CC BY
16
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы:
историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 6. С. 845-869.
© Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
I. Ю. Лермонтовъ и его значеніе въ неторіи руеекой
литературы.
(Историко-литературный очеркъ).*)
ЙЕЛЬЗЯ сказать, чтобы до Лермонтова Байронъ не былъ извѣстенъ русской читающей публикѣ или чтобы Лермонтовъ первымъ изъ писателей увлекся этимъ могучимъ ге-I ніемъ. Нѣтъ, уже во второмъ десятилѣтіи XIX вѣка Бай-I рона знали въ Россіи или, по крайней мѣрѣ, слышали о немъ. Къ 1819—20 гг. Байронъ, въ полномъ смыслѣ слова сталъ «властителемъ нашихъ думъ» *). Такое или иное сочувствіе поэзіи Байрона, большее или меньшее увлеченіе пѣвцомъ Чайльдъ-Гарольда проявили Батюшковъ, кн. Вяземскій, И. Козловъ, Василій Пушкинъ, Плетневъ, Жуковскій, Грибоѣдовъ, Рылѣ-евъ, особенно А. С. Пушкинъ, Бестужевъ-Марлинскій и Полежаевъ. Однако это увлеченіе Байрономъ въ большинствѣ случаевъ не было ужъ такимъ сильнымъ и глубокимъ,—наоборотъ, въ значительной степени оно создавалось могучею силою байроновскаго таланта, гипнотизировавшею не только русскихъ читателей. Безъ сомнѣнія этимъ нужно объяснять то, что Жуковскій, натура въ высшей степени мягкая, примиряющаяся, религіозная, и тотъ увлекся «гордости поэтомъ» (Пушкинъ), а одно время даже «бредилъ имъ». Со стороны Жуковскаго (какъ равно и многихъ другихъ) здѣсь было только увлеченіе; справедливость этой мысли подтверждается тѣмъ обстоятельствомъ, что Жуковскій перевелъ изъ Байрона только «Пѣсню»
*) Продолженіе. См. май.
‘) А-ѣй Н. Веселовскій, „Западное вліяніе въ новой русской литературѣ“, Москва, *1910, стр. 167.
(1820) и «Шильонскаго узника» (1821), а еще лучше тѣмъ, что Жуковскій очень скоро освободился отъ этого вліянія Байрона и сталъ къ нему, какъ мы видѣли выше, въ отрицательное отношеніе; другіе же изъ почитателей Байрона позже даже стыдились этихъ своихъ увлеченій Байрономъ ‘).
Сильнѣе сказалось вліяніе Байрона на Пушкинѣ, который одно время «сходилъ съ ума» отъ Байрона, а затѣмъ на Бес-тужевѣ-Марлинскомъ и на Полежаевѣ. Марлинскій былъ и самъ натурой страстной, увлекающейся, врагомъ стѣсненія личности и другомъ ея свободы; таковы и созданные имъ типы: это люди свободы, силы, рѣшимости и сильныхъ чувствъ, «суровой грусти»; они протестуютъ противъ неудовлетворяющей ихъ дѣйствительности, «порываются душой къ чему-то сильному, грозному», къ «высокимъ существамъ», ищутъ лучшей жизни, «небесныхъ красокъ». Однако и этотъ романтикъ настолько уступалъ 2) таланту и глубинѣ мысли и чувства Лермонтова (хотя и оказалъ на него нѣкоторое вліяніе 3), что, несмотря на восторженное отношеніе къ нему критики 30-хъ годовъ, Бѣлинскій (правда, въ 40-хъ годахъ) сравнивалъ его съ «яркимъ метеоромъ», который. пролетѣлъ въ литературѣ, на минуту ослѣпилъ всѣмъ глаза и исчезъ безъ слѣда *). Сильно таклсе сказалось вліяніе Байрона на другомъ поэтѣ, безвременно ушедшемъ въ другой міръ,—на Полежаевѣ. Обстоятельства личной жизни поэта сложились для него весьма неблагопріятно, жизнь придавила его, и неудивительно, что въ поэзіи Байрона вниманіе его больше всего привлекла къ себѣ мрачная безотрадная сторона; эта мрачность, этотъ полнѣйшій пессимизмъ, соединенный съ враждой противъ жестокой
5) Тамъ же, стр. 168. *) Дюшенъ, стр. 5.
3) Ср. статью Л. Семенова: „Къ вопросу о вліяніи Марлинскаго на Лермонтова“—„Филол. Записки“, 1914, вып. V—VI, стр. 614—639.
*) В. Г. В ѣ л и н с кі й, т. IV, стр. 897,—Ср. отзывъ о Вестужевѣ-Марлинскомъ у А. Григорьева (отъ 1862 г.): „...весь Бестужевъ (Марлинскій) съ шумихой его фразъ, съ насильственными порывами безумной страстности—совершенно ненужными, съ дѣтскими промахами и широкими замашками, съ зародышами глубокихъ мыслей... Его уже нельзя читать въ настоящую эпоху—потому что онъ и въ своей-то эпохѣ промелькнулъ метеоромъ; но тѣ элементы, которые такъ дико бушуютъ въ „Амалатъ-бекѣ“, въ его безконечно тянувшемся „Мулла Нурѣ“, вы ими же, только сплоченными могучею властительною рукою художника, любуетесь въ созданіяхъ Лермонтова“—„Лермонтовъ и его направленіе“, Москва, 1915, стр. 27.
судьбы, по своей силѣ уступаютъ развѣ только мрачности и пессимизму лермонтовской музы; много общихъ мотивовъ слышится въ стихахъ того и другого поэта, и Полежаева по справедливости считаютъ прямымъ предвѣстникомъ Лермонтова. Уже въ стихотвореніи «Вечерняя заря» (1827—1829 гг.) Полежаевъ говоритъ о неисцѣльныхъ «ранахъ» его «охладѣлой души», хотя винить за это онъ склоненъ не другихъ, а себя.
Сокрушаетъ тоска Молодого пѣвца,
Какъ въ землѣ мертвеца Гробовая доска...
Я увялъ и увялъ Навсегда, навсегда!
И блаженства не зналъ Никогда, никогда!
И я жилъ, но я жилъ На погибель свою...
Буйной жизнью убилъ Я надежду мою...
Не расцвѣлъ, а отцвѣлъ Въ утрѣ пасмурныхъ дней,
Что любилъ, въ томъ нашелъ Гибель жизни моей...
Но потомъ поэтъ приходитъ къ мысли, что «игра страстей»—это «его удѣлъ», что онъ—человѣкъ, обреченный рокомъ на однѣ муки и страданія.
Есть духи зла—неистовыя чада Благословеннаго Отца,
Удѣлъ ихъ—грусть, отчаянье—отрада,
А жизнь—мученье безъ конца. („Тайный голосъ“, 1834).
Какъ и Лермонтовъ, Полежаевъ видитъ въ себѣ обреченнаго человѣка, которому грозитъ ужасная смерть, смерть эту онъ ждетъ, однако, безтрепетно.
Я осужденъ къ позорной казни,
Меня законъ приговорилъ;
Но я печальный мракъ могилъ На плахѣ встрѣчу безъ боязни,
Окончу дни мои, какъ жилъ.
Къ чему раскаянье и слезы Передъ безчувственной толпой,
Когда назначено судьбой Мнѣ слышать вопли и угрозы И гулъ проклятій за собой?
Давно душой моей мятежной Какой то демонъ овладѣлъ,
И я зловѣщій мой удѣлъ,
Неотразимый, неизбѣжный
Въ дали туманной усмотрѣлъ. (»Осужденный“,
1827—29).
Разбитый, поставленный на краю кровавой могилы, Полежаевъ видитъ, какъ «торжествуетъ» теперь его «злобный геній», и тогда онъ ожесточается, и проклинаетъ свою роковую судьбу и отрицаетъ даже Бога.
Но все-же Полежаевъ не погибъ; его жизненный челнокъ тонулъ въ бурномъ морѣ жизни, но не потонулъ.
Несмотря, однако, на всю мрачность и пессимизмъ въ поэзіи Полежаева, послѣдній не доходитъ все-же до тѣхъ предѣловъ, до какихъ дошелъ потомъ Лермонтовъ. Не говоря уже о томъ примиреніи въ религіи, которое успокоило больную, страдающую и мрачную душу Полежаева, въ его стихотвореніяхъ, во всей его поэзіи еще нѣтъ ни того крайняго индивидуализма гордой демонической личности, ни того безотраднаго скептицизма и пессимизма *), которые такъ харак-
‘) Указывая черты сходства и различія между Полежаевымъ и Байрономъ, А. Григорьевъ писалъ (въ статьѣ: „Лермонтовъ и его направленіе“): „О чемъ Полежаевъ еще стонетъ, если не плачетъ, о томъ Лермонтовъ говоритъ уже съ холодной и иронической тоскою... У Лермонтова также выдадутся впослѣдствіи эти мрачныя, зловѣщія предчувствія, но самый каинскій трепетъ получитъ у него что то и язви-
И дышетъ все въ созданіи любовью,
И живы червь, и прахъ, и листъ,
Л я злодѣй, какъ Авелѳвой кровью Запечатлѣнъ! я атеистъ! („Ожесточенный“, 1827—29).
Надежды лучъ,
Какъ свѣтъ багряный, Блеснулъ изъ тучъ: Какой то скрытый,
Но мной забытый Издавна Богъ Изъ тьмы открытой Меня извлекъ,
Рукою сильной Остовъ могильный
Вдругъ оживилъ,—
И Каинъ новый Въ душѣ суровой Творца почтилъ. Непостижимый, Неотразимый,
Онъ снова влилъ Въ грудь атеиста И лжесофиста
Огонь любви („ІІровидѣніе“,
1827—29).
терны для поэзіи Лермонтова. Только Лермонтовъ съ его «цѣльной и недѣлимой душой» (Н. К. Михайловскій) далъ дѣйствительно мрачный демоническій образъ крайняго индиви-дуалиста-пессимиста, только онъ могъ подойти къ Байронѵ и стать съ нимъ рядомъ.
Такимъ образомъ, если не считать Лермонтова, байронизмъ не нашелъ у насъ въ Россіи яркихъ представителей, точныхъ передатчиковъ байроническихъ мотивовъ, не нашелъ поэтовъ, у которыхъ взятое отъ Байрона гармонически сочеталось бы съ ихъ личными мыслями и чувствами. Причину отого нужно искать въ условіяхъ жизни тогдашнихъ передовыхъ людей: имъ не пришлось испытать и пережить трагедіи, которую пережилъ и переиспыталъ байроновскій демоническій типъ. Въ этомъ случаѣ нельзя не признать всей справедливости того, что говорилъ въ своей юбилейной рѣчи—«Вліяніе Байрона на европейскія литературы» проф. Н. И. Стороженко. «И у насъ, какъ и на Западѣ Европы, къ поэзіи привились далеко не всѣ составные элементы байронизма. Политико - соціальная основа поэзіи Байрона, не имѣвшая корней въ самой жизни, была у насъ понята весьма немногими и оставила мало слѣдовъ въ литературѣ; байроновскій индивидуализмъ, апоѳеозъ личности въ борьбѣ ея съ обществовъ, превратился у насъ въ обожаніе собственной личности и презрительное отношеніе ко всякой чужой; перенесенное на русскую почву байронов-ское разочарованіе совершенно лишилось своего трагическаго характера и было понято весьма односторонне, какъ слѣдствіе жизненнаго пресыщенія» ‘).
Итакъ, байроническій романтизмъ не былъ подготовленъ у
тельное и вмѣстѣ могущественное... У Лермонтова все оледенится, застынетъ въ суровой и жестокой гордости. Онъ съ наслажденіемъ будетъ, вмѣстѣ съ своимъ Арсеніемъ, всматриваться въ смерть и разрушеніе“ (30. 31. 32).—Еще рѣзче подчеркиваетъ различіе между Полежаевымъ и Лермонтовымъ С. В. Шуваловъ („Вліяніе на творчество Лермонтова русской и европейской поэзіи“ въ сборникѣ „Вѣнокъ М. Ю. Лермонтову, 1914, етр. 306): „Поэзія Полежаева въ общемъ проникнута не тѣми настроеніями, которыя характерны для Лермонтова: стоны и жалобы, упреки и слезы у одного,—мрачное и гордое страданіе, сосредоточенная, порою какъ бы ледяная печаль у другого; если тоска Полежаева, какъ онъ самъ говоритъ, Чайльдъ-Гарольдова („Арестантъ“), то пессимистическія настроенія Лермонтова должны быть опредѣлены образомъ Конрада въ „Корсарѣ“, а порой даже титана—Манфреда“.
») „Пантеонъ Литературы“, 1888 г., мартъ, стр. 19.
насъ историческими условіями и потому онъ не могъ укорениться въ нашей литературѣ. Намъ гораздо ближе и доступнѣе былъ романтизмъ примирительнаго характера, да и тотъ не былъ самороднымъ явленіемъ; сентиментально-романтическое направленіе было просто перенесено къ намъ съ Запада, какъ раньше ложноклассическое. Сентиментально-романтическія идеи стали распространяться у насъ еще въ концѣ ХУШ вѣка, ближе всего Карамзинымъ, побывавшимъ за границей и хорошо познакомившимся съ сентиментализмомъ. Но насколько сентиментализмъ . былъ у насъ явленіемъ заимствованнымъ, зто лучше всего видно изъ того, что сентиментальныя мѣщанскія драмы встрѣтили (какъ мы видѣли) рѣзкое осужденіе со стороны нѣкоторыхъ наиболѣе извѣстныхъ русскихъ поэтовъ, да и у самыхъ сентименталистовъ слезливость и идиллическое отношеніе къ поселянамъ мирно уживалось съ идеямп крѣпостничества, а иногда съ жестокостью въ отношеніи къ этимъ самымъ «счастливымъ пастушкамъ». Осложненіе и углубленіе на Западѣ сентиментализма идеями романтизма нашло свое отраженіе и у насъ. Едва ли не первымъ романтикомъ въ Россіи былъ В. А. Жуковскій. По самой своей природѣ Жуковскій былъ мягкой натурой, въ немъ не было, какъ писалъ Ѳ. И. Тютчевъ въ стихотвореніи: «На смерть В. А. Жу ковскаго»,—«ни лжи, ни раздвоенья... Онъ все въ себѣ мирилъ и совмѣщалъ», и «вѣялъ въ немъ духъ чисто-голубиный». Натура религіозная и созерцательная, Жуковскій не былъ способенъ ни къ протесту, ни тѣмъ болѣе къ дѣйствительной борьбѣ со зломъ. Естественно, что и въ своихъ переводныхъ романтическихъ произведеніяхъ онъ обнаруживаетъ особенное пристрастіе къ романтикѣ примирительнаго направленія, а въ дальнѣйшемъ и вовсе религіознаго, въ которомъ уже было достаточно и элементовъ мистическихъ; другими словами, Жуковскій знакомитъ русское общество съ тѣми воззрѣніями заиадныхъ романтиковъ, съ ихъ идеями и чувствованіями, которыя явились у нихъ лишь положительнымъ результатомъ долгихъ страстныхъ мучительныхъ и подчасъ роковыхъ исканій истины и правды. Своими стихотвореніями Жуковскій внесъ въ русскую литературу особый дотолѣ почти невѣдомый интересъ къ личности и ея переживаніямъ, но онъ такъ и не вышелъ изъ міра замкнутой въ себѣ личности; въ этомъ, конечно, причина того, что онъ рано сошелъ съ поля литературной дѣятельности, хотя и дожилъ до 1852 г.: по своему характеру онъ
не могъ поспѣшать за новыми литературными теченіями. Тѣмъ не менѣе любезныя сердцу Жуковскаго романтическія идеи проникаютъ въ русское общество все шире и шире; къ концу 20-.\ъ и началу 30-хъ годовъ у насъ успѣлъ уже выработаться «новый типъ русскаго читателя съ преобладающимъ вкусомъ къ романтической поэзіи» *), а въ 1830 г. появилось даже спеціальное сочиненіе о романтизмѣ—«De Poesi Roraantica», принадлежащаго перу Н. И. Надеждина 1 2). Свойственный западному романтизму культъ индивидуальнаго художественнаго творчества получилъ въ русскомъ обществѣ и литературѣ 20—30-хъ годовъ широкое распространеніе 3 *).
Жуковскій былъ проводникомъ романтизма ближе всего нѣмецкаго, однако одновременно почти съ нѣмецкимъ къ намъ сталъ проникать и французскій романтизмъ, который тоже по преимуществу былъ, какъ мы видѣли, примирительнаго характера; два теченія—нѣмецкое и французское въ нашей романтикѣ и вообще въ литературѣ къ концу 20-хъ годовъ были явленіемъ неоспоримымъ, что признавалось уже тогдашними историками литературы *). Если у насъ прочно укрѣпился нѣмецкій романтизмъ и идеализмъ, то и «французскій филантропизмъ», какъ выражается И. В. Кирѣевскій, былъ въ нашей литературѣ достаточно силенъ: по крайней мѣрѣ, французскій романъ 20-хъ и 30-хъ годовъ былъ постояннымъ источникомъ для нашихъ романистовъ 30-хъ годовъ 5). Но, какъ мы уже видѣли при обзорѣ идейно-литературныхъ теченій на Западѣ, самый конецъ XYIII вѣка и начало XIX во Франціи и Германіи характеризуются неудержимымъ стремленіемъ къ примиренію, къ религіи, а въ дальнѣйшемъ и къ мистикѣ. Спасеніе изстрадавшимся Ренэ самыхъ различныхъ
1) Проф. И. И. Замотинъ, „Романтизмъ двадцатыхъ годовъ XIX стол. въ русской литературѣ“, т. II, СПБ., 21913, стр. 98.
*) Подробнѣе см. въ обстоятельномъ сочиненіи Н. К. К о з ы и н а: „Николай Ивановичъ Надеждинъ“. Жизнь и научно-литературная дѣятельность—1801—1836. СПВ., 1912.
3) Проф. И. И. Замотинъ, Упомян. сочин., стр. 129.
*) Ср. статью И. В. Кирѣевскаго: „Обозрѣніе русской словесности за 1829 г.“ Полное собраніе сочиненій, ’подъ редакціей М. Гершензона. Т. II, М. 1911, стр. 18. 28. 31.
5) П. Н. С а к у л и н ъ, „Изъ исторіи русскаго идеализма. Князь В. Ѳ. Одоевскій. Мыслитель.—Писатель“. Томъ первый. Часть вторая. Москва, 1913, стр. 282.
категорій видится въ религіи, ближе всего католической *); что касается мистицизма, то онъ, по авторитетному утвержденію изслѣдователя г) той эпохи, былъ въ 30-хъ годахъ «однимъ изъ самыхъ значительныхъ теченій въ умственной жизни» *).
Правда, политическія событія самаго начала XIX вѣка, въ особенности 1812 годъ и пребываніе за границей передового офицерства поспособствовали пробужденію или точнѣе развитію въ русскомъ обществѣ чувства національнаго самосознанія, а также вообще большей политической зрѣлости, что въ дальнѣйшемъ въ одномъ направленіи привело къ декабризму, однако, въ 30 е годы это политическое направленіе совсѣмъ почти сошло на нѣтъ, будучи вытѣснено интересами философіи и отвлеченности. Политическое направленіе проявилось было даже въ «обществѣ любомудрія» (открытомъ въ 1823 г.), однако, уже въ 1825 г. любомудры но только отрекаются отъ политическихъ тенденцій, не только сжигаютъ протоколы своихъ собраній, но и закрываются совсѣмъ, потому что они «не хотѣли навлечь на себя подозрѣнія полиціи». Въ 30-хъ годахъ у насъ царитъ кружокъ Станкевича 4), а Станкевичъ и члены его кружка отрицательно относились ко всякой политикѣ и въ частности къ сенъ-симонизму кружка Герцена. Все вниманіе кружка Станкевича сосредоточилось на благоговѣйномъ изученіи нѣмецкой идеалистической философіи, главнымъ образомъ Шеллинга; это идеалистическое и мистическое теченіе было настолько сильнымъ, что оно захватило даже такія натуры, какъ Бѣлинскій, шеллингіанскія и фихтіян-скія воззрѣнія котораго окрашивались иногда религіознымъ идеализмомъ, и даже такихъ «соціалистовъ», какъ Герценъ и
*) Это увлеченіе католичествомъ захватило и нѣкоторыхъ изъ русскихъ образованныхъ людей, напр. В. С. ІІечерина (къ католичеству очень тяготѣлъ П Я. Чаадаевъ, но все же онъ не измѣнилъ православію—cp. М. Гершензонъ, „П. Я. Чаадаевъ“. Жизнь и мышленіе. Спб. 1908, стр. 104).
2) П. Н. Саку л инъ, Упомянутое сочин. Томъ первый. Часть первая, стр. 607. .
3) Впрочемъ, мистицизмомъ увлекались въ Россіи и раньше, особенно въ 1815—1825 гг. (cp. М. Гершензонъ, „ГТ. Я. Чаадаевъ“, стр. 27).
4) Р. В. Ивановъ -Разумн и кт> утверждаетъ даже, что „исторія умственныхъ теченій тридцатыхъ годовъ—это исторія кружка Станкевича“—„Общественныя и умственныя теченія 30-хъ г.г. и ихъ отраженіе въ литературѣ“—„Исторія русской литературы XIX вѣка, подъ редаціей Д. Н. Овсянико-Куликовскаго“. Изд. т-ва „Міръ“, т. I, стр. 260.
Огаревъ, которые на нѣкоторое время поддались даже мистицизму *). И неудивительно. Нѣмецкая идеалистическая философія носила опредѣленный примирительный характеръ, а къ чему она могла привести въ сферѣ дѣйствительности, лучше всего показываютъ статьи Бѣлинскаго, написанныя имъ въ періодъ увлеченія Гегелемъ и гегелевскимъ принципомъ: «что дѣйствительно, то разумно и, что разумно, то дѣйствительно». Когда Герценъ въ самомъ концѣ 30-хъ годовъ вернулся изъ ссылки, онъ былъ пораженъ тѣмъ культомъ фетишизма, который царилъ среди почитателей нѣмецкихъ идеалистовъ-фи-лософовъ. Съ жаромъ принимается Герценъ за изученіе пользовавшагося въ то время особымъ почитаніемъ со стороны Бѣлинскаго Гегеля съ тѣмъ, чтобы потомъ съ ожесточеніемъ напасть на его крайнихъ поклонниковъ. Какъ отчаянно ни защищалъ своего идола «неистовый Виссаріонъ», однако, въ концѣ концовъ сдался, раскланялся съ «философскимъ колпакомъ» «Егора Ѳедорыча», отказался отъ «примирительныхъ» взглядовъ во имя «протестующихъ» и увѣровалъ въ истинность французскихъ соціалистическихъ теорій. Такъ, только въ началѣ 40-хъ годовъ нѣмецкая философія уступила свое мѣсто практическому направленію у передовыхъ людей того времени, и прежнее «примирительное» теченіе смѣнилось протестующимъ. «Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ дѣйствительностью!»—пишетъ теперь Бѣлинскій, примирившійся съ Герценомъ, который такъ же былъ почитателемъ Шиллера и имѣлъ своимъ идеаломъ то Карла Моора, то маркиза Позу.—«Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эман-ципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія»!2) «Теперь я весь»,—пишетъ онъ въ другомъ письмѣ,—«въ идеѣ гражданской доблести, весь въ паѳосѣ правды и чести, и мимо ихъ мало замѣчаю какое бы то ни было величіе!;. Во мнѣ развилась какая-то дикая, бѣшеная, фанатическая любовь къ свободѣ и независимости человѣческой личности, которыя возможны только при обществѣ, основанномъ на правдѣ п доблести» “).
М П. Н. Саку л инъ, Упомянутое сочиненіе, I, 1, стр. 370.
5) Бѣлинскій, Письма, Т. II (1839—1343), стр. 163.
?') Тамъ же, стр. 246.
Вотъ только когда *) русское общество, и то лишь въ отдѣльныхъ представителяхъ, отрѣшилось отъ отвлеченности и обратилось къ дѣйствительной жизни; вотъ только когда оно поставило на очередь вопросъ о водвореніи на землѣ правды и справедливости, —тотъ вопросъ, который на Западѣ попытались разрѣшить еще въ концѣ ХУIII вѣка, тотъ вопросъ, неудачное разрѣшеніе котораго дало сильный толчокъ развитію типа мірового скорбника—индивидуалиста. Если вопросъ этотъ былъ поставленъ у насъ только теперь, хотя порожденные имъ типы самыхъ разнообразныхъ разочарованныхъ индивидуалистовъ уже давно получили въ нашей литературѣ право гражданства, то причины этого явленія нужно искать въ томъ, что у насъ только теперь стали создаваться благопріятныя для постановки этого вопроса условія, что до этого у насъ не было къ тому «прямыхъ и непосредственныхъ причинъ» а), что мы только повторяли чужое и повторяли не всегда сознательно. На это обстоятельство указывалъ еще Бѣлинскій, когда въ статьѣ: «Литературныя мечтанія» писалъ о тридцатыхъ годахъ. «Въ это десятилѣтіе мы перечувствовали, перемыслили и пережили всю умственную жизнь Европы, эхо которой отдалось намъ чрезъ Балтійское море. Мы обо всемъ пересудили, обо всемъ переспорили, все усвоили себѣ, ничего не взростивши, не взлелѣявши, не создавши сами. За насъ трудились другіе, а мы только брали готовое и пользовались имъ: въ этомъ то и заключается тайна неимовѣрной быстроты нашихъ успѣховъ и причина ихъ неимовѣрной непрочности» 3).
Итакъ, мы видимъ, что перенесенный къ намъ западноевропейскій романтизмъ не нашелъ подготовленной для себя почвы и потому не былъ такимъ захватывающимъ и глубокимъ, какъ на Западѣ; изъ различныхъ теченій романтизма у насъ въ 30-хъ годахъ особенно укрѣпился романтизмъ нѣмецкій, не только носившій примирительный религіозный характеръ, но и имѣвшій значительный наклонъ въ сторону мистики. Философія
*) П. Н. Сакулинъ утверждаетъ, что „напряженный интересъ русскаго общества... къ вопросамъ вѣры и мистики“, „влечете къ сверхчувственному міру, ко всему ирраціональному и подсознательному“ захватываетъ не только 30-е, но и первую половину 40-хъ годовъ,— Упомянутое сочиненіе, 1, 1, стр. 371.
2) Галаховъ, „Лермонтовъ“—„Русскій Вѣстникъ“, 1858 г., т. XVI, стр. 595.
3) Бѣлинскій В. I'., Сочиненія, т. 1, стр. 55.
Шеллинга, Фихте и Гегеля, хотя и привела къ нѣкоторымъ теоріямъ практическаго, такъ сказать, характера, напр., къ идеѣ народности, но все же это была отвлеченная философія, которая не такъ много удѣляла вниманія дѣйствительной жизни, и потому утвержденіе И. В. Кирѣевскаго, что «филантропизмъ Французскій и Нѣмецкій идеализмъ совпадали въ одномъ стремленіи: въ стремленіи къ лучшей дѣйствительности» 1), можетъ приниматься только въ опредѣленномъ смыслѣ; наоборотъ, съ полнымъ вниманіемъ слѣдуетъ отнестись къ словамъ Лермонтова, который еще въ 1832 г. въ повѣсти «Вадимъ» писалъ: «Теперь жизнь молодыхъ людей болѣе мысль, чѣмъ дѣйствіе; героевъ нѣтъ, а наблюдателей черезчуръ много». Наблюдателей и мыслителей, дѣйствительно, было много, но не было героевъ, не было сильныхъ личностей, съ широкимъ размахомъ, которые ребромъ ставили бы вопросы жизни и требовали на нихъ яснаго п прямого отвѣта, которые были бы послѣдовательны до конца и не остановились бы ни предъ какими выводами и послѣдствіями, къ которымъ приводило ихъ страстное желаніе открыть истину и водворить правду; короче говоря, у насъ не было людей, которые могли бы явиться достойными носителями байронизма. Правда, байронов'скія идеи свободы и пессимизма были, какъ мы видѣли, извѣстны русскому обществу, байронисты были и у насъ, тѣмъ не менѣе байроновскія идеи глубокаго и остраго отношенія къ вопросамъ жизни и вѣчности, его идеи мрачнаго пессимизма и неограниченной свободы не могли получить широкаго развитія въ русской литературѣ не только въ силу господствовавшихъ тогда стѣсненій (которыя пришлось извѣдать и Лермонтову), но главнымъ образомъ потому, что русское общество не было достаточно подготовлено къ этимъ идеямъ; ему нужно было еще пережить все то, что пережили на Западѣ, прежде чѣмъ пришли къ безотрадному пессимизму и гордому одиночеству Байрона.
Спрашивается: можно ли послѣ всего этого видѣть въ такомъ байронистѣ, какъ Лермонтовъ, типичнаго представителя своей эпохи и объяснять и его личность, и его поэзію «предшествующимъ развитіемъ и современными условіями»? 2). Дѵ- *)
*) Сочиненія, т. II, стр. 18.
!) Такой вопросъ ставитъ, между прочимъ, въ своей „Исторіи русской литературы“ акад. А. Н. П ы п и н ъ, причемъ, несмотря на ' отли-
маемъ, что нѣтъ. Лермонтовъ дѣйствительно былъ, какъ опредѣляетъ его акад. А. Н. Пыпинь, «одинокимъ русскимъ поэтомъ пессимистомъ». Онъ стоялъ въ сторонѣ отъ другихъ н отъ общества, къ которому относился скорѣе отрицательно, чѣмъ равнодушно. Гордое одиночество не дало ему возможности сойтись съ товарищами и въ частности съ лучшими изъ нихъ въ университетѣ, не примнкнулъ онъ къ кружкамъ Станкевича и Бѣлинскаго и по выходѣ изъ университета, больше того, ничего у него не вышло, какъ мы видѣли выше, изъ знакомства съ такими, казалось бы, близкими ему по духу людьми, какъ декабристы. Лермонтовъ—одинокая личность, отрицательно относившаяся къ обществу, не хотѣвшая знать его и дѣйствительно не знавшая или мало знавшая даже передовыхъ людей общества '). Вполнѣ естественно, послѣ этого, что нѣкоторые историки литературы всеопредѣляющимъ мотивомъ въ творчествѣ Лермонтова считаютъ трагедію личности 2). Одинокій гордый индивидуалистъ, погруженный всецѣло m свою личную жизнь, мучительно переживающій въ себѣ вопрс вѣчности, страдающій и отрицающій, Лермонтовъ, этотъ самый послѣдовательный у насъ байронистъ, и въ своихъ произведеніяхъ занятъ почти исключительно только своею личностію и ея переживаніями, совершенно не желая знать другихъ 3). Въ виду этого мы рѣшительно не можемъ согласиться съ утвержденіями, что Лермонтовъ типичный представитель своей
чающій его исторію литературы припципъ—ставить литературные факты и явленія въ тѣсную зависимость и связь съ общественно-политическими теченіями, отвѣчаетъ на него отрицательно: „Онъ (Лермонтовъ) поражаетъ неожиданностями и противорѣчіями; онъ какъ будто ничѣмъ не былъ обязанъ ни воспитанію, ни особенно школѣ; въ европейской литературѣ онъ самъ отыскалъ немногихъ писателей, отвѣчавшихъ его мысли и поэзіи,—во главѣ ихъ сталъ Байронъ“ (IV, 527).
') А. Н. П ы п и н ъ, „Исторія русской литературы“, IV, 521.—А. Н. Веселовскій, „Западное вліяніе въ новой русской литературѣ“,41910. стр. 196.
2) В. В. Силовскій, „Лермонтовъ и Грибоѣдовъ“ („Ж. М. Н. Пр.“ 1914. октябрь, стр. 39).
:1) Еще Галаховъ въ статьѣ „Лермонтовъ“ задавался вопросомъ: кого изобразилъ Лермонтовъ въ созданныхъ имъ герояхъ: себя ли, современнаго человѣка, или того и другого, причемъ отвѣчалъ на этотъ вопросъ такъ: „изъ трехъ предположеній необходимо признать справедливымъ то, по которому образы созданныхъ лицъ служили выраженіемъ самого поэта“ („Рус. Вѣсти.“, 1858, XVI, 92).
эпохи *), что онъ былъ «человѣкомъ» вполнѣ своего вѣка * 2 3), что, болѣе того, онъ «отпечатлѣлъ на себѣ черты общественно-политическаго состоянія русской жизни 30-хъ годовъ» 8), что, наконецъ, «его поэзія есть зеркало современнаго ему общества» 4 * * *). Если же защитники этого мнѣнія ссылаются на то, что Лермонтовъ касался въ своихъ произведеніяхъ крѣпостного права п,значитъ,затрагивалъ вопросы общественнаго порядка, то на это молено отвѣтить, что Лермонтовъ примыкаетъ къ реалистическому направленію въ литературѣ и что поэтому онъ не могъ обходить факты дѣйствительной жизни; да и помимо того, какимъ бы крайнимъ индивидуалистомъ ни былъ извѣст-
’) Мысль о томъ, что „Лермонтовъ былъ связанъ самыми тѣсными узами съ своими современниками, что его интересы и исканія были родственны эпохѣ, что онъ своей поэзіей далъ полную и искреннюю исповѣдь современной ему интеллигенціи“, особенно настойчиво проводится Н. Л. Бродскимъ въ его „Поэтической исповѣди русскаго интеллигента 30—40-хъ годовъ“—въ юбилейномъ сборникѣ „Вѣнокъ И. Ю. ЛермонтовуМ.-Игр., 1914.
-) Мнѣніе кн. Васильчикова, которое оспариваетъ въ статьѣ „Герой безвременья“ Н. К. Михайловскій, „Полное собраніе сочиненій“, т. V. стр. 348.
3) Проф. И. И. Замотинъ, „Литературныя теченія и литературная
критика 30-хъ годовъ“ („Исторія русской литературы XIX вѣка“, изд. т-ва „Міръ“, т. I. стр. 306).—Еще въ 1891 году нѣкто К. Тр-н-кій въ статьѣ „М. Ю. Лермонтовъ“ (по поводу пятидесятилѣтія со дня кончины)
писалъ, между прочимъ: „Точка зрѣнія, которую мы пытались устано-
вить относительно капитальнѣйшаго изъ произведеній Лермонтова, при-урочивая его къ опредѣленному періоду въ интеллектуальной жизни
русскаго общества и ставя его въ генетическую связь съ извѣстнымъ фазисомъ нашего общественнаго сознанія, даетъ возможность опредѣлить его историческое значеніе, сдѣлать ему правильную оцѣнку въ соціально-культурномъ отношеніи. Разматриваемый съ указанной точки зрѣнія „Герой нашего времени“ является художественнымъ синтезомъ данной общественной ситуаціи, и къ нему чутко прислушивалось въ свое время больное общество, наградивъ автора безпредѣльной симпатіей“ („Сѣверный Вѣстникъ“, 1891, № 8, стр. 146—7).—Еще дальше пошла В. Дороватовская: „Онъ (Лермонтовъ) былъ прежде всего поэтомъ, но поэтомъ съ ярко выраженной общественной окраской. Вопросы общественнаго порядка являлись источникомъ его вдохновеній, какъ напримѣръ, это было у Некрасова... Лермонтовъ не былъ поэтомъ міровой скорби. Съ большимъ правомъ можно сказать, что онъ въ послѣдніе годы своей жизни началъ обозначаться, какъ поэтъ гражданской скорби, какъ страстный общественный обличитель“ („М. Ю. Лермонтовъ“—„Современникъ“, 1914, № Ю, стр. 169. 170).
•*) В. Ч у й к о,' „Мѣсто Лермонтова во всемірной литературѣ“ („Одес“ скій Листокъ“, 1891 г., № 182).
ный писатель, онъ почти всегда вынужденъ жить въ обществѣ, и потому его личная жизнь не можетъ не соприкасаться съ жизнью общества. Несомнѣнно, что между Лермонтовымъ и современнымъ ему обществомъ были точки соприкосновенія, но все же утвержденіе, что Лермонтовъ отразилъ «броженіе нравственныхъ понятій и чувствъ, какимъ была полна его эпоха» '), можно принимать только въ очень условномъ смыслѣ.
Итакъ, Лермонтовъ, но нашему мнѣнію, не былъ выразителемъ идейныхъ стремленій и чувствованій современной ему эпохи. Это подмѣтилъ уже Бѣлинскій, который, отграничивъ протестующій характеръ лермонтовской поэзіи, ея пессимизмъ и отличающую ее глубину мысли отъ жизнерадостной, гармонической и до нѣкоторой степени «индифферентной» поэзіи Пушкина, призналъ Лермонтова «поэтомъ совсѣмъ другой эпохи», а его поэзію—«совсѣмъ новымъ звеномъ въ цѣпи историческаго развитія нашего общества» 1 2).
Что Лермонтовъ—талантъ выдающійся, этого не могли не видѣть уже его современники 3). Пушкинъ, ознакомившись
1) Акад. Н. А. Котляревскій, „М. Ю. Лермонтовъ“, СПБ. Ч9Г2, стр. 346. Академика Котляревскаго повторяетъ и проф. А. К. Б о р о ч-д и н ъ: „М. Ю. Лермонтовъ“, СПБ., 1914, стр. 121.
-) „Стихотворенія М/ Лермонтова“. Сочиненія В. Г. Бѣлинскаго. Изд. Павлевкова, т. И, стр. 107.
3) Отсюда должны быть исключены такіе современники, какъ напр. Cap. Брамбеусъ-Сеньковскій, просто не обладавшій критическимъ чутьемъ и вкусомъ къ изящному (ср. напр. „Библіот. для чтенія“, 1844 г., т. 63, Литературная лѣтопись, 11—12, а также у Н. Г. Чернышевскаго „Очерки Гоголевскаго періода русской литературы“—„Полное собраніе сочиненій“, т. II, СПБ., 1906,'стр. 49—50). Нельзя особенно считаться и съ тѣми критиками, которые отрицательно относились къ Лермонтову потому, что видѣли въ немъ поэта романтизма, а романтизма они не признавали, хотя, впрочемъ, „хорошаго дарованія“ Лермонтова не отрицали и они; такъ С. Б(урачекъ) въ критической статьѣ о „Героѣ нашего времени“, помѣщенной въ „Маякѣ“ (1840 г., ч. IV, стр. 210. 218), писалъ: „внѣшнее построеніе романа хорошо, слогъ хорошъ, содержаніе романтическое по преимуществу, т. е. ложное въ основаніи; гармоніи между причинами, средствами, явленіями, слѣдствіями и цѣлью—ни малѣйшей, т. е. внутреннее построеніе романа ни куда не годится; идея ложная, направленіе кривое... И такъ, въ комъ силы духовныя заглушены, тому-герой нашихъ временъ покажется прелестью, не смотря, что онъ—эстетическая и психологическая нелѣпость. Въ комъ силы духовныя хоть маломальски живы, для тѣхъ эта книга—отвратительно несносна. Какъ ни жаль хорошее дарованіе посвящать такимъ гадкимъ нелѣпостямъ, изъ одной только увѣренности, что онѣ будутъ имѣть успѣхъ“. Къ сожалѣнію, не особенно сочувствовалъ Лермонтову, какъ и Гоголю, Н. А.
сь нѣкоторыми стихотвореніями Лермонтова, призналъ ихъ «блестящими признаками высокаго таланта» '); Гоголь предугадывалъ въ Лермонтовѣ будущаго великаго живописца русскаго быта 2), «большое достоинство» въ «Героѣ нашего времени» находилъ С. Т. Аксаковъ 3), а Бѣлинскій посвятилъ Лермонтову нѣсколько статей, въ которыхъ говоритъ о немъ, какъ объ исключительномъ поэтическомъ талантѣ и еще въ 1840 г. писалъ В. II. Боткину, что «въ этомъ юношѣ4) готовится третій русскій поэтъ».
Бѣлинскій былъ удивительно проницательный и чуткій критикъ, и художественное чутье не обманывало его никогда; наперекоръ иногда чуть ли не всему свѣту, онъ открывалъ талантъ въ томъ или другомъ, казалось бы, еще ничѣмъ не выдвинувшемся писателѣ, и дѣйствительность оправдывала чуткаго критика. Бѣлинскій былъ, такъ сказать, крестнымъ отцомъ кориѳеевъ нашей литературы: Тургенева, Григоровича, Достоевскаго, Некрасова, Гоголя и, наконецъ, Лермонтова. Что касается послѣдняго, то мнѣніе о немъ и характеристика его поэзіи, сдѣланная Бѣлинскимъ, намъ представляются самыми вѣрными. Бѣлинскій сразу призналъ въ Лермонтовѣ «великаго
Полевой, который, хотя и принадлежалъ къ романтикамъ, но цѣль художественнаго творчества видѣлъ въ непремѣнномъ примиреніи началъ реальнаго и отрицательнаго съ идеальнымъ и положительнымъ, а этого онъ не находилъ ни въ „Героѣ нашего времени“, ни въ „Мертвыхъ душахъ“. Нельзя не отмѣтить здѣсь отношенія къ Лермонтову и предсказанія о его литературной судьбѣ со стороны Плетнева, который въ 1845 г., въ годовщину смерти Лермонтова, писалъ В. Коптеву: „О Лермонтовѣ я не хочу говорить потому, что и безъ меня говорятъ о немъ гораздо болѣе, нежели онъ того стоитъ. Это былъ послѣ Байрона и Пушкина фокусникъ, который гримасами своими умѣлъ толпѣ напомнить своихъ предшественниковъ. Въ толпѣ стоялъ К(раевскій). Онъ раскричался въ Отеч. Зап., что вотъ что-то новѣе и слѣдовательно лучше Байрона и Пушкина. Толпа и пошла за нимъ взвизгивать тоже.Не буду же я пока противорѣчить этой ватагѣ, ни вторить ей. Придетъ время, и о Лермонтовѣ забудутъ, какъ забыли о Полежаевѣ“ („Рус. Арх.“ 1877 г., ,N° 12, стр. 365).
•) Сообщеніе В. С. Глинки—„Воспоминанія В. П. Вурнашева-" М. Ю. Лермонтовъ, Ьъ разсказахъ его гвардейскихъ однокашниковъ“ въ „Рус.1 Арх.“ 1872 г., № 9, стр. 1813.
2) Ср. С. Т. Аксаковъ, „Исторія моего знакомства съ Гоголемъ“— „Рус. Архивъ“, 1890, 8, стр. 40.
3) Тамъ же: „Я прочелъ Лермонтова „Героя нашего времени“ въ связи, и нахожу въ немъ большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтовъ прозаикъ буде#ъ выше Лермонтова стихотворца“.
*) Бѣлинскій. Письма. Т. II, (1839—1843). Спб, 1914, стр. 31.
поэта», который могъ «шагнуть дальше Пушкина». Почему же Бѣлинскій называетъ его «великимъ и въ какомъ смыслѣ Лермонтовъ для него «поэтъ совсѣмъ другой эпохи», «новое звено въ цѣпи историческаго развитія русскаго общества»? Отвѣты на эти вопросы Бѣлинскій даетъ тогда, когда, по поводу поднятаго вопроса: кто выше—Пушкинъ или Лермонтовъ,—выясняетъ различіе между тѣмъ и другимъ поэтомъ. Пушкинъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, «это художникъ по преимуществу... Преобладающій характеръ чувства Пушкина—художественная красота». Пушкина отличаетъ свойственная ему и его поэзіи эстетичность, дѣлающая самого читателя «эстетически прекраснымъ». Другой характерной чертой его поэзіи была объективность, «столь близкая къ нравственному индифферентизму». «Онъ космополитъ въ мірѣ, явленія котораго въ глазахъ его всѣ равно прекрасны и равно интересны, какъ явленія природы въ глазахъ естествоиспытателя; онъ все любитъ и ни къ чему не прилѣпляется; ничего не ненавидитъ, не отрицаетъ... Поэзія Пушкина... чуждалась всякихъ интересовъ внѣ сферы искусства» '). Наоборотъ, Лермонтовъ хочетъ постигнуть сущность предметовъ, и его орлиный взоръ проникаетъ въ «глубь жизни» 2). Это проникновеніе Лермонтова въ глубь жизни есть проявленіе «безпощадной мысли истины». Если интересы Пушкина вращались ближе всего въ сферѣ искусства, какъ искусства, то «паѳосъ поэзіи Лермонтова заключается въ нравственныхъ вопросахъ о судьбѣ и правахъ человѣческой личности... Поэзія Лермонтова растетъ на почвѣ безпощаднаго разума и гордо отрицаетъ преданіе» 3). Это размышленіе и разумъ привели Лермонтова къ совсѣмъ другому, по сравненію съ Пушкинымъ, выводу: у того все ясно, все свѣтло, все понятно и радостно, у Лермонтова все неясно, мрачно, непонятно и пессемистично; въ произведеніяхъ его «уже нѣтъ надежды, они поражаютъ душу читателя безотрадностью, безвѣріемъ въ жизнь и чувства человѣческія, при жалідѣ жизни и избыткѣ чувства» 4). Указанное различіе между Пушкинымъ и Лермонтовымъ и приводитъ Бѣлинскаго къ выводу, что «нѣтъ двухъ поэтовъ столь суще-
') Сочиненія В. Г. Бѣлинскаго, III, 854—855. “) Т^амъ же, II, 916. 3) Тадіъ же‘ІИ, 856—857.
4J Сочиненія В. Г. Бѣлинскаг о, II, 107.
отвенно различныхъ, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ» ‘) п что «Лермонтовъ поэтъ совсѣмъ другой эпохи» а). Въ письмѣ же В. II. Боткину, отъ 17 марта 1842 г., Бѣлинскій писалъ о Лермонтовѣ, что тотъ уступаетъ Пушкину въ «художественности и виртуозности», но не въ мысли; «содержаніе, добытое со дня глубочайшей п могущественнѣйшей натуры, исполинскій взмахъ, демонскій полетъ—съ небомъ гордая вражда,— все это заставляетъ думать, что мы лишились въ Лермонтовѣ поэта, который, по содержанію, шагнулъ бы дальше Пушкина» ®).
Лермонтовъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, шагнулъ бы дальше Пушкина * 3 4), еслибы, конечно, онъ не умеръ такъ рано. Но кто, по мнѣнію того же Бѣлинскаго, дѣйствительно шагнулъ дальше Пушкина, это—Гоголь, о которомъ Бѣлинскій еще въ 1835 году, въ своемъ разборѣ его повѣстей, писалъ: «Въ настоящее время онъ (Гоголь) является главой литературы, главой поэтовъ, онъ становится на мѣсто, оставленное Пушкинымъ» 5). Въ чемъ же Гоголь шагнулъ дальше Пушкина, что отличало его отъ Пушкина? Способность Гоголя къ психологическому анализу и затѣмъ интересъ къ общественнымъ вопросамъ въ широкомъ смыслѣ или «соціальность».
Признавъ Лермонтова представителемъ новой эпохи, Бѣлинскій, однако, не развилъ этого своего положенія; его вниманіе привлекалъ къ себѣ Гоголь, который, со времени написанія «Мертвыхъ Душъ» (1842 г.), сталъ и вовсе, по мнѣнію Бѣлинскаго, и преемникомъ Пушкина, и главвю русскихъ поэтовъ. Это мнѣніе утвердилось и въ критикѣ послѣдующихъ годовъ. Созданная Гоголемъ, такъ называемая, натуральная школа быстро водворяется въ нашей литературѣ 6), и А. Гри-
*) Тамъ же, III, 856,—Эту мысль повторяетъ и Боденштедтъ. „Сходство въ нихъ (Пушкинѣ и Лермонтовѣ)“,—пишетъ онъ,—„скорѣе случайное внѣшнее, условное, тогда какъ то, въ чемъ они расходятся, составляетъ самую сущность ихъ личностей“ (Ср. „Современникъ“, 1861 г., т. LXXXV, Отдѣлъ II, Л.: „Замѣтка о Лермонтовѣ“, стр. 332).
а) Тамъ же, II, 107.
3J Бѣлинскій. Письма. Т. II (1839—1843J, стр. 284.
4) Н. Г. Чернышевскій находилъ возможнымъ Лермонтова, какъ
поэта художника, поставить выше Пушкина—Е. Ляцкій, „Н. Г. Чернышевскій въ редакціи „Современника“ („Современный Міръ“, 1911 г., сентябрь, 172).
б) Томъ I, стр. 142.
') А. Н. Пыпинъ, „Исторія русской литературы“, т. IV, стр. 563.
горьевъ въ 1852 году такъ говоритъ о вліяніи Гоголя на русскую литературу: «Отъ Гоголя ведетъ свое начало весь тотъ многообразный, болѣе или менѣе удачный разносторонній анализъ явленій повседневной, окружающей насъ дѣйствительности, стремленіе къ которому составляетъ собою законъ настоящаго литературнаго процесса, все, что есть живого въ произведеніяхъ современной словесности, отсюда в> детъ свое начало» '). И для Бѣлинскаго, и для позднѣйшихъ критиковъ и писателей 2) вся послѣдующая литература есть развитіе гоголевской поэзіи и отчасти пушкинской, откуда и современные намъ историки литературы,—напр. В. В. Си-повскій въ своей «Исторіи русской словесности»,—когда дѣло касается новѣйшей исторіи литературы, различаютъ въ ней пушкинское и гоголевское направленіе, причемъ, несмотря на такъ категорически отмѣченное Бѣлинскимъ рѣзкое отличіе лермонтовской поэзіи отъ пушкинской, причисляютъ Лермонтова къ пушкинской школѣ 3). Такой взглядъ и такое дѣле-
‘) „Русская литература въ 1851 году“. Сочивенія, т. I, стр. 21.
2) И. С. Тургеневъ въ 1856 г. писалъ Дружинину: „...вы помните, что я, поклонникъ и малѣйшій послѣдователь Гоголя, толковалъ вамъ когда то о необходимости возвращенія пушкинскаго элемента, въ про-тивовѣсіе гоголевскому“.—„Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева“— 1840—1883. Изданіе общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ. СПБ., 1885. стр. 26.
Акад. Д. Н. Овсянник о-К уликовскій въ своемъ изслѣдованія о Гоголѣ („Собраніе сочиненій“, т. I, СПБ. 1910, с. 36), между прочимъ, пишетъ: „пушкинское“ и „гоголевское“ проходятъ, съ 30-хъ годовъ и доселѣ, по всей русской литературѣ, то сближаясь, то разлучаясь, дополняя другъ друга, стремясь слиться въ какомъ то высшемъ синтезѣ, который, однако, еще далекъ, еще недостижимъ“...
Акад. А. Н. П ы п и н ъ такъ же различаетъ два теченія въ исторіи новѣйшей русской литературы—пушкинское и гоголевское, и послѣднюю главу своей „исторіи русской литературы“ посвящаетъ „дальнѣйшему развитію русской литературы изъ основъ, положенныхъ Пушкинымъ и Гоголемъ, въ новомъ поколѣніи литературныхъ силъ и новыхъ условіяхъ образованія и общественности“ (IV, стр. 555—600).
3J Эту несправедливость въ отношеніи къ Лермонтову исправляетъ до нъкоторой степени Ч. Вѣтринскій (Вас. В. Чешихинъ), который въ статьѣ: „Сороковые годы XIX вѣка“ („Исторія русской литературы XIX в.“, изд. т-ва „Міръ“) различаетъ въ лирикѣ двѣ школы—пушкинскую и лермонтовскую, причемъ къ лермонтовской относитъ изъ поэтовъ 40—50-хъ годовъ: Тургенева, Огарева, А. Н. Плещеева, Ивана Аксакова, Кузьму Пруткова. Однако принципъ распредѣленія поэтовъ по этимъ двумъ школамъ отличается нѣкоторой неясностью, а главное, лермон-
ніе на школы намъ представляется большой несправедливостію по отношенію къ Лермонтову.
Пушкинъ былъ, какъ отмѣтилъ уже Бѣлинскій, поэтъ «прекрасной дѣйствительности» и человѣчности. Это поэтъ жизнерадостности, спокойнаго и свѣтлаго духа, такъ напоминающій собою Гете. Онъ былъ страстный эстетъ, поклонникъ красоты, изящества и поэзіи, цѣнимыхъ сами по себѣ, независимо отъ практическихъ или утилитарныхъ цѣлей. Любитель поэзіи, онъ открылъ ее даже тамъ, гдѣ, какъ думали до него, ея и не было: въ обыденной дѣйствительности. Пушкинъ былъ великій гуманистъ, но онъ служилъ гуманности положительными примѣрами; въ его поэзіи нѣтъ рѣзкихъ, отрицательныхъ, а тѣмъ болѣе мрачныхъ и пессемистическихъ нотъ,— это не его сфера; онъ было увлекся мрачными образами Байрона, написалъ подъ его вліяніемъ двѣ поэмы «Кавказскій Плѣнникъ» и «Цыгане», началъ «Евгенія Онѣгина», но на этомъ и остановился, не будучи въ состояніи идти противъ своей природы *). У него, собственно, нѣтъ ни сомнѣній, ни иска-
товское направленіе сказалось, какъ намъ думается, не въ одной только лирикѣ.
Вліяніе Лермонтова на послѣдующихъ писателей признаетъ въ своихъ тенденціознѣйшихъ „Очеркахъ изъ исторіи русской литературы XIX в.“, СПВ., 31907, Евг. Соловьевъ (Андреевичъ), но опредѣляетъ это вліяніе очень своеобразно. „Въ этомъ то Лермонтовскомъ негодованіи русскій человѣкъ и созналъ себя впервые воистину человѣкомъ, и оно отъ Лермонтова передалось Герцену, съ такой гражданской опредѣленностью выразилось у Бѣлинскаго, потомъ у Добролюбова и Щедрина, что придало совсѣмъ особенный тонъ нашей литературѣ—тонъ протестующій, что такъ не нравится всѣмъ искреннимъ и неискреннимъ сторонникамъ нашего славянофильства, считающимъ коренными русскими добродѣтелями—незлобіе, смиреніе, кротость и полноту вѣры“ (80).
*) Въ своихъ двухъ обстоятельныхъ статьяхъ: „А. С. Пушкинъ въ ряду великихъ писателей новаго времени“ и „Отголоски увлеченія Байрономъ: разочарованіе грезы о свободѣ внѣ цивилизованнаго общества и сомнѣнія въ поэзіи ІІушкііпа“ („Статьи по новой русской литературѣ“, Пгр., 1914) акад. Н. II. Дашкевичъ отчетливо обрисовалъ Пушкина, какъ поэта, а равно и слѣды различныхъ вліяній на него. Пушкинъ всю жизнь находился подъ вліяніемъ Руссо, причемъ вліяніе это было болѣе продолжительнымъ, чѣмъ Вольтерово (204); Пушкинъ увлекался Байрономъ, но онъ смягчилъ суровость байронизма (359), да и самое увлеченіе Байрономъ совпало у Лермонтова съ періодомъ безвѣрія (374), когда онъ, повидимому, склонялся даже къ отрицанію безсмертія (316); сильнѣе, однако, увлеченія Байрономъ было у Пушкина вліяніе Шенье, который, въ противопо-
ній путей жизни: все для него ясно, все у него рѣшено, все у него гармонично.
Гоголь тоже былъ проповѣдникомъ человѣчности, былъ поэтомъ дѣйствительности, но только «не прекрасной». ГІо своему характеру Гоголь склоненъ былъ обращать вниманіе на отрицательныя явленія ближе всего въ духовной жизни человѣка, на несоотвѣтствіе его поступковъ съ идеальными требованіями, съ религіозными и нравственными законами. Религіозно-этическія нормы для Гоголя, какъ и для Пушкина, были строго опредѣлены 1). Здѣсь не было мѣста ни сомнѣніямъ, ни отрицаніямъ, а въ связи съ этимъ не могло быть критическаго отношенія къ отвѣтамъ на вопросы о Богѣ, мірѣ и человѣкѣ; печальная дѣйствительность, такъ рѣзко расходившаяся съ идеальнымъ образомъ ея, не поднимала въ душѣ Гоголя сомнѣній въ промыслѣ и не приводила его къ мрачному пессимизму. Отрицательныя явленія въ душевной жизни человѣка, составлявшія главный предметъ поэтическихъ произведеній Гоголя, можно подраздѣлить на двѣ категоріи: поведеніе человѣка въ отношеніи къ самому себѣ и къ другимъ. Гоголь въ своихъ произведеніяхъ хотѣлъ показать расхожденіе человѣка съ идеаломъ и въ сферѣ, касавшейся личной жизни
ложность Байрону съ его „неограниченной свободой инвидуалнзма и страсти“, „воспѣвалъ, идеалы гражданской свободы“ (378); но все-же Пушкина больше влекло къ писателямъ примирительнаго направленія, яапр., къ Шатобріану, котораго онъ называетъ „учителемъ всего пишущаго поколѣнія“ (297) и „первымъ изъ современныхъ писателей“ (302). Мы знаемъ также, что Пушкинъ примкнулъ къ кружку Жуковскаго и кн. Вяземскаго, что онъ близко сошелся съ Веневитиновымъ, т. е. съ тѣми, которые въ своихъ воззрѣніяхъ вобщѳ и на поэзію въ частности находились подъ вліяніемъ нѣмецкой романтики и нѣмецкой идеалистической философіи Шеллинга. Въ началѣ 30-хъ годовъ Пушкинъ окончательно отказался отъ протестовъ; подобно Ренэ, онъ счастье видитъ только въ общихъ путяхъ („І1 n’est bonheur quo dans les voies communes (Сочиненія и письма Пушкина, подъ редакціей Морозова, VIII—235); самая высшая мудрость для него заключается теперь въ томъ, чтобы жить въ деревнѣ н растить капусту (іі n’est rien de plus sago que roster dans son villiage et d'arroser ses elioux—тамъ-же, VIII, 278).
•) Гоголь отличался большей положительностію и устойчивостію въ своихъ религіозныхъ воззрѣніяхъ и вѣрованіяхъ, чѣмъ Пушкинъ. „Устойчивостью основъ своего міросозерцанія и творчества Гоголь отличается отъ Пушкина и Лермонтова и напоминаетъ своего старшаго сверстника и друга В. А. Жуковскаго“— Н. II. Дашкевичъ, „Значеніе мысли и творчества Гоголя“ въ сборникѣ: „Статьи по новой русской литературѣ“, стр. 525.
человѣка, и въ сферѣ, касавшейся другихъ людей. Изображая же отрицательныя явленія жизни, онъ имѣлъ въ виду исправить людей і) и, такимъ образомъ, вносилъ въ литературу практическую, утилитарную цѣль. 'Гакъ какъ самъ Гоголь, какъ поэтъ, роковымъ образомъ обращалъ свое исключительное вниманіе на отрицательныя явленія, то неудивительно, что онъ смотрѣлъ на дѣйствительность печальнымъ взглядомъ идеалиста, оскорбленнаго «пошлостью пошлаго человѣка».
Такимъ образомъ, Гоголь и Пушкинъ—это двѣ противоположности въ дѣлѣ воспроизведенія дѣйствительности въ поэзіи, чуждыя однако расхожденія въ существенномъ: одинъ изображаетъ жизнь съ положительной стороны, а другой—съ отрицательной 2): что же касается основныхъ вопросовъ жизни, то и въ этомъ отношеніи міровоззрѣніе того и другого отличается полною ясностію, опредѣленностью и категоричностью: здѣсь нѣтъ мѣста ни критикѣ, ни отрицаніямъ, ни тѣмъ болѣе протестамъ.
Совсѣмъ иного рода поэзія Лермонтова. Вглядываясь глубже въ дѣйствительность, онъ съ горечью замѣчаетъ не только несоотвѣтствіе человѣка съ его идеальными образами, но и вообще какую то дисгармоничность въ жизни и въ мірѣ; онъ задумывается надъ повидимому неоправданнымъ страданіемъ, поражается необъятнымъ океаномъ человѣческаго горя и тогда, покорно слѣдуя своей дѣйствительно безпощадной мысли, приходитъ къ сомнѣнію въ цѣлесообразности и смыслѣ человѣческой и міровой жизни, въ существованіи всеблагого промысла и даже самого Бога. Такъ, Лермонтовъ, въ страстномъ стремленіи разрѣшить имѣвшіе надъ нимъ непреодолимую власть «проклятые вопросы», найти для такого или иного рѣшенія разумное обоснованіе, невольно переходитъ въ область метафизики 3). Здѣсь дѣло идетъ уже не о согласіи человѣческой дѣятельности съ идеаломъ, а о томъ, насколько цѣненъ самъ идеалъ. Задаваться такими вопросами не станетъ тотъ, для котораго все въ мірѣ ясно и опредѣленно, кто спокойно и радостно пользуется жизнію, кто чуждъ безпощадно терзающихъ душу критики и
і) Гоголь отказывался отъ личнаго счастья съ тѣмъ, чтобы „всю жизнь посвятить для счастія себѣ подобныхъ“—Письма, I, 127—128.
-) объ этой противоположности двухъ писателей, изъ которыхъ одинъ даетъ въ своихъ произведеніяхъ положительные, а другой—отрицательные образы, Гоголь говоритъ въ началѣ VII главы I тома „Мертвыхъ Душъ“.
3) Д. С. Мережковскій ставитъ, напр., въ заслугу Лермонтову, то, что онъ первый поднялъ религіозный вопросъ о злѣ—„Лермонтовъ, поэтъ срерхчеловѣчества“, СПБ., 1909, стр. 49.
57
сомнѣній, такіе вопросы—удѣлъ личности мыслящей и чувствующей болѣе глубоко, личности, которая не удовлетворяется окружающей дѣйствительностію, а жадно ищетъ лучшей жизни, личности, которая хочетъ оправдать каждый свой поступокъ и такимъ образомъ созвать гармонію прежде всего въ самой себѣ. Поэзія Лермонтова—это поэзія скорби человѣческаго духа, обреченнаго на исканіе истины *), какъ опоры своей дѣятельности; это вѣчная борьба за разумную человѣческую личность, которую Лермонтовъ ставилъ такъ высоко, что въ ней подчасъ готовъ былъ видѣть «мѣру всѣхъ вещей 2). Поэзія Лермонтова это вѣчное и безпокойное исканіе лучшаго міра и борьба за этотъ вышній идеальный міръ3). Чѣмъ сильнѣе было стремленіе Лермонтова къ нему, тѣмъ безпокойнѣе поиски этого идеальнаго міра, небеснаго отечества; ничто на землѣ, никакія «пѣсни земли» не могутъ заглушить въ душѣ неновѣка тѣхъ «небесныхъ звуковъ» о Богѣ, блаженствѣ безплотныхъ духовъ и вообще идеальномъ надзвѣздномъ мірѣ 4), воспоми-
1) Въ этой обреченности на вѣчное исканіе истины акад. Н. А. Котляревскій готовъ видѣть отличительный характеръ всей лермонтовской поэзіи („М. Ю. Лермонтовъ“, 252): „Лермонтовъ не завѣщалъ людямъ ничего, кромѣ тревожныхъ, вѣчно красивыхъ образовъ, въ которыхъ воплотилось неустанное стремленіе и бореніе человѣческаго духа. Изнурительная душевная борьба приводила къ ряду вопросовъ, на которые не было устойчиваго отвѣта... сила вся уходила на поиски“...
!) „Лермонтовъ является иядивидуалистомъ не менѣе, чѣмъ Байронъ, безпощаднымъ. Онъ даже прямолинейнѣе англійскаго поэта, не говоря уже о Руссо. Это—прямолинейность, свойственная молодости, отрицающей компромиссы и не желающей вникать въ сложные вопросы политической жизни. Политическое міросозерцаніе его, сложившееся при неблагопріятныхъ условіяхъ русской дѣйствительности, еще проще и элементарнѣе, чѣмъ у Байрона“ (Проф. М. Н. Розановъ, „Байроническіе мотивы въ творчествѣ Лермонтова“—Сборникъ „Вѣнокъ М. Ю. Лермонтову“, стр. 379).
3) Мы рѣшительно не можемъ согласиться съ утвержденіями, что Лермонтовъ „даже не искалъ выхода... Онъ утвердился въ своей безна дежности, какъ никто“... [Евг. Соловьевъ (Андреевичъ), „Очерки изъ исторіи русской литературы XIX в., СПБ. 31907, стр. 82)], что „взглядъ Лермонтова на жизнь“—это „метафизическій пессимизмъ“, что „земная жизнь“, ио его мнѣнію,—это „зло вѣчное“ (А. Рубинъ, „Поэтъ вѣчнаго воспоминанія“—„Сѣверныя Записки“. 1914, № 10—11, стр. 219).
4) „Когда я сомнѣваюсь“,—писалъ Д. С. Мережковскій,— „есть ли что-нибудь, кромѣ здѣшней жизни, мнѣ стоитъ вспомнить Лермонтова, чтобы убѣдиться, что есть“—„Лермонтовъ поэтъ сверхчеловѣчества“, 48.
наніе ') о которомъ приноситъ на землю душа каждаго человѣка. И самъ Лермонтовъ, несмотря на весь свой пессимизмъ и крайній индивидуализмъ, несмотря на «любовь къ землѣ», принимавшую иногда недостойную 2) великаго поэта форму, тянулся къ этомѵ. идеальному міру а), и, мы увѣрены, нашелъ бы успокоеніе въ положительной религіи 4), еслибы только прожилъ нѣсколько дольше s).
• ’) Здѣсь важно отмѣтить первоначальную редакцію стихотворенія „Ангелъ“, которое носило заглавіе „Пѣснь ангела“ (1831).
...Онъ душу младую въ объятіяхъ несъ Для міра печали и слезъ,
И звукъ его пѣсни въ душѣ молодой Остался безъ словъ, но живой.
Дута поселилась въ твореньи земномъ,
Но чуждъ ей былъ міръ. Объ одномъ Она все мечтала, о звукахъ свитыхъ,
Не помня значенія ихъ.
Съ тѣхъ поръ непонятнымъ желаньемъ полна,
Страдала, томилаеь она,
И звуковъ небесъ замѣнить не могли Ей скучныя пѣсни земли.
5) Отрицательное мнѣніе о Лермонтовѣ В. С. Соловьева („Лермонтовъ“, „Собраніе сочиненій В. С. Соловьева“, т. VIII, СПБ., 1903, стр. 387—404) намъ представляется нѣсколько одностороннимъ: нашъ великій философъ, произнося свой суровый приговоръ о Лермонтовѣ, считался пости исключительно съ нѣкоторыми отрицательными его поступками и оставилъ въ тѣни положительныя черты его и характера, и поэзіи.
3) Исходя отсюда, проф. И. И. 3 а м о т и н ъ въ книгѣ: „М. Ю. Лермонтовъ“. Мотивы идеальнаго строительства жизни. Варшава, 1914, говоритъ о „созидательномъ процессѣ“ или „идеальномъ строительствѣ жизни въ творчествѣ Лермонтова“; проф. Замотанъ и ставнгі, задачею своей книги „прослѣдить проявленіе этого строительства“, которое „заключается въ признаніи имъ (Лермонтовымъ) цѣлаго ряда такихъ идеальныхъ цѣнностей, которыя, будучи реализованы въ жизни, могутъ переустроить человѣческій бытъ на новыхъ основаніяхъ, полныхъ добра и красоты“ (стр. 3).—„Лермонтовское направленіе, вѣрнѣе сказать—лермонтовское настроеніе можно характеризовать словами: „тоска по невѣдомому идеалу“—писалъ еще въ 1891 г. въ газетѣ „Новое Время* (№ 5521 за 14 іюля) N въ статьѣ: „М. Ю. Лермонтовъ въ его историческомъ и литературномъ значеніи“.
*) Однако, едва ли можно согласиться съ К. Н. Леонтьевымъ, который въ „Письмахъ съ Аѳона“ утверждаетъ, что у Лермонтова „православныхъ христіанскихъ мотивовъ больше всѣхъ“, т.-е. больше, чѣмъ у другихъ „нашихъ свѣтскихъ поэтовъ“—см. статью Сергѣя Дурили н а „Судьба Лермонтова“ въ „Русской Мысли“, 1914 г. № 10, стр. 5,— Преувеличеніемъ страдаютъ, по нашему мнѣнію, и утвержденія Л. С е м е-нова, который не только признаетъ Лермонтова „человѣкомъ вѣрующимъ“, говоритъ о его „религіозности“, но и утверждаетъ, что изъ русскихъ поэтовъ Лермонтовъ „глубже всѣхъ проникся духомъ Библіи“ [„Лермонтовъ и Левъ Толстой“ (Къ столѣтію со дня рожденія Лермонтова), М., 1914, стр. 330J
•‘О „Несомнѣнно только одно“,— пишетъ О. Герасимовъ въ „Очеркъ
57*
Таковы были характерныя черты лермонтовской поэзіи. Ясно, что послѣдняя рѣзко отграничивается отъ эстетической поэзіи Пушкина и нравственно-практической—Гоголя. Во всякомъ случаѣ, видѣть въ Лермонтовѣ только продолжателя пушкинскаго направленія намъ не представляется справедливымъ. Лермонтовъ дѣйствительно поэтъ «другой эпохи», зачинатель новаго, если не направленія, то теченія русской поэзіи, русской литературы, того теченія, для котораго такъ характерны крайній индивидуализмъ, сомнѣніе, пессимизмъ. безіГо-койпое исканіе истинныхъ путей жизни, непреодолимое влеченіе къ такому или иному разрѣшенію нравственной проблемны, то, что самъ Лермонтовъ назвалъ «пыткой Прометея». Слова направленіе и теченіе мы употребляемъ здѣсь въ смыслѣ идейнаго п умственнаго теченія, а не въ смыслѣ литературнаго направленія. Мы полагаемъ, что Лермонтовъ положилъ начало тому теченію въ литературѣ, которое позже и нѣсколько иначе было развито особенно Достоевскимъ, оказавшимъ вліяніе и на нашу литературу, особенно позднѣйшую, и на литературу западно-европейскую, напримѣръ въ лицѣ Кнута Гамсуна. Что касается литературнаго направленія, то Лермонтовъ, какъ и другіе писатели, вообще шелъ въ руслѣ утвержденнаго Пушкинымъ и Гоголемъ реалистическаго направленія, хотя въ своей лирикѣ онъ часто еще романтикъ, не совсѣмъ близкій къ дѣйствительности. До извѣстной степени (но какъ увидимъ, далеко не безусловно) допустимо, что эта такъ сказать, зависимость Лермонтова по формѣ его поэзіи отъ Пушкина и особенно отъ Гоголя *), которому въ заслугу Бѣлинскій ставилъ способность
внутренней жизни Лермонтова по его произведеніямъ“ („Вонр. Фил. и Психол.“, 1890, кн. 3, етр. 43—44),—„что, еслибы ему суждено было продолжать свою жизнь и еслибы онъ вступилъ въ новый фазисъ своего развитія, онъ всетаки совершилъ бы то глубоко коренившееся въ его натурѣ нравственное чувство, которое вначалѣ не дало ему возможности примириться спокойно съ господствующимъ зломъ“.
’) Еще А. Григорьевъ, отмѣчая вліяніе Лермонтова на послѣдующихъ писателей, говорилъ: „Въ Лермонтовѣ и его направленіи до-щелъ до крайнихъ степеней своихъ протестъ развитой на показъ личности противъ неразвитого быта. За Лермонтовымъ явилась отрицательная литература тридцатыхъ годовъ, потянулся длинный рядъ повѣстей, кончившхися неизбѣжно прямо ли высказаннымъ или подразумѣвавшимся припѣвомъ: „И вотъ что можетъ сдѣлаться изъ человѣка“. Припѣвъ ятотъ по формѣ былъ заимствованъ у Гоголя, но онъ пѣлся на Лермон-
психологическаго анализа, и была причиною нѣсколько неправильнаго освѣщенія и отношенія къ творчеству Лермонтова *).
Гр. Прохоровъ.
товекій ладъ. Въ повѣстяхъ этихъ, по волѣ и прихоти ихъ авторовъ совершались самыя удивительныя превращенія съ героями и героинями задыхавшимися въ грязной, бѣдной ощущеніями и тупоумной дѣйствительности. Все это были болѣе или менѣе поэмы о „необъятныхъ“, гибнущихъ даромъ силахъ“ („Лермонтовъ и его направленіе“, стр. 62),
*) Окончаніе слѣдуетъ. (
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
