неискупленными слезками своими къ «Боженькѣ» 3). Крайняго своего развитія эти индивидуалистическія мысли достигаютъ у человѣка изъ подполья: «На дѣлѣ мнѣ надо, знаешь чего: чтобъ вы провалились, вотъ чего! Мнѣ надо спокойствія. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свѣтъ сейчасъ же за копейку продамъ. Свѣту ли провалиться или вотъ мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить» 4). «Въ Достоевскомъ»,—пишетъ одинъ современный критикъ,—уродился русскій Ницше, задолго, до нѣмецкаго предвосхитившій его *идеи анархическаго ультра-индивидуализма» 5).
Развитіе индивидуалистическихъ воззрѣній можно прослѣдить и у Толстого, который обращаетъ исключительное вниманіе на личность, на ея совершенствованіе и который отрицаетъ и общество, и государство. Интересно, что даже основывающуюся на религіозной вѣрѣ дѣятельную любовь къ
‘) Сочиненія А. И. Герцена. Изд. Павленкова. Т. Ѵ-й, СПБ. 1905 г., стр. 186.
2) Полное собраніе сочиненій О. М. Достоевскаго. Изданіе Маркса. Томъ XII, стр. 289.
3) Тамъ же, стр. 290. 4) Сочин. т. Ill, ч. II, стр. 171.
г>) Ю. Александровичъ, „Исторія новѣйшей русской литературы —
1880—1910 г.“ Часть 1-я: Чеховъ и его время. Москва, 1911, стр. 281.
людямъ Толстой склоненъ считать ложной. По крайней мѣрѣ, въ посмертномъ его разсказѣ «О. Сергій» Толстой пишетъ: «Онъ (О. Сергій) чувствовалъ въ глубинѣ души, что дьяволъ подмѣнилъ всю его дѣятельность для Бога дѣятельностію для людей» 1).
До сихъ поръ индивидуалистическія тенденціи замѣтно проявлялись только у отдѣльныхъ писателей. Но вотъ въ концѣ 80-хъ и 90-хъ годовъ въ лицѣ декадентовъ въ русской литературѣ появляется цѣлое индивидуалистическое направленіе* 2). Декадентство не было только литературнымъ направленіемъ и всего меньше оно выразилось въ новыхъ пріемахъ творчества, новомъ слогѣ и новыхъ метрахъ; декадентство было живымъ протестомъ личности противъ рабства ея далеко не въ одной только литературной области 3). Декадентство ратовало за свободу личности вообще и въ этомъ своемъ стремленіи оно отвергло всѣхъ прежнихъ кумировъ и, прежде всего, кумира общественности: по мнѣнію декадентовъ, борьба за народное счастье—это «чумное пятно», омрачавшее русскую поэзію 4). Нѣтъ ничего обязательнаго для человѣка: ибо «нѣтъ
]) Посмертныя художественныя произведенія Льва Николаевича Толстого. Изданіе Александры Львовны Толстой. Томъ II. Москва, 1912. стр. 32.
2) Въ 1911 и 1912 г. вышли въ свѣтъ двѣ книги нѣкоего Александра Закржевскаго, въ которыхъ онъ старается указать тѣсную связь между Достоевскимъ и послѣдующей, вплоть до нашихъ дней, литературой. Утверждая, что „Достоевскій весь воплотился въ современности, что онъ сталъ вдохновеніемъ и отправной точкой почти для всѣхъ нашихъ писателей, поэтовъ философовъ, что современное сознаніе все цѣликомъ вышло изъ Достоевскаго, что творчество нынѣшняго времени буквально живетъ имъ, лишь видоизмѣняя и преображая его мысли, его откровенья, его бездонную и вѣчную глубину“ („Карамазовщина“. Психологическія параллели. Достоевскій, Валерій Брюсовъ, В. В. Розановъ, М. Арцыбашевъ. Кіевъ, 1912, стр. II), Закржевскій, между прочимъ, говоритъ, что въ „Запискахъ изъ подполья“ „заложены корни той индивидуалистической теоріи, на которой воздвигнуло „декадентство“ свой хрупкій и прозрачный храмъ, и, что важнѣе всего,—здѣсь колыбель философіи Ництше, фактъ, съ которымъ будущіе историки литературы несомнѣнно будутъ считаться“ („Подполье“. Психологическія параллели. Достоевскій, Л. Андреевъ, Ѳ. Сологубъ, Л. Шестовъ, А. Ремизовъ, М. Пантюховъ. Кіевъ, 1911 г., стр. 9).
3) Cp. К. Ѳ. Головинъ (Орловскій), „Русскій романъ прусское общество“. СПБ., 19042 г., стр. 483.
4) „Индивидуализмъ во всей его полнотѣ и цѣлостности чуждъ революціи, ибо основная его цѣль разрываетъ рамки политическихъ со-
добра и зла, а есть только факты», «ибо нѣтъ двухъ путей добра и зла—есть два пути добра» 1). Это отрицаніе различія между добромъ и зломъ повело декадентовъ въ дальнѣйшемъ по двумъ направленіямъ: съ одной стороны, къ поставленію на мѣсто Бога себя, своего я, а, съ другой,—къ замѣнѣ прежняго служенія добру служеніемъ злу (Послѣднимъ путемъ пошли не всѣ декаденты). Разъ нѣтъ добра, то нѣтъ и источника добра—Бога,—это былъ вполнѣ послѣдовательный силлогизмъ декадентовъ, который привелъ ихъ и къ другому вполнѣ логическому заключенію: человѣкъ есть мѣра всѣхъ вещей а), онъ же есть и Богъ.
;~„Я Богъ таинственнаго міра,
Весь міръ въ однѣхъ моихъ мечтахъ“, —
горделиво заявляетъ Ѳедоръ Сологубъ, которому со всей непосредственностію женской натуры вторитъ Зинаида Гиппіусъ:
„Люблю себя, какъ Бога“.
Нѣкоторые изъ декадентовъ, впрочемъ, отказались отъ божескихъ почестей себѣ, а стали воздавать ихъ дьяволу, сатанѣ. «Духъ (Бальмонта) вампиромъ сатану поетъ и славитъ»; этому поэту дорого всякое зло* * 3), «чума, проказа, тьма, убійство и бѣды, Гоморра и Содомъ». У Ѳ. Сологуба нѣтъ Бога, но зато есть «отецъ мой—Дьяволъ»4).
ціальныхъ и вообще, такъ сказать, „мѣстныхъ“ цѣлей и задачъ, на которыхъ основывается освободительный подъемъ массъ, и лежитъ „по ту сторону“, какъ выражается Ницше“ {И. Я. Абрамовичъ, „Литературно-критическіе очерки“. Книга I: Творчество и жизнь. „Индивидуализмъ и революціонное движеніе“. СПБ., 1909, стр. 302).
’) Естественно, что декаденты отрицаютъ и долгъ, и совѣсть:
„Вѣрь: и совѣсть и долгъ—только дымъ,
Рабской цѣпи ничтожныя звенья,
Годы, годы служенія имъ Всѣ не стоятъ минуты паденья“.
*) Почему же на мѣсто авторитета Бога ставится авторитетъ человѣка? Да по очень простой причинѣ:
„Не хочетъ жизни Богъ II жизнь не хочетъ Бога“.
3) Ср. Ю. Стекловъ, „Современный литературный распадъ, его характеръ и причины“. СІІБ., 1908, стр. 36--40.
4) Вотъ характерное для Ѳ. Сологуба стихотвореніе.
„Когда я въ бурномъ морѣ плавалъ И мой корабль пошелъ ко дну,
Итакъ, человѣку открыта полная свобода во всемъ, ему разрѣшается служить злу и пороку, чѣмъ многіе изъ декадентовъ и воспользовались.
Все это были, конечно, крайности взбунтовавшейся личности, «ощущеніе которой»,—по словамъ Д. В. Филосо-фова,—«характерно для неоромантиковъ или старыхъ декадентовъ» ‘).
Позднѣйшіе декаденты постарались смягчить рѣзкости старыхъ и стали искать то вѣчное, къ чему можно было бы прилѣпиться, стали искать потеряннаго Бога. Это было въ началѣ 900-хъ годовъ, когда общество потянуло отъ марксизма2), развившагося почти одновременно съ декадентствомъ, къ идеализму 3). Оно искало Бога въ религіозно-философскихъ собра-
Я такъ воззвалъ: „отецъ мой, Дьяволъ,
Спаси, помилуй—я тону.
Не дай погибнуть раньше срока Душѣ озлобленной моей.
Я власти темнаго порока Отдамъ остатокъ черныхъ дней“.
И Дьяволъ взялъ меня и бросилъ Въ полуистлѣвшую ладью.
Я тамъ нашелъ и пару веселъ.
И сѣрый парусъ и скамью.
И вынесъ я опять на сушу,
Въ больное злое житіе,
Мою отверженную душу И тѣло грѣшное мое.
И вѣренъ я, отецъ мой, Дьяволъ,
Обѣту, данному въ злой часъ,
Когда я въ бурномъ морѣ плавалъ И ты меня изъ бездны спасъ.
Тебя, отецъ мой, я прославлю Въ укоръ неправедному дню,
Хулу надъ міромъ я возставлю И соблазняя соблазню“.
(Собраніе сочиненій. Изд. Шиповникъ, т. IX, стр. 75—76).
О Д. В. Философовъ, „Слова и жизнь“. Литературные споры новѣйшаго времени (1901—1908 г.г.). СІІБ., 1909, стр. 10.
2) Ср. Ю. Александровичъ, „Послѣ Чехова“. Очерки молодой литературы послѣдняго дясятилѣтія—1898—908. Москва, 1908, стр. 70: „Декадентство явилось, быть можетъ, въ силу контраста, діаметрально противоположнымъ матеріалистическому экономизму міросозерцаніемъ и провозгласило символизмъ,сенсуализмъ и мистицизмъ столпами литературы“.
3) Ср. Андреевичъ, „Опытъ философіи русской литературы“, СІІБ. 19092, стр. 338—341.
ніяхъ, но не нашло и успокоилось на признаніи мистическаго анархизма, «въ лонѣ котораго»,—какъ писалъ въ 1907 году Философовъ *),—очутилась почти вся современная молодая литература». И это былъ, какъ съ печалью констатируетъ Коганъ, «полный порывъ къ небу, полный скептицизмъ по отношенію къ землѣ» * 2). Этотъ полный скептицизмъ и породилъ тотъ пессимистическій взглядъ на жизнь, который такъ замѣтенъ въ литературѣ послѣднихъ дней; тотъ безнадежный скептицизмъ, который хоронитъ «надежды и ликующую радость жизни, ея смыслъ, ея цѣли и стремленія» 3).
Въ половинѣ 90-хъ годовъ съ громкимъ протестомъ противъ рабства личности отъ всякаго рода обязанностей выступилъ Горькій, позже перешедшій въ лагерь марксистовъ.
Одновременно съ развитіемъ индивидуализма шло, впрочемъ, и развитіе марксизма4) и вообще соціальныхъ теорій, которое высшей своей точки достигаетъ въ событіяхъ 1905 г., когда заговорили о «диктатурѣ пролетаріата», и въ 1906 г., «когда, казалось бы, индивидуализмъ былъ побѣжденъ навсегда торжествующей общественностію»5). Но послѣ того какъ общественное движеніе потерпѣло пораженіе, личность 6 7) снова заявила о своихъ правахъ. «Внутренняя жизнь личности», — писалъ Гершензонъ въ предисловіи къ «Вѣхамъ»,—«есть единственная творческая сила человѣческаго бытія и она, а не самодовлѣющія начала политическаго порядка, является единственно прочнымъ базисомъ для всякаго общественнаго строительства». А на этомъ въ свою очередь основывается «признаніе теоретическаго и практическаго первенства духовной жизни надъ внѣшними формами общежитія» ,).
х) Д. В. Философовъ, „Слова и жизнь“, стр. 94.
г) П. Коганъ, „Очерки по исторіи новѣйшей русской литературы“. Томъ третій, вып. второй, стр. 4.
3) М. Морозовъ, „Очерки новѣйшей литературы“. СПБ., 1911, стр. III—IV*.
4) Ср. Николай Энгельгардтъ, „Исторія русской литературы XIX столѣтія“. Томъ второй 1850—1900. СПБ., 1903, стр. 495—499.
5) Д. В. Философовъ, „Слова и жизнь“, стр. 113.
в) Подробнѣе объ индивидуализмѣ, его видахъ и исторіи въ русской литературѣ и жизни см. Ивановъ-Разумникъ, „Исторія русской общественной мысли“. Индивидуализмъ и мѣщанство въ русской литературѣ и жизни XIX в. Т.т. I и II, СПБ., 1907. (Есть и второе изданіе).
7) „Вѣхи“. Сборникъ статей о русской интеллигенціи. Москва, 1910% стр. И.
Такова та историческая обстановка, при которой началъ свое художественное творчество Л. Андреевъ.
Подводя итоги всему вышесказанному, мы не можемъ не замѣтить, что индивидуализмъ въ произведеніяхъ Леонида Андреева есть отображеніе того индивидуализма, который широко развился въ русскомъ обществѣ въ послѣднее время, именно какъ протестъ противъ угнетенія личности и низведенія ея на степень средства ради гармоніи будущихъ поколѣній, или какъ выражается одинъ изъ современныхъ критиковъ, противъ «безсмыслицы соціальнаго бытія» *),—того индивидуализма, который, отвергнувъ всѣ авторитеты, потерялъ почву и подъ самимъ собою и потому впалъ въ пессимизмъ. И съ этой стороны «творчество Л. Андреева является породившемъ момента» 1 2), «откликомъ того, что происходило въ душѣ мятущагося общества» въ 900-хъ годахъ3), «отраженіемъ того, что пережили русскіе люди въ первое десятилѣтіе XX вѣка»4). Возможно, далѣе, что именемъ Л. Андреева будетъ обозначена эпоха перваго десятилѣтія XX вѣка, какъ имена Чехова и Горькаго связаны съ концомъ ХІХ-го 5). Въ этой тѣсной связи произведеній Л. Андреева съ жизнію момента и его сила, и его слабость: пройдетъ моментъ, и тогда наступитъ конецъ Андрееву, какъ наступилъ онъ въ свое время Горькому.
СПБ.
8 Января 1912 г.
Гр. Прохоровъ.
1) М. Морозовъ, „Очерки новѣйшей литературы“, стр. III.
2) Т. Гсінжулевичъ, „Русская жизнь и ея теченія въ творчествѣ Л. Андреева“. СПБ., 1908, стр. 53.
3) П. Коганъ, „Очерки по исторіи нов. рус. лит.“, Ill, 2, стр. 37.
4) К. И. Арабажинъ, „Леонидъ Андреевъ“, стр. 279.
5) Ивановъ-Разумникъ, „О смыслѣ жизни“. Ѳ. Сологубъ, Л. Андреевъ, Л. Шестовъ. СПБ., 1910, стр. 159. К. И. Арабажинъ, „Леонидъ Андреевъ“, стр. 2.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
