CC BY
17
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы: историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 7-8. С.998-1018.
© Сканирование и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru). 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
спбпда
Санкт-Петербург
2009
M. HI. Лермонтовъ и его значеніе въ исторіи руеекѳй
литературы.
(Историко-литературный очеркъ).*)
»ТАКЪ, Лермонтовъ былъ представителемъ новаго теченія въ литературѣ. И тѣмъ не менѣе, несмотря на то, что онъ «удовлетворялъ вкусамъ болѣе развитого обще-
?ства», несмотря на то, что онъ «былъ великимъ поэтомъ» «новой эпохи», онъ все-же не занялъ того мѣста въ исторіи литературы, котороеему отводилъ Бѣлинскій, не явился общепризнаннымъ «поэтомъ новой эпохи». Гдѣ и въ чемъ нужно искать объясненія этого факта?
Два обстоятельства были, по нашему мнѣнію, тому причиной. Первой причиной была преждевременная смерть поэта, которая помѣшала ему развить до полной зрѣлости свой могучій талантъ, выработать положительное опредѣленное міровоззрѣніе, подойти поближе къ людямъ, найти соглашеніе съ ними и жизнью; смерть помѣшала Лермонтову «шагнуть дальше Пушкина». Другая причина нѣкотораго забвенія Лермонтова (какъ отчасти и Пушкина) и его отрицательныхъ и индивидуалистическихъ идей кроется въ исторической обстановкѣ того времени. Въ 30-е годы, на которые падаетъ расцвѣтъ таланта Лермонтова, наше мыслящее общество увлекалось, какъ мы видѣли, отвлеченными вопросами, въ духѣ нѣмецкой идеалистической философіи, ближе всего Шеллинга и Гегеля; философія эта была, какъ мы знаемъ, примирительнаго направленія;
она не только не отрицала, а наоборотъ, утверждала религію, поскольку сама она имѣла своею цѣлію примирить въ гармоническомъ единствѣ два противоположныхъ начала міра. Русское общество 30-хъ годовъ больше тяготѣло, такимъ образомъ, въ сторону нѣмецкаго романтизма, къ отрицательной же и мрачной философіи Байрона и Лермонтова оно, какъ это видно на примѣрѣ даже такого по духу близкаго Лермонтову поэта, какъ Полежаевъ, не было достаточно подготовлено. Такимъ образомъ, при жизни Лермонтова историческая обстановка не могла благопріятствовать ни распространенію его идей, ни особому сочувствію его поэзіи. Не создалось благопріятной обстановки и послѣ смерти Лермонтова. Лермонтовъ умеръ въ 1841 году, тогда, когда увлеченіе передового русскаго общества теоретическими вопросами, ближе всего нѣмецкой идеалистической философіей, проходило. Начинался новый періодъ—время вліянія французскаго утопическаго соціализма, увлеченія гуманистическими стремленіями, вниманія не къ сильнымъ, титаническимъ личностямъ, а къ «униженнымъ и оскорбленнымъ», для 40-хъ годовъ лозунгомъ становится «Шинель» Гоголя. Именно теперь появляются, и притомъ почти одновременно, запечатлѣнныя высокимъ гуманизмомъ первыя произведенія нашихъ выдающихся писателей второй половины XIX вѣка—Достоевскаго, Григоровича, Тургенева, Островскаго, отчасти Гончарова. Развившійся, ближе всего подъ вліяніемъ французскихъ соціалистическихъ идей, практическій гуманизмъ требовалъ прежде всего и исключительно служенія обществу; общественность была критеріемъ, примѣнявшимся даже въ области эстетики. На 50—60 е годы падаетъ дѣятельность такихъ критиковъ, какъ Добролюбовъ, Чернышевскій, съ именемъ котораго связывается «разрушеніе эстетики», и Писаревъ, который толсе отрицательно относился къ эстетикѣ и не хотѣлъ признавать за поэтовъ ни Пушкина, ни Лермонтова. Этотъ принципъ практической жизни х), прин-
г) Ольга Ильинская, выйдя замужъ за Штольца („Обломовъ“, 1859 г.'), не находитъ удовлетворенія въ той атмосферѣ практической жизни, которою ее окружилъ Штольцъ. „Ужели тутъ все“? спрашиваетъ она себя. Штольцъ объясняетъ ей, что это у нея „грусть души, вопрошающей жизнь о ея тайнѣ“, и затѣмъ убѣждаетъ жену забыть о мятежныхъ вопросахъ и жить для жизни. „Мы не титаны съ тобой“,—убѣждаетъ онъ ее, „мы не пойдемъ за Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу съ мятежными вопросами, не примемъ ихъ вызова, склонимъ головы и сми-
66*
ципъ общественности высшаго своего развитія достигаетъ въ 60—70-е годы въ такъ называемомъ народничествѣ.. Но годы расцвѣта народничества были и началомъ его паденія. Народничество требовало забвенія о себѣ ради служенія другимъ. Настало, однако, время, когда народникъ спросилъ себя: во имя чего я долженъ жертвовать собою для другого; справедливость въ отношеніи къ другому не является ли несправедливостью въ отношеніи къ самому себѣ? Почему альтруизмъ, общественность должны торжествовать надъ «здоровымъ эгоизмомъ», надъ личностью, надъ индивидуализмомъ? Не слѣдуетъ ли поступать наоборотъ: личность поставить выше общества, предоставить ей свободу, а не заковывать въ тиски соціальной теоріи. Что, въ самомъ дѣлѣ, должно преимуществовать: личность или общество съ его стѣснительными законами? Когда съ этимъ вопросомъ попытались обратиться къ естествознанію, такъ широко развившемуся тогда, то отвѣтъ естественныхъ наукъ, въ качествѣ основнаго закона жизни признававшихъ «борьбу за существованіе», оказался не въ пользу принципа народниковъ. Образно этотъ отвѣтъ былъ данъ поклонникомъ «Kraft und Stoff—Базаровымъ въ такихъ словахъ: «А я и возненавидѣлъ этого послѣдняго мужика, Филиппа или Сидора, для котораго я долженъ изъ кожи лѣзть и который мнѣ даже и спасибо не скажетъ... да и на что мнѣ его спасибо? Ну будетъ онъ жить въ бѣлой избѣ, а изъ меня лопухъ расти будетъ;—ну, а дальше?» И вотъ началось движеніе отъ принципа альтруизма къ принципу «здороваго эгоизма», отъ вопроса о всеобщемъ счастьѣ къ вопросу о личномъ счастьѣ, отъ общественности къ индивидуализму. Опять вниманіе сосредоточивается на внутренней жизни личности, а это, въ свою очередь, необходимо приводитъ къ вѣковѣчнымъ вопросамъ, о Богѣ, мірѣ и человѣкѣ *), отъ такого или иного рѣшенія которыхъ зависитъ и самое жизнеповеденіе человѣка. Если прежде, когда всевластно царило служеніе другимъ, безусловный альтруизмъ, не поднимались эти вопросы, то потому что у убѣжденнаго альтруиста-практика они или отступаютъ на
ренно переживемъ трудную .минуту, и опять потомъ улыбнется жизнь, счастье... Все это страшно, когда человѣкъ отрывается отъ жизни, когда нѣтъ опоры“...
*) »Вся молодая Россія только лишь о вѣковѣчныхъ вопросахъ теперь и толкуетъ“,—говоритъ Иванъ Карамазовъ Алешѣ (стр. 276).
задній планъ, или даже совсѣмъ ‘ не поднимаются; но когда былъ занодозрѣнъ самъ голый, такъ сказать, альтруизмъ, тогда, какъ и въ эпоху послѣ французской революціи, эти вопросы поднялись съ особой силой. Такъ снова у насъ выплываютъ и утверждаются индивидуалистическія теченія, снова поднимаются метафизическіе вопросы, снова люди страстно и мучительно ищутъ на нихъ отвѣта; разница была только та, что въ началѣ столѣтія у насъ разочаровывались, доходили до пессимизма, бѣжали культурнаго общества, увлекались индивидуалистическими идеями, плѣнялись гордымъ одиночествомъ— все, такъ сказать, но довѣрію къ западнымъ романтикамъ, а теперь у насъ и сами пережили нѣчто подобное тому, что имѣло мѣсто въ Западной Европѣ въ концѣ ХУ1ІІ вѣка, теперь и у насъ было дѣйствительное разочарованіе въ возможности водворить на землѣ правду и справедливость. Такимъ образомъ, русское общество въ концѣ концовъ повернулось къ Лермонтову, отдалось во власть тѣхъ вопросовъ, которые были характерны для его поэзіи. Но когда русское общество повернуло, наконецъ, въ сторону Лермонтова и его индивидуализма, прошло много времени; обстоятельства успѣли значительно измѣниться, самыя индивидуалистическія теченія получили нѣсколько иную постановку, явились другіе, болѣе современные писатели индивидуалисты, которые, въ противоположность Лермонтову, успѣли высказаться полнѣе и обстоятельнѣе. Естественно, что при такихъ обстоятельствахъ Лермонтову было уже трудно занять то мѣсто въ исторіи русской литературы, на которое его прочилъ Бѣлинскій. Однако и самъ Лермонтовъ, и его идеи неоспоримо воздѣйствуютъ на тѣхъ писателей, которые явились проводниками въ литературѣ индивидуалистическихъ тенденцій. Наиболѣе яркими выразителями новаго (индивидуалистическаго) теченія въ русской литературѣ были Л. Толстой и Достоевскій, которые дѣйствительно стоятъ въ преемственной идейной связи съ Лермонтовымъ *): это не значитъ, конечно, что въ ихъ творчествѣ не Ч
Ч „Въ Лермонтовѣ“,—рѣшительно, хотя и не совсѣмъ справедливо писалъ В. В. Розановъ“,—срѣзана была самая кронка нашей литературы, обіцѣе—-духовной жизни, а не былъ сломленъ, хотя бы и огромный, но только побочный сукъ... Въ поэтѣ таились эмбріоны такихъ созданій, которыя въ совершенно иную и теперь неразгадываемую форму вылили бы все наше послѣдующее развитіе. Кронка была срѣзана, и дерево пошло въ суки... Оба эти писателя (Толстой и Достоевскій), и еще тре-
сказались пушкинскій и въ особенности гоголевскій *) элементъ, но—что лермонтовскій въ нихъ преобладаетъ.
Еще В. В. Розановъ доказывалъ вліяніе Лермонтова на Л. Толстого и Достоевскаго. Въ прошломъ году вышла обстоятельная и интересная книга Л. Семенова: «Лермонтовъ и Левъ Толстой» (Къ столѣтію со дня рожденія Лермонтова), въ которой авторъ ставитъ своею «задачей доказать, что Лермонтовъ оказалъ на Толстого сильное и длительное вліяніе, что Лермонтовъ и Толстой, —идетъ ли рѣчь объ ихъ личности или созданіяхъ,—имѣютъ глубокое внутреннее сродство» * 2).
Самое большое родство между Лермонтовымъ и Толстымъ въ характерѣ ихъ творчества. Поэзія Лермонтова въ высшей степени субъективна: въ своихъ произведеніяхъ онъ изображаетъ почти исключительно свой внутренній міръ; его герои— это онъ самъ въ различные эпохи и моменты своей жизни; его поэзія и ближе всего лирика—это его автобіографія. Но вѣдь таково же въ общемъ и творчество Толстого. Его худо-
тій—самъ Гоголь, имѣютъ родственное въ себѣ въ Лермонтовѣ, и, собственно, искаженно и частью грязно, „пойдя въ сукъ“, они 'раскрыли собою лежавшіе въ немъ эмбріоны“—„Литературные очерки“. Сборникъ статей. СПБ., 1912 г., стр. 158. 160; ср. 163.—Мысль, что Лермонтовъ въ „Героѣ нашего времени“ далъ первый русскій психологическій романъ, причемъ его учениками были Толстой и Достоевскій, что „Лермонтовъ— писатель, впервые въ русской литературѣ безпощадно обнажившій всѣ изгибы человѣческой души, указалъ нашей литературѣ путь, на которомъ она позднѣе достигла первенства въ литературѣ всемірной“—проводится С. Чацкиной въ статьѣ: „Памяти М. Ю. Лермонтова“—„Сѣверныя Записки“ 1914, октябрь—ноябрь 199. Ср. также А л. Соловьевъ, „М. Ю. Лермонтовъ“. СПБ., 1908, стр. 120.
х) Въ своей „Исторіи русской словесности“ (ч. ІИ, вын. 2) В. В. Сиповскій, объединяя Толстого и Достоевскаго въ общемъ опредѣленіи „писатели-моралисты“, относитъ ихъ къ „гоголевской школѣ“.
2) Стр. I,— Авторъ идетъ даже дальше: „Кто изъ русскихъ художниковъ слова, испытавшихъ на себѣ вліяніе Лермонтова, по силѣ и особенностямъ дарованія, ближе всѣхъ стоитъ къ своему учителю“? и отвѣчаетъ: „по нашему мнѣнію,—Л. Толстой“ (стр. 327).
Сергѣенко, авторъ книги: „Какъ живетъ и работаетъ гр. Л. Н. Толстой“, такъ же утверлсдаетъ, что изъ русскихъ писателей на Л. Н. Толстого имѣлъ наибольшее вліяніе Лермонтовъ“ (стр. 51. М. 1908). Это вліяніе Лермонтова на Л. Толстого признаетъ и подчеркиваетъ и Д. С. Мережковскій: „Можно бы прослѣдить глубокое, хотя скрытое, вліяніе Лермонтова на Л. Толстого въ гораздо большей степени, чѣмъ Пушкина“ („Поэтъ сверхчеловѣчества“. Изд. „Пантеонъ“, СПБ., 1909, стр. .70).
жественныя произведенія это—его дневникъ, который даетъ отчетливое понятіе о тѣхъ этапахъ, чрезъ которые прошелъ Толстой въ своемъ стремленіи разрѣшить вѣчные вопросы, столь характерномъ для его. художественныхъ созданій; всѣ эти Иртеньевы, Нехлюдовы, Оленины, Безуховы, Андрей Болконскіе и Левины — все это образы самого автора, Л. Толстой, конечно, «въ извѣстныхъ предѣлахъ эмпирикъ, въ извѣстномъ смыслѣ—мемуаристъ» *), но главными дѣйствующими лицами въ его произведеніяхъ являются типы, въ которыхъ авторъ объективируетъ самого себя; таковы, напр., Пьеръ Безуховъ и кн. Андрей Болконскій въ «Войнѣ и Мирѣ», единственные въ романѣ портреты, не списанные съ другихъ, историческихъ лицъ.
Большое сходство замѣчается между Лермонтовымъ и Толстымъ и въ самомъ содержаніи ихъ художественныхъ произведеній. Лермонтовъ вѣрилъ, какъ это особенно видно изъ стихотворенія «Ангелъ», въ идеальный, такъ сказать, платоновскій міръ; такую вѣру имѣетъ и alter ego Толстого— Николенька Иртеньевъ 2) и Наташа Ростова 3). Лермонтовъ отрицательно относился къ культурѣ, къ «разврату, яДу просвѣщенья въ Европѣ душной» («Измаилъ-Бей»); и Толстой, ближе всего подъ вліяніемъ Руссо 4), очень рано сталъ въ отрицательное отношеніе къ культурѣ, а потомъ и совсѣмъ «опростился». Въ порывѣ охватившей поэта скорби, пессимизма, незаслуженнаго страданія, Лермонтовъ доходилъ до жалобъ на Бога, до вызова Ему, до отрицанія Его; и Толстой жаловался на Бога и обращался къ Нему съ дерзкими рѣчами
ЧД. Н. Овсянико-Куликовскій. Собраніе сочиненій. Томъ третій. „Л. Н. Толстой“. СПБ. 1909, стр. 5. Здѣсь, въ главѣ I, авторъ спеціально говоритъ о характерѣ творчества Толстого.
2) „Какая же можетъ быть вѣчность съ одной стороны! Мы, вѣрно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о томъ воспоминаніе“—„Дѣтство, отрочество и юность“. Полное собраніе сочиненій Льва Николаевича Толстого, подъ редакціей и съ примѣчаніями П. И. Бирюкова. Т. I, стр. 122. (Примѣры мы отчасти заимствовали изъ упомянутой выше книги Л. Семенова).
3) „Когда такъ вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было прежде, чѣмъ я была на свѣтѣ... Я знаю навѣрное, что мы были ангелами тамъ гдѣ-то и здѣсь были, и отъ этого все помнимъ“... („Война и Миръ“, т. V, стр. 223).
4) А—ѣ й Н. Веселовскій, „Западное вліяніе въ новой русской литературѣ“, М. 41910, стр. 250.
въ лицѣ то Николеньки Иртеньева *), то Ивана Ильича 2). Лермонтовъ находилъ успокоеніе своей измученной и больной цушѣ въ близости къ природѣ, которая приводила его и къ вѣрѣ въ Бога; это же тяготѣніе къ природѣ и умиротвореніе въ близости къ ней сказывается и въ пламенномъ почитателѣ Руссо 3), въ Толстомъ 4), при чемъ, какъ и Лермонтовъ, такому вліянію природы Толстой поддается ближе всего на Кавказѣ 5). А. Григорьевъ находилъ сходство въ отношеніяхъ къ смерти у Лермонтова и Л. Толстого 6); однако, это слѣдуетъ принимать съ нѣкоторымъ ограниченіемъ; той непосредственностію и простотой въ отношеніи къ смерти, какія характеризуютъ даже раннія стихотворенія Лерм#нтова, отличаются у Толстого только простые люди, наоборотъ, люди культуры боятся смерти и даже мысли о ней («Три смерти», «Смерть Ивана Ильича»). Подобно лермонтовскому пророку, Л. Толстой порывался, особенно въ зрѣлыхъ годахъ, порвать связь съ окружающей его дѣйствительностію и, какъ старики-индусы, передъ смертью, уединиться куда нибудь. Лермонтовскій фатализмъ, хотя и значительно смягченный, признается и Л. Толстымъ (въ особенности въ романѣ «Война и Миръ»). х
х) „То мнѣ приходитъ мысль о Богѣ, и я дерзко спрашиваю Его, за что Онъ наказываетъ меня. „Я, кажется, не забывалъ молиться утромъ и вечеромъ, такъ за что жъ я страдаю“? (L стр. 112).
2) „Онъ плакалъ о безпомощности своей, о своемъ ужасномъ одиночествѣ, о жестокости людей, о жестокости Бога, объ отсутствіи Бога.— „Зачѣмъ Ты все это сдѣлалъ? зачѣмъ привелъ меня сюда? За что, за что такъ ужасно мучаешь меня“? (II, 39).
3) „Я прочелъ всего Руссо“, — писалъ Толстой, — „всѣ двадцать томовъ, включая „Словарь музыки“. Я болѣе чѣмъ восхищался имъ, я боготворилъ его. Въ 15 лѣтъ я носилъ на шеѣ медальонъ съ его портретомъ вмѣсто натѣльнаго креста. Многія страницы его такъ близки мнѣ, что мнѣ кажется я ихъ написалъ самъ“. (II. Бирюковъ, „Левъ Николаевичъ Толстой“. Біографія. Т. I, Москва, 21911, стр. 279).
4) Оленинъ, забравшійся подъ кустъ въ чащу и улегшійся у логова оленя, испытываетъ удивительное чувство покоя. „Ему было прохладно, уютно: ни о чемъ онъ не думалъ, ничего не желалъ. И вдругъ на него нашло такое странное чувство безпричиннаго счастья и любви ко всему, мто онъ, по старой дѣтской привычкѣ, сталъ креститься и благодарить кого-то“ (II, 85).
J) Хотя въ сближеніяхъ въ данномъ случаѣ нужно быть очень осторожнымъ, такъ какъ Толстой не былъ преисполненъ тѣхъ чувствъ къ Кавказу, какія питалъ къ нему Лермонтовъ.
„Лермонтовъ и его направленіе“, стр. 32—33.
Есть у Толстого даже повтореніе отдѣльныхъ мыслей Лермонтова, напр., словъ Печорина о томъ, что въ дружбѣ одинъ всегда рабъ другого х).
Итакъ, вліяніе Лермонтова на. Л. Толстого неоспоримо. Самъ Л. Толстой признавалъ, что въ его юности (14—21 гг.) Лермонтовъ оказалъ на него очень большое вліяніе 2). Потомъ Толстой, по мѣрѣ того какъ укрѣплялся въ положительномъ разрѣшеніи вопросовъ вѣчности и приходилъ къ принципу непротивленія злу, удалялся отъ Лермонтова все больше и больше, но сходства въ характерѣ своего творчества съ творчествомъ Лермонтова онъ не отрицалъ, напр., и въ 1883 г.3).
Въ противоположность Толстому, Достоевскій въ началѣ своей литературной дѣятельности стоялъ далеко отъ идей Лермонтова, а потомъ подошелъ къ Лермонтову даже ближе, чѣмъ Толстой 4). Достоевскій выступилъ на поприще словесно-художественнаго творчества съ повѣстью «Бѣдные люди» (1846 г.),
1) „Карръ сказалъ, что во всякой привязанности есть двѣ стороны: одна любитъ, другая позволяетъ любить себя; одна цѣлуетъ, другая подставляетъ щеку. Это совершенно справедливо... Мы любили равно, потому что взаимно знали и цѣнили другъ друга; но это не мѣшало ему оказывать вліяніе на меня, а мнѣ подчиняться ему“ („Дѣтство, отрочество и юность“, I, 136).
2) П. Бирюковъ, „Л. Н. Толстой“, I, стр. 148.
3) „Вотъ кого жаль, что рано такъ умеръ! Какія силы были у этого человѣка! Что бы сдѣлать онъ могъ! Онъ началъ сразу, какъ власть имѣющій... Тургеневъ-литераторъ; Пушкинъ былъ тоже имъ; Гончаровъ еще болѣе литераторъ, чѣмъ Тургеневъ. Лермонтовъ и я не литераторы“ (Русановъ, „Поѣздка въ Ясную Поляну“. „Толстовскій ежегодникъ“, М. 1912, стр. 69).
4) Мы говоримъ объ идейной близости Достоевскаго къ Лермонтову. Что касается личнаго отношенія Достоевскаго къ Лермонтову, то, судя по тому, что написалъ о немъ Достоевскій въ своемъ „Дневникѣ Писателя“ за декабрь 1877 г., онъ относился къ Лермонтову скорѣе отрицательно, хотя и не ставилъ надъ нимъ креста. „Если бъ онъ (Лермонтовъ) пересталъ возиться съ больною личностью русскаго интеллигентнаго человѣка, мучимаго своимъ европеизмомъ, то навѣрно кончилъ тѣмъ, что отыскалъ исходъ, какъ и Пушкинъ въ преклоненіи предъ народной правдой; и на то есть большія и точныя указанія“ (Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго. Изд. А. Ф. Маркса. СПБ. 1895 г., т. ХГ, стр. 426). Однако, нужно имѣть въ виду, что Достоерскій писалъ эти строки ужэ въ концѣ своей жизни, когда онъ несомнѣнно склонился къ опредѣленному религіозному рѣшенію мучившихъ его душу вопросовъ о смыслѣ жизни и истинѣ, а самое главное, что п самъ Достоевскій тоже всю жизнь возился съ тою же „больною личностью русскаго интеллигентнаго человѣка“.
написанною подъ непосредственнымъ вліяніемъ Гоголя и, еще ближе,—его «Шинели». Достоевскій самъ признавалъ эту зависимость отъ Гоголя, когда говорилъ о направленіи писателей того времени: «всѣ мы вышли изъ «Шинели» Гоголя». Это вліяніе Гоголя на Достоевскаго нужно понимать не столько въ смыслѣ зависимости въ пріемахъ творчества, хотя и это было *), или психологическаго анализа, сколько въ смыслѣ гуманистическаго направленія, сочувствія къ «униженнымъ и оскорбленнымъ», которое въ значительной степени питалось проникавшими, особенно замѣтно съ начала 40-хъ годовъ, идеями французскаго утопическаго соціализма. Увлеченіе этими идеями и въ особенности фурьеризмомъ сблизило Достоевскаго съ кружкомъ Петрашевскаго, а въ дальнѣйшемъ привело его въ Сибирь. Жизнь на каторгѣ сильно повліяла на характеръ и міровоззрѣніе Достоевскаго, который своей внутренней лшзни, жизни личности, начинаетъ отдавать предпочтеніе предъ жизнью общества. «Вѣчное сосредоточеніе въ самомъ себѣ», — писалъ онъ, — «куда я убѣгалъ отъ горькой дѣйствительности, принесло свои плоды» 2). Повторялось, только въ иныхъ условіяхъ, то, что было и съ Лермонтовымъ, и привело оно къ тому же самому обостренному индивидуализму. И какъ Лермонтовъ, «котораго занимала несбыточная, но прекрасная мечта земного общаго братства, у котораго при одномъ названіи свободы сердце вздрагивало и щеки покрывались живымъ румянцемъ» («Menschen und Leidenschaften», Дѣйствіе I, явл. У), потомъ, обманутый, возненавидѣлъ людей и весь ушелъ въ себя; такъ теперь и Достоевскій порываетъ связи съ своими мечтами о братствѣ и справедливости и становится крайнимъ индивидуалистомъ; теперь онъ является ярымъ противникомъ соціализма и въ то ліе время апологетомъ человѣческой личности и учителемъ братства между людьми и любви между ними, но только на религіозной основѣ.
Достоевскій вынесъ изъ каторги то убѣлсденіе, что «душу и ея развитіе трудно подводить подъ какой нибудь уровень».
J) Интересныя сопоставленія и примѣры этой зависимости указаны въ книгѣ В. Ѳ. Переверзева: „Творчество Достоевскаго“ (Критическій очеркъ). Москва, 1912.
■) Изъ письмо кт, брату М. М. Достоевскому—„Ѳ. М. Достоевскій въ воспоминаніяхъ современниковъ, письмахъ и замѣткахъ“. Составилъ Ч. В ѣ т р и и с к і й (В а с. Е. Ч е ш и х и н ъ). Москва, 1912, стр. 204.
Между тѣмъ соціалисты какъ разъ этимъ и занимаются; они доказываютъ, что человѣческіе поступки—иродуктъ различныхъ воздѣйствій, лежащихъ внѣ личности человѣка, что стоитъ только произвести математическія вычисленія, найти законы жизни, установить новыя экономическія отношенія *), «пріучить человѣка поступать такъ, какъ ему разумъ и науки указываютъ», и для людей настанетъ рай на землѣ 2). Но соціалисты дѣлаютъ здѣсь большую ошибку: они не учли одного психическаго фактора—воли человѣка, которая всегда стремится проявить себя во внѣ, часто вопреки самымъ разумнымъ основаніямъ. Безъ этой же воли, безъ желаній нѣтъ собственно и человѣка, какъ личности, а есть только просто механическое орудіе для проявленія чужой воли. «Что же такое человѣкъ безъ желаній, безъ воли и безъ хотѣній, какъ не штифтикъ въ органномъ валѣ» 3). Живая чувствующая личность человѣка не можетъ удовлетвориться такою жизнью, которая превращается въ «одно извлеченіе квадратнаго корня». Нѣтъ, человѣкъ не просто желаетъ жить, но жить по своему хотѣнію, пусть даже это хотѣніе противорѣчивъ разумнымъ законамъ, математически опредѣленнымъ соціалистами, пусть даже это хотѣніе будетъ во вредъ ему самому 4). Такимъ образомъ, личность свободна не признавать общества и его теорій: она ставитъ себя выше этихъ теорій и выше самого общества; на первомъ планѣ у нея ея собственные интересы, которыми она не можетъ поступаться ради другихъ, ради будущей гармоніи будущихъ поколѣній 5). Иванъ Карамазовъ не
‘) „Записки изъ подполья“. Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго. Изданіе А. Ф. Маркса. Спб. 1894, т. III, ч. 2, стр. 88—89.
*) „Вѣсы“, т. ѴіІ, стр. 392.
3) „Записки изъ подполья“, III, 2, стр. 91.
4) „Человѣкъ, всегда и вездѣ, кто бы онъ ни былъ, любилъ дѣйствовать такъ, какъ хотѣлъ, а вовсе не такъ, какъ повелѣвали ему разумъ и выгода; хотѣть же можно и противъ своей выгоды, а иногда и положительно должно (это ужъ моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотѣнье, свой собственный, хотя бы и самый дикій капризъ, своя фантазія, раздраженная иногда хоть бы даже и до сумасшествія,— вотъ это-то все и есть та самвя, пропущенная, самая выгодная выгода, которая нд подъ какую классификацію не подходитъ и отъ которой всѣ системы и теоріи постоянно разлетаются къ черту (Тамъ же, 90).
5) Раскольниковъ иронизируетъ надъ соціалистами. „Давеча дурачокъ Разумихинъ соціалистовъ бранилъ. Трудолюбивый народъ и торговый: „общимъ счастіемъ занимаются“. Нѣтъ, мнѣ жизнь однажды
только не хочетъ страдать, «чтобы собой, злодѣйствами и страданіями моими унавозить кому-то общую гармонію», но, какъ и Арбенинъ у Лермонтова, поднимаетъ даже бунтъ противъ Бога *); онъ не хочетъ устрояемой Богомъ гармоніи, если только для нея требуется принести въ жертву хотя бы одну личность, пусть даже дитяти, ибо гармонія эта не стоитъ слезинки хотя бы одного только замученнаго ребенка * 2). Итакъ, интересы личности—вотъ что должно стоять у человѣка на первомъ мѣстѣ; индивидуалистъ и общество или даже цѣлый міръ противостоятъ другъ другу, но индивидуалистъ не поступится своимъ благополучіемъ даже ради цѣлаго свѣта. Подобно тому какъ лермонтовскаго пловца «не трогаютъ крикъ ужаса, моленья, скрипъ снастей» («Гроза», 1830), такъ и подпольный человѣкъ Лермонтова заявляетъ: «Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свѣтъ сейчасъ- же за копейку продамъ. Свѣту ли провалиться или вотъ мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить» 3). Здѣсь въ индивидуалистѣ Достоевскаго замѣтно сказывается эгоистъ, но въ Раскольниковѣ 4) и Кирилловѣ дается уже настоящій демоническій типъ, напоминающій сверхъ-человѣка Ницше 5). «Теперь человѣкъ еще не тотъ человѣкъ»,—говоритъ Кирилловъ.— «Будетъ новый человѣкъ, счастливый и гордый... Кто побѣдитъ боль и страхъ, тотъ самъ богъ будетъ. А тотъ Богъ не будетъ... Тогда новая жизнь, тогда новый человѣкъ, все новое...» 6).
дается и никогда ея больше не будетъ: я не хочу дожидаться „всеобщаго счастья“. Я и самъ хочу жить, а то лучше ужъ и не жить. Что жъ? Я только не захотѣлъ проходить мимо голодной матери, зажимая въ карманѣ свой рѵбль, въ ожиданіи „всеобщаго счастья“. „Несу, дескать, кирничекъ на всеобщее счастье и оттого ощущаю спокойствіе сердца“ („Преступленіе и Наказаніе“, т. V, стр. 271).
х) Ср. статью „Памяти Лермонтова“ въ ^Русской Мысли“ за 1891 г., кн. VII, стр. 64: „Онъ (Лермонтовъ) былъ протестантомъ. Да, вся его поэзія одинъ сплошной протестъ, или, говоря языкомъ Достоевскаго, „бунтъ“.
2) „Братья Карамазовы“, XII, 290.
3) „Записки изъ подполья“, III, 2, стр. 171.
4) Ср. „Преступленіе и Наказаніе“, V, стр. 417.
5) „Ницше и Достоевскій безъ преувеличенія могутъ быть названы братьями, даже братьями близнецами“—пишетъ Левъ Шестовъ въ своей спеціальной посвященной этой темѣ книгѣ: „Достоевскій и Ницше“ (Философія трагедіи) (Собраніе сочиненій, т. 3, стр. 23).
*) „Бѣсы“, т. VII, стр. 112.
Удалившись отъ людей и замкнувшись въ гордомъ уединеніи, Лермонтовъ не нашелъ, какъ мы видѣли, покоя и въ самомъ себѣ. Онъ испытывалъ страшныя «мученья» («1831 года, іюня 11 дня»), переживалъ «пытку Прометея»;нѣсколько минутъ такихъ «адскихъ мученій» стоили цѣлыхъ «вѣковъ печали» («Измаилъ-Бей»). Такія же страшныя мученія переживаетъ и Достоевскій, дошедшій до крайнихъ предѣловъ индивидуализма. «Я скажу вамъ про себя».—писалъ Достоевскій въ 1854 году Н. Д. Фонъ-Визиной *),—«что я дитя вѣка, дитя невѣрія и сомнѣнія до сихъ поръ и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Какихъ страшныхъ мученій стоила и стоитъ мнѣ теперь эта жажда вѣрить, которая тѣмъ сильнѣе въ душѣ моей, чѣмъ болѣе во мнѣ доводовъ противныхъ». Лермонтовъ, все время стремившійся мыслью въ міръ идеальный/ къ звѣздамъ, полагалъ, что невыносимыя мученія и страданія роковыя для него, отмѣченнаго печатью небеснаго избранія, являются неизбѣжными; и Достоевскій могъ повторить о себѣ то, что Зосима сказалъ Ивану Карамазову; «Благодарите Творца, что далъ вамъ сердце высшее, способное такою мукою мучиться «горняя мудрствовати и горнихъ искати, наше бо жительство на небесѣхъ есть» 2). Лермонтовъ, признавая свое особое назначеніе, въ то же время смотрѣлъ на міръ скорбными глазами: «и грусти ранняя на мнѣ печать». И Достоевскій страданіе и боль считалъ всегда обязательными для широкаго сознанія и глубокаго сердца. Еще Лермонтовъ указалъ на двойственность природы человѣка:
Лишь въ человѣкѣ встрѣтиться могло
Священное съ порочнымъ; всѣ его
Мученья происходятъ оттого («1831 года, іюня 11 дня»).
И Достоевскій устами Мити Карамазова говоритъ: «Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай, какъ знаешь и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота!'Перенести я притомъ не могу, что иной, высшій даже сердцемъ человѣкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшнѣе кто уже съ иде- Ч
Ч „Ѳ. М. Достоевскій въ воспоминаніяхъ современниковъ, письмахъ и аамѣгкахъ“. Составилъ Ч. Вѣтринскій (В а с. Е. Чешихинъ). .Москва, 1912. стр. 209.
2) XII, стр. 85.
аломъ Содомскимъ въ душѣ и не отрицаетъ и идеала Мадонны-Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ»1). Всѣ мученія, всѣ сомнѣнія Достоевскаго кружатся главнымъ образомъ около вопроса о Богѣ и безсмертіи. «Главный вопросъ, который проведется во всѣхъ частяхъ»,—писалъ Достоевскій А. Н. Майкову, сообщая ему о новомъ романѣ «Житіе великаго грѣшника,—«тотъ самый, которымъ я мучился сознательно и безсознательно всю мою жизнь—существованіе Божіе» 2). Кириллова тоже всю жизнь мучилъ Богъ8); о томъ же говоритъ и Димитрій Карамазовъ: «Меня Богъ мучитъ. Одно только это и мучитъ. А что, какъ его нѣтъ? Что, если правъ Ракитинъ, что это идея искусственная въ человѣчествѣ? Тогда, если его нѣтъ, то человѣкъ шефъ земли, мірозданія. Великолѣпно! Только какъ онъ будетъ добродѣтеленъ безъ Богато?» 4). Лермонтовъ никакъ не могъ помириться съ тѣмъ, что нѣтъ безсмертія. «При этой мысли весь міръ есть не что иное, какъ комъ грязи». И Достоевскій писалъ Н. Л. Озмидову: «Теперь представьте еебѣ, что нѣтъ Бога и безсмертія души (безсмертіе души и Богъ—это одно, одна и та же идея). Скажите: для чего тогда мнѣ жить хорошо, дѣлать добро, если я умру на землѣ совсѣмъ»? 5).
Сомнѣнія индивидуалиста Лермонтова не успѣли разрѣшиться въ положительное религіозное вѣрованіе. Сомнѣнія Достоевскаго почти потонули въ его горячей вѣрѣ во Христа. «Я сложилъ себѣ»,—писалъ онъ Н. Д. Фонъ-Визиной,—«символъ вѣры, въ которомъ все для меня ясно и свято. Этотъ символъ очень простъ, вотъ онъ: вѣрить, что нѣтъ ничего прекраснѣе, мужественнѣе и совершеннѣе Христа, и не только нѣтъ, но съ ревнивою любовью говорю себѣ, что и не можетъ быть. Мало того, если бъ кто мнѣ доказалъ, что Христосъ внѣ *)
*) „Братья- Карамазовы4“, XII, стр. 130.
2) „Ѳ. М. Достоевскій въ воспоминаніяхъ современниковъ, письмахъ и замѣткахъ“, стр. 269.
3) „Бѣсы“, т. VII, стр. 113.
4) „Братья Карамазовы“, 701.—„Мерзавцы“,—писалъ Достоевскій въ „записной книжкѣ“,—„дразнили меня необразованною и ретроградною вѣрою въ Бога. Этимъ олухамъ и не снилось такой силы отрицаніе Бога, какое положено въ „Инквизиторѣ“ и въ предшествующей главѣ, которому отвѣтомъ служитъ весь романъ“ („Ѳ. М. Достоевскій“.., стр. 325).
•’) „Ѳ. М. Достоевскій въ воспоминаніяхъ современниковъ, письмахъ и замѣткахъ“, стр. 289.
истины, и дѣйствительно было бы, что истина внѣ Христа, то мнѣ лучше хотѣлось бы оставаться со Христомъ, нежели съ истиной» *). Если Лермонтовъ отрицательно относился къ Европѣ и съ каждымъ годомъ больше тяготѣлъ къ отчизнѣ, то это тяготѣніе къ народу у Достоевскаго переходитъ въ вѣру въ русскій народъ, и это потому, что «у насъ вся народность основана на христіанствѣ» 2); для Достоевскаго вѣрующій, христіанинъ, православный, съ одной стороны, русскій, народъ, съ другой,—понятія равнозначущія; русскій народъ—народъ богоносецъ 3).
Лермонтовъ былъ фаталистомъ; и у Достоевскаго очень замѣтно выступаетъ мистицизмъ, вѣра въ предопредѣленіе, въ предсказаніе будущаго, въ судьбу, въ гаданіе, въ таинственное начало 4),—онъ говоритъ, что «правда чуднѣе выдумки», и, дѣйствительно, въ его разсказахъ много неожиданностей 5), много таинственнаго, много рокового 6). Лермонтовъ мучился «страданіями роковыми»; у Достоевскаго идея страданія одна изъ самыхъ излюбленныхъ идей ч) и именно потому, что «страданіе возбуждаетъ въ насъ высшее сознаніе».
Природа вызываетъ восторженность и хвалу Богу у Дмитрія Карамазова и затѣмъ мистическое отношеніе у полуумной Лебядкиной 8), но вообще природа не имѣетъ для Достоевскаго того значенія, какое она имѣетъ для Лермонтова. Успокоеніе,
*) „Ѳ. М. Достоевскій“.., стр. 209.
2) Изъ письма къ врачу А. Ѳ. Благонравову—„Ѳ. М. Достоевскій“.., стр. 303 —304.
3) „Преступленіе и Наказаніе“, т. V, стр. 62. 64. 68; „Бѣсы“, т. VII, етр. 239; „Братья Карамазовы“, т. XII, стр. 374. 375. 376.
4) „Хозяйка“, т. I, стр. 401. Ср. также: „Ѳ. М. Достоесвкій“... стр. 76, 151, 172.
5) У него часто встрѣчаются выраженія вродѣ: „тутъ случилось нѣчто неожиданное“. Хотя значительную долю вліянія въ этомъ случаѣ оказалъ на Достоевскаго Гофманъ.
6) Интересно, напр., прослѣдить то удивительное стеченье совершенно случайныхъ обстоятельствъ, которыя роковымъ образомъ благопріятствуютъ Раскольникову въ совершеніи имъ задуманнаго убійства.
7) „Записки изъ подполья“, III, 2, стр. 97; „Униженные и оскорбленные“, IV, 84; „Преступленіе и наказаніе“, V, 458.
8) „Богъ и природа есть все одно“... „Богородица — великая мать сыра-земля есть, и великая въ томъ заключается для человѣка радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость намъ есть; а какъ напоишь слезами своими подъ собою землю на полъ-аршина въ глубину, то тотчасъ же о всемъ и возрадуешься" („Бѣсы“, VII, 140).
высшую гармонію и неземное счастье Достоевскій познаетъ не въ созерцаніи природѣ, а въ болѣзненныхъ припадкахъ, когда онъ чувствомъ касается «таинственныхъ иныхъ міровъ», о которыхъ говоритъ Зосима х); и вотъ тогда то ему становится доступнымъ «не земное» блаженство, котораго нельзя выдержать болѣе пяти секундъ 2), такое состояніе, «которое оказывается въ высшей степени гармоніей, красотой, даетъ неслыханное и негаданное дотолѣ чувство полноты, мѣры, примиренія и восторженнаго молитвеннаго слитія съ самымъ высшимъ синтезомъ жизни» 3).
Состояніе эпилепсіи Достоевскій описывалъ, несомнѣнно, на основаніи собственнаго опыта. Да и вообще творчество Достоевскаго, какъ и Лермонтова, запечатлѣно субъективнымъ характеромъ 4). Во многихъ лицахъ своихъ, романовъ онъ изобразилъ самого себя, свои собственныя мысли и переживанія; нѣкоторые романы написаны въ формѣ авторскаго повѣствованія (напр., «Униженные и оскорбленные», «Бѣсы», «Подростокъ»), нѣкоторыя повѣсти имѣютъ подзаголовокъ: «Изъ записокъ неизвѣстнаго» («Елка и свадьба», «Честный воръ»), другія подзаголовокъ «Изъ воспоминаній мечтателя» («Бѣлыя ночи»), третьи—«Изъ неизвѣстныхъ мемуаровъ» («Маленькій герой»), наконецъ, нѣкоторыя повѣсти просто называются «Записками» (изъ Мертваго Дома, изъ подполья)5). Достоевскаго больше всего мучили вопросы о Богѣ и безсмертіи, о личности и обществѣ,—эти же вопросы выдвигаются на первый планъ и въ его романахъ, причемъ въ разрѣшеніи ихъ Достоевскій доходилъ до самыхъ крайнихъ предѣловъ, до пропасти. Если Лермонтовъ былъ названъ Бѣлинскимъ поэтомъ «новой эпохи»,
4) „Братья Карамазовы“, т. XII, стр. 381.
2) „Бѣсы“, т. VII, стр. 596. 3) „Идіотъ“, т. VI, стр. 241.
4) Н. Н. Страховъ писалъ о характерѣ творчества Достоевскаго: „Достоевскій—субъективнѣйшій изъ романистовъ, почти всегда создававшій лица по образу и подобію своему. Полной объективности онъ рѣдко достигалъ. Для меня, близко его знавшаго, субъективность его изображеній была очень ясна, и потому всегда на половину исчезало впечатлѣніе отъ произведеній, которыя на другихъ читателей дѣйствовали поразительно, какъ совершенно объективные образы“ („Ѳ. М. Досто-евскій“..., стр. 99).
5) Должно надѣется, что примѣръ Л. Семенова найдетъ себѣ подражателя, и кто нибудь дастъ сравнительную характеристику Лермонтова и Достоевскаго, въ которой будетъ подробно обслѣдована зависимость или родство второго съ первымъ.
поэтомъ «безпощадной мысли», то эти эпитеты съ еще большимъ правомъ можно приложить и къ Достоевскому, у котораго, дѣйствительно, «художникъ служитъ мыслителю» 1).
Достоевскій, этотъ послѣдовательный до конца защитникъ правъ личности, убѣжденнѣйшій индивидуалистъ, умеръ въ 1881 году. Послѣ его смерти индивидуалистическія тенденціи въ литературѣ и вмѣстѣ съ ними вопросы вѣчности, религіи и морали не заглохли; они замѣтно сказались въ 80-хъ и 90-хъ годахъ, которые характеризуются, обычно, какъ годы застоя, замѣтно отразились въ философіи В. С. Соловьева и въ литературѣ—въ произведеніяхъ А. П. Чехова, который «вѣрилъ въ опредѣленныхъ людей, видѣлъ спасеніе въ отдѣльныхъ личностяхъ» 2), который на первый планъ выдвигаетъ «уваженіе къ человѣческой личности» 3), стремился къ «абсолютнѣйшей свободѣ» 4) и въ своемъ творчествѣ хотѣлъ быть прежде всего «свободнымъ художникомъ» 5). Въ концѣ 80-хъ и дальше—въ 90-хъ годахъ индивидуалистическія тенденціи бурно проявились въ декадентствѣ или, такъ называемомъ, нео-роман-тизмѣ, требовавшемъ широкой свободы для личности и отрицавшемъ въ первое время не только общественность («ореолъ общественности») 6), но даже обязательность нравственныхъ нормъ. Одновременно съ декадентствомъ у насъ стали увлекаться идяями Ницше. Правда, со второй половины 90-хъ годовъ общественность снова рѣзко заявила о себѣ въ марксизмѣ, однако послѣ 1905 года индивиндуалистическія тенденціи и тѣсно связанныя съ ними мученія личности надъ «проклятыми вопросами» опять получаютъ власть надъ обществомъ ^къ этому періоду относится «мистическій анархизмъ» и другія индивидуалистическія теоріи). Въ художественной литературѣ наиболѣе яркимъ выразителемъ индивидуалистическихъ теченій въ первомъ десятилѣтіи XX вѣка былъ Л. Андреевъ. Самый послѣдовательный индивидуалистъ у Андреева докторъ Керженцевъ (изъ разсказа «Мысль»). Онъ никого и ничего не хочетъ признавать, кромѣ своей личности и ея свободы. Однако и этотъ
Н. Я. Абрамовичъ, „Христосъ Достоевскаго“, Москва, 1914,
стр. 6.
2) Письма А. II. Ч е х о в а, т. V, стр. 352—353.
3) Тамъ же, т. I, стр. 238. 4) Тамъ же, т. И, стр. 333.
г>) Тамъ же, т. II, стр. 59.
6) Для декадентовъ народничество—это „чумное пятно“, омрачившее русскую поэзію.
67
наиболѣе послѣдовательный индивидуалистъ не выдерживаетъ всей тяжести крайняго индивидуализма и въ ужасѣ отчаянія ищетъ выхода въ готовности признать непреходящую цѣнность, вѣчное начало. «Кто сильный дастъ мнѣ руку помощи?»,—взываетъ онъ.—«Гдѣ найду я то, вѣчное, къ чему я могъ бы прилѣпиться съ своимъ жалкимъ, безсильнымъ, до ужаса одинокимъ «я»?
Указывая на исторію развитія индивидуалистическихъ идей, мы этимъ совсѣмъ не отрицаемъ существованія и развитія идей общественности, а только утверждаемъ, что общѳ-ственнность потеряла господствующее положеніе, которое заняли теперь индивидуалистическія идеи. Итакъ, можно сказать, что тѣ вопросы личности и вѣчности, которые занимали Достоевскаго, являются характерными *) и для нашего времени, т. е. конца XIX и начала XX вѣка. Но вѣдь это тѣ же вопросы, которые мучили и Лермонтова, которые выступаютъ у него на каждой страницѣ его поэтическихъ произведеній. Не является ли, послѣ этого, Лермонтовъ дѣйствительно современнымъ поэтомъ 2) и во всякомъ случаѣ болѣе современнымъ, чѣмъ Пушкинъ и Гоголь? Мы думаемъ, что да.
х) Если В. Ѳ. II е р е в е р з е в ъ и говоритъ, что Достоевскій стоитъ какъ-то особнякомъ отъ другихъ писателей („Творчество Достоевскаго*, стр. I), то это объясняется той предвзятой точкой зрѣнія, которая приводитъ Переверзева, напр., къ утвержденію, что въ Дѣвушкинѣ живетъ душа преступника (стр. 187). Эта предвзятая точка зрѣнія автора еще замѣтнѣе сказалась въ другой его книгѣ, посвященной „творчеству Гоголя“. Наоборотъ, Александръ За к ржевскій въ своей книгѣ: „Религія“. Психологическія параллели. Кіевъ, 1-913, утверждаетъ: „Исторія души Достоевскаго, эволюція его творчества—это исторія современной русской интеллигенціи, это ея пути, это ея судьба“ (стр. 455).
2) Ср. акад. Н. И. Дашкевичъ, „Мотивы міровой поэзіи въ творчествѣ Лермонтова“ („Статьи по новой русской литературѣ“, стр. 424).— По мнѣнію Ива нов а-Разумника, „для нашего поколѣнія Лермонтовъ, быть можетъ, самый современный поэтъ („Исторія русской общественной мысли“,, т. I. СПБ., 1907, стр. 135).—Ко дню столѣтія со дня рожденія Лермонтова вышла книга А. Закржѳвскаго подъ заглавіемъ: „Лермонтовъ и современность“, Кіевъ, 1914, основной мыслью котораго является положеніе: „у Лермонтова всѣ мотивы современныхъ настроеній и переживаній“, причемъ связь между Лермонтовымъ и современностію устанавливается чрезъ посредство Ницше.—Нѣсколько неожиданно .утвержденіе К(л ю ч е в с к а г о В. О.), что „Лермонтовъ поэтъ ни міросозерцанія, а настроенія, пѣвецъ личной грусти, а не міровой скорби“, что „въ нашемъ текущемъ житейскомъ настроеніи, кажется, не уцѣлѣло ни одной лермонтовской струи, ни одного лермонтовскаго аккорда“ [„Грусть“ (Памяти М. Ю. Лермонтова f 15 іюля 1841 г.). „Рус.
Лермонтовъ хотя и находился въ зависимости отъ Байрона, однако не послѣдовалъ за нимъ въ отрицательномъ отношеніи къ религіи,— наоборотъ, онъ неоспоримо склонялся къ положительному разрѣшенію вопроса о религіи и, вѣроятно, пришелъ бы, если бы не умеръ такъ рано, къ тому же выводу, что и Достоевскій. Но если это болѣнье вопросами вѣчности, если религіозно - этическій элементъ признать характерной чертой ближе всего русской литературы, то можно (хотя и съ непремѣнной оговоркой) сказать, что Лермонтовъ дѣйствительно былъ поэтомъ, подобнымъ Байрону, «но только съ русской душой» *).
•Въ настоящемъ очеркѣ мы обращаемъ исключительное вниманіе на идейную сторону литературно-художественныхъ произведеній Лермонтова. Однако, и внѣшняя сторона его поэзіи не можетъ не, имѣть своего значенія въ исторіи русской литературы, такъ какъ и въ области словесной формы Лермонтовъ заявилъ себя выдающимся писателемъ. Это слѣдуетъ сказать прежде всего объ удивительномъ стихѣ Лермонтова. Звучные стихи можно находить уже у Ломоносова, у Державина, мелодичные и музыкательные отличаютъ Жуковскаго, легкіе и пластичные характерны для музы Батюшкова, достоинство тѣхъ, другихъ и третьихъ сочеталъ въ своемъ стихѣ Пушкинъ. Стихъ Лермонтова приближается къ стиху Пушкина; вмѣстѣ съ тѣмъ это удивительно законченный, звонкій, стальной или, какъ самъ Лермонтовъ называлъ его, «желѣзный» стихъ. Этимъ стихомъ восторгались еще современники
Мысль“, 1891, VII, стр. 8. 1). Впрочемъ, статья эта появилась 24 года тому назадъ.
*) Еще въ 1840 г., Л. Л. (=В. Межевичъ) въ „Сѣверной Пчелѣ“ ^писалъ, что Лермонтовъ въ своей поэзіи отпечатлѣлъ „чисто русскую душу“ и „элементы русскаго духа“ (1840 г., № 284, стр. 1134). ,„Мы всѣ были вправ ь“,—писалъ А. Григорьев ъ,—„видѣть въ поэтѣ, что онъ самъ въ себѣ провидѣлъ, т.-.ѳ. „не Байрона, а другого, еще невѣдомаго избранника“ и притомъ „съ русской душой“, ибо только русская душа способна дойти до такой безпощаднѣйшей послѣдовательности мысли или чувства, въ ихъ приложеніи на практикѣ“ („Лермонтовъ и его направленіе“, стр. 32).— Въ томъ же духѣ разсуждалъ и К(л ю ч е в с к і й В. О.), который говоритъ, что „поэтическая грусть Лермонтова была художественнымъ отголоскомъ... практической русско христіанской грусти, хотя и не близкимъ къ своему источнику“ („Грусть“,-„Рус. Мысль“, 1891, VII, стр. 13).
67*
Лермонтова и въ особенности Бѣлинскій. «Въ сказкѣ для дѣтей этотъ стихъ Лермонтова»,—писалъ Бѣлинскій,—«возвышается до удивительной художественности; но въ большей части стихотвореній Лермонтова онъ отличается какою-то стальною прозаичностію и простотою выраженія... Какъ у Пушкина грація и задушевность, такъ у Лермонтова жгучая и острая сила составляетъ преобладающее свойство стиха: это трескъ грома, блескъ молніи, взмахъ меча, визгъ пули» *). Бѣлинскій не рѣшался еще поставить стихъ Лермонтова выше стиха Пушкина, но это Сдѣлали другіе современники Лермонтова, и притомъ не особенно расположенные къ автору «Героя нашего времени». Такъ, уже упоминавшійся нами С. Бурачекъ, признавая стихъ Лермонтова «славнымъ, стальнымъ», который «и гнется и упругъ и звучитъ и блеститъ отраженіемъ мысли», «который «сохраняетъ всю естественность и свободу прозы», въ концѣ концовъ приходитъ къ выводу, что Лермонтовъ «превзошелъ стихомъ всѣхъ нашихъ стихотворцевъ, и самого Пушкина» 2). И для поэзіи послѣдующаго времени стихъ Лермонтова остается образцовымъ; единственно чего ему не достаетъ—это мягкости и переливчатости, въ особенности въ такихъ стихотвореніяхъ, какъ «Вѣтка Палестины» или «Молитва» (хотя стихотвореніе «Я, Матерь Божія» этимъ почти не страдаетъ).
Очень рано (1832 г.) Лермонтовъ сталъ писать и прозою. О прозаическомъ языкѣ Лермонтова, особенно въ «Героѣ нашего времени», можно сказать, что это есть своего рода совершенство. Ясный, простой, естественный, выразительный, живописующій и въ то же время немногословный, законченный и чеканящій. Гоголь утверждалъ, что «никто еще не писалъ у насъ такою правильною и благоуханною прозою» 3), А. П. Чеховъ же, самъ хорошій стилистъ, считаетъ языкъ Лермонтова образцовымъ. «Я не знаю»,—писалъ онъ,—«языка лучше, чѣмъ у Лермонтова. Я бы такъ сдѣлалъ: взялъ его разсказъ и*разбиралъ бы, какъ разбираютъ въ школахъ,—но предложеніямъ, по частямъ предложенія... Такъ бы и учился
’) Сочиненія, т. III, стр. 857. -) „Маякъ“, 1840, XII, стр. 152.
3) «Въ чемъ же наконецъ существо русской поэзіи и въ чемъ ея особенность“? (Сочиненія Н. В. Гоголя. Изд. одиннадцатое. Редакція Н. С. Тихонравова, СПВ. 1893, т. V, стр. 226).
писать» *). В. М. Фишеръ, авторъ спеціальной статьи о «поэтикѣ Лермонтова», приходитъ къ выводу, что у Лермонтова къ концу его жизни выработался стиль «классическій, лучшій въ русской литературѣ. Въ сравненіи съ нимъ Пушкинъ—архаиченъ, Тургеневъ — прозаиченъ, Толстой и Достоевскій — тяжелы, Гоголь—неправиленъ» 2). При этомъ В. М. Фишеръ ставитъ въ заслугу Лермонтову изгнаніе имъ изъ своего языка миѳологіи, усѣченныхъ именъ прилагательныхъ, сихъ и опыхъ 3).
Что касается формъ словесныхъ произведеній, то здѣсь Лермонтовъ, несмотря на свое стремленіе къ оригинальности въ области литературы 4), не далъ чего-нибудь существенно новаго. Можно только отмѣтить, что онъ въ своихъ драмахъ отказывается отъ классическихъ теорій, но гораздо цѣннѣе- то, что въ своихъ произведеніяхъ онъ является выдающимся психологомъ. Психологическій анализъ считается обычно характернымъ для Гоголя, но онъ не менѣе характеренъ и для Лермонтова, который прямо говорилъ, что «исторія души человѣческой, хотя бы самый мелкой души, едва ли не любопытнѣе и не полезнѣе исторіи цѣлаго народа». Въ этомъ случаѣ Лермонтовъ является, какъ мы уже говорили, непосредственнымъ предшественникомъ и въ извѣстной мѣрѣ учителемъ Л. Толстого и Достоевскаго.
Итакъ, Лермонтовъ имѣетъ, какъ намъ думается, большое значеніе въ исторіи русской литературы. Значеніе это опредѣляется тѣмъ новымъ теченіемъ въ поэзіи и литературѣ, зачинателемъ котораго онъ былъ. По основному своему тону это теченіе индивидуалистическое, и характернымъ для него являются неудовлетворенность дѣйствительностью, острое и даже больное отношеніе къ вопросамъ вѣчности, которые ставятся ребромъ и въ разрѣшеніи которыхъ индивидуалистъ готовъ дойти до самыхъ крайнихъ предѣловъ. Невозможность разрѣшить своимъ разумомъ эти мучительные вопросы становится для индивидуалиста источникомъ невыносимыхъ страданій и приводитъ его къ мрачному и безнадежному песси- 1
1) с. Ш. „Изъ воспоминаній об. А. П. Чеховѣ*—„Рус. Мысль“, 1911, окт., отд. Т1, стр. 46.
2) , Вѣнокъ М. Ю. Лермонтовустр. 214.
:!) Тамъ же, стр. 214—215.
4) Ср. П. А. Висковатый, „М. Ю. Лермонтовъ“, 368—369.
мизму. Такое безотрадное состояніе духа родитъ въ дальнѣйшемъ въ индивидуалистѣ страстное стремленіе къ отысканію и принятію положительной цѣнности, родитъ тоску по идеалу, по идеальному міру, по небеснымъ звукамъ, по Богѣ.
Такого рода чувства и мысли, такія муки и страданія являются характерными для конца XIX и начала XX вѣка, въ силу чего поэзія Лермонтова является такой близкой для насъ, и самъ Лермонтовъ поэтомъ наиболѣо современнымъ.
А такъ какъ недовольство дѣйствительностью, мученіе «проклятыми вопросами», повышенное стремленіе ко всему идеальному, прямолинейное, чуждое всякихъ уступокъ, рѣшеніе вопросовъ жизни, рѣзкій протестъ противъ зла и неправды жизни свойствененъ'наиболѣе юности, то неудивительно, что Лермонтовъ—любимый поэтъ юношества и такимъ онъ останется навсегда, пока жива будетъ юность, пока люди будутъ мучиться вопросами вѣчности и стремиться къ идеальному міру.
Гр. Прохоровъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
