CC BY
9
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы: историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 5. С. 707-728.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
M. Ю. Лермонтовъ н его значеніе въ исторіи русской
(Историко-литературный очеркъ).* *)
І5!ИЛЬНОЕ вліяніе Байрона на Лермонтова находитъ свое -) объясненіе прежде всего въ томъ, что между ними было (jy* очень много общаго, начиная съ характера творчества, t Творчество Байрона отличается крайнимъ сѵбъективиз-] момъ, и его скорбникъ есть, какъ и у Лермонтова, портретъ или отраженіе самого автора '). Человѣкъ богатыхъ способностей, Байронъ былъ страстною, увлекающеюся натурой, чуждой до нѣкоторой степени опредѣленности. «Я представляю изъ себя такую странную смѣсь добра и зла»,—говоритъ онъ о самомъ себѣ,— «что является очень трудною задачей описать мой характеръ». Несомнѣнно, однако, то, что Байронъ былъ убѣжденнѣйшимъ индивидуалистомъ, поклонникомъ могучихъ характеровъ 2), врагомъ стѣсненія личности и горя-
*) Продолженіе. См. апрѣль.
*) „Въ юномъ Байронѣ“,—говоритъ проф. Иванов ъ,—„жила любопытная идея на счетъ героевъ и ихъ авторовъ. Онъ весьма былъ склоненъ сливать ихъ воедино, будто не признавалъ, что можно изображать что либо другое, помимо собственной души“ (Библіотека русскихъ писателей, подъ редакціей С. А. Венгерова, Изд. Брокгаузъ-Ефронъ. Байронъ, т. I; предисловіе къ „Корсару“, стр. 279).—Пушкинъ отзывался о Байронѣ гораздо рѣзче: „Байронъ“,—говоритъ онъ,—„во всю свою жизнь понялъ только одинъ характеръ—свой собственный“.
2) Отсюда его большая симпатія къ такой сильной натурѣ, какъ Наци-леонъ, „чья грудь опалена желаній бурныхъ зноемъ“.
чимъ защитникомъ ея свободы '), причемъ самъ лично Байронъ отличался, какъ и Лермонтовъ, необыкновеннымъ самолюбіемъ 2) и гордостью. Борьба за свободу и независимость личности—его идеалъ, который онъ и воплощаетъ въ своихъ художественныхъ образахъ. Еще со времени обученія въ Гар-роуской гимназіи его излюбленнымъ героемъ становится «Прометей» Эсхила, и впослѣдствіи онъ признается: «Прометей до такой степени наполнялъ мой умъ, что я легко могу представить себѣ вліяніе этой трагедіи на все, что я когда либо написалъ». Важно при этомъ отмѣтить, что Байронъ не для себя только, какъ пушкинскій Алеко, искалъ воли, что въ теченіе своей жизни онъ ратовалъ за свободу (прежде всего политическую) всѣхъ людей, въ чемъ онъ былъ ближе къ *)
*) Подобно Байрону, и Лермонтовъ былъ горячимъ защиіникомъ свободы личности и ярымъ борцомъ со всякимъ угнетеніемъ человѣка. Въ дѣтствѣ еще напускался онъ „на бабушку, когда она бранила крѣпостныхъ, онъ выходилъ изъ себя, когда кого нибудь вели наказывать, и бросался на отдавшихъ приказаніе съ палкой, съ ножомъ,—что подъ руку попадало“ (П. А. Висковатый, „М. Ю. Лермонтовъ“, сгр. 159.).
Въ 1830 г., послѣ подавленія бунта военныхъ поселеній, Лермонтовъ съ упрекомъ писалъ новгородцамъ:
Сыны снѣговъ, сыны славянъ,
Зачѣмъ вы мужествомъ упали?
Зачѣмъ?,., погибнетъ вашъ тиранъ,
Какъ всѣ тираны погиоали!...
До нашихъ дней при имени свобода Трепещетъ ваше сердце и кипитъ!...
Есть бѣдный градъ, тамъ видѣли народы
Все то, къ чему теперь вашъ духъ летитъ... („Сыны снѣговъ“).
А въ 1831 году въ пьесѣ „Странный человѣкъ“ Владиміръ (выразитель взглядовъ Лермонтова), выслушавши, что ему разсказалъ мужикъ объ ужасахъ крѣпостного нрава, восклицаетъ: „Люди! люди!... И до такой степени злодѣйства доходитъ женщина, твореніе, иногда столь близкое къ ангелу!... О проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство!... Все куплено кровавыми слезами... Ломать руки, ковать, сѣчь, рѣзать, выщипывать бороду волосокъ по волоску... О Боже! при одной мысли объ этомъ, я чувствую боль во всѣхъ моихъ жилахъ... Я бы раздавилъ ногами каждый суставъ этого крокодила, этой женщины. Одинъ разсказъ меня приводитъ въ бѣшенство... О мое отечество! мое отечество“ (Сцена V).
») Отъ своей матери Байронъ унаслѣдовалъ вспыльчивый до бѣшенства, до потери сознанія и чувствъ характеръ. Ему, еще мальчику, нельзя было дѣлать никакихъ замѣчаній, сама мать боялась его, когда онъ приходилъ въ ярость.
французскимъ, чѣмъ нѣмецкимъ романтикамъ; но его, какъ Карла Моора, дѣйствительность приводила къ разъединенію съ людьми, которые былц слишкомъ далеки отъ его идеальныхъ стремленій, а въ дальнѣйшемъ—къ глубокому пессимизму, къ глубокой міровой скорби.
Въ своемъ творчествѣ Байронъ примыкаетъ къ романтическому направленію, и на немъ сказалось несомнѣнное вліяніи Руссо '); что же касается литературныхъ типовъ, то брошенная Шатобріаномъ фраза о фонарѣ, зажженномъ на его галь-ской лодкѣ и указавшемъ альбіонскому кораблю путь въ моряхъ, можетъ быть принята какъ намекъ на нѣкоторую дѣйствительную зависимость типовъ Байрона отъ типа Рена 2). Однако Байронъ, какъ уже было указано, не подчинился безусловно чужому вліянію и въ развитіи типа скорбника пошелъ своимъ собственнымъ путемъ. Мы говоримъ «въ развитіи», потому что одинъ и тотъ же типъ индивидуалиста-скорбника прошелъ у него нѣсколько фазисовъ: сначала это Чайльдъ-Гарольдъ, близкій Ренэ, далѣе это демоническая натура въ лицѣ Гяура, Селима («Абидосская невѣста»), Конрада («Кор-
9 Какъ и Руссо, Байронъ горячо любитъ природу; подобно Руссо, онъ никогда не бываетъ такъ одинокъ, какъ когда находится среди людей („Паломничество Чайльдъ - Гарольда“ If, XXVI), и, наоборотъ, живетъ полною жизвію, когда находится на лонѣ природы.
Кто на вершинахъ скалъ сидитъ, внимая Журчанью водъ, несущихся съ стремнинъ,
Кто, общества людского набѣгая,
Въ тѣни лѣсовъ скитается одинъ;
Кто на утесъ взбирается высокій,
Гдѣ стаду пастуха не слышенъ зовъ;
Кто любитъ и ущелья, и потоки,—
Тотъ развѣ въ мірѣ путникъ одинокія?
Нѣтъ, тотъ съ природою въ общеньи жить готовъ“ (XXV).
Байрона больше интересуетъ живая личность человѣка, чѣмъ внѣшнія событія и факты; между прочимъ, поэтому онъ. какъ и вообще сентименталисты и романтики, имѣетъ тяготѣніе къ эпистолярной формѣ: „Паломничество Чайльдъ-Гарольда“—это автобіографическій дневникъ.
2) Байронъ испыталъ вліяніе со стороны отечественныхъ поэтовъ романтическаго оттѣнка и направленія, прежде всего со стороны Роберта Бернса, затѣмъ, „дэкистовъ“ или „озерныхъ поэтовъ“ и далѣе В. Скотта, Томаса Мура и Шелли [Исторія западной литературы (1300—1910 г.г.). подъ редакціей проф. Ѳ. Д. Батюшкова. Томъ II, стр. 30—31]. Впрочемъ, Байронъ настолько былъ въ своемъ творчествѣ индивидуаленъ, что нѣ-которымъ англичанамъ онъ казался „поэтомъ чуждымъ“.
47
саръ») и Лары, еще дальше—титанъ Манфредъ и, наконецъ, скорбпики—Каинъ и Іафетъ.
Индивидуалистъ - скорбникъ Байрона рѣзко отличенъ и отграниченъ отъ людей: онъ далекъ отъ нихъ, какъ, впрочемъ, и отъ небесъ.
Среди живыхъ онъ въ мірѣ этомъ—странникъ, Отвергнутый загробнымъ—духъ изгнанникъ („Лара“) *)•
Причина такой отчужденности отъ земли и неба кроется въ немъ самомъ, въ «человѣкѣ одиночества и таинственности» («Корсаръ».). Онъ—таинственная личность, отмѣченная печатью рока, «обведенная какимъ-то кругомъ, преграждавшимъ доступъ къ нему другимъ» («Лара»). Сознавая въ себѣ печать избранности и предопредѣленія, вѣря въ свое особое назначеніе и особую высокую роль на землѣ, индивидуалистъ Байрона полагаетъ, что ему все позволено, и потому онъ, не колеблясь, пойдетъ и на преступленье. Въ своихъ поступкахъ онъ руководится
. , . . . . . лишь мыслью извращенной,
Что свершить доступное ему—
Немногимъ лишь дано иль никому.
И та же мысль, въ минуту ослѣпленья,
: Могла толкать его на преступленья.
На высотѣ-ль, въ паденьѣ ли своемъ,
Отъ всѣхъ, кто съ нимъ былъ связанъ бытіемъ.
Съ кѣмъ долженъ былъ дышать онъ, но не слиться-Добромъ иль зломъ желалъ онъ отдѣлиться („Лара“).
Такимъ образомъ, если байроновскій индивидуалистъ несетъ несчастье и злобу людямъ, то причину этого онъ видитъ нс въ себѣ, а въ особомъ таинственномъ предопредѣленіи рока, который «обрекъ его на ненависть» («Лара»); онъ (какъ потомъ и индивидуалистъ Лермонтова) является, такимъ образомъ, роковымъ носителемъ зла.
Что я, кто я--никто не узнаетъ,
Мой рокъ мрачнѣе страшныхъ сновъ И многимъ горе предвѣщаетъ („Абидосская невѣста“) О.
') Байрона повторитъ Лермонтовъ, который объ Измаилѣ скажетъ, что тотъ „чуждъ для свѣта, но чуждъ зато и небесамъ“, а о себѣ,—что о нт, .... межъ людей безпечный странникъ,
Для міра и небесъ чужой („Я не для ангеловъ и рая“, 1830).
Л У Лермонтова:
Все, что любитъ меня, то погибнуть должно,
Илъ, какъ я же, страдать до конца („Стансы“, 1830\
Неся другимъ несчастье, демоническій типъ Байрона, однако, самъ страдаетъ отъ тяжелой опустившейся на него руки рока, опустошившей его собственную жизнь и вызывающей е’го на проклятія.
Онъ думалъ о страстяхъ,, опустошившихъ “
Пути его волною огневой.
II лучшихъ чувствъ боренье возбудившихъ И проклиналъ мятежный жребій свой („Лара“).
Естественно, послѣ этого, что собственная душа этого индивидуалиста мрачна отъ окутавшихъ ее страданій и невыносимой муки, «зловѣщій мракъ его души грознѣе черныхъ тучъ» («Гяуръ»); хотя онъ и являетъ иногда на лицѣ «мрачность безмолвную» («Корсаръ»), однако чаще поражаетъ въ немъ другихъ
Безбрежной скорби выраженье ,
Въ его чертахъ. Тоска, мученье Не стерлись съ блѣднаго чела („Гяуръ“).
Носитель зла, терзаемый нестерпимыми муками, проклинающій свою судьбу, можетъ ли такой человѣкъ ‘ относиться къ міру и людямъ положительно, съ милосердіемъ и любовію? Уже а priori можно сказать—нѣтъ.. И, дѣйствительно, въ немъ нѣтъ ничего, кромѣ злобы и презрѣнія къ міру и людямъ.
Презрѣлъ онъ, дикій, всѣмъ равно чужой, 1)
Міръ полный и любовью, и враждой,
Его дѣла внушали изумленье,
А имя скорбь..................(„Корсаръ“).
Людей возненавидѣлъ такъ глубоко. 2)
Что совѣсть не извѣдала упрека („Корсаръ“).
..................Когда же онъ въ упоръ
Вонзалъ смертельной ненависти взоръ.
Безпомощно надежда угасала И милосердье тихо отлетало („Корсаръ“).
Онъ презиралъ людей, презиралъ за ихъ ничтожество, за ихъ самомнѣніе, а еще больше за ихъ лицемѣріе.
Злодѣемъ онъ считалъ себя открыто,
Но остальныхъ—не выше. Онъ язвилъ
*) Объ Измаилѣ-Бѳѣ Лермонтовъ говоритъ:
И презиралъ онъ этотъ міръ ничтожный. ■) Ор. выше, чтіі говорить у Лермонтова Вадимъ.
47*
Насмѣшкой тѣхъ, кто лицемѣренъ былъ,
Кто всѣмъ казался-лучше, но безславно
Творилъ украдкой то, что смѣлый—явно („Корсаръ“).
Однако чаще байроновскій идивидуалистъ не издѣвается, а только смѣется надъ людьми и надъ ихъ страданіями.
Въ его чертахъ веселья нѣтъ;
Коль въ нихъ мелькнетъ улыбки слѣдъ,
То это смѣхъ лишь надъ страданьемъ.
И губъ презрительнымъ дрожаньемъ Усмѣшку злую проводивъ,
Онъ вновь замкнется, молчаливъ,
Какъ будто острой скорби жало На вѣкъ улыбку запрещало... („Гяуръ“).
Послѣднія слова указываютъ на то, что причина этого презрѣнія къ людямъ и «ко всему» лежала не только въ другихъ, но и въ немъ самомъ: въ немъ самомъ не было соковъ, которые могли бы Питать иныя въ немъ чувства. Характерно, что даже тогда, когда онъ усмѣхался, его глаза, какъ потомъ глаза Печорина, не смѣялись, что является вѣрнымъ признакомъ глубокой скорби или злобы.
Въ усмѣшкѣ злой его улыбка вянетъ.
Лишь на устахъ скользитъ она всегда,
Но нѣтѣ въ глазахъ веселости слѣда („Лара“).
Злобный къ людямъ вообще, байроновскій герой въ особенности дѣлается злобнымъ й мстительнымъ тогда, когда люди становятся на его путь или задѣваютъ его самого: онъ весь превращается тогда въ месть. Лара, напр.,
Такъ мало милосердія права Онъ признавалъ, что, будучи удержанъ Толпою окружающей, едва Не обратилъ клинокъ, до крови жадный,
На помѣшавшихъ мести безпощадной.
А Гяуръ весь пылаетъ местью къ людямъ, послѣ того, какъ Гассанъ велѣлъ утонить Зулейку.
Ничто земное не радуетъ демоническаго человѣка, на все онъ смотритъ «холоднымъ взоромъ». Для него нѣтъ милосердія, нѣтъ примиренія, а тѣмъ болѣе смиренія или покаянія, для него нѣтъ святынь, нѣтъ и религіи.
Когда ему—въ напутствіи душа Нуждается, страдая и грѣша—
Крестъ поднесли, то чувствомъ покаянья Въ немъ не смягчилась ни одна черта,
Но дрогнули презрѣніемъ уста (Лара“).
И тѣмъ не менѣе есть одно чувство, предъ которымъ склоняется этотъ демоническій типъ, есть радость, которая до нѣкоторой степени можетъ еще примирить его съ землею: это любовь. Любовь — это нѣчто высокое и столь же могучее, какъ законы жизни; у Байрона, какъ и у Лермонтова, любовь небеснаго происхожденія.
Любовь на небѣ рождена Аллаха властью всеблагого И намъ, какъ ангеламъ, дана Святая искра. Надъ землею Поднять желанія свои Мы мажемъ съ помощью любви.
Въ молитвѣ ввысь мы воспаряемъ.
Въ любви—мы небо приближаемъ Къ землѣ. Аллахъ ее послалъ,
Чтобъ человѣкъ порой смывалъ Всю грязь, всѣ помысли дурные,
•Пока вокругъ души горятъ Лучи Создателя живые („Гяуръ“).
И Гяуръ не просто любитъ Лейлу, а «боготворитъ ее». Точно также и Конрадъ, отвергнувъ всѣ «добродѣтели») сохранилъ одну изъ нихъ, «нѣжнѣйшую».
Не все въ немъ зло. Привязанность святая Таилась въ немъ, глубь сердца оживляя („Корсаръ“)
Но и эта «добродѣтель» и это чувство не приноситъ успокоенія больной душѣ индивидуалиста: являясь орудіемъ злой судьбы для всѣхъ людей, демоническій человѣкъ роковымъ обра^о^ъ несетъ гибель и любимому имъ существу. Гяуръ прямо признается, что онъ былъ виною гибели Лейлы; и другія лида точно также являются причиною смерти своихъ возлюбленныхъ: Селимъ—Зулейки, Конрадъ—Медоры, Лара—неизвѣстной женщины, которая «духъ его больной тревожитъ», хотя внимать ему уже не можетъ.
Разъ демоническій человѣкъ Байрона находится во власти непреодолимаго рока, то трудно, конечно, сказать что-либо о тѣхъ обстоятельствахъ, которыя довели его до такой мизантропіи, тѣмъ болѣе, что личность его у Байрона всегда окутана дымкой неизвѣстности и таинственности. Правда, попытки
раскрыть прошлую жизнь своего героя Байронъ дѣлаетъ, но попытки эти все же не вносятъ желаемой ясности. Иногда Байронъ просто говоритъ о страстяхъ, которыя опустошили душу его Индивидуалиста («Лара»), иногда страсти замѣняются’ грѣхами, мучающими совѣсть сильной личности («Гяуръ»), иногда указывается на то, что скорбь послѣдней ость отцовское наслѣдіе («Лара»), но чаще виновниками безпросвѣтнаго пессимизма демоническаго героя являются люди, которые невольно заставили его отказаться отъ Идеальныхъ стремленій 1). Такъ, Лара
. . . жаждою высокого томился'
И къ высшему, что въ мірѣ есть, стремился,
но позже люди разочаровали его, и страданія вдохнули въ него ненависть; теперь онъ возненавидѣлъ людей
За то, что прежде онъ любилъ.
Точно такъ же и Конрадъ былъ созданъ для добра, но онъ рано сталъ жертвою обмана и, разочарованный, онъ вступилъ въ борьбу съ людьми и небомъ. Правда, и теперь иногда въ этомъ мизантропѣ просыпается прежнее стремленіе къ добру, къ правдѣ, а главное—къ свободѣ, и онъ готовъ служить ей 2), но и тутъ быстро приходитъ разочарованіе, и когда онъ «очнется отъ тѣхъ мечтаній, то ему останется одно: ,
. . . сердце изсушенное проклясть.
Что не могло разбиться отъ страданій („Лара“).
Образенъ полнѣйшей разочарованности въ людяхъ и во всемъ мірѣ и въ то же время типъ крайняго индивидуализма, безконечнаго возвышенія своей личности, полной отрѣшенности отъ другихъ людей и не злобы или презрѣнія, а уже Полнаго равнодушія къ нимъ, данъ Байрономъ въ Манфредѣ. *)
*) Мысль, которая у Лермонтова встрѣчается очень часто.
2) Съ зарей дневною Ларою свобода Дарована была рабамъ земли Съ тѣмъ, чтобы они отнынѣ рыть могли Лишь рядъ могилъ гонителямъ народа! •
Вотъ кличъ, съ которымъ двинется ихъ рать: Отстаивать добро и зло карать.
, Свобода, вѣра, месть—любое слово,
Подхвачено для клича боевого... („Лара“).
«Кто хочетъ имѣть понятіе, вѣрное и исчерпывающее о настоящемъ байронизмѣ, не о- томъ, который въ ^смягченномъ видѣ былъ долгое время даже послѣ Байрона ходячей литературной монетой, а о настоящемъ, неразбавленномъ романтизмѣ, тотъ найдетъ его именно въ «Манфредѣ» и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое пониманіе его эпохи» *).
Подобно раннѣйшимъ винамъ, Манфредъ «мужъ роковой и рокомъ, обреченный»; въ этомъ судьба ихъ сходна, но она различна, поскольку Манфредъ есть высшая по сравненію съ ними ступень разочарованности и индивидуализма. Онъ уже не тратитъ силъ;на презрѣніе къ людямъ: онъ поднялся еще выше,, до того, что они для него просто перестали существовать, и онъ ихъ не замѣчаетъ. Онъ знаетъ только себя и въ себѣ самомъ, своемъ знаніи и могуществѣ онъ хочетъ найти удовлетвореніе. Подобно Фаусту, онъ въ познаніе вперилъ свой жадный умъ. Еще про Лару Байронъ говорилъ, что
Онъ въ книги углубился; до того,,,,,
Лишь человѣкъ былъ книгою его.
И Манфредъ весь отдался этой жаждѣ знанія; онъ изучилъ «философовъ, науку, волшебство», Онъ постигъ «премудрости міра» и въ концѣ концовъ дошелъ до высшей ступени знанія и даже сдѣлался чѣмъ - то подобнымъ сильнымъ и могучимъ духамъ; это уже не человѣческій, а въ собственномъ смыслѣ демоническій образъ. Вотъ какъ говоритъ о немъ Ариману «первая судьба».
Ты видишь предъ собою человѣка Необычайнаго; ты видишь, самъ онъ Сюда дошелъ, и всѣ его страданья Безсмертны были такъ же, какъ и наши;
Кго могущество, Познанья, воля, /. .
■ ; Насколько это совмѣстимо съ прахомъ,
Въ которомъ заключенъ огонь безсмертный,—
Все было глубже, чѣмъ доступно людямъ.
Да, онъ стремился за предѣлы міра И онъ постигну.ть такъ же, какъ мы сами,
Что знаніе не счастье, а наука—
Обмѣнъ невѣдѣнья, гдѣ лишь одно
Незнаніе смѣняется другимъ.
Въ немъ даже страсти, всюду разлитыя,
Которымъ все подвластно— всѳ живое,
Пронзивши сердце, сдѣлали его
Такимъ, что я сама, хоть жалость мнѣ чужда,
Прощаю тѣхъ, кто пожалѣетъ. Мой онъ И твой быть можетъ; но надъ нимъ никто Изъ этихъ духовъ власти не имѣетъ И не сравнится съ нимъ по силѣ воли.
Й Манфредъ въ послѣдней сценѣ обращается съ духами, какъ съ подчиненными, и прямо заявляетъ имъ, что «они надъ нимъ не властны». Манфредъ достигъ самаго высшаго Доступнаго ему состоянія, онъ самъ какъ могучій духъ, но Духъ какой-то одинокій: онъ не принадлежитъ ни къ добрымъ, ни злымъ,—и добро и зло собственно перестали существовать для него, какъ не существуетъ уже знаніе, не существуютъ люди. Фея говоритъ Манфреду:
Ты человѣкъ и мысли, и рѣшенья,
Добра.и зла—и крайній въ нихъ обоихъ.
Одинъ изъ духовъ сожалѣетъ о Манфредѣ, который могъ бы быть «могучимъ духомъ»; съ другой стороны, и аббатъ признаетъ, что въ Манфредѣ «все борется», но что «онъ могъ бы существомъ быть благороднымъ». Манфредъ не пришелъ ни къ добру, ни къ злу; съ горечью онъ, какъ и Фаустъ, въ первой же сценѣ сознается, что знаніе не дало ему желаннаго счастья по той простой причинѣ,
Что древо'знанія—не древо жизни.
Ни знаніе, ни гордое одиночество не дали Манфреду успокоенія, и въ немъ страданія, самыя страшныя, залили всю его душу. Еще Гяуръ жаловался на то, что уединеніе, смѣняющее скорбь, не даетъ избавленія отъ страданій: еще онъ жаловался на то,
Какъ тяжело намъ жить однимъ,
Не повѣряя чувствъ другимъ... 1);
‘) И Лермонтовъ жалуется:
Какъ страшно жизни сей оковы Намъ въ одиночествѣ влачить:-Дѣлить веселое всѣ готовы,
Никто не хочетъ грусть дѣлить („Одиночество“, 1830).
еще онъ говорилъ, что уединенье можетъ въ концѣ концовъ привести человѣка въ изступленье, а дальше и—къ злобѣ. Теперь и Манфредъ приходитъ къ горькому сознанію, что онъ «ошибся въ своей мечтѣ», а на вопросъ аббата: почему? отвѣчаетъ: потому, что онъ «не могъ укротить своей природа», не могъ отказаться отъ своего свободолюбиваго духа и склониться предъ другими. Раньше и онъ «стремился къ высокимъ цѣлямъ, духъ человѣчества хотѣлъ усвоить, стать просвѣтителемъ народовъ», теперь все это прошло, и онъ остался одинъ съ ужаснѣйшими страданіями, отъ которыхъ нѣтъ спасенія. Когда аббатъ говоритъ ему о покаяніи и прощеніи, Манфредъ отвѣчаетъ
Старикъ, ничто не можетъ облегчить страданья Души, познавшей тяготу грѣха.
Напрасны святость и молитвы прелесть,
И покаянье, постъ и всѣ обряды.
Тоска и то, что горше всѣхъ страданій Отчаянья безвыходнаго муки,
Упреки совѣсти, безъ страха ада,
Которые легко могли бы сами И небо превратить въ кромѣшный адъ—
Нѣтъ муки въ будущемъ, чтобы сравниться Съ тѣмъ осужденьемъ, что произноситъ Онъ надъ еамимъ собой.
Подобно другимъ байроновскимъ типамъ, Манфредъ ищетъ успокоенія въ любви, но тутъ его постигаетъ обычная судьба героевъ Байрона: его обреченность губитъ тѣхъ, кому онъ дорогъ, его роковая судьба дѣлаетъ «гибельными его объятія».
II вотъ теперь, разувѣрившійся во всѣхъ и во всемъ, безконечно страдающій и одинокій, Манфредъ жаждетъ только одного: уйти не только отъ всѣхъ, но и отъ самаго себя; на вопросъ духовъ, чего онъ хочетъ, онъ отвѣчаетъ:
Забвенья лишь—самозабвенья.
Такъ сильная личность отчаялась сама себѣ и въ самой себѣ найти счастье.
Въ Манфредѣ индивидуализмъ и пессимизмъ Байрона достигли наивысшей точки. Естественно было ожидать, что это безотрадное настроеніе должно было такъ или иначе разрѣшиться. И дѣйствительно, со времени написанія Манфреда (1817 г.) и самъ Байронъ, и его поэзія начали смягчаться.
Мы видѣли, что Байронъ былъ человѣкомъ контрастовъ, соединеніемъ добра и зла. Онъ презиралъ людей, но только потому, что дѣйствительно любилъ ихъ; его пессимизмъ и отчужденность отъ людей были тѣмъ сильнѣе и рѣзче, чѣмъ глубже была его любовь, а его душа таила въ себѣ чувства въ высшей степени гуманныя и добрыя; во всю свою жизнь Байронъ остался вѣренъ своему принципу служить свободѣ людей; era симпатіи неизмѣнно привлекала къ себѣ нѣкогда счастливая и свободная Греція, благодатныя мѣста которой онъ любилъ посѣщать и тамъ любоваться красотами природы. Эта любовь къ людямъ и помогла Байрону выйти изъ тягостнаго состоянія Манфреда; поэтъ выступаетъ на путь дѣйствительнаго посильнаго служенія людямъ, ближе всего въ дѣлѣ освобожденія ихъ изъ подъ гнета поработителей; свою вѣрность излюбленной идеѣ Байронъ запечатлѣлъ своею смертью: онъ умеръ во время борьбы за свободу Италіи.
Такимъ образомъ, Байронъ примирился съ жизнью и людьми. Но онъ не примирился съ небомъ. Дѣло въ томъ, что, если онъ былъ романтикомъ, ученикомъ Руссо, то въ то же время онъ былъ и раціоналистомъ, ученикомъ Вольтера. Подобно послѣднему, онъ держался сначала деистическихъ воззрѣній; позже онъ подошелъ близко къ пантеизму. Онъ отвергалъ все сверхчувственное и въ концѣ концовъ былъ скорѣе скептикомъ, чѣмъ послѣдователемъ какой - нибудь положительной теоріи. Онъ не признавалъ Бога, въ особенности же какъ Промыс.іитѳля.
Указанное отрицательное направленіе Байрона въ области религіозныхъ вопросовъ отразилось въ двухъ его мистеріяхъ: въ «Каинѣ» и «Небо и Земля».
Каинъ это тотъ же индивидуалистъ, не желающій признавать надъ собой ничьей власти: онъ «не хочетъ сгибаться» ни предъ Богомъ, ни предъ Люциферомъ; ничего онъ также не ищетъ у Бога: его молитва предъ жертвоприношеніемъ не молитва, а кощунство (молитва Человѣка въ «Жизни Человѣка» Андреева очень напоминаетъ молитву Каина); но Каинъ не только ничего не ищетъ у Бога, но и возстаетъ противъ Него за то, что Онъ все создалъ только для страданья, за то, что въ мірѣ есть зло. Каинъ противникъ Бога, и нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ привлекъ къ себѣ вниманіе Люцифера, который употребляетъ всѣ усилія, чтобы сомнѣнія Каина раз^ дуть въ прямое отрицаніе Бога, а его равнодушіе превратить
во, вражду къ Творцу. Подобно Каину, и тихій, кроткій Іафетъ съ недоумѣніемъ спрашиваетъ Ноя: «Какъ ярость съ правосудьемъ сочетать?»
Мысль, что всѣ живущіе должны пройти «путемъ грѣха и муки, черезъ мгновенья радости непрочной, къ невѣдомой лишь смерти», наполняетъ скорбью сердце Каина. Что же такое тогда человѣкъ? Онъ—«ничто». Вся жизнь человѣка одно сплошное страданіе:
Печаль вѣдь нашъ удѣлъ отъ вѣка,
А наша, радость только сонъ (Ана изъ „Небо и -Земля“/.;
Но и то, что Каинъ знаетъ о страданіяхъ людей, что онъ скоро еще узнаетъ,
Все будетъ (какъ увѣряетъ Люциферъ) рай предъ
тѣмъ, что сыновья
Сыновъ твоихъ и ихъ сыны, умножась.
, Какъ прахъ земной, и умножая прахъ,
Обречены терпѣть и дѣлать.
И Каинъ въ ужасѣ предъ будущимъ моремъ неизбывныхъ страданій людей приходитъ къ горестному убѣжденію, что лучше бы совсѣмъ имъ не рождаться. . Такъ Байронъ и въ концѣ своей жизни остается скорбникомъ.
Таковы главные типы байроновекой демонической личности, байроновскаго индивидуалиста. Нельзя сказать, чтобъ они были ясны и опредѣленны. Причина этого лежитъ, повиди-момѵ, въ томъ, что они были слишкомъ близки самомѵ Бай-рону, и объективировать ихъ ему было не такъ-то легко; еще труднѣе было волновавшіе поэта образы воплотить въ словѣ.
Кто чувствуетъ всѣхъ глубже и сильнѣй,
Тотъ смутный бредъ больной души своей
Туманно и неясно выражаетъ
Для тайнъ души безсильно-жалко слово („Корсаръ“).
Но какъ бы ни были туманны образы Байрона, но оіш-то и создали ему всеобщую извѣстность: видимо Байронъ сумѣлъ затронуть чувствительную для его современниковъ струнку, почему и поэзія его является отзвукомъ, современности, отзвукомъ протестующей индивидуальности и безпокойной мысли, выраженіемъ «страшной истины», какъ выразился Пушкинъ.
Нельзя, конечно, упускать при этомъ изъ виду и того, что Байронъ и вообще былъ могучимъ и яркимъ талантомъ, ко-
торый мощно проявилъ бы себя и во всякихъ иныхъ литературныхъ произведеніяхъ.
IV.
Связь лермонтовскаго типа съ типами нѣмецкой и французской романтики и, въ особенности, съ демоническими типами Байрона. Байронизмъ Лермонтова. Пункты расхожденія Лермонтова съ Байрономъ. Отличительный характеръ лермонтовской поэзіи, опредѣляющій мѣсто Лермонтова въ исторіи русской литературы. Романтизмъ и байронизмъ въ Россіи до Лермонтова; новое, что внесъ Лермонтовъ въ этотъ романтизмъ и байронизмъ. Мнѣніе о Лермонтовѣ Бѣлинскаго. Отличіе поэзіи Лермонтова отъ поэзіи Пушкина и Гоголя, дающее Лермонтову право на особое почетное мѣсто въ исторіи литературы. Почему Лермонтовъ не занялъ этого мѣста. Идейное родство Лермонтова съ Толстымъ и Достоевскимъ. Лермонтовъ и современность.—Заключеніе.
Теперь, когда мы прослѣдили историческое развитіе типа мірового скорбника и индивидуалиста въ западно-европейской литературѣ, когда мы познакомились (хотя бы и въ самыхъ общихъ чертахъ) съ характеромъ нѣмецкой, французской и отчасти англійской романтики, теперь, кажется намъ, станетъ понятнѣй и самъ Лермонтовъ съ его разочарованностью, индивидуализмомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ будетъ легче опредѣлить мѣсто и значеніе этого великаго поэта въ исторіи русской литературы.
Нельзя не видѣть, что самъ Лермонтовъ и созданный имъ типъ крайняго индивидуалиста, страдающаго отъ неразрѣшенное™ вопросовъ міровой жпзни и бытія человѣка, что этотъ типъ находится въ самомъ близкомъ родствѣ *) съ тѣмъ типомъ индиви-
‘) Мы не можемъ не вспомнить здѣсь того, что говорилъ въ своей прекрасной статьѣ о Лермонтовѣ („Мотивы міровой поэзіи въ творчествѣ Лермонтова“) покойный академикъ Н. П. Дашкевичъ. „На нашъ взглядъ разсмотрѣніе отношеній поэзіи Лермонтова къ западноевропейскимъ литературамъ важно не менѣе выясненія національной и личной основы ея... Сравнительное историко-литературное изслѣдованіе произведеній Лермонтова можетъ разъяснить многое въ генезисѣ поэтическихъ его замысловъ и освѣтить смыслъ его творчества... Изученіе произведеній этого поэта раскрыло уже не мало самыхъ разнообразныхъ отношеній его къ поэзіи Запада, и добытые доселѣ выводы и наблюденія, какіе можно было вывести изъ изученія хода творчества Лермонтова, весьма часто отправлявшагося отъ литературныхъ источниковъ, даютъ право думать, что въ будущемъ такихъ отношеній откроется еще больше, и окажутся вполнѣ правыми тѣ изслѣдователи,
дуалиста-скорбника, развитіе котораго въ западно-европейской литературѣ мы только что прослѣдили. Лермонтовъ и его герои во многомъ напоминаютъ и Руссо *), и Карла Моора—
которые яе ограничатся принятіемъ вліянія Байрона на Лермонтова, а взглянутъ на послѣдняго, какъ на поэта, который воспринялъ и претворилъ въ своихъ созданіяхъ множество разнородныхъ вліяній. Лермонтовъ примыкалъ не къ Байрону только, а вообще къ тому литературному движенію, въ которое Байронъ входилъ, лишь какъ одинъ изъ многихъ передовыхъ вождей, и которое имѣло весьма видныхъ представителей также въ литературахъ французской и нѣмецкой прошлаго и настоящаго вѣка“—„Статьи но новой русской литературѣ“, сгр. 432. 433.
') Подобно Руссо, Лермонтовъ, какъ мы видѣли, глубоко чувствуетъ природу, онъ называетъ себя „сыномъ природы“; жизнь, близкую къ природѣ, онъ безконечно возвышаетъ надъ жизнью культурной; отрицая эту послѣднюю и возвышая себя надъ другими, поэтъ, какъ и Руссо, въ умѣ своемъ
..............создалъ міръ иной
И образовъ иныхъ существованье („Русская мелодія“, 1829); подобно Руссо, Лермонтовъ не любилъ свѣта,
Вт, которомъ я минутами лишь жилъ: подобно Руссо, онъ создаетъ свой собственный міръ, чуждый земному,
..............но всѣ образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существъ земныхъ.
О, нѣтъ, все было адъ иль небо въ нихъ! („1831 года, іюня
11 дня“).
Впрочемъ, въ этомъ случаѣ не приходится говорить о непосредственной зависимости Лермонтова отъ Руссо; правда, Лермонтовъ читалъ Руссо, однако, не былъ отъ него въ восторгѣ, наоборотъ, относился къ нему критически. Въ одной изъ тетрадей 1831 года Лермонтовымъ записано: „Я читаю „Новую Элоиву“. Признаюсь, я ожидалъ больше генія, больше познанія природы и истины. Ума слишкомъ много, идеала... что въ нихъ? Они прекрасны, чудесны; но несчастные софизмы, одѣтые блестящими (краснорѣчивыми) выраженіями, не мѣшаютъ видѣть, что они все идеалы. Вѳртеръ лучше. Тамъ человѣкъ— болѣе человѣкъ. У Жанъ-Жака даже пороки не таковы, какіе они есть. У него герои насильво хотятъ увѣрить читателя въ своемъ великодушіи... Но краснорѣчіе удивительное. И послѣ всего, я скажу, что хорошо, что у Руссо, а не у другого родилась мысль написать „Новую Элоизу“ (Сочиненія М. Ю. Лермонтова, т. IV, стр. 351). Вопроса объ отношеніи Лермонтова къ Руссо каоается (хотя и въ общихъ чертахъ» Ив. Ивановъ въ статьѣ „Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ“—вступительная статья къ сочиненіямъ Лермонтова въ изданіи товарищества И. Н. Кушнерева и К# и книжнаго магазина П. К. Прянишникова Москва, 1891 стр. XLVIII—L.
Шиллера, и Вбртера—Гете, и Ренэ съ его разновидностями (нанр., Адольфомъ—Бенжамена Констана, Оберманомъ—Се-нанкура, Октавомъ — Альфреда де Мюссе), но, главнымъ образомъ, героевъ Байрона. Близкое родство Лермонтова съ Байрономъ было отмѣчено уже современниками поэта, иапр., Жуковскимъ 2), отмѣчалось оно и другими, болѣе или менѣе близко знавшими поэта. И въ самомъ дѣлѣ, теперь мы можемъ видѣть, насколько сильно вліялъ Байронъ на Лермонтова. У Байрона Лермонтовъ заимствовалъ не только образъ своего демоническаго героя, не только его ненависть къ дю-
*) Въ нашу задачу не входитъ указаніе отдѣльныхъ случаевъ фактической зависимости и заимствованія Лермонтова изъ западно-европейскихъ авторовъ, мы ограничиваемся указаніемъ только на идейную зависимость. Что касается фактической зависимости и заимствованій, то этотъ вопросъ обслѣдованъ въ упомянутыхъ выше книгахъ Э. Д ю-ш еня и С. Родзевича. Послѣдній обстоятельно выясняетъ отношеніе „Вадима“, „Героя нашего времени“ и „Отрывка изъ начатой повѣсти* къ нѣкоторымъ образцамъ въ западно-европейской литературѣ. Для насъ особенно интереснымъ представляется выясненіе родства гме-жду Печоринымъ и типами Шатобріана, Бенжамена Констана и Альфреда де Виньи. Подобно Ренэ, Печоринъ недоумѣваетъ о цѣли и смыслѣ своей жизни, сожалѣетъ объ утраченныхъ благородныхъ стремленіяхъ, считаетъ себя фатальнымъ носителемъ зла и отводитъ душу въ путешествіяхъ; Адольфа Печоринъ напоминаетъ своимъ отношеніемъ къ Мери и Вѣрѣ, своей насмѣшливостью въ отношеніи къ другимъ, убѣжденности въ безцѣльности существованія; происхожденіе романа „Героя нашего времени“ походитъ на происхожденіе „Адольфа“, а „исторія души человѣческой“ приводитъ на память .„правдивую исторію горестей человѣческаго сердца“; наконецъ, много сходнаго между Октавомъ и Печориным: и здѣсь и тамъ всесокрушающій анализъ, оригинальничанье, желаніе возбудить къ себѣ жалость и въ то же время сознательное часто причиненіе зла другимъ: сходно также въ обоихъ произведеніяхъ заглавіе и предисловіе (ср. стр. öl — 90).— Ср. статью Б. Эйхенбаума: „О «западномъ вліянія» въ творчествѣ Лермонтова“ <„Сѣверныя Записки“, 1914, Октябрь—Ноябрь, стр. 220—225), въ которой критикуется постановка вопроса о вліяніи на Лермонтова со стороны западно-европейскихъ писателей, данная въ указанныхъ изслѣдованіяхъ Дюшеня и Родзевича.
2) Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ гр. В. А. Сологубу, сочувствуя намѣренію послѣдняго написать романъ, Жуковскій, между прочимъ, говоритъ: „Но только избавьте насъ отъ противныхъ Героевъ нашего времени, отъ Онѣгиныхъ и прочихъ многихъ, имъ подобныхъ, которые... всѣ суть не иное что, какъ бѣсы, вылетѣвшіе изъ грязной лужи нашего времени, начавшіеся въ утробѣ Вертера и расплодившіеся отъ Донъ-Жуана и прочихъ героевъ Байрона“ („Ру с. А р х и в ъ, 1896 г. т. I: „Изъ бумагъ В. А. Жуковскаго“, стр. 462).
дамъ и отрѣшенность отъ нихъ, не только убѣжденіе въ своемъ высшемъ таинственномъ призваній и неминуемости ужасной смерти, не только вѣру лишь въ себя и крайній индивидуализмъ но и темы художественныхъ произведеній, компановку пьесъ и даже отдѣльныя мысли, а часто и выраженія '): такъ, на образахъ Арсенія и Мцири замѣтно сказалось вліяніе Гяура, мысль Арсенія о божественномъ происхожденіи любви заимствована Лермонтовымъ изъ «Гяура», вѣра Лермонтова въ свое предназначенье, постоянныя рѣчи его о страшныхъ мученьяхъ и позорной смерти, восхваленіе любви, какъ единственной его отрады, станутъ понятными только послѣ знакомства нашего съ демоническимъ типомъ Байрона.
Чѣмъ же объяснить такую тѣсную зависимость Лермонтова отъ Байрона? Прежде всего, конечно, тѣмъ вліяніемъ, Байрона, которое широкою волной прокатилось по всей Европѣ. Довольно рано (съ 1819 г.) сказалось это вліяніе и въ русской литературѣ: Байрономъ увлекался Вяземскій, его переводили Батюшковъ и Козловъ, «гордости поэту» подчинился на нѣкоторое время самъ Пушкинъ и соблазнился переводомъ (правда, только однимъ) даже такой чуждый ему по духу и характеру писатель, какъ Жуковскій. Тѣмъ естественнѣе было увлечься этимъ «властителемъ думъ» Лермонтову — мальчику. Однако однимъ вліяніемъ нельзя объяснить отмѣченной близости Лермонтова къ Байрону: въ немъ и въ его поэзіи оставалось еще что-то особое, чего нельзя было объяснить только вліяніемъ,— это было внутренняя предрасположенность поэта, къ скорбнымъ и рѣзкимъ мотивамъ Байроновской поэзіи, это была его личная гордость, разочарованность, страстное исканіе смысла
’) «Многія черты, описанія и даже выраженія цѣликомъ зашли къ Лермонтову говорилъ еіце Галаховъ въ своей обстоятельной статьѣ „Лермонтовъ“, помѣщенной въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ (1858 г., т. XVI, стр. 277—278). Въ этой же статьѣ даны и самые примѣры близкой зависимости Лермовтова отъ Байрона—ср. стр. 280—281. Подробнѣе о байронизмѣ Лермонтова сказаво у В. Д. Спасовича („Байронизмъ у Пушкина и Лермонтова“^ и у Дюшеня (стр. 51—110).
Литература о байронизмѣ Лермонтова указана у Родзевича, стр. 41, хотя перечень его неполонъ; напримѣръ, не упомянута только что указанная статья Галахова, цитировавшійся уже нами біографическій очеркъ Лермонтова, написанный Висковатымъ, который въ'VIII главѣ спеціально говоритъ о байронизмѣ Лермонтова (ср. стр. 155—166). Болѣе подробный перечень литературѣ о байронизмѣ Лермонтова см. у Н. К. Пикоанова: „Триэпохи—Екатерининская,Александровская,Николаевская“. Темы и библіографія. СПБ., 1912, стр. 28.
жизни, которые роднили его съ Байрономъ, этимъ, по выраженію Пушкина, «мученикомъ суровымъ», который «страдалъ, любилъ и проклиналъ». Поэтъ самъ ясно видѣлъ это сходство свое съ Байрономъ, когда говорилъ:
У насъ одна душа, однѣ и тѣ же муки,
О. еслибъ одинаковъ былъ удѣлъ!..
Какъ онъ, ищу забвенья и свободы.
Какъ онъ. въ ребячествъ пылалъ ужъ я дущой.
Любилъ закатъ въ горахъ, цѣнящіяся воды.
И бурь земныхъ и бурь небесныхъ вой.
Какъ онъ, ищу спокойствія напрасно.
Гонимъ повсюду мыслію одной.
Гляжу назадъ—прошедшее ужасно,
Гляжу впередъ—тамъ нѣтъ души родной!
(»Не думай, чтобъ я былъ достоинъ сожалѣнья", 1830).
Быть можетъ въ связи съ этимъ Лермонтовъ старательно отмѣчалъ свое шотландское происхожденіе (напр., «Гробъ Оссіана», 1830). Дѣйствительно, сравнивая то, что намъ извѣстно изъ біографіи обоихъ поэтовъ, мы не можемъ не видѣть между ними большого сходства, которое такъ пріятно было Лермонтову 1). Оба они были крайніе индивидуалисты, не терпѣвшіе никакого притѣсненія или стѣсненія личности, оба вѣрили въ свое особое предназначенье и ставили себя неизмѣримо выше другихъ людей, къ которымъ относились даже враждебно, оба обладали безпокойнымъ протестующимъ духомъ и не мирились ни съ установленными этическими нормами, ни съ положительнымъ религіознымъ ученіемъ. Вотъ почему, если Лермонтовъ и подражалъ Байрону, то потому, что въ своей душѣ онъ улавливалъ основные мотивы музы Байрона; подобно тому, какъ Жуковскій переводилъ и передѣлывалъ только тѣ произведенія западно - европейскихъ романтиковъ, которыя отвѣчали его собственнымъ религіознымъ порывамъ, и Лермонтовъ воспринималъ и воплощалъ въ художественные образы то, что находило отзвукъ въ его собственной душѣ. Это
') Въ одной изъ своихъ тетрадей Лермонтовъ записалъ, между прочимъ, въ 1830 г. „Еще сходство въ жизни моей съ лордомъ Байрономъ. Его (ему) матери въ Шотландіи предсказала старуха, что онъ будетъ великій человѣкъ и будетъ два раза женатъ. Про мѳня (.мнѣ) на Кавказѣ предсказала то же самое (повивальная) старуха моей бабушкѣ. Дай Богъ, чтобы и надо мной сбылось, хотя бъ я былъ такъ же несчастливъ, какъ Байронъ“ (Сочипенія, т. IV, стр. 351).
отмѣчено было уже А. Григорьевымъ, который не находилъ возможнымъ объяснять поэзію Лермонтова только вліяніемъ Байрона *), но особенно опредѣленно высказалъ эту мысль Алексѣй Н. Веселовскій. «Не только въ русской вѣтви школы Байрона»,—писалъ онъ2),—«но и въ ея общеевропейскомъ развитіи немного встрѣтится выдающихся силъ, которыя были бы такъ рано и послѣдовательно подготовлены фактами жизни, предрасположеніями нервной организаціи, литературными вліяніями къ своей дѣятельности, какъ Лермонтовъ» 3).
«
*) Въ „Лермонтовѣ“,—писалъ А. Григорьевъ въ статьѣ: „Взглядъ на русскую литературу со смерти Пушкина“, сочиненія, т. I, стр. 269,— „двѣ стороны. Эти двѣ стороны: Арбенинъ (я беру нарочно самую рѣзкую сторону типа) и Печоринъ. Арбенинъ (или все равно: Мцыри, Арсеній и т. д.), это—необузданная страстность, рвущаяся на широкій просторъ, почти что безумная сила, воспитавшаяся въ дикихъ понятіяхъ (припомните воспитаніе Арбенина или Арбеньева, какъ названо рто лицо въ извѣстномъ Лермонтовскомъ отрывкѣ), вопіющая противъ всякихъ общественныхъ понятій и исполненная къ нимъ ненависти или презрѣнія, сила, которая сознаетъ на себѣ „печать проклятья“ и гордо носитъ эту печать, сила отчасти звѣрская и которая сама въ лицѣ „Мцыри“ радуется братству съ барсами и волками. Пояснить возможность такого настроенія души поэта не можетъ, кажется мнѣ, одно вліяніе музы Байрона. Положимъ, что Лара, Манфредъ обаяніемъ своей поэзіи, такъ сказать, подкрѣпили, оправдали тревожныя требованія души поэта,—но самые элементы такого пастройства могли зародиться только или подъ гнетомъ обстановки, сдавливающей страстные порывы Мцыри и Арсенія, или на дикомъ просторѣ разума, и неистоваго произвола страстей, на которомъ возрасли впечатлѣнія Арбенина“.
") „Этюды и характеристики“, т. I, етр. 539.
3) Такимъ образомъ, въ настоящее время можетъ быть общепризнаннымъ, что Лермонтовъ не былъ только подражателемъ Байрона, что, наоборотъ, въ немъ самомъ, въ его натурѣ были такія же черты, которыя характеризуютъ и Байрона. Этого мнѣнія держатся акад. А. Н. П ы д.и н ъ (Сочиненія М. Ю. Лермонтова, изд. А. И. Глазунова, Сцб., 1873 г., стр. XXXY): „Байрояовское вліяніе не подлежитъ конечно, сомнѣнію, но оно имѣло свою границу или имѣло свою подготовленную почву), П. А.' В и с к о в а т ы й („Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ“. Жизнь и творчество, стр. 155 слѣд.), отчасти Галаховъ („Лермонтовъ“, „Руе. Вѣсти.“. 1858 г., т. XVI, стр. 273). Но, признавая извѣстную самостоятельность Лермонтова въ отношеніи къ Байрону, нельзя, однако, считать ее безусловной, къ чему склоненъ И. Ивановъ, который говоритъ: „Личность поэта сама по себѣ слишкомъ оригинальна и богата внутреннимъ содержаніемъ, чтобы поддаться чужимъ воздѣйствіямъ, пассивно воспринимать чьи бы то ни было идеи“ (вступительная статья къ сочиненіямъ Лермонтова въ изданіи товарищества Кушнерева и ,и книжнаго магазина II. К. Прянишникова, стр. ХБѴІІ).
7*48
Указанной индивидуальностію и самостоятельностію Лермонтова слѣдуетъ отчасти объяснять и пункты расхожденія его съ Байрономъ. Мы говоримъ отчасти, потому что была и другая причина этого расхожденія. Когда Лермонтовъ сталъ зачитываться Байрономъ, его сразу же плѣнилъ гордый образъ демоническаго героя, презирающаго людей и замыкающагося въ самого себя. Лермонтовъ самъ въ то время даже и не могъ еще пережить всѣхъ тѣхъ разочарованій въ людяхъ, которыя выпали на долю Байрона, въ глубинѣ своей души страстно любившаго свободу и свободныхъ людей; чѣмъ больше Байронъ любилъ людей, чѣмъ сильнѣе онъ вѣрилъ въ свой идеалъ, тѣмъ безнадежнѣе было его разочарованіе, тѣмъ глубже чувство презрѣнія къ обманувшимъ его людямъ. Лермонтовъ, конечно, но прошелъ всего этого пути и прямо началъ съ разочарованія и презрѣнія къ людямъ, тѣмъ болѣе, что и воспитаніе, и самый его характеръ и врожденныя склонности—все вмѣстѣ подготовили то, что Лермонтовъ съ дѣтства сталъ, ставить себя выше другихъ, что онъ привыкъ высокомѣрно относиться къ людямъ. Лермонтова въ его поэзіи (главнымъ образомъ первыхъ лѣтъ) и отличаетъ отъ Байрона этотъ голый, такъ сказать, эгоизмъ, это презрѣніе къ другимъ, не имѣющее за собой такого длиннаго пути разочарованій, на который опирался Байронъ въ своемъ отношеніи къ другимъ людямъ. Усвоивъ себѣ безъ достаточнаго опыта такое одностороннее отношеніе къ другимъ, Лермонтовъ такъ и старался держаться его, боясь проявить себя предъ людьми другимъ человѣкомъ. Отсюда дѣлаются понятными такъ настойчиво повторяемыя лицами, близко знавшими поэта, утвержденія, что, напуская на себя байронизмъ, Лермонтовъ хотѣлъ казаться не тѣмъ, что онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Внѣ сомнѣнія, что это не совсѣмъ оправдываемое прошлымъ поэта его высокомѣрное отношеніе къ другимъ для самого поэта было, какъ вѣрно подмѣтилъ еще Тургеневъ, тяжелымъ бременемъ. Иногда поэтъ, когда не было нужды маскироваться (ср. выше разсказъ Сатина и затѣмъ разговоръ на гауптвахтѣ съ Бѣлинскимъ), держалъ себя естественно, и тогда онъ становился другимъ человѣкомъ. Весьма вѣроятно, что въ дальнѣйшемъ, по мѣрѣ сближенія съ людьми, поэтъ и совсѣмъ нашелъ бы для разговора съ ними общій языкъ.
Путемъ разочарованій Байронъ пришелъ, какъ отмѣчено выше, къ отрицанію того, что онъ признавалъ за истину; это было его убѣжденіе, вынесенное изъ жизни, и ему онъ остался
вѣренъ до конца. Вотъ почему всѣ его герои и его Люциферъ такіе послѣдовательные и непримиримые отрицатели; они не откажутся уже отъ своихъ убѣжденій, они не станутъ сомнѣваться, не будутъ заниматься анализомъ своихъ чувствъ, мыслей и поступковъ, тѣмъ болѣе никогда они не смирятся и не станутъ ни у кого[просить прощенія; Байронъ, какъ и Лара, такъ и не узналъ примиряющаго начала религіи, не извѣдалъ благодатной силы молитвы. Наоборотъ, индивидуалистъ Лермонтова склоненъ къ постоянному анализу, къ сомнѣнію и сожалѣнію,—что, какъ совершенно вѣрно отмѣтилъ С. Родзе-вичъ ‘), сближаетъ лермонтовскій типъ не съ байроновскимъ, а съ французскимъ разочарованнымъ романтикомъ а Іа Ренэ; это сомнѣніе и сожалѣніе свойственно не только такому человѣку, какъ Печоринъ, но даже демону, отвергающему все прошлое и готовому «вѣрить и любить». Видимо, байроновское безграничное отрицаніе оказалось не по душѣ (а, можетъ быть, и не по силамъ) Лермонтову, который, чѣмъ .дальше шло время, тѣмъ все ближе и ближе, какъ мы видѣли, подходилъ къ религіи и къ живой вѣрѣ. Можетъ быть, на эту особенность своего духа намекалъ Лермонтовъ, когда говорилъ:
Нѣтъ, я нѳ Байронъ: я другой Еше невѣдомый избранникъ,—
Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,
Но только съ русскою душой
(„Нѣтъ, я не Байронъ“, 1831 г.).
Таково существенное отличіе Лермонтова отъ Байрона. Ѳднако оно не препятствуетъ Лермонтову оставаться изъ всѣхъ русскихъ писателей наиболѣе близкихъ Байрону, и въ поэзіи Лермонтова, по словамъ Алексѣя Н. Веселовскаго,—«высшій предѣлъ, котораго могъ достигнуть русскій байронизмъ» 2).
Говоря общѣе, Лермонтовъ явился у насъ выразителемъ того протестующаго и непримиримаго романтизма, который отличаетъ Байрона; этотъ романтизмъ отрицаетъ религію, Божество и признаетъ только право сильной и гордой личности, чуждой какого-либо сожалѣнія, сомнѣнія и смиренія. Однако вмѣстѣ съ тѣмъ Лермонтовъ въ теченіе всей своей жизни неизмѣнно тяготѣлъ (особенно же замѣтно во вторую половину ясизни) въ сторону нѣмецкаго и французскаго романтизма: онъ склоненъ былъ къ размышленію, сомнѣнію,
•) „.іср.мишивь, кііі; ь романистъ“, 47.
!) „Этюды и характеристики“, I, -Т18.
раскаянію, смиренію и примиренію съ Богомъ и міромъ въ религіи; онъ чувствовалъ въ себѣ это особое устремленіе къ релйгіозности въ широкомъ смыслѣ; если иногда и казалось, что религіозность совсѣмъ погасала въ немъ, то все-же, какъ показываютъ стихотворенія послѣднихъ лѣтъ, онъ въ ней именно хотѣлъ найти примиреніе и успокоеніе, и его вѣра, какъ намъ думается, явилась бы въ концѣ концовъ такой, какова она у Достоевскаго: пройдя испытующій огонь тягостныхъ и мучительныхъ сомнѣній, широкаго размаха колебаній и самыхъ рѣзкихъ, всесокрушающихъ и мрачныхъ отрицаній, она потеряла бы характеръ наивной вѣры и пріобрѣла бы характеръ вѣры убѣжденной и живой.
Указанная выше близость Лермонтова къ типамъ нѣмецкой и французской романтики, но, главнымъ образомъ, къ Байрону1) и является той индивидуальностью Лермонтова, которая должна опредѣлить и его мѣсто въ исторіи русской литературы. Но характернымъ для романтической поэзіи Байрона было, какъ мы видѣли, острое отношеніе къ т. н. «проклятымъ вопросамъ» и въ связи съ этимъ крайній индивидуализмъ и глубокій пессимизмъ. Эти же мотивы являются отличительными и для поэзіи Лермонтова: свобода личности у него, какъ и у Байрона, переходитъ въ крайній индивидуализмъ; признаніе же несоотвѣтствія между идеаломъ и дѣйствительностью приводитъ къ сомнѣнію, въ области этики, а затѣмъ и въ области религіи, что и завершается въ глубокомъ пессимизмѣ, выходъ изъ котораго Лермонтову (вопреки Байрону) видѣлся все-же въ живой вѣрѣ къ Богу и въ-высшій идеальный міръ. Вотъ эти отмѣченные мотивы въ поэзіи Лермонтова опредѣляютъ и значеніе Лермонтова въ исторіи русской литературы *).
Гр. Прохоровъ.
’) Еще А. Григорьев ъ г,ъ статьѣ: „Лермонтовъ и его направленіе. Крайніе взгляды развитія отрицательнаго взгляда. Элементы поэтической дѣятельности Лермонтова“ („Время“, 1862 г., Л” 10, стр. -4 или: „Собраніе сочиненій Аполлона Григорьева, подъ редакціей Б. Ѳ. Саводтши“. Выпускъ 7-ой: Лермонтовъ и его направленіе“, Москва, 1915, стр. 4)
писалъ: „Байронъ и байронизмъ, какъ общее, и нашъ русскій романтизмъ, какъ особенное - вотъ элементы того Лермонтова, какой намъ остался въ его произведеніяхъ. Чтобы добраться до оригинальности этой физіономіи, нужно прежде всего разсмотрѣть ихъ, эти элементы, слѣдя, разумѣется, повсюду отношеніе самой натуры поэта къ этимъ элементамъ его эпохи, его обстановки“,
*) Окончаніе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
