CC BY
16
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы: историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 3. С. 379-402.
© Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
M. ffl. Лермонтовъ и его значеніе въ исторіи руеекой
литературы.
ТЯ’ТАКЪ, Лермонтовъ по временамъ глубоко переживалъ рс-лигіозные вопросы, которые и доставляли ему большія мученія. Иногда онъ готовъ былъ забыть о нихъ, чуть
ли не отрицать небесное во имя земныхъ радостей (какъ
I это было въ первомъ періодѣ его литературной дѣятельности), а иногда, наоборотъ, пишетъ самыя задушевныя религіозныя стихотворенія и исповѣдуетъ крѣпкую вѣру въ Бога. Чѣмъ глубже была натура Лермонтова, чѣмъ мучительнѣе были для него вопросы жизни, тѣмъ шире размахъ ого между отрицаніемъ и утвержденіемъ, между невѣріемъ и вѣрою. Въ томъ, что Лермонтовъ написалъ, онъ не далъ разрѣшенія своихъ сомнѣній и противорѣчій,—послѣднія остались, можно сказать, непримиренными,—и потому то, повторяемъ, затруднительно давать категорическіе отвѣты на вопросы о религіозности или нерелигіозности Лермонтова, и попытки критиковъ въ этомъ направленіи привели ихъ къ рѣшительному разногласію. Такъ, одни изъ нихъ *) утверждаютъ, что Лермонтовъ обращался съ молитвою къ личному Богу, въ Котораго онъ никогда вѣровать не переставалъ, а другіе говорятъ, что «на религіозномъ примиреніи съ жизнью поэтъ врядъ ли бы остановился», что «религія во всю его жизнь была для него скорѣе
*) Продолженіе. См. февраль.
*) В. Д. Спасовичъ, Байронизмъ у Пушкина и Лермонтова. Литературная Библіотека, № 5. Вильна, 1911, стр. 87.
(Историко-литературный очеркъ).* *)
поэтическимъ настроеніемъ, чѣмъ настоящей вѣрой» ‘). Намъ думается, что ближайшій анализъ созданій Лермонтова не даетъ основаній для такихъ категорическихъ заключеній; религіозные вопросы не получили, повторяемъ, у Лермонтова полнаго разрѣшенія, тѣмъ не менѣе можно положительно утверждать, что Лермонтовъ въ первую половину литературной дѣятельности является по преимуществу отрицателемъ, а во вторую—онъ, очень замѣтно, начинаетъ тяготѣть въ сторону религіи.
Какъ бы тамъ ни было, но въ поэзіи послѣднихъ лѣтъ у Лермонтова нельзя не отмѣтить нѣкотораго смягченія и, въ частности, очень замѣтнаго поворота въ сторону положительной религіи, и самъ онъ обнаруживаетъ личныя, глубокія религіозныя переживанія. Примиреніе же съ небомъ, правда, относительное, привело поэта къ попыткѣ примириться и съ людьми, смягчивши его прежнее враждебное къ нимъ отношеніе и заставивши его отказаться отъ гордаго одиночества. Еще въ 1832 году въ письмѣ къ М. А. Лопухиной поэтъ гордо заявлялъ: «Назвать вамъ всѣхъ, у кого я бываю? Я самъ та особа, у которой бываю съ наибольшимъ удовольствіемъ. Правда, по пріѣздѣ, я навѣшалъ довольно часто родныхъ, съ которыми мнѣ слѣдовало познакомиться: но въ концѣ-концовъ я нашелъ, что лучшій мой родственникъ—это я самъ». Однако уже раньше этого времени Лермонтовъ жалуется на одиночество, на то,
Какъ страшно жизни сей оковы Намъ въ одиночествѣ влачить:
Дѣлить веселье всѣ готовы,
Никто не хочетъ грусть дѣлить („Одиночество“, 18301.
Поэта тянетъ къ людямъ, и, несмотря на всѣ разочарованія, поэтъ опять «упивается ядомъ прежнихъ дней», опять онъ «въ мысляхъ полагается на слова людей» («Звуки», 1830). Послѣ 1837 года это' тяготѣніе къ людямъ и болѣе безпри-' страстное къ нимъ отношеніе начинаютъ сказываться гораздо замѣтнѣе. Онъ, напр., отказывается отъ мысли, что страданія—это привиллегія только такихъ избранныхъ натуръ, какъ онъ, и въ своемъ стихотвореніи «Не вѣръ себѣ» (1839), отзываясь о людяхъ очень строго, поэтъ въ то же время при-
знаетъ, что и люди страдаютъ, что среди нахъ едва ли есть хоть одинъ, который не былъ бы измятъ тяжелой пыткой. Въ стихотвореніи «Памяти Александра Ивановича Одоевскаго» (1839) поэтъ ставитъ въ заслугу этому своему другу то, что
Онъ сохранилъ и блескъ лазурныхъ глазъ,
И звонкій дѣтскій смѣхіЪ, и рѣчь живую,
И вѣру гордую въ людей, и жизнь иную.
Въ стихотвореніи «Казбеку» (1837), которое написано предъ отъѣздомъ поэта съ Кавказа на сѣверъ, Лермонтовъ съ боязнью и душевной дрожью задаетъ вопросъ о томъ, какъ встрѣтятъ его тамъ, на сѣверѣ? Найдетъ ли онъ тамъ прежнія объятья, старинный прййѣтъ, узнаютъ ли его друзья и братья, или, быть можетъ, ОНЪ совсѣмъ забытъ на родинѣ? Послѣдняя мысль особенно" тяжела для поэта, и онъ проситъ Казбекъ засыпать его мятеШ>Ю, если его дѣйствительно забыли на родинѣ. Холодъ одиночества и безпріютности заставлялъ страдать Лермонтова; ему слишкомъ тяжело было чувствовать свою оторванность отъ родины и родныхъ и свою безпріютность среди другихъ. Эти переживанія поэта нашли яркое выраженіе въ стихотвореніи, написанномъ вѣ самый годъ его смерти: «Дубовый листокъ оторвался отъ вѣтки родймой».
Вообще злобные эгоистическіе порывы въ Лермонтовѣ начитаютъ теперь, замѣтно, уступать свое мѣсто настроенію болѣе мягкому, примирительному и задушевному. Особенно замѣтно сказалась эта перемѣна на отношеніяхъ къ любимой поэтомъ женщинѣ.
Поэтъ, какъ извѣстно, часто увлекался, однако въ немъ неизмѣнно до самОЙ смерти жила искренняя глубокая любовь къ той, которая привлекла къ себѣ его исключительное вниманіе и чувство еще тогда, когда онъ былъ мальчикомъ. Эта чистая любовь, доставлявшая ревнивому поэту, въ особенности въ юношескіе годы, когда на него смотрѣли, .какъ на мальчика, муки и страданія, этотъ идеальный образъ любимой женщины, которую онъ называлъ своей Мадонной, былъ тѣмъ елеемъ, который умиротворялъ бурную и мятущуюся душу Лермонтова. Еще въ 1830 году поэтъ писалъ ей:
Какъ духъ отчаянья и зла,
Мою ты душу обняла.
О, для чего тебѣ нельзя Ее совсѣмъ взять у меня?
26
Моя душа—твой вѣчный храмъ,
Какъ божество, твой образъ тамъ:
Нѳ отъ небесъ, лишь отъ него Я жду спасенья своего.
Но эта взаимная любовь была какою - то неровною. Въ томъ же 1830 году Лермонтовъ въ компаніи своихъ родныхъ и знакомыхъ въ томъ числѣ и любимой дѣвушки предпринялъ путешествіе пѣшкомъ на богомолье изъ Середникова въ Троице-Сергіевскую Лавру. Случай на паперти собора съ слѣпымъ нищимъ подалъ поводъ Лермонтову тамъ же, въ монастырской гостинницѣ, написать стихотвореніе «У вратъ обители святой», въ которомъ онъ жалуется на то, что любовь его отвергнута и что лучшія его чувства навѣкъ обмануты любимой имъ дѣвушкой. Та же мысль проводится и въ стихотвореніи «Гость» (1831 у.). Этой дѣвушкой, которая имѣла такое громадное значеніе для Лермонтова, была Варвара Александровна Лопухина. Въ 1835 году она, дѣйствительно, вышла замужъ за Бах-метева. Этотъ бракъ поднялъ въ гордомъ и самолюбивомъ поэтѣ цѣлую бурю обиды, негодованія, злобы и даже мести, но мести столько оригинальной, сколько и утонченной. Въ пьесѣ «Два брата» (1835) онъ изображаетъ, 1)ареньку и ея мужа въ образахъ князя и княгини Лиговскихъ, причемъ очень неодобрительно отзывается о Бдхметевѣ, а Вареньку называетъ даже продажной. То же повторилъ Лермонтовъ и въ повѣсти «Княгиня Лиговская» (1836) и отчасти въ «Героѣ нашего времени» (1839—-1841). Варенька (которая у него вездѣ въ указанныхъ произведеніяхъ называется Вѣрою), прежній ангелъ хранитель, радость жизни, стала для него источникомъ страданій, и самое воспоминаніе о ней поэтъ сближаетъ съ шипѣніемъ прижатой ногою змѣи г).
Однако ссылка на Кавказъ (1837 г.) заставила во многомъ перемѣниться Лермонтова и перемѣниться къ лучшему. *
*1 Въ „Сашкѣ“ (1836 г.) Лермонтовъ пишетъ о Варенькѣ:
Она звалаЬь Варюшѳю. Но я Желалъ бы ей другое дать названье:
Скажу ль, при этомъ имени, друзья,
Въ груди моей шипитъ воспоминанье.
Какъ подъ ногой прижатая змѣя:
И ползаетъ, какъ та, среди развалинъ,
По жиламъ сердца. Я тогда печаленъ./
Сердитъ, молчу или браню весь домъ.
И радъ прибить за слово чубукомъ.
Въ частности, поэтъ измѣнилъ свое прежнее злобное отношеніе къ Варенькѣ. Это прежде всего сказалось въ томъ, что онъ отка-аался продолжать повѣсть «Княгиня Литовская»,- которую онъ писалъ совмѣстно съ своимъ другомъ С. А. Раевскимъ. Въ письмѣ къ послѣднему отъ 8 іюня 1838 г. Лермонтовъ писалъ, между прочимъ: «Романъ, который мы съ тобой начали, затянулся и врядъ ли кончится, ибо обстоятельства, которыя составляли его основу, перемѣнились, а я, знаешь, не могу въ этомъ случаѣ отступить отъ истины». И дальше продолжаетъ: «Если ты поѣдешь на Кавказъ, то это, я увѣренъ, принесетъ тебѣ много пользы физически и нравственно, ты вернешься поэтомъ». Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ все задушевнѣе становилось отношеніе Лермонтовъ къ дорогой для него Варенькѣ. Въ 1840 г. онъ увидалъ въ третьемъ мѣстѣ ребенка Варвары Александровны. Долго онъ ласкалъ и цѣловалъ его, долго любовался имъ, его «быстрыми глазами», «золотыми кудрями», наконецъ, горько заплакалъ и вышелъ изъ комнаты. Эти свои переживанія гіоэтъ выразилъ въ трогательномъ стихотвореніи «Ребенку».
О грезахъ юности томимъ воспоминаньемъ,
Съ отрадой тайною и тайнымъ содраганьемъ,
Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...
О, еслибъ знало ты. какъ я тебя люблю!
. . . . . . Не правда-ль, говорятъ,
Ты на нее похожъ?—Увы! года летятъ;
Страданія ее до срока измѣнили,
Но вѣрныя мечты тотъ образъ сохранили Бъ груди моей; тотъ взоръ, исполненный огня,
Всегда со мною . . . .'...........
Смотри-жъ, не говори ни про мою печаль,
Ни вовсе обо мнѣ. Къ чему? Ее, быть можетъ,
Ребяческій разсказъ разсердитъ иль встревожитъ...
Но мнѣ ты все повѣрь. Когда, въ вечерній часъ,
Предъ образомъ съ тобой заботливо склонясь,
Молитву дѣтскую она тебѣ шептала,
И въ знаменье креста персты твои сжимала,
И всѣ знакомыя, родныя имена Ты повторялъ за ней,—скажи, тебя она Ни за кого еще молиться не учила?
Блѣднѣя, можетъ быть, она произносила Названіе, теперь забытое тобой?..
Но еще задушевнѣе, еще любовнѣе звучатъ слова Лермонтова въ стихотвореніи «Оправданіе», написанномъ въ годъ смерти поэта. Полный тягостныхъ предчувствій, изстрадавшійся
26*
поэтъ, въ груди котораго любовь боролась со враждой, жаг Ждегь искупленія и примиренія и здѣсь, и тамъ. Трудно удержаться, чтобы- не выписать этого трогательнаго стихотворенія всего цѣликомъ.
Когда одни воспоминанья О заблужденіяхъ страстей,
На мѣсто славнаго названья,
Твой другъ оставитъ межъ людей-,
И будетъ спать въ землѣ безгласно То сердце, гдѣ кипѣла кровь,
Гдѣ такъ безумно, такъ напрасно-Съ враждой боролася любовь;
Когда предъ общимъ приговоромъ Ты смолкнешь, голову склони,
И будетъ для тебя позоромъ Любовь безгрѣшная твоя,—
Того, кто страстью и порокомъ Затмилъ твои младые дни,
Молю, язвительнымъ упрекомъ Ты въ оный часъ не помяни!
Но предъ судомъ толпы лукавой Скажи, что судитъ насъ Иной,
И что прощать святое право Страданьемъ куплено тобой.
Перипетіи отношеній Лермонтова къ В. А. Лопухиной показываютъ, что у него было дѣйствительно доброе, любящее сердце, но онъ скрывалъ отъ людей эту доброту и эту сердечность и, наоборотъ, почти всегда являлся предъ людьми злобнымъ и эгоистичнымъ, чтб тоже было , свойственно его двойственной натурѣ. Только немногіе, близко знавшіе поэта, имѣли возможность видѣть проявленіе другой стороны его характера и сердца. Полевой, мало знавшій поэта, сказалъ о немъ, что онъ былъ безъ сердца; наоборотъ, его ^товарищъ Меринскій утверждалъ: «Онъ имѣлъ душу добрую, — я въ этомъ убѣжденъ». Въ этомъ отношеніи для насъ пріобрѣтаютъ особый интересъ слѣдующія строки изъ письма Верещагиной (на французскомъ языкѣ) къ Лермонтову, отъ 12 октября 1832 года. «Берегитесь слишкомъ поспѣшно сходиться съ товарищами, ознакомьтесь съ ними ближе раньше, чѣмъ на то рѣшиться. Вы характера добраго и съ любящею Вашею душою тотчасъ увлечетесь»... Самъ Лермонтовъ въ стихотвореніи «Сентября 28» (1831) признаетъ въ себѣ нѣжную душу.
Такъ! ты ѳго не любишь!.. Тайной властью Прикована, ты вновь
Къ душѣ печальной, незнакомой къ счастью,
Но нѣжной, какъ любовь.
Послѣ этого неудивительно, что П. А. Висковатый, лучше чѣмъ кто либо изучившій личность поэта, писалъ о немъ: «Только немногіе, близко знавшіе его пылкую, благородную натуру, глубоко цѣнили ѳго дружбу и вѣрили высокой душѣ поэта. Эти немногіе не утратили вѣры и любви къ нему даже и тогда, когда ранная могила унесла его» ').
Итакъ, добрыя стороны характера Лермонтова стали заявлять о себѣ все больше и больше. Въ зависимости отъ этого измѣнялось, какъ уже отмѣчено, и отношеніе Лермонтова къ людямъ, которое также становится болѣе благожелательнымъ. Поэтъ признается, что онъ забываетъ теперь «о буряхъ тайныхъ страстей», его душа ищетъ покоя и мира.
Люблю я больше годъ отъ году,
Желаньямъ мирнымъ давъ просторъ.
Поутру—ясную погоду,
Подъ вечеръ-тихій разговоръ... („Изъ альбома“, 1840).
Вмѣстѣ съ нѣкоторымъ расположеніемъ къ людямъ у поэта стали звучать очень мягко и тепло и патріотическіе мотивы. Дравда, и раньше Лермонтовъ проявлялъ особую любовь къ Россіи и гордую вѣру въ ея величіе настоящаго и славу будущаго. Въ «Измаилѣ-Беѣ» (1832) онъ такъ пророчествуетъ о судьбѣ Россіи.
Смирись, черкесъ! И Западъ, и Востокъ,
Быть можетъ, скоро твой раздѣлятъ рокъ.
Настанетъ часъ, и скажешь намъ надменно:
Пускай я рабъ, но рабъ царя вселенной!
Настанетъ часъ, и новый грозный Римъ
Украситъ сѣверъ Августомъ другимъ.
Въ 1835 году Лермонтовъ, въ подражаніе пушкинскому «Клеветникамъ Россіи», пишетъ патріотическое стихотвореніе: 1
1) Павелъ Александровичъ Висковатый, Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ. Жизнь и творчество. Москва, 1891, стр. 172.—Здѣсь подробно говорится и объ отношеніяхъ Лермонтова къ В. А. Лопухиной. Вообще эту книгу, составляющую 6-й томъ сочиненій М. Ю. Лермѳтова въ изд. В. Ѳ. Рихтера, слѣдуетъ признать весьма цѣнной уже по одному тому, что здѣсь даны наиболѣе полныя біографическія свѣдѣнія о поэтѣ. Книга Висковатаго—необходимое дополненіе къ академическому издан ю сочинѳвій Лермонтова.
«Опять, народные витіи» *). Однако, въ этихъ стихахъ нѣтъ того мягкаго и задушевнаго чувства, какъ въ стихотвореніяхъ послѣднихъ годовъ, — можно даже сказать, что въ нихъ не было достаточной убѣжденности, что они страдаютъ нѣкоторымъ риторизмомъ. Дѣло въ томъ, что Лермонтовъ любилъ повторять о своемъ шотландскомъ аристократическомъ происхожденіи, что даже свои письма онъ иногда подписывалъ фамиліей «Лерма». Въ стихотвореніи «Гробъ Оссіана» (1830) онъ подчеркиваетъ, что могила Оссіана находится «въ горахъ Шотландіи моей». Въ 1831 году Лермонтовъ говоритъ о себѣ, что онъ не Байронъ, а другой, невѣдомый избранникъ, такой же, какъ и Байронъ, гонимый міромъ странникъ, «но только съ русскою душой». Однако въ томъ же 1831 г. стихотвореніе «Желаніе», написанное въ Середниковѣ, Лермонтовъ заканчиваетъ такими стихами:
Послѣдній потомокъ отважныхъ бойцовъ Увядаетъ средь чуждыхъ снѣговъ...
Я здѣсь былъ рожденъ, но нездѣшній душой...
Теперь же Лермонтовъ отказывается отъ воинственнаго и торжественнаго тона, когда говоритъ о своей родинѣ, и этимъ открываетъ дорогу тихимъ, скромнымъ, но задушевнымъ и искреннимъ своимъ чувствамъ къ отечеству. Онъ самъ признается, что въ его любви къ родинѣ отраду ему подаютъ не размышленіе о славѣ, купленной кровью, о полномъ гордаго довѣрія покоѣ, не темной старины завѣтныя преданья, а сами по себѣ родныя картины родной дѣйствительности, природа его родины, бытъ и нравы его соотечественниковъ («Отчизна», 1841). Ч
Ч Лермонтовъ не любилъ нѣмцевъ и горячо возставалъ противъ преклоненія предъ нѣмцами. Теперь, когда, наконецъ, славяне возстали противъ нѣмецкаго засилья, такъ умѣстно привести мѣткую характеристику, данную Лермонтовымъ нѣмцамъ.
И чѣмъ же нѣмецъ лучше славянина?
Не тѣмъ ли, что куда его судьбина Ни кинетъ, онъ вездѣ себѣ найдетъ Отчизну и картофель?.. Вотъ народъ!
И безъ таланта правитъ и за деньги служитъ,
Всѣхъ давитъ самъ, а бьютъ его—не тужитъ!
Вотъ племя! Всякій чортъ у нихъ баронъ!
И ужъ профессоръ—каждый ихъ сапожникъ!
(„Сашка“, OXLVII-Vim.
Это смягченіе характера Лермонтова замѣтно сказалось, между прочимъ, на одномъ произведеніи послѣдняго неріода жизни: на «Демонѣ» (1841).
«Демонъ» былъ задуманъ Лермонтовымъ еще во время пребыванія поэта въ Благородномъ пансіонѣ, въ 1829 году. И съ того времени до самой своей смерти Лермонтовъ все передѣлывалъ поэму, измѣняя не только форму, но и самый характеръ ея. Видимо, тема эта была для поэта очень жизненной. Мы знаемъ, что о мучащемъ его демонѣ поэтъ писалъ и отдѣльныя стихотворенія («Мой демонъ», 1831); и поэма «Демонъ», по признанію самого Лермонтова, есть «простое выраженіе тоски, мой бѣдный умъ томившей столько лѣтъ» («Посвященіе поэмы Демонъ»). Въ 1839 году, въ «Сказкѣ для дѣтей» поэтъ тоже говоритъ о возмушавщемъ его могучемъ образѣ, «сіявшемъ такой волшебно-сладкой красотою, что было страшно»; этотъ «дикій бредъ», какъ называетъ его поэтъ, «преслѣдовалъ мой разумъ много дѣтъ».
Но я, разставшись съ прочими мечтами,
И отъ него отдѣлался стихами!
Но поэту, повидимому, такъ и не удалось отдѣлаться отъ этого могучаго образа, такъ какъ и въ годъ своей смерти онъ продолжалъ еще работать надъ нимъ.
Сюжетъ «Демона» далеко не новъ въ исторіи европейской литературы; интересъ лермонтовскаго «Демона» сосредоточивается на самостоятельной обработкѣ поэтомъ этого сюжета и затѣмъ на характерѣ тѣхъ поправокъ, которыя вносилъ Лермонтовъ въ свою поэму съ каждой новой редакціей ея.
Въ различныя времена въ различныхъ по формѣ литературныхъ произведеніяхъ діаволъ изображается различно—онъ являлся въ нихъ то могучимъ противникомъ воли Божіей, то просто проказникомъ. Въ половинѣ XYII в. голландецъ Ioost van den Vondel въ своемъ «Luisevaer» впервые облекаетъ Люцифера въ одежды героя, гордаго и честолюбиваго. Тѣмъ же собственно характеромъ отличается Сатана и у Мильтона въ его «Потерянномъ раѣ»: онъ гордый и властный духъ, не захотѣвшій признать высшую силу надъ собою и предпочевшій поэтому землю небу; но и здѣсь, на землѣ, онъ сохраняетъ черты своего прежняго величія. Въ XYIII вѣкѣ, въ соотвѣтствіи съ духомъ и характеромъ эпохи, демонъ превращается у Гете въ Мефистофеля—въ духа сомнѣнія и отрицанія. Это
sow« трактованіе стараго типа было усвоено и Байрономъ, вотормй, однако, придалъ ему новый отпечатокъ: Люциферъ Байрона непримиримый врагъ Божій ‘); онъ гордо возстаетъ противъ Бога и міра, который онъ не считаетъ прекраснымъ. Люциферъ ивъ тѣкъ,
Что смѣютъ сознавать своѳ безсмертье,
Что смѣютъ всемогущему тирану Глядѣть въ лицо бевсмертноѳ Его И говорить, что зло Его--не благо.
Въ мистерія «Каинъ» Люциферъ, благожелательно отвося-щійся къ людямъ, потому чтѳ они такъ же несчастны, какъ и онъ, возбуждаетъ людей на борьбу противъ «Силы, насъ гнетущей», при чемъ орудіемъ людямъ долженъ служитъ ихъ разумъ, этотъ «благой, великій даръ». Люциферъ Байрона отличается гордостью и ишрижвримостію: онъ никогда не пожалѣетъ о прошломъ я не станетъ искать поддержки или сожалѣнія у другихъ. Въ мистеріи Байрона «Небо и земля» говорится объ ангелахъ, павшихъ вслѣдствіе любви къ дочерямъ человѣческимъ. Послѣднюю тему разработалъ и Томасъ Муръ въ поэмѣ «The Loves of the angels». Въ 1823 году Альфредъ де-Виньи написалъ поэму «Kloa, ои Іа Soeur des anges,» *)
*) Въ „Каинѣ“ Люциферъ такъ говоритъ о своей враждѣ съ Богомъ:
.......................Онъ мой,
То правда, побѣдитель, но не высшій;
Все чтитъ Его,—не чту Его лишь я!
Моя борьба противъ Него все та же,
Какъ въ небесахъ небесъ была. За все,
Что въ вѣчности таинственной сокрыто,
Въ пространствѣ, не имѣющемъ конца,
Во мракѣ безднъ неизмѣримыхъ ада,
За далью безпредѣльною вѣковъ —
За все, ва все я съ Нимъ бороться буду!
За міромъ міръ и за звѣздой звѣзда,
За новою вселенною другая Трястися на вѣсахъ должна, пока Донецъ борьбы великой не наступитъ Съ конечнымъ истребленіемъ Его Или мощгь...
. . . . Но можно ль истребиться Безсмертію“! Возможенъ, ли предѣлъ Неистребимой ненависти нашей?
.........Вудь побѣдитель я,
Какимъ бы зломъ дѣла Его считались?
въ которой разработалъ сюжетъ о демонѣ съ новой стороны. Элоа—сестра ангеловъ, происшедшая изъ слезы Спасителя, которую Онъ уроцилъ у гроба Лазаря. Елоа спустилась съ небесныхъ сферъ пониже, гдѣ царилъ сатана; состраданіе къ послѣднему приводитъ ее къ тому, что она отдаетъ себя въ жертву ради спасенія сатаны, судьбу котораго она готова раздѣлить. Альфредомъ де-Виньи была также задумана, но не выполнена другая поэма «Satan заиѵё», въ которой Элоа своею любовью дѣйствительно спасаетъ сатану *).
Лермонтовъ, несомнѣнно, зналъ эти различныя произращенія, такъ же несомнѣнно, что они отразились въ его поэмѣ, но тѣмъ не менѣе въ своемъ «Демонѣ» Лермонтовъ сумѣлъ сохранить самостоятельность и старому сюжету дать новую интересную фррму. Работая надъ этимъ сюжетомъ почти всю свою жизнь, Лермонтовъ постепенно измѣнялъ какъ самую обстановку дѣйствія, такъ и характеръ «Демона». Сначала дѣйствующей въ поэмѣ была вообще женщина, во второй редакціи «Демона» она превращается въ испанскую монахиню, а послѣ 1837 года, когда Лермонтовъ побывалъ въ первой ссылкѣ, дѣйствіе переносится на Кавказъ л дѣйствующимъ лицомъ является Тамара. Какъ вся поэзія Лермонтову» непримиримая и пессимистическая вначалѣ, постепенно съ теченіемъ времени смягчалась, такъ смягчался у него постепенно и образъ демона, который, по словамъ Лермонтова, былъ такъ родствененъ его душѣ, такъ властно владѣлъ имъ. Сначала Лермонтовъ находился подъ большимъ вліяніемъ Байрона, внѣшнимъ показателемъ чего служитъ адиграфъ ко второй редакціи «Демона». Въ первоначальныхъ очеркахъ «Демона» демонъ изображается злобнымъ духомъ, который, узнавъ, что аугелъ любитъ смертную, обольщаетъ послѣднюю и дѣлаетъ ее духомъ ада; демонъ въ своихъ обольщеніяхъ старался возбудить смертную противъ Бога, утверждая ее.ръ мысли, что Богъ несправедливъ. Подъ вліяніемъ прежде всего Байрона Лермонтовъ и во второй редакціи изображаетъ демона, съ одной стороны, ѵ протестантомъ противъ несправедливости Бога, а съ другой,—гордецомъ, не желающимъ просить прощенія у Бога. Онъ такъ говоритъ монахинѣ:
‘) Cp. Н. Дашкевичъ. Мотивы міровой поэзіи въ творчествѣ Лермонтова. „Демонъ“ и дѳмонйЭмъ—въ „Чтеніяхъ Общества Нестора Лѣтописца“, кн. VII (1992 г.). Отд. иад.і „'Статьи по новой русской литературѣ“, Птр., 1914, бтр. 485 сяѣд. ! : N ; !'Ч'
Несправедливымъ приговоромъ Я на изгнанье осужденъ.
' Не зная радости минутной,
Живу надъ моремъ и межъ горъ,
Какъ перелетный метеоръ,
Оставленъ всѣми, безпріютный.
И слишкомъ гордъ я, чтобъ просить У Бога вашего прощенья:
Я полюбилъ мои мученья,
; ' Я не могу ихъ разлюбить...
Демонъ не изображается Лермонтовымъ тѣмъ духомъ познанія, какимъ онъ представленъ Байрономъ въ его «Каинѣ»: У Лермонтова байроновскій Люциферъ очеловѣченъ. Уже во втброй редакціи демонъ Лермонтова говоритъ о своемъ одиночествѣ й безпріютности, въ третьемъ же очеркѣ демонъ и прямо завидуетъ людямъ, завидуетъ тому, что у нихъ есть надежда на искупленье, на могильный сонъ, что ихъ не можетъ страшить вѣчность. Все это значительно отличаетъ лермонтовскаго демона, который способенъ даже лить слезы (уже въ первой редакціи), отъ байроновскаго. Въ послѣдней редакціи демонъ является наиболѣе очеловѣченнымъ, хотя и сохранившимъ характерныя черты Люцифера. На вопросъ Тамары, кто онъ, демонъ отвѣчаетъ:
Я тотъ, чей взоръ надежду губитъ,
Едва надежда расцвѣтетъ;
Я тотъ, кого никто не любитъ,
И все живущее клянетъ.
Я царь познанья и свободы,
Я врагъ небесъ, я—зло природы.
Онъ презираетъ и ненавидитъ все, что только видитъ предъ собой, онъ сѣетъ зло безъ наслажденья. Однако же. наряду съ этимъ, въ немъ много чертъ и чисто человѣческихъ. Онъ доступенъ воспоминаньямъ о прошедшихъ : лучшихъ временахъ и сожалѣньямъ безплодной муки, его давитъ и гнететъ одиночество: О, еслибъ ты могла понять,
Какое горькое томленье
> Всю жизнь, вѣка, безъ раздѣленья
И наслаждаться и страдать,—
За зло похвалъ не ожидать,
Ни за добро вознагражденья,
Жить для себя, скучать собой И этой вѣчною борьбой Безъ торжества, безъ примиреньяі При видѣ красоты Тамары, онъ «вновь постигнулъ святыню любви, добра и красоты», и въ немъ чувство опять «загово-
рило роднымъ когда-то языкомъ»; не желая принести несчастье Тамарѣ, демонъ даже хочетъ удалиться, онъ «готовъ оставить умыселъ жестокій», испытавъ тоску любви, онъ роняетъ изъ глазъ тяжелую слезу; увѣренный въ томъ, что пришла желанная пора новой жизни, онъ входитъ въ келлію «любить готовый, съ душой, открытой для добра»; онъ искренно вѣритъ, что Тамара можетъ «возвратить его добру и небесамъ». Такимъ образомъ, демонъ утратилъ многія изъ качествъ Люцифера, но онъ не сдѣлался и человѣкомъ: онъ занимаетъ средину между тѣмъ и другимъ.
То не былъ ада духъ ужасный,
Порочный мученикъ,—о, нѣтъ!
Онъ былъ похожъ на вечеръ ясный:
Ни день, ни ночь, ни мракъ, ни свѣтъ!..
Смягчивши типъ байроновскаго демона, Лермонтовъ въ идеѣ поэмы, видимо, подчинился вліянію Альфреда де-Виньи, когда пытается спасти демона любовью къ нему невинной Тамары. Однако, попытка кончилась неудачно: несмотря на всѣ свои картинныя клятвы, несмотря на свое, повидимому, искреннее хотѣніе «любить, молиться и вѣровать добру», онъ не могъ отказаться отъ своей природы, не могъ полюбить не эгоистической любовью, не могъ полюбить весь міръ и всѣ живыя существа; при первомъ же осложненіи «въ душѣ его проснулся старинной ненависти ядъ», и потому въ концѣ концовъ онъ вновь остался «одинъ, какъ прежде, во вселенной безъ упованья и любви».
Лермонтовъ, какъ уже сказано, очеловѣчилъ байроновскій типъ демона, онъ сдѣлалъ его доступнымъ человѣческимъ чувствамъ, а, главное, заставилъ его повѣрить въ возможность спасенія чрезъ любовь чистой дѣвушки *). Зная, какъ страстно
Н Поэма „Демонъ“ въ основномъ воспроизводитъ характеръ отношеній Лермонтова и Вареньки Лопухиной. Ей Лермонтовъ посвятилъ и поэму, написавши въ посвященіи:
Прими мой даръ, моя Мадонна!
Съ тѣхъ поръ; какъ мнѣ явилась ты,
М о k любовь мнѣ оборона Отъ гордыхъ думъ и суеты...
П. А. Вирковатый говоритъ по поводу этой поэмы: „Поэма „Демонъ“, особенно въ первыхъ очеркахъ, вся проникнута изображеніемъ душевныхъ бурь поэта и его любви къ чудной дѣвушкѣ, отъ коей онъ ждалъ спасенія, въ коей видѣлъ для себя оплотъ противъ мрачныхъ думъ и настроеній души. Въ себѣ видѣлъ поэтъ мрачнаго демона, въ Варенькѣ—ясное, безгрѣшное существо, которое одно можетъ вернуть его къ небесамъ, т. е. къ правдѣ и добру“ (стр. 274—75).
искалъ Лермонтовъ въ любви выхода изъ безотраднаго состоя^ нія своего духа '), можно заключить, что поэмой «Демонъ» онъ хотѣлъ укавать на тягость для него одиночества, отъ которой снасти его могла только любовь 1 2 3). И все же любовь Тамары но спасла демона. Этимъ Лермонтовъ какъ бы хотѣлъ сказать, что въ его природѣ лежали причины того, что поэтъ не могъ примириться въ людьми даже чрезъ посредство чистой любви, что въ немъ самомъ коренились причины той непримиримости и безотрадности, которыя не давали покоя его больной душѣ.
Эти же элементы непримиримости и безотрадности, наряду съ нѣкоторою грустью и сожалѣніемъ, сказываются и въ другомъ большомъ произведеніи послѣднихъ лѣтъ жизни Лермонтова—въ «Героѣ нашего времени», главный интересъ котораго сосредоточенъ на личности ТІечорина. Нельзя сказать, чтобы типъ Печорина отличался ясностью и опредѣленностію (Какъ, впрочемъ, и личность самого поэта), но несомнѣнно одно: Печоринъ часто отражаетъ самого Лермонтова, его душу и его взгляды на Жизнь; иногда Лермонтовъ характеризуетъ Печорина при посредствѣ тѣхъ же образовъ и чуть ли не тѣхъ же выраженій и словъ, которыми онъ характеризовалъ себя въ своихъ стихотвореніяхъ. Такъ, Печоринъ, задаваясь вопросомъ: отчего онъ не женился на Мери, что сулило ему тихія радости и
1) „Лермонтовъ какъ бы хотѣлъ олицетворить въ своемъ демонѣ тяжесть исключительнаго сомнѣнія и отрицанія, невозможность для алчности успокоиться на томъ и другомъ, и испытываемую ею и послѣ разочарованія потребность найти какое-нибудь положительное начало жизни хотя бы въ такомъ узкомъ ограниченіи послѣдняго, какъ любовь
къ единому существу“—Н. И. Дашкевичъ, Статьи по новой русской литературѣ, Сборникъ отдѣленія русскаго яаыка и словесности Императорской Академіи Наукъ, томъ ХСІІ, Пгр., 19] 4, стр. 492—3.
3) Въ этомъ отношеніи нельзя не признать нѣкоторой справедливости разсужденій акад. И. Котляревскаго на тему объ основной нравственной идеѣ „Демона“. Послѣдняя, по мнѣнію почтеннаго академика, „заключена въ одномъ простомъ, но трудно рѣшимомъ вопросѣ: можетъ ли человѣкъ примириться съ полнымъ одиночествомъ я не искать встрѣчи съ другими людьми, даже' если признать, что въ немъ погибли всѣ добрыя чувства, что онъ силенъ настолько, чтобы ни въ комъ не нуждаться, и пресыщенъ и разочаровавъ до полнаго индифферентизма?.. Еели вспомнить, какъ часто Лермонтовъ считалъ свою собственную душу умершей для всѣхъ чувствъ, то станетъ понятнымъ, почему поэтъ могъ такъ долго, въ продолженіе всей евоей жизни, думать и работать надъ своей поэмой. Въ ней онъ утѣшалъ самого себя, хотѣлъ увѣрить себя •въ томъ, что полнаго одиночества и индифферентизма для человѣка нѣтъ, и что никогда не исчезающая возможность любви можетъ бить залогомъ душевнаго обновленія“—М. Ю. Лермонтовъ, стр. 71—72. -
спокойствіе душевное, отвѣчаетъ: «Нѣтъ, я бы не уркился съ этою долею! Я, какъ матросъ, рожденный и выросшій на палубѣ разбойничьяго брига: его душа сжилась съ бурями и битвами, и, выброшенный на берегъ, онъ скучаетъ и томится, какъ ни мани его тѣнистая роща, какъ ни свѣти ему мирное солнце». Этотъ образъ матроса напоминаетъ образъ пловца изъ стихотворенія «Гроза* и затѣмъ символическій «Парусъ». Слова Печорина о томъ, что онъ много разъ игралъ роль топора въ рукахъ судьбы, что, какъ орудіе казни, онъ унадалъ на голову обреченныхъ жертвъ, часто безъ злобы, всегда безъ сожалѣнія, что его любовь никому не приносила счастья, — напоминаютъ мысли «Стансовъ» (1831), гдѣ поэтъ говоритъ о томъ, что его любовь къ другимъ походитъ на чумное пятно, что онъ живетъ тѣмъ, что смерть другимъ. Жалобы Печорина княлшѣ Мери на людей, которые сдѣлали его, прежде хорошаго, скромнаго, готоваго любить весь міръ, глубоко чувствовавшаго добро и зло,—дурнымъ, заставляютъ припомнить такія же рѣчи Юрія Волина и Сашки; то же слѣдуетъ сказать и относительно повѣствованія Печорина объ отчаяніи, котораго нельзя вылечить дуломъ пистолета. Не разъ также говорилъ Лермонтовъ въ стихотвореніяхъ о своей любви къ природѣ; и Печоринъ пишетъ: «Нѣтъ женскаго взора, котораго бы я не забылъ при видѣ кудрявыхъ горъ, озаренныхъ южнымъ солнцемъ, при видѣ голубого неба, или внимая шуму потока, падающаго съ утеса на утесъ». Неудивительно, что Бѣлинскій, ближе познакомившійся съ Лермонтовымъ, говорилъ: «Печоринъ—это онъ самъ какъ есть». Но, если Лермонтовъ и изобразилъ себя въ Печоринѣ, то онъ взялъ самыя отрицательныя и мрачныя черты своей личности, и оттого Печоринъ оказался такимъ пессимистомъ, оттого въ его душѣ царитъ такой безпросвѣтный мракъ и безжизненный холодъ. Правда, иногда Печоринъ признаетъ себя ни дурнымъ, ни хорошимъ, но чаще онъ характеризуетъ себя отрицательными чертами. Печоринъ золъ и самолюбивъ; не отличаясь благодарною наружностью, онъ въ обществѣ терялся въ толпѣ зрителей, изощряя свое остроуміе и выливая свою злобу въ сатирѣ *) («Княгиня Лиговская»). Онъ презираетъ другихъ, но презираетъ иногда и себя; онъ сталъ неспособнымъ къ благороднымъ порывамъ. Иногда Печоринъ задается вопросомъ, какая цѣль его жизни, и не можетъ дать отвѣта на
‘) Черта автобіографическая.
этотъ вопросъ. Онъ не отрицаетъ, что должна существовать какая-нибудь цѣль жизни, особенно для него, чувствующаго въ своей душѣ силы необъятныя; но онъ не угадалъ этой цѣли, не узналъ своего назначенія. Кто же виной тому? Виной онъ самъ. Онъ увлекся приманками пустыхъ и неблагодарныхъ страстей, и онѣ-то, привели его къ утратѣ благородныхъ стремленій—«лучшаго цвѣта жизни», и въ дальнѣйшемъ къ полному разочарованію и полному равнодушію къ жизни. Раньше поэтъ говорилъ, что потерей интереса къ жизни онъ обязанъ своей привычкѣ погружаться душой въ міръ мечты и фантазіи; теперь мы видимъ, что на помощь этой привычкѣ пришло увлеченіе страстями. Печоринъ совершенно утратилъ способность непосредственнаго отношенія къ жизни и черезъ то лишилъ себя ея радостей; онъ, по его собственнымъ словамъ, «вынесъ изъ жизненной бури только нѣсколько идей и ни одного чувства». Поэтому онъ давно уже живетъ не сердцемъ, а головой. Въ немъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ живетъ, а «другой мыслитъ и наблюдаетъ его», однако, первому человѣку жить,, собственно говоря, нечѣмъ, такъ какъ Печоринъ изжилъ самого себя: одна половина его души совсѣмъ не существуетъ, она высохла. Въ результатѣ такой жизни, безыдейной, безпринципной (откуда его взять, если Печоринъ не видитъ смысла жизни вообще и своего существованія въ частности?), у Печорина, естественно, рождается тягостное отчаяніе, котораго, конечно, не вылечить дуломъ пистолета. Стоитъ ли послѣ этого жить? спрашиваетъ себя Печоринъ, послѣ того какъ призналъ себя ни дурнымъ, ни хорошимъ, и отвѣчаетъ, что онъ живетъ только изъ любопытства. Однако жизнь только изъ любопытства неинтересна и она непремѣнно пораждаетъ ту скуку, отъ которой не находилъ себѣ мѣста Печоринъ; для человѣка умнаго да еще чувствующаго за собою силы необъятныя, любопытства слишкомъ мало: его сильное я захочетъ проявить себя такъ или иначе. И вотъ мы видимъ, что у Печорина замѣтно сказывается желаніе быть господиномъ другихъ, подчинять людей своей власти. Вотъ какъ разсуждаетъ онъ на эту тему. «А вѣдь есть необъятное наслажденіе въ обладаніи молодой, едва распустившейся жизни! Она, какъ цвѣтокъ, котораго лучшій ароматъ испаряется навстрѣчу первому лучу солнца, его надо сорвать въ эту минуту и, подышавъ имъ до-сыта, бросить на дорогѣ: авось кто нибудь подниметъ! Я
чувствую въ себѣ эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встрѣчается на пути; я смотрю на страданія и радости друтихъ только въ отношеніи къ себѣ, какъ на пщцу, поддери живающую мои душевныя силы. Самъ я больше не способенъ безумствовать: подъ вліяніемъ страсти; честолюбіе у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось въ другомъ видѣ,, ибо честолюбіе есть не что иное, какъ жажда власти, а первое мое удовольствіе—подчинять моей волѣ все, что меня окружаетъ. Возбуждать къ себѣ чувство любви, преданности и страха—-не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? быть для кого нибудь причиною страданій и радостей, не имѣя на то никакого положительнаго права,—ле самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость». И Печоринъ вѣренъ своей теоріи: такимъ именно онъ является въ своихъ отношеніяхъ къ Бэлѣ, Максиму Максимычу, княжнѣ Мери. Всюду онъ думаетъ только о себѣ и не хочетъ знать другихъ; этотъ крайній индивидуалистъ или эгоистъ не признаетъ другихъ, онъ отказывается даже отъ дружбы, потому что въ ней онъ можетъ стѣснить себя. Но Печоринъ ошибается. Онъ ошибается прежде всего въ томъ, что въ самоутвержденіи своего я и возвышеніи его надъ другими я онъ думаетъ найти счастье: одиночество, доведенной до крайности индивидуализмъ не могутъ дать счастья, что признавалъ и самъ Лермонтовъ. Ошибается Печоринъ и въ томъ, что онъ не вынесъ изъ жизненной борьбы ни одного чувства: у него есть эготизмъ, который, по его мнѣнію, способенъ дать ему счастье. Какъ ни послѣдователенъ, однако, былъ Печоринъ въ своей теоріи, онъ не былъ счастливъ; онъ самъ признается Максиму Максимычу, что у. него несчастный характеръ, что, если онъ является причиною несчастія другихъ, то и самъ не менѣе несчастливъ.
Умомъ и силой вѣетъ отъ Печорина и въ то же время такимъ холодомъ, пессимизмомъ и отчаяніемъ, что становится тяжело. Лермонтовъ какъ бы нарочно собралъ въ этомъ типѣ всѣ свои мрачныя мысли и муки отчаянія, весь свой эгоизмъ и отрицаніе всего идеальнаго. Недаромъ же Бѣлинскій сказалъ о Печоринѣ, что этотъ человѣкъ самъ себя не понимаетъ и часто на себя клевещетъ. Видимо романъ написанъ въ періодъ наиболѣе мрачныхъ переживаній поэта; интересно, что въ этомъ романѣ совсѣмъ ничего, не говорится и возможномъ выходѣ, изъ создавшагося безотраднаго положенія; поэтъ въ немъ говоритъ о
любви въ Вѣрѣ, о любви къ природѣ, но не упоминаетъ о религіи. Тѣмъ интереснѣе зато, что въ придисловіи ко второму изданію «Героя нашего времени» Лермонтовъ возстаетъ про* тинъ предположенія, что. Печоринъ портретъ автора; правда* это портретъ, но «составленный изъ пороковъ всего нашего поколѣнія, въ полномъ ихъ развитіи... Ему (автору) было просто весело рисовать современнаго человѣка, какимъ онъ его понимаетъ и, къ его и вашему несчастью, слишкомъ часто встрѣчалъ». Изъ этихъ словъ можно вывести такое заключеніе, что Лермонтовъ отказывается отъ Печорина, какъ своего портрета, и что онъ относится къ этому типу отрицательно. Точно также изъ отвѣта автора «Героя нашего времени» Максиму Максимычу на его вопросъ: «неужто тамошняя (столичная) молодежь вся такова» (какъ Печоринъ),—какъ будто слѣдуетъ, что Печоринъ принадлежитъ не столько къ дѣйствительно разочарованнымъ, сколько скучающимъ 1). Но отвѣтъ автора «Героя нашего времени» очень неопредѣлененъ; что же касается предисловія Лермонтова ко второму изданію, то оно свидѣтельствуетъ, повиднмому, о" томъ, что авторъ пережилъ то тягостное состояніе, въ которомъ былъ написанъ романъ и которое особенно замѣтно отразилось на Печоринѣ. Видимо, Лермонтова томилъ тотъ безысходный пессимизмъ, который отпечатлѣлся въ романѣ, и онъ, особенно усиленно тяготѣвшій въ это время (1841) къ положительному опредѣленію жизненной задачи, рѣшилъ представить Печорина не своимъ, а всѣхъ современныхъ людей портретомъ. Трудно, однако, повѣрить, что всѣ современные поэту разочарованные люди были столь сильны духомъ и умны, какъ Печоринъ. Впрочемъ, чьимъ бы портретомъ Печоринъ ни былъ, это не измѣняло сущности дѣла: крайній индивидуализъ остался крѣпко связаннымъ съ пессимизмомъ. Духъ отрицанія, крайняго индивидуализма и мрачнаго отчаянія, сказавшійся въ «Героѣ нашего времени», наиболѣе роднитъ это произведеніе Лермонтова съ поэзіей Байрона, хотя и не ставитъ отъ него въ ближайшую зависи-
*) „Я отвѣчалъ“,—говоритъ авторъ,—„что много есть людей, говорящихъ то же самое; что есть, вѣроятно, и такіе, которые говорятъ правду; что, впрочемъ, разочарованіе, какъ всѣ моды, начавъ съ высшихъ слоевъ общества, спустилось къ низшимъ, которые его донашиваютъ, и что нынче тѣ, которые больше всѣхъ и въ самомъ дѣлѣ скучаютъ, стараются скрыть это несчастіе, какъ порокъ“.
мостъ, поскольку дѣло касается даннаго романа1). Вотъ почему Брандѳсъ приходитъ къ выводу, что типъ Лермонтова ото наиболѣе совершенный изъ типовъ, которые создали послЬдо-ватели Байрона внѣ предѣловъ его родины '1).
Какъ же согласовать появленіе такого романа, какъ «Герой нашего временисъ і'Ьмъ примирительнымъ направленіемъ, которое сказалось какъ въ послѣдніе годы жизни Лермонтова вообще, такъ въ поэмѣ «Демонъ» въ частности? Мы полагаемъ, что появленіе этого романа вполнѣ естественно. Мы знаемъ, что Лермонтовъ не далъ окончательнаго разрѣшенія мучившихъ его религіозно-этическихъ вопросовъ, что вслѣдъ за самыми чистыми религіозными стихотвореніями онъ пишетъ свою насмѣшливую «Благодарность»; онъ все еще продолжаетъ бросаться изъ одной стороны въ другую. Вполнѣ понятно послѣ этого появленіе и «Героя нашего времени». Но для насъ очень важно отмѣтить одну, особенность этого романа: его крайній пессимизмъ, который какъ будто душитъ всякую жизнь; доведенный до крайности индивидуализмъ привелъ Печорина къ тому же отчаянію, что и Манфреда. А въ этой безпросвѣтности пессимизма, въ этой холодности, сухости, можно сказать, мертвенности индивидуализма развѣ не намѣчалось осужденіе безотрадной философіи Печорина и тяготѣніе въ сторону положительныхъ идеаловъ? И, дѣйствительно, въ предисловіи ко второму изданію «Героя нашего времени» Лермонтовъ отказывается уже отъ Печорина, т. е. отказывается до нѣкоторой степени и отъ себя, онъ признаетъ Печорина отрицательнымъ типомъ и готовъ въ. немъ видѣть болѣзнь своего времени, подобно тому, какъ видѣлъ болѣзнь своего времени, въ созданномъ имъ типѣ Perm ІІІатобріанъ.
Итакъ, мы можемъ признать, что дѣйствительно во вторую поло-винулитературнойдѣятельности поэзія Лермонтоваотличается болѣе мягкимъ характеромъ и самъ Лермонтовъ обнаруживаетъ замѣтное тяготѣніе въ сторону религіи, въ сторону христіанскаго разрѣшенія вѣковѣчныхъ вопросовъ о Богѣ, мірѣ и человѣкѣ. *)
*) С. И. Р а д з е в и ч ъ въ своей книжкѣ „Лермонтовъ, какъ романистъ“ (стр. 39—.97> весьма подробно и документально обслѣдовалъ вопросъ о вліяніяхъ, сказавшихся на романѣ „Герой нашего времени“. Онѣ приходитъ къ выводу, что на Печоринѣ отразились „Чайльдъ-Гарольдъ“ Байрона, „Рене“ Шатобріана, „Адольфъ“ Бенжамэна Конетяна и „Октавъ“ А. де Мюссе (изъ „Исповѣди сына вѣка“).
-) Непонятно, почему Дюшенъ считаетъ Печорина своего рода новымъ отреченіемъ Лермонтова отъ байронизма.
Резюмируемъ сказанное о поэзіи Лермонтова.
Поэтъ все время искалъ разрѣшенія волновавшихъ и мучившихъ его вопросовъ о смыслѣ и цѣли человѣческой жизни. Вслѣдствіе сознанія въ себѣ особой силы и вообще эгоцентричности своей натуры, вопросъ о смыслѣ жизни Лермонтовъ разсматриваетъ сквозь призму своего я: первое, что онъ
хочетъ узнать, это свое предназначеніе на землѣ ‘); онъ все время занятъ собою, своими думами и переживаніями, своими исканіями и стремленіями; онъ съ неохотой оставляетъ свой внутренній міръ* 2); его мало интересуетъ окружающая его жизнь и еще меньше общественныя стремленія и общественная дѣятельность; замкнувшись въ свой внутренній міръ, онъ съ равнодушіемъ, а часто и съ презрѣніемъ смотритъ на другихъ людей и на ихъ, съ его точки зрѣнія, мелкую и пошлую жизнь; съ самыхъ первыхъ дней своего сознательнаго бытія Лермонтовъ стоялъ въ сторонѣ отъ окружающей его жизни, отъ общества и его работы; вотъ почему и современность такъ слабо отразилась въ поэзіи Лермонтова, вотъ почему только при извѣстной предвзятости можно говорить о тѣсной связи и вліяніи дѣйствительности на поэзію Лермонтова.
Лермонтовъ все время былъ занятъ вопросомъ о смыслѣ своей жизни иа землѣ, и поэта постоянно тянуло къ землѣ. Однако это не значитъ, что поэта волновалъ вопросъ только о земной жизни,—наоборотъ, въ еро поэзіи весьма ярко сказалось стремленіе разсматривать всю свою жизнь, всю дѣятельность sub specie aeternitatis; рѣдко у какого другого поэта звучитъ такъ сильно (хотя и затаенно) желаніе осмыслить всю жизнь и бытіе съ точки зрѣнія вѣчности, мало у кого такъ сильна была (правда, смутная) вѣра въ небесное происхожденіе человѣка, въ господствующее въ немъ духовное идеальное начало, которому нѣтъ удовлетворенія на землѣ («Ангелъ», «Небо и звѣзды»)3).
‘) Поэтъ говоритъ о себѣ, что на землѣ онъ „жадно искалъ самопознанья“ („Смерть“, 1830).
2) „Исторія души человѣческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнѣе и не полезнѣе исторіи цѣлаго народа“ („Герой нашего времени“).
3) Эту сторону въ поэзіи Лермонтова особенно подчеркиваетъ (иногда съ явнымъ преувеличеніемъ) С. А, Андреевскій въ свой характеристикѣ Лермонтова. „Нѣтъ другого поэта“,—пишетъ онъ,—„который бы такъ явно считалъ небо своей родиной и землю—своимъ изгнаніемъ.. Неизбѣжность высшаго міра проходитъ полнымъ аккордомъ черезъ всю
Полагаясь на свои «необъятныя силы», поэтъ хотѣлъ самъ разрѣшить всѣ жизненные вопросы; однако, обманулся въ своихъ ожцдадіяхт»: разрѣшить эти вопросы и для него было не такъ-то легко. И тогда страшное разочарованіе охватило поэта и родило въ его душѣ невыносимыя муки и страданія, горечь и даже озлобленіе. Въ поискахъ за смысломъ жизни поэтъ бросается къ людямъ, но видитъ, что они слишкомъ мелочны и ничтожны, что они и не задаются такими глубокими вопросами, и это приводитъ Лермонтова къ болѣе чѣмъ отрицательному отношенію къ людямъ. Страдающій, скорбный, но чувствующій въ себѣ большія силы, онъ замыкается въ себѣ, думая въ себѣ самомъ найти забвеніе.
Однако, забвенія и въ себѣ Лермонтовъ не нашелъ: его ■тяготитъ и полное одиночество, а, главное, неразрѣшенность 'Самыхъ основныхъ для него вопросовъ. И онъ снова и снова ищетъ выхода изъ того тупика, въ который онъ попалъ: онъ ищетъ его въ любви къ природѣ, въ любви вообще, а чѣмъ дольше жилъ, тѣмъ чаще—въ положительной религіи. Но сомнѣнія, пессимизмъ и безпокойство и тутъ не покидали его, и онъ не пришелъ ни къ чему положительному *), ни къ какому опредѣленному рѣшенію. Весьма вѣроятно, что, еслибы онъ прожилъ дольше, онъ примирился бы съ жизнію и въ религіи нашелъ разрѣшеніе мучившихъ его вопросовъ, но въ томъ, что Лермонтовъ далъ, его поэзія, по совершенно справедливому образному выраженію акад. Н. Котляревскаго, «неразрѣшенный душевный диссонансъ».
Всматриваясь пристальнѣе съ созданный Лермонтовымъ основной типъ, мы не можемъ не видѣть, что типъ этотъ имѣетъ ближайшее сходство съ типомъ индивидуалиста—скорб-ника въ западной литературѣ конца XYIII и начала XIX вѣка. Отсюда, чтобы вполнѣ уяснить себѣ образы Лермонтова и опредѣлить мѣсто и значеніе Лермонтова въ исторіи русской литературы, необходимо познакомиться съ указаннымъ типомъ индивидѵалиста-скорбника, а равно и съ тѣми обстоятельствами, которымъ онъ обязанъ былъ своею скорбью. * 1
лирику Лермонтова. Онъ самъ весь пропитанъ кровною связью съ над-звѣзднымъ пространствомъ. Здѣшняя жизнь ниже его. Онъ всегда презираетъ ее, тяготится ею...“ (Литературные очерки, СПБ. 19023, стр. 197, 201).
1) Даже С. А. Андреевскій, такъ горячо отстаивавшій „религіозность“ поэта, сознается, что „Лермонтовъ нигдѣ положительно не высказалъ (какъ п слѣдуетъ поэту(?), во что онъ вѣрилъ“.
III.
Развитіе типа мірового скорбника въ западно-европейской литературѣ.—Переоцѣнка цѣнностей въ XVIII в. Переустройство общественной жизни. Отраженіе новыхъ идей въ литературѣ; сентиментализмъ. Раціонализмъ французской философіи просвѣщенія. Руссо; его культъ чувства; основныя положенія его философской системы; индивидуализмъ Руссо. Руссо — родоначальникъ романтизма. Вліяніе его на послѣдующую романтическую литературу Германіи и Франціи. „Бурные геніи“ Германіи. Разочарованіе бурнаго генія въ людяхъ и въ себѣ. Крушеніе гуманистическихъ идей во Франціи. L’homme superieur и его разочарованность. Типъ Ренэ. Его антиобщественность; презрѣніе къ людямъ; taedium vitae. Примиреніе сильной личности съ собою, съ людьми и съ жизнью на почвѣ христіанской религіи. Примиреніе съ жизнью у нѣмецкихъ романтиковъ. Основные пункты нѣмецкой романтики. Отраженіе нѣмецкаго романтизма въ произведеніяхъ Жуковскаго. Примиреніе съ жизнью у французскихъ романтиковъ. Шатобріанъ и его идеи. Вліяніе нѣмецкаго романтизма на французскій. Теорія французскаго романтизма. Гуманистическіе принципы французской литературы 30-хъ и 40-хъ годовъ и отраженіе ихъ въ русской литературѣ 40-хъ годовъ.—Непримиримое направленіе въ англійскомъ романтизмѣ; Байронъ. Созданный имъ типъ мірового скорбника, непримиряющагося ни съ міромъ, ни съ людьми; его крайній индивидуализмъ и антиобщественность; Манфредъ; относительное примиреніе Байрона съ людьми на почвѣ непосредственнаго служенія раскрѣпощенію человѣческой личности.
XVIII вѣкъ былъ вѣкомъ переоцѣнки цѣнностей, вѣкомъ пересмотра основныхъ началъ философіи, религіи, нравственности и, въ зависимости отъ этого, переустройства общественной жизни. Нельзя сказать, чтобы эти пересмотръ и переустройство совершились сразу: они подготовлялись еще въ предшествующемъ вѣкѣ и въ XVIII вѣкѣ только получили свое окончательное разрѣшеніе, причемъ толчекъ всему этому новому движенію былъ данъ въ. Англіи. Такъ, что касается переустройства общественной жизни, то именно въ Англіи раньше, чѣмъ въ другихъ государствахъ, пробудилось общественное самосознаніе, и буржуазія тамъ сравнительно рано приняла участіе въ государственныхъ дѣлахъ. Въ дальнѣйшемъ пріобрѣтенныя буржуазіей сила и значеніе повели къ тому, что прежній аристократическій характеръ общественной жизни долженъ былъ измѣниться, а вмѣстѣ съ тѣмъ должно было постепенно исчезать прежнее пренебрежительное отношеніе высшихъ классовъ къ низшимъ, въ концѣ концовъ уступившее свое мѣсто большему уваженію къ человѣческой личности, къ человѣку вообще, независимо отъ его происхожденія или зани-
маемаго имъ общественнаго положенія. Осознаніе нравъ человѣческой личности должно было вызвать въ высшихъ классахъ сочувствіе къ тѣмъ, которые, въ силу такихъ или иныхъ условій, не пользовались общечеловѣческими правами, ко всѣмъ такъ или иначе униженнымъ и оскорбленнымъ.
Это новое направленіе въ жизни нашло свое выраженіе въ современной литературѣ, въ которой появляется и развивается такъ называемый сентиментализмъ, позже смѣнившій собою господствовавшій дотолѣ ложноклассицизмъ или французскій классицизмъ. Послѣдній получилъ особое развитіе при пышномъ дворѣ францускихъ королей и потому носилъ, такъ сказать, аристократическій характеръ: дѣйствующими лицами французскихъ классическихъ произведеній были цари, короли, князья и т. д., къ народу же ложноклассики относились пренебрежительно и, если допускали его дѣйствовать въ своихъ пьесахъ, то только въ роляхъ или отрицательныхъ, или каррикатурныхъ. Все вниманіе французскихъ классическихъ авторовъ сосредоточивалось на жизни высшихъ классовъ и на переживаніяхъ героической личности и притомъ въ исключительные моменты ея жизни. Сентиментализмъ, напротивъ, обращалъ свое вниманіе на жизнь простыхъ людей, которыхъ онъ изображалъ въ сочувственномъ тонѣ и краскахъ; не герои, не исключительныя натуры, а простые люди въ ихъ повседневной обстановкѣ занимали вниманіе сентиментальныхъ писателей, которые, такимъ образомъ, обнаружили особое тяготѣніе къ реализму въ литературѣ. Вмѣсто прежнихъ тяжеловѣсныхъ ложноклассическихъ трагедій съ ихъ основной темой коллизій между чувствомъ и долгомъ, сентименталисты пишутъ такъ называемыя «мѣщанскія драмы», образцомъ которыхъ была драма Дилло «Лондонскій купецъ», появившаяся въ 1731 году. Изъ Англіи этого рода драмы перешли на континентъ, йо Францію и Германію, а въ 1769 году уже и въ Москвѣ была поставлена въ театрѣ мѣщанская драма Бомарше—«Евгенія» *). Отмѣченноо стремленіе къ реализму особенно замѣтно сказывалось, между прочимъ, и въ томъ, что сентименталисты, вопреки и ложноклассикамъ и ав- 1
1) Противники прозвали этотъ новый родъ комедіи comedie larmoyante („слезливая комедія“), а нашь убѣжденный послѣдователь французскаго классицизма Сумароковъ пьесы Бомарше относилъ къ „пакостному роду слезныхъ комедій“, причемъ въ постановкѣ этой комедіи въ Москвѣ видѣлъ признаки скораго свѣтопреставленія.
торамъ такъ называемыхъ romans d’aventures, стали проявлять особый интересъ къ психическимъ переживаніямъ изображаемыхъ ими типовъ. Описанія душевныхъ переживаній различныхъ лицъ конечною цѣлію имѣли высокіе моральные мотивы: они должны были возбуждать стремленіе къ возстановленію правды и справедливости или въ другихъ людяхъ или въ самомъ себѣ, т. е. въ концѣ концовъ должны были служить добродѣтели въ широкомъ смыслѣ; отсюда моральнопоучительная тенденція становится отличительною чертою сентиментальныхъ произведеній и, главнымъ образомъ, романовъ. Вотъ, напримѣръ, какое заглавіе даетъ Ричардсонъ своему роману «Памела»: «Памела или награжденная добродѣтель; ряДъ дружескихъ писемъ молодой прекрасной особы къ своимъ роднымъ, изданныхъ съ цѣлью развитія правилъ добродѣтели и религіи въ душѣ молодыхъ людей обоего пола; сочиненіе основано на истинномъ происшествіи, даетъ пріятное занятіе уму разнообразіемъ любопытныхъ и трогательныхъ приключеній и вполнѣ очищено отъ такихъ изображеній, которыя въ большей части сочиненій, написанныхъ для простого развлеченія, имѣютъ цѣлью только воспламенить сердце вмѣсто того, чтобы поучать его». Изъ этого заглавія, между прочимъ, видно, что романъ написанъ въ формѣ писемъ; эта форма Писемъ и дневниковъ становится наиболѣе излюбленной у сентименталистовъ, конечно, потому, что она давала возможность полно и обстоятельно изобразить или описать психическія переживанія заинтересовавшей поэта личности. Сосредоточивая свое вниманіе на душевныхъ переживаніяхъ личности, сентименталисты тѣмъ самымъ прокладывали дорогу болѣе глубокимъ и болѣе тонкимъ чувствованіямъ,—въ частности, сентименталисты ближе и глубже другихъ чувствовали природу, выше цѣнили ея красоту, преклонялись предъ ея величіемъ; произведенія (и ближе всего лирика) сентименталистовъ полны описаній природы, запечатлѣнныхъ большею частію грустнымъ и меланхолическимъ характеромъ. *).
Гр. Прохоровъ.
* Продолженіе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
