CC BY
5
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы: историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 4. С. 516-544.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
М. Ю. Лермонтовъ и его значеніе въ исторіи русской
литературы.
Я OBOE теченіе въ политико-общественной жизни Европы, отмѣченное выше, не было бы столь сильнымъ и устойчивымъ, еслибы оно въ извѣстной степени не питалось f и не истекало изъ новыхъ философскихъ предпосылокъ,
] пришедшихъ на смѣну старымъ,—еслибы оно не было практическимъ приложеніемъ идей просвѣтительной философіи, господствовавшей особенно во второй половинѣ XVIII вѣка. И въ этомъ случѣ именно Англія была родиной новаго теченія философской мысли. Честь родоначальниковъ просвѣтительной философіи принадлежитъ двумъ англійскимъ ученымъ: Ньютону (1643—1727) и Локку (1632—1704). Первый съ своимъ закономъ тяготѣнія установилъ подчиненіе небесныхъ и вообще физическихъ явленій неизмѣннымъ законамъ природы, чѣмъ открывалъ торную дорогу прежде всего деистическимъ представленіямъ и воззрѣніямъ. Второй со своимъ эмпиризмомъ, приведшимъ въ дальнѣйшемъ по прямому направленію къ сенсуализму, возвеличивалъ человѣка, ибо побуждалъ его видѣть плодъ человѣческихъ усилій тамъ, гдѣ прежде видѣли воздѣйствіе привходящихъ высшихъ факторовъ. Раціоналистическія идеи этихъ и другихъ англійскихъ философовъ, быстро проникавшія изъ области теоріи въ область практики, особое развитіе получили во Франціи, откуда онѣ распространились по всей Европѣ. Раціоналистическія идеи
*) Продолженіе. См. мартъ.
(Историко-литературный очеркъ).*)
привели людей къ тому, что именно въ развитіи знанія они стали полагать основную цѣль жизни и видѣть въ немъ залогъ лучшей, счастливой жизни,—«золотой вѣкъ» не позади, а впереди; если человѣчество жило до сего времени худо, то причина этого въ невѣжествѣ, которое является источникомъ предразсудковъ, суевѣрій и различныхъ заблужденій; разумъ— вотъ единственный и законный руководитель человѣка и устроитель его жизни; только разумъ нужно признать послѣднимъ критеріемъ истины и въ согласіе съ нимъ видѣть существенный признакъ истинности,—наоборотъ, все, что не согласуется съ разумомъ и не поддается его контролю, то должно быть отвергнуто, какъ ложное. Такимъ образомъ, у человѣка отнималась цѣлая громадная область наиболѣе глубокихъ и цѣнныхъ переживаній, идей и чувствованій, и живая личность живого человѣка насильственно подводилась подъ мертвую формулу отвлеченнаго разума. Правда, французскіе философы просвѣщенія ратовали за справедливость, за гуманность, за терпимость религіозную,—этой ихъ заслуги нельзя отрицать,— но, къ сожалѣнію, въ самомъ ихъ чистомъ раціонализмѣ лежали тѣ отрицательныя начала, которыя у наиболѣе рѣшительныхъ философовъ доведены были до крайности; появились теоріи матеріалистическія (Дидро, Гольбахъ), эгоизмъ сталъ признаваться единственнымъ двигателемъ человѣческой воли (Гельвецій), а счастье начали отождествлять съ чувственнымъ наслажденіемъ (Ламетри).
Такія крайности въ ученіи, ближе всего, энциклопедистовъ не могли не вызвать противодѣйствія, подсказываемаго какъ теоретическими, поскольку дѣло касалось сферы разума, такъ и практическими, поскольку затрагивались этическіе вопросы, соображеніями. Выразителемъ этихъ взглядовъ и защитникомъ живой личности человѣка явился Руссо. Руссо придерживался основныхъ воззрѣній философіи просвѣщенія, т. е. эмпиризма, но, въ противоположность энциклопедистамъ, онъ исходнымъ пунктомъ своихъ философскихъ построеній дѣлаетъ не разумъ, а другую естественную способность человѣка—его чувство— и тѣмъ спасаетъ отъ нивеллирующей мертвичины разума чувствующую и индивидуальную личность.
Свою теорію Руссо начинаетъ съ критики раціонализма, причемъ, подобно тому, какъ его противники все значеніе приписывали разуму и отрицательно относились къ чувству, и Руссо впадаетъ въ противоположную крайность, когда совершенно
зь
отрицаетъ разумъ и чувство считаетъ основнымъ свойствомъ человѣческой природы. L’6tat de reflexion est un dtat contre nature et I’bomme qui medite est un animal ddprave—вотъ исходный пунктъ ученія Руссо ‘). Возвеличеніе разума, по мнѣнію Руссо, не оправдывается фактами опыта: дѣло въ томъ, что мышленіе совсѣмъ не есть первичное свойство человѣческой натуры: «Отъ природы человѣкъ почти не мыслитъ. Мышленіе есть искусство, которому онъ научается, какъ и всѣмъ другимъ, и даже еще съ большимъ трудомъ». А между тѣмъ должно же быть въ человѣкѣ какое-нибудь первичное свойство или начало, которое было бы свойственно всѣмъ людямъ безъ изъятія, и высоко просвѣщеннымъ, и совсѣмъ некультурнымъ,—свойство, которое было бы прирожденнымъ критеріемъ истины. Такимъ свойствомъ, по ученію Руссо, является чувство и критеріемъ—сердце человѣка. «Прямое сердце—первый органъ истины; тотъ, кто ничего не перечувствовалъ, не можетъ ничему научиться, онъ лишь кочуетъ отъ заблужденія къ заблужденію; онъ пріобрѣтаетъ лишь тщетное знаніе и безплодныя свѣдѣнія, ибо для него остается вѣчно скрытымъ истинное отношеніе вещей къ человѣку, что составляетъ его главную науку». Если врожденнымъ критеріемъ истины является сердце, а не разсудокъ, то, значитъ, жизнь сердца—выше ■ жизни ума и чувство—выше размышленія; вполнѣ естественно, послѣ этого, что не искусственно пріобрѣтаемое мышленіе, а врожденное человѣку чувствованіе является источникомъ всего богатства психической жизни человѣка. «Существовать»,—говоритъ Руссо въ «Исповѣданіи вѣры савойскаго викарія»,—«значитъ для насъ чувствовать; наша чувствительность безспорно предшествуетъ нашему пониманію, и чувства мы имѣли раньше идей» 2). Послѣ этого вполнѣ понятно то отрицательное отношеніе Руссо къ разуму и признаніе полной его непригодности для Ч
Ч „Одно изъ заблужденій нашего вѣка“, — говоритъ Русео въ „Эиилѣ“,—„заключается въ томъ, что мы пускаемъ въ дѣло одинъ сухой разсудокъ, какъ будто у людей, кромѣ ума, ничего и не было... Вѣчно разсуждать—это манія мелкихъ умовъ. У сильныхъ душъ совершенно другой языкъ; этимъ-то языкомъ онѣ убѣждаютъ и вызываютъ на дѣятельность“.
2) Я сталъ чувствовать“,—говоритъ Руссо о себѣ въ „Исповѣди“,— „раньше, чѣмъ думать; это общая участь человѣчества, но я испыталъ еѳ особенно сильно. Я еще не имѣлъ никакихъ понятій о внѣшнемъ мірѣ, а познакомился уже съ чувствами. Не постигая ничего, я уже все перечувствовалъ“.
руководства въ жизни, которое такъ характерно для Руссо. «Человѣческій разумъ въ моихъ глазахъ»,—писалъ Руссо,— «такъ слабъ и такъ жалокъ, что я не считаю его даже въ состояніи доказать собственную слабость».
Итакъ, размышленіе, образованіе, культура—это лишь случайный придатокъ къ естественному состоянію человѣку,— придатокъ, который не только ничего не прибавляетъ къ достоинству человѣка, въ своемъ естественномъ состояніи являющагося лучшимъ и благороднѣйшимъ созданіемъ на землѣ, а, наоборотъ, который только портитъ человѣка и искажаетъ лучшія свойства его природы. Во всякомъ человѣкѣ, въ его благородной натурѣ заложены добродѣтельныя склонности, и потому человѣкъ отъ природы справедливъ, добръ и добродѣтеленъ. Отсюда вполнѣ понятно, что естественный человѣкъ, живущій по указанію своей совѣсти и подчиняющійся своимъ природнымъ инстинктамъ, всегда будетъ счастливѣе того, кто въ своей дѣятельности руководится своимъ обманчивымъ разсудкомъ и созданными имъ правилами и законами. Эти созданныя разсудкомъ правила стали дѣйствовать съ того времени, когда естественный человѣкъ началъ жить общественною жизнію, когда было нарушено равенство между людьми, когда человѣку пришлось думать не столько о себѣ, сколько о другихъ,—тогда невозвратно канулъ золотой вѣкъ человѣчества. Не нужно поэтому забывать, что общество, въ которомъ царятъ выработанные разсудкомъ законы, отвлекая совсѣмъ не созданнаго для общественной жизни человѣка отъ естественной простой, здоровой и счастливой жизни, портитъ человѣка и дѣлаетъ его несчастнымъ. «Пусть онъ (молодой человѣкъ, вступающій въ жизнь) знаетъ, что человѣкъ отъ природы добръ; пусть онъ это чувствуетъ, пусть судитъ о ближнемъ по самому себѣ; но пусть онъ видитъ, какъ общество портитъ и развращаетъ людей; пусть онъ находитъ въ ихъ предразсудкахъ источникъ всѣхъ ихъ пороковъ; пусть онъ уважаетъ каждое отдѣльное лицо, но пусть презираетъ толпу». Въ послѣднихъ словахъ Руссо особенно замѣтно чувствуется энергичный защитникъ личности, такъ часто поглощаемой толпой. Возставая противъ общественности и царящихъ въ ней законовъ жизни, данныхъ разсудкомъ,. Руссо вооружается и противъ всей вообще культуры—противъ наукъ, искусствъ и т. д. и именно потому, что культура и просвѣщеніе есть созданіе разума, отвлекающаго человѣка отъ
естественнаго и добродѣтельнаго состоянія и становящаго его на путь искусственности и порока; какъ и общественная жизнь, науки и искусства обезличиваютъ человѣка, принижаютъ его и развращаютъ. На поставленной Дижонской академіей вопросъ: «Способствовало ли возрожденіе наукъ и искусствъ улучшенію нравовъ?» Руссо въ спеціальной диссертаціи отвѣчаетъ отрицательно. По его мнѣнію, источникомъ науки и философіи является простое любопытство, а искусства—тщеславіе; книгопечатаніе вредно, и Омаръ хорошо сдѣлалъ, что сжегъ александрійскую библіотеку. Нужно отказаться отъ развращающей культуры и слѣдовать добродѣтельной природѣ; нужно отказаться отъ общественной жизни, отъ esprit de sociöte, бросить городъ и вернуться къ жизни на лонѣ природы, къ жизни простыхъ некультурныхъ людей. Больше того: нужно совсѣмъ уйти въ себя, удалиться въ пустыню, такъ какъ это единственный путь остаться самимъ собою, остаться такимъ, какимъ человѣка создала природа. «Я никогда не чувствую себя такъ одиноко, какъ тогда, когда нахожусь въ толпѣ», говоритъ въ «Новой Элоизѣ» Сенъ-Прэ. Въ уединеніи, на лонѣ природы, человѣкъ скорѣе можетъ опознать себя, а созерцая красоты природы, онъ, при посредствѣ внутренняго голоса, познаетъ Бога и изливаетъ передъ Нимъ одушевляющія его чувства ‘). Погружаясь въ созерцаніе природы, Руссо давалъ волю своему чувству, своимъ неяснымъ, неуловимымъ переживаніямъ, и это въ концѣ концовъ уносило его въ міръ грезъ и мечтаній, созданный его собственною фантазіей. Границы между міромъ реальнымъ и міромъ фантазіи въ сознаніи Руссо тогда стушевывались. Чтобы оживить этотъ новый міръ, столь далекій отъ окружающей Руссо непріемлемой для него реальности, онъ населялъ его тѣми прекрасными образами, которые носились предъ его умственнымъ взоромъ, когда онъ отдавался во власть «сладкихъ химеръ». «Я населялъ ее (землю)»,— писалъ Руссо Мальзербу,— «существами, которыя пришлись мнѣ
*) Вспоминая свои прогулки въ одной живописной мѣстности, Руссо пишетъ въ »Исповѣди“: „Прогуливаясь тамъ, я творилъ свою молитву, которая закиюч&лась не въ суетномъ бормотаніи губами, а въ искреннемъ возвышеніи сердца къ Творцу той любезной природы, краооты которой были предъ моими глазами. Никогда не любилъ я молиться въ комнатѣ; мнѣ кажется, что стѣны и всѣ мелочи человѣческой жизни составляютъ преграду между Богомъ и мною. Я люблю созерцать Его въ Его твореніяхъ въ то время, какъ сердце мое возносится къ Нему“-
по душѣ... и перенесъ въ убѣжища природы людей, достойныхъ ее населять. Я образовалъ себѣ прелестное общество, недостойнымъ котораго я себя не считалъ. Фантазія моя возродила золотой вѣкъ, и, наполняя эти прекрасные дни всѣми сценами моей жизни, оставившими во мнѣ сладкое воспоминаніе, а также всѣми тѣми, которыя мое сердце могло еще желать, я чувствовалъ себя разстрогаянымъ до слезъ, думая объ истинныхъ удовольствіяхъ человѣчества, столь очаровательныхъ и столь чистыхъ, котория теперь такъ далеки отъ людей». Такимъ образомъ, созерцаніе природы настраиваетъ Руссо на чувствительный ладъ, придаетъ его думамъ и грезамъ нѣкоторый минорный оттѣнокъ. Такую чувствительность, способность разстрогаться Руссо не только не считаетъ недостаткомъ, а, наоборотъ, въ чувствительности видитъ существенный признакъ прекрасной души. Чувствительность, разс-троганность души у Руссо .сопровождается обычно слезами; онъ и его герои плачутъ часто: и при горѣ, и при радости, и при счастьѣ и при несчастьѣ, и когда дѣйствуютъ, и когда мечтаютъ.
Руссо проявляетъ часто истинно христіанскія чувства, онъ называетъ себя христіаниномъ, но въ сущности ойъ остался сыномъ своего вѣка, далеко несвободнымъ отъ основныхъ положеній просвѣтительной философіи. Это наиболѣе рѣзко сказалось въ признаніи имъ естественности страстей, къ каковымъ принадлежитъ любовь къ самому себѣ, и въ утвержденіи, что любовь къ другимъ проистекаетъ изъ эгоизма, что, впрочемъ, вполнѣ согласуется съ индивидуалистическимъ характеромъ его философіи; любовь къ ближнему—это «просвѣтленный истинный эгоизмъ, который переступаетъ за черту индивидуальныхъ интересовъ и включаетъ въ свой кругъ интересы ближняго».
Личность, человѣческое я, стоитъ у Руссо вообще на первомъ планѣ; это страстный апологетъ индивидуализма и независимости человѣческой личности. Какъ и естественно было ожидать, эта страстность въ защитѣ самостоятельности личности привела Руссо къ односторонности и даже крайности: безконечному возвышенію именно своей личности. Руссо никакъ не можетъ допустить мысли, что онъ такой же, какъ и всѣ другіе; онъ предпочитаетъ остаться совсѣмъ неизвѣстнымъ людямъ, чѣмъ быть «обыкновеннымъ человѣкомъ». Руссо увѣренъ, что онъ созданъ иначе, чѣмъ всѣ другіе люди, и
потому не похожъ на нихъ; это отличіе заключается въ томъ, что онъ лучше ихъ всѣхъ. Въ письмѣ къ Мальзербу онъ писалъ: «Я знаю мои большіе недостатки, я живо чувствую всѣ мои пороки. Но и за всѣмъ тѣмъ я умру въ полной надеждѣ на Высочайшаго Бога, и въ полномъ убѣжденіи, что изъ всѣхъ людей, которыхъ только я зналъ, никто не былъ лучше меня». Такое самомнѣніе вытекало въ концѣ концовъ изъ положенія Руссо, что человѣкъ есть лучшее и благороднѣйшее существо на землѣ.
Но вѣря въ благородство и добродѣтельность человѣческой природы, Руссо однако не вѣрилъ въ людей. Онъ не хотѣлъ близко подойти къ нимъ, точно онъ боялся, что дѣйствительность разобъетъ тотъ идеалный образъ человѣка, который онъ носилъ въ своемъ сердцѣ. Онъ не могъ не видѣть, что люди совсѣмъ не такъ добры, какъ онъ представлялъ, и ему было страшно безпощадной дѣйствительности. Чтобы сохранить вѣру въ людей или любовь къ нимъ, Руссо тщательно сторонился дѣйствительной жизни, избѣгалъ непосредственнаго вмѣшательства во всякія, а въ особенности въ политическія дѣла, людей; «я люблю всѣхъ людей»,—писалъ онъ,—«и потому, что я люблю ихъ, я бѣгу отъ нихъ; я меньше страдаю ихъ страданіями, когда я ихъ не вижу». Руссо боялся, что люди, столь далекіе отъ его идеальныхъ представленій и стремленій, не только разочаруютъ егс, но и возбудятъ въ немъ враждебныя и злобныя чувства къ себѣ, а не къ тѣмъ порокамъ, которыхъ они были преисполнены.
Таковы были основныя черты воззрѣній Ж. Ж. Руссо, этого выдающагося апологета правъ живой человѣческой личности и этого защитника идеальныхъ стремленій ея, этого убѣжденнаго индивидуалиста. Уваженіе къ человѣку пропо-вѣдывалось и раньше Руссо. Петрарка первый заговорилъ о достоинствѣ человѣческой личности, признаніе котораго сдѣлалось потомъ характернымъ для гуманизма и гуманистовъ. Но у гуманистовъ, какъ равно потомъ и у Вольтера, Монтескье и энциклопедистовъ, отстаивались права человѣка вообще, а не личности, обладающей всей полнотою живой жизни, подобно всякому другому индивидууму, изъ которыхъ слагается человѣчество. Между тѣмъ Руссо—проповѣдникъ правъ лцчности, живой чувствующей единицы, каждаго отдѣльнаго индивидуума. «Индивидуалистическія тенденціи», — пишетъ авторъ одного спеціальнаго о Руссо изслѣдованія,— «евойствен-
ныя этой зарѣ новой исторіи, нигдѣ не нашли себѣ такого звучнаго отголоска, какъ въ неугомонномъ и непокорномъ сердцѣ свободнаго гражданина Женевы» *).
Нельзя не видѣть, что мысли Ж. Ж. Руссо въ основномъ тѣсно примыкали къ идеямъ сентиментализма. Теорія Руссо, который дѣлается отцомъ романтическаго движенія, подводила только философскій фундаментъ подъ взгляды сентименталистовъ. Романтизмъ и явился только дальнѣйшимъ углубленіемъ и усложненіемъ сентиментализма. Тѣ воззрѣнія, тѣ чувствованія и образы, которые намѣчались въ сентиментализмѣ, при посредствѣ Руссо, получаютъ дальнѣйшее развитіе въ романтизмѣ. Отсюда именно и проистекало то сильное вліяніе Руссо на послѣдующую литературу (романтизма), которое бросается въ глаза даже при поверхностномъ взглядѣ на произведенія романтиковъ. Образъ сентименталиста съ добрымъ, чувствительнымъ сердцемъ, любящаго природу, доброжелательно настроеннаго въ отношеніи къ людямъ, подъ вліяніемъ Руссо, превратится въ типъ романтическаго индивидуалиста,—котораго несоотвѣтствіе дѣйствительности съ его идеалами сдѣлаетъ индивидуалистомъ-скорбникомъ, изъ-за- недовольства людьми или даже презрѣнія къ нимъ замыкающагося въ гордомъ одиночествѣ. «Отшельникъ Руссо, разрывающій съ постылымъ ему обществомъ и замыкающійся въ своемъ уединеніи на лонѣ природы, является реальнымъ первообразомъ будущихъ Рене, Обермановъ, Конрадовъ, Манфредовъ и другихъ типовъ міровыхъ скорбниковъ» 2),
Идеи Руссо быстро распростаиились по Европѣ: сначала въ Германіи, а затѣмъ во Франціи, и такъ же быстро нашли отраженіе въ тогдашней литературѣ. Только жизнь дала дальнѣйшее развитіе однѣмъ идеямъ Руссо и выдвинула на первый планъ другія, у Руссо только намѣченныя. Къ числу послѣднихъ слѣдуетъ отнести вопросъ объ отношеніи сильной, выдающейся личности къ обществу. Руссо, признавъ себя лучшимъ изъ людей, носителемъ добродѣтели, въ то же время устранился отъ участія въ общественныхъ дѣлахъ, онъ отказался проводить въ жизнь свои высокія идеи, боясь, что по-
‘) М. Н. Розановъ, „Ж. Ж. Руссо и литературное движеніе конца XVIII и начала XIX в.“. Очерки по исторіи руссоизма на Западѣ и въ Россіи. Томъ I. Москва, 1910, стр. 3. (Выдержки изъ сочиненій Руссо приводятся нами большею частію по этой книгѣ).
*) Ibid., 22.
слѣднія не найдутъ мѣста въ дѣйствительности. Однако, какъ мы видѣли выше, въ половинѣ ХѴ’ІІІ вѣка идеи права и справедливости начинаютъ все больше и больше проникать въ область общественныхъ отношеній.
Что же долженъ дѣлать при такихъ обстоятельствахъ тотъ, который признавалъ себя носителемъ добродѣтели, лучшимъ и болѣе сильнымъ изъ людей? Не долженъ ли онъ способствовать насажденію среди людей права и справедливости, быть можетъ, даже насильственными мѣрами въ тѣхъ случаяхъ, когда люди по своей слѣпотѣ не видятъ, на что и какъ имъ слѣдуетъ направить свою волю? Такіе именно вопросы ставятъ себѣ герои «бурныхъ стремленій» въ Германіи. Германія того времени (третья четверть XYIII столѣтія) въ общественномъ отношеніи представляла мало отраднаго; жизнь была тусклой, сѣрой; дѣятельность общества и личности почти совсѣмъ не освѣщалась лучемъ высокихъ идой и благородныхъ порывовъ. Только подъ вліяніемъ Руссо *) появляются тамъ такъ называемые «бурные геніи». Герои «бури и натиска»—сильныя личности, мечтатели-индивидуалисты, свободу личности ставящіе на первомъ мѣстѣ; проникнутые идеалами сентиментализма, они пытаются внести въ человѣческое общество право и правду, не останавливаясь при этомъ ни предъ какими средствами, будь то даже убійство; послѣднее допускалось «бурнымъ геніемъ» въ убѣжденіи, что онъ въ своемъ служеніи правдѣ и справедливости не останется одинокимъ, а, наоборотъ, будетъ поддержанъ другими людьми, въ душѣ которыхъ также долженъ горѣть огонь святыхъ стремленій. Таковы именно герои юношескихъ драмъ Гете—Гёцъ (изъ «Гёцъ фонъ-Берлихингенъ»)—и Шиллера—Карлъ Мооръ (изъ «Разбойниковъ»). Тотъ и другой индивидуалисты-мечтатели; увѣренные въ себѣ и въ своихъ силахъ, они съ мечемъ въ ру- 1
1) »...Вліяніе Клопштока было бы менѣе значительно, еслибы не то лихорадочное возбужденіе, въ какое приводилъ тогда весь интеллектуальный германскій міръ другой человѣкъ, высказавшій сильнѣе и краснорѣчивѣе, чѣмъ кто либо, то страстное стремленіе къ природѣ, свободѣ, индивидуальности и человѣчности, которое снова и снова появлялось въ нѣмецкой литературѣ въ теченіе ХѴІІ и ХѴ’ІІІ столѣтій: Жанъ-Жакъ Руссо. Невозможно было бы, въ самомъ дѣлѣ, понять періодъ „бурныхъ стремленій“ безъ „Новой Элоизы“ и „Эмиля“ Руссо“—К у н о-Ф р а н к ѳ Исторія нѣмецкой литературы въ связи съ развитіемъ общественныхъ силъ (съ V вѣка до настоящаго времени). Переводъ П. Батина, СПБ., 1904, с. 308.
кахъ возстановляютъ попранную правду, они не останавливаются предъ пролитіемъ крови, если только это, по ихъ мнѣнію, послужитъ водворенію правды; они вѣрятъ, что тѣ, за кого и съ кѣмъ они ратуютъ, воодушевлены тѣми же идеальными стремленіями, и что при ихъ посредствѣ имъ удастся достигнуть желанныхъ цѣлей. Однако дѣйствительность обманула ихъ, пожелавшихъ выйти изъ того уединенія, на которое обрекъ себя предусмотрительный Руссо. Въ концѣ концовъ «геній» видитъ, что онъ жестоко обманулся въ людяхъ, жестоко обманулся и въ ^ебѣ, взявшись за непосильное дѣло возстановленія допускаемой небеснымъ промысломъ неправды.
И вотъ, разочаровавшись въ людяхъ и въ своихъ идеальныхъ стремленіяхъ, онъ гонитъ отъ себя своихъ помощниковъ ‘), которые работали не во имя идеаловъ, а ради личныхъ выгодъ, онъ отрицаетъ и самого себя, такъ какъ ему кажется, что, дѣйствуя насильно, онъ не возстановляетъ, а разрушаетъ нравственный законъ г).
Такимъ образомъ, нѣмецкій бурный геній, столкнувшись съ дѣйствительностію, увидѣлъ, что ему не преодолѣть зла и не возстановить правды; увидѣлъ онъ и то, что причина этого
Въ послѣдней сценѣ „Разбойниковъ“ Карлъ Мооръ говоритъ разбойникамъ: „Слушайте вы, гнусныя орудія моихъ варварскихъ плановъ,— съ этой минуты я перестаю быть вашимъ атаманомъ. -Со стыдомъ и горестью слагаю я здѣсь этотъ кровавый жезлъ, подъ которымъ вы могли безнаказанно злодѣйствовать и дѣяніями тьмы вачкать этотъ небесный свѣтъ. Ступайте, куда хотите! Съ этихъ поръ у меня съ вами нѣтъ ничего общаго“.—Точно также и Гёцъ у Гете въ послѣднемъ дѣйствіи „Гёца фонъ-Берлихингена“ (сцена V) восклицаетъ по адресу своихъ подчиненныхъ: „Убійцы! Поджигатели! Я отступаюсь отъ нихъ... Смерть моя послужитъ лучшимъ доказательствомъ, что у меня не было ничего общаго съ этими собаками“.
г) Карлъ Мооръ въ послѣдней сценѣ „Разбойниковъ“, между прочимъ, кается: „О, я глупецъ, мечтавшій исправить свѣтъ злодѣяніями и законы поддержать беззаконіемъ! И я называлъ это местью и правомъ! Я захотѣлъ—о, Провидѣніе!—сточить зазубрины Твоего меча и исправить Твое пристрастіе—и вотъ—о, вѣтренное ребячество!—я стою теперь на краю ужасной жизни и узнаю съ воемъ и скрежетомъ зубовъ, что два такихъ человѣка, какъ я, могли бы уничтожить все зданіе нравственнаго міра. Умилосердись же, умилосердись надъ ребенкомъ, дерзнувшимъ предупреждать Твои предначертанія! Тебѣ Одному подобаетъ мщенье: не нужна Тебѣ рука человѣка... Оскорбленные законы... требуютъ жертвы—жертвы, которая показала бы всему человѣчеству свое несокрушимое величіе, и эта жертва—я. Я самъ долженъ умереть за нихъ“.
коренилась не столько въ немъ самомъ, сколько въ невѣрномъ, слишкомъ идеальномъ представленіи о людяхъ. Ему приходилось отказаться отъ дѣятельности, въ которой онъ полагалъ смыслъ своей жизни, ему приходилось разочаровываться въ своихъ идеальныхъ стремленіяхъ, которыми онъ, какъ сильная личность, долженъ былъ отличаться отъ другихъ людей. И тогда великая скорбь наполняетъ его сердце: скорбь о людяхъ и скорбь о самомъ себѣ, оказавшемся непригоднымъ для жизни.
Этимъ окончилось столкновеніе съ дѣйствительностію бурныхъ геніевъ въ Германіи. Но тѣмъ же разочарованіемъ окончились и попытки французовъ провести новыя гуманныя идеи въ жизнь. Liberty, fratemitö и egalitü были начертаны на знамени вождей великой французской революціи, которые такъ же,, какъ и «бурные геніи», хотѣли насильственными мѣрами водворить на землѣ справедливость. Французская революція показала, что недостаточно только провозгласить великія идеи, но нужно еще подготовить и воспитать въ нихъ народъ, въ которомъ такъ много дикости и звѣрства, готовыхъ вспыхнуть при благопріятныхъ обстоятельствахъ.
Такіе выводы приводили идеально настроенныя личности къ разочарованію, къ скорби о мірѣ и человѣкѣ. Не найдя своего мѣста въ жизни и разочаровавшись въ людахъ, человѣкъ потерялъ почву подъ ногами, и тогда его захлестнуло безысходное море тоски и скорби. Свѣтъ жизни погасалъ для него; оставались какіе-то смутные неудовлетворенные порывы; исчезало ясное представленіе о причинѣ, породившей скорбь, и только тоска и страданіе заполняли его душу. Томимый безотчетной грустью и душевной мукой, человѣкъ сторонится жизни и уходитъ въ самого себя и въ себѣ самомъ онъ находитъ цѣлый міръ, но «не міръ ясныхъ очертаній и живой силы, а міръ чаяній и смутныхъ желаній». Такимъ именно былъ Вертеръ, смѣнившій у Гете Гёца фонъ-Берлихингена ‘). 1
1) Несомнѣнно, что „страданія молодого Вертера“ написаны подъ непосредственнымъ вліяніемъ Руссо. Подобно Руссо, Вертеръ любитъ природу („И жадно читалъ я книгу природы, и, какъ божеству, раскрывался смыслъ ея таинственныхъ словъ, и явленія безконечной перенол-няли душу мою!“), онъ любитъ одиночество и отдается фантазіи, которая, „будучи подстрекаема вымыслами поэзіи, и увлекающаяся по самой природѣ своей, образуетъ цѣлый рядъ существъ, болѣе насъ возвышенныхъ“, онъ, сознавая, что „жизнь человѣка—только сонъ“, уходитъ въ себя, и тамъ находитъ цѣлый міръ, но и тотъ болѣе въ чаяніяхъ я
Уже послѣдній призналъ свою ошибку и слабость своихъ силъ для возстановленія правды. Эту слабость своихъ силъ охотно признаетъ Вертеръ. «Человѣкъ, прославленный полу богъ, гдѣ же твои силы? Теперь, когда онѣ нужны тебѣ, гдѣ твоя опора»? Не будучи въ силахъ выдержать жизненную борьбу, не будучи въ состояніи преодолѣть «тоску и равнодушіе къ жизни, все глубже и глубже укоренявшіяся въ душѣ его и, наконецъ, овладѣвшія ею совершенно», Вертеръ кончаетъ жиэнь самоубійствомъ. Но если Вертеру нехватидо силы воли, чтобы провести въ жизнь свои, правда, неясныя стремленія, то у него все же оставаясь, казалось, его сильная мысль, его могучій умъ, проникающій тайны природы, познающій истину и истинную жизнь; у него былъ сильный анализъ, настолько сильный, что онъ даже подавлялъ Вертера. Однако, и въ знаніи пришлось разочароваться выдающейся личности. Тотъ самый Гете, который въ 1773 г. создалъ гордаго, могучаго и сильнаго знаніемъ и волею Прометея, уже въ ближайшіе послѣ этого годы пишетъ своего Фауста, искавшаго смысла жизни въ знаніи, вѣрившаго въ человѣческій умъ, но затѣмъ разочаровавшагося въ наукѣ и вообще въ знаніи и сожалѣющаго о томъ, что, желая все подвести подъ формулы разума, постоянно раздумывая и размышляя, онъ утратилъ полныя и радостныя переживанія непосредственной жизни * *).
смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой силѣ и ясныхъ очертаніяхъ“, онъ, наконецъ, подобно Руссо, гордо заявляетъ: „такимъ сердцемъ, какъ мое, владѣю только я одинъ“.
*) Трагедія „Фаустъ“ начинается монологомъ „доктора“.
Я философію постигъ,
Я сталъ юристомъ, сталъ врачомъ...
Увы! съ усердьемъ и трудомъ И въ богословье я проникъ,—
И не умнѣй я подъ конецъ,
Чѣмъ прежде: жалкій я глупецъ!
Магистръ и докторѣ я—ужъ вотъ
Тому пошелъ десятый годъ; . .....
Учениковъ и вкривь и вкось Вожу я за носъ на авось—
И вижу все жъ, что не дано намъ знанья.
Изныла грудь отъ жгучаго страданья!
Пусть я умнѣй магистровъ я поповъ,
Пусть нѣтъ во мнѣ тревожущихъ сомнѣній,
Пусть не боюсь чертей и привидѣній,
Разочарованный въ своихъ силахъ и знаніи, не нашедшій удовлетворенія своимъ идеальнымъ порывамъ, полный безотраднаго чувства, изъѣденный постояннымъ анализомъ, неспособный къ непосредственному ощущенію жизненныхъ впечатлѣній и переживаній, преисполненный тоски, — вотъ какимъ сталъ образъ лучшаго человѣка, созданный Руссо. Этотъ новый типъ скорбника нашелъ свое наиболѣе полное выраженіе въ Ренэ Шатобріана; только въ Рѳнэ мы увидимъ уже нѣкоторыя новыя черты по сравненію съ прежними типами, нѣкоторыя новыя идеи и чувства, которыя, впрочемъ, были естественнымъ развитіемъ прежнихъ, основныхъ.
Ренэ, прежде всего, недюжинная натура, въ которой все время горитъ огонь идеальныхъ порывовъ, стремленіе къ чему-то высокому, далеко выходящему за предѣлы ограниченности. «Меня обвиняютъ», — говоритъ онъ, — «въ непостоянствѣ вкусовъ, въ томъ, что я не могу тѣшиться долгое время одной и той же мечтой, что я—жертва воображенія...; меня обвиняютъ въ томъ, что я всегда хватаю дальше той цѣли, которой я могу достигнуть. Увы, я стремлюсь только къ невѣдомому благу, инстинктъ котораго меня преслѣдуетъ. Виноватъ ли я въ томъ, что всюду нахожу предѣлы, что все, что ограниченно, не имѣетъ для меня никакой цѣны». Все ограниченное, вся мелкая обыденная работа не по душѣ Ренэ, мечтающему о чемъ-то великомъ. Однако и этой большой работы онъ не дѣлаетъ отчасти въ силу неясности для него высшей цѣли жизни, а отчасти въ силу собственной «испорченности и неспособности совершить что-либо великое,
Пусть въ адъ спуститься я готовъ— За то я радостей не знаю,
Напрасно истины ищу,
Я благъ земныхъ не испыталъ, Я почестей людскихъ не зналъ. Собачья жизнь! Погибли годы!
Живой природы пышный цвѣтъ, Творцомъ на радость данный намъ,
Ты промѣнялъ на тлѣнъ и хламъ,
На символъ смерти, на скелетъ.
Позже Лермонтовъ станетъ жаловаться на то, что Мы изсушили умъ наукою безплодной.
благородное, праведное». Откуда же эта испорченность и неспособность? Повидимому, она — результатъ утраченнаго непосредственнаго воспріятія жизни, результатъ постоянной рефлексіи, подвергающей каждое чувствованіе разлагающей критикѣ мысли и черезъ то лишающей жизнь естественной красоты, свѣжести и силы переживаній. Ренэ не можетъ отрѣшиться отъ мысли о текучести вещей и ничтожествѣ человѣка. Онъ сидитъ на развалинахъ Рима и Греціи и терзается мыслію о могуществѣ природы и слабости человѣка. Человѣкъ и его «*ѣла должны погибнуть, исчезнуть безъ слѣда. Эта мысль гнететъ Ренэ и дѣлаетъ его неспособнымъ отдаться жизни, и онъ жаждетъ «переродиться, освѣжиться ключевою водою, обновить свою душу въ источникѣ жизни», и, конечно, напрасно: ему не высвободиться изъ крѣпко спаянныхъ оковъ рефлексіи и страданія. Такимъ же крайнимъ индивидуалистомъ, такимъ же, какъ Ренэ, заѣденнымъ рефлексіей, совершенно обезволившей *) его, явится и Оберманъ Сенанкура; тѣмъ же индивидуализмомъ а), тою же рефле-
') „Въ своемъ страхѣ предъ дѣйствительностью Оберманъ не можетъ никакъ жить достаточно уединенно; онъ удаляется отъ свѣта, избѣгая какъ городовъ,_такъ и селъ. Въ немъ замѣчается удивительнѣйшее смѣшеніе общечеловѣческой любви и полнѣйшаго равнодушія ко всѣмъ отношеніямъ дѣйствительной жизни. Онъ такъ чувствителенъ, что, предпочитая всѣмъ другимъ напиткамъ чай, мучится угрызеніями совѣсти на счетъ своего предпочтенія чаю, какъ средству добиться извѣстнаго настроенія“ —Брандѳсъ Георгъ, .Главныя теченія въ литературѣ XIX в.*. Литература эмигрантовъ. Переводъ съ датскаго подъ редакціей
М. В. Лучищой. Собраніе сочиненій въ изданіи В. К. Фукса, т. III, Кіевъ, 1902 г., стр. 55—56.
*) Адольфъ пишетъ, между прочимъ, въ своей повѣсти: „Я пріучился скрывать всѣ свои ощущенія, создавать въ одиночествѣ планы на будущее, причемъ въ ихъ исполненіи разсчитывалъ только на себя, и смотрѣть на совѣты, вниманіе, помощь и даже на простое присутствіе другихъ людей, какъ на стѣсненіе и препятствіе. Я усвоилъ себѣ привычку никогда не говорить о томъ, что меня занимало, смотрѣть на разговоры, только какъ на досадную необходимость, оживляя ихъ постоянной шутливостью, которая дѣлала ихъ для меня менѣе утомительными и помогала скрывать мои истинныя мысли... Я чувствовалъ себя хорошо лишь въ полномъ одиночествѣ“. Высшее самоутвержденіе своей личности Адольфъ, какъ потомъ и Печоринъ, видитъ въ полномъ подчиненіи себѣ другой личности. Стремленіе къ господству надъ другимъ человѣкомъ, и именно надъ женщиной, дало начало его трагедіи отношеній къ Элленорѣ.
ксіей *), тѣмъ же безволіемъ, вѣрнѣе, отсутствіемъ выдержки отличается и Адольфъ Бенжамэна Констана; слабоволіе Адольфа причиняетъ большія страданія другимъ, но и самъ онъ переноситъ не менѣе ужасныя страданія, которыя окончательно разбиваютъ его и дѣлаютъ непригоднымъ для жизни. Правда, страданіе—удѣлъ вообще всѣхъ людей, какъ утверждаетъ Ренэ, однако особенно тяжелыя страданія выпадаютъ на долю великой личности, идеальные запросы которой неизмѣримо выше «мелочныхъ отрадъ» обыкновенныхъ людей? «Нѣтъ ничего удивительнаго», — говоритъ старый Шактасъ Ренэ, позавидовавшему счастью дикарей, — «въ томъ, что жизнь заставляетъ тебя страдать больше, чѣмъ прочихъ людей: великая душа должна заключать въ себѣ больше скорби, чѣмъ ничтожная». Ренэ, дѣйствительно, безконечно возвышаетъ себя надъ міромъ и людьми. «Міръ не представляетъ собой ничего такого, что было бы достойно тебя», — писала Ренэ его сестра Амели; люди же были для Ренэ, по его собственному признанію, «обширной человѣческой пустыней». Уже Карлъ Мооръ, видя, что людямъ чужды высокіе порывы его духа, пришелъ къ выводу, что между нимъ и ими, разбойниками, нѣтъ ничего общаго, и потому онъ презираетъ ихъ; теперь Ренэ, разошедшійся съ людьми, прямо заявляетъ о своемъ «отвращеніи къ вещамъ и людямъ», для которыхъ онъ ничего не хочетъ дѣлать.
Такъ постепенно измѣнялось отношеніе мірового скорбника къ людямъ; постепенно онъ начиналъ презирать людей и именно потому, что любилъ ихъ, любилъ идеальнаго человѣка и уважалъ его достоинство: постепенно міровой скорбникъ становился противникомъ всякаго общества и общественности. Наиболѣе типичнымъ выразителемъ этой злобы къ людямъ за поруганный идеалъ, ненависти ко всякой формѣ общественности, анархистомъ во имя крайняго индивидуализма, былъ Жанъ Сбогаръ изъ романа того 1
1) Бенжамэнъ Конставъ, въ Адольфѣ изобразившій самого себя, „еще юношею высказывалъ способность, такъ сказать, двоиться, смотрѣть на себя со стороны, насмѣхаться надъ собою. Онъ могъ восклицать: „Я■ забавляюсь всѣми затрудненіями, въ какія попадаю, точно они приключаются не со мною, а съ кѣмъ-либо другимъ“, а когда онъ приходилъ въ гнѣвъ, любимыми ѳго выраженіями были слѣдующія: „Я взбѣшенъ, я съ ума схожу отъ бѣшенства, но въ сущности все это оставляетъ меня въ полномъ равнодушіи“ — Врандесъ Г., Тамъ ж«, стр. 66.
же имени французскаго писателя Нодье. Жанъ Сбогаръ это фаталистическій типъ, который ничего не признаетъ, кромѣ свободы личности, высокой и святой въ своей неиспорченности; ради свободы этой личности Сбогаръ сдѣлался разбойникомъ, ради того же онъ готовъ даже на преступленія и убійства; то, что онъ призналъ за правду, для него дороже всего. Вотъ какъ разсуждаетъ онъ по этому поводу. «Есть люди разсчетливо бурные, злостные изъ личнаго интереса; ихъ лицемѣрное воодушевленіе никогда не поразитъ моего ума и не заслужитъ моего состраданія; но когда въ какомъ-нибудь отчаянномТГ поступкѣ я вижу правдивость жестокую и ужасную, я готовъ протянуть руку тому, кто ее совершилъ, будь онъ даже осужденъ предъ лицемъ справедливости».
Люди были для Ренэ «обширной пустыней», онъ чувствуетъ отвращеніе къ нимъ, и ему, какъ это естественно, хочется уйти отъ нихъ; онъ и уходитъ сначала въ пригородъ, чтобы тамъ жить въ одиночествѣ; но затѣмъ его потянуло еще дальше отъ людей—въ лѣса, и онъ уѣхалъ далеко отъ людей, чтобы похоронить себя въ одинокой и пустынной хижинѣ. Живя тамъ, среди природы, въ полномъ уединеніи, Ренэ испытываетъ такое блаженное состояніе, котораго и описать онъ не въ состояніи. Ему, поводимому, не приходилось уже завидовать дикарямъ, жизнь которыхъ представлялась ему восхитительной *). Однако, на самомъ дѣлѣ, Ренэ и эта жизнь не дала покоя и удовлетворенія. Одиночество томитъ его, и онъ страстно ищетъ кругомъ себя человѣка, которому онъ могъ бы разсказать объ охватывающихъ его порывахъ. Это исканіе «вокругъ себя души родной» выливается въ чувство любви къ невѣдомой любимой, которая одна можетъ дать ему полноту жизни. «Небесная красавица! Я палъ бы ницъ предъ тобой и, взявъ тебя въ свои объятія, 1
1) „Счастливые дикари! Ахъ, зачѣмъ я не могу наслаждаться тѣмъ миромъ, который никогда не оставляетъ васъ? Между тѣмъ какѣ я такъ безполезно обходилъ столько странъ, вы, сидя спокойно подъ своими дубами, предоставляли днямъ мирно течь, не считая ихъ. Предметъ вашихъ думъ составляютъ только нужды ваши, и вы скорѣе меня достигаете мудрости, какъ дитя, у котораго игры чередуются со сномъ. А если меланхолія, порожденная избыткомъ счастья, иногда посѣщала вашу душу, то вы скоро освобождались отъ этой мимолетной печали, и взоръ вашъ, обращенный къ небу, искалъ съ умиленіемъ то невѣдомое, которое питаетъ жалость къ бѣднымъ дикарямъ“.
я молилъ бы Предвѣчнаго Бога о томъ, чтобы я могъ отдать тебѣ остатокъ моей жизни!» Но эта родная душа не приходила, и муки одиночества не давали Ренэ покоя. Тогда на смѣну прежнему покою одиночества пришло «отвращеніе къ жизни»; Ренэ становится недоступнымъ для чувствованій; его сердце не доставляло уже больше пищи его мысли; и тогда глубокое чувство скуки наполнило его душу. Эта безпросвѣтная тоска, отвращеніе къ жизни и скука доводятъ Ренэ до рѣшимости покончить съ собою. Къ тому же рѣшенію пришелъ и Фаустъ, самоубійствомъ покончилъ и Вертеръ. Такое рѣшеніе, впрочемъ, неизбѣжно тамъ, гдѣ угасаютъ всякіе идейные порывы, гдѣ меркнутъ всякія опредѣленныя и, главное, высокія цѣли. И, дѣйствительно, еще Вертеръ пришелъ къ выводу, что люди не знаютъ цѣли и смысла жизни; точно также и Оберманнъ Сенанкура не знаетъ, куда и на что направить ему свою волю, впрочемъ, и безъ того отравленную рефлексіей.
Въ такой тупикъ въ концѣ-концовъ попадаетъ представитель такъ называемой міровой скорби; онъ запутывается въ противорѣчіяхъ и своихъ чувствъ, и своихъ мыслей; онъ безсиленъ разрѣшить ихъ въ одно гармоническое цѣлое; онъ, какъ Оберманнъ, безотрадно удостовѣряетъ: «Всемірная гармонія царитъ въ явленіяхъ, царитъ она и въ нашемъ воображеніи, но мы не ощущаемъ ея въ сердцѣ своемъ».
Положеніе было невыносимымъ; нужно было искать положительнаго выхода изъ него, такъ какъ самоубійство было только крикомъ отчаянія, обходомъ, но не разрѣшеніемъ жизненнаго вопроса. Естественно, что нужный выходъ могло дать только признаніе абсолютной и непреходящей цѣнности, возвышающейся и покрывающей личность человѣка и осмысливающей его жизнь; Такую цѣнность представляла религія, которая раньше или совсѣмъ отвергалась, или отодвигалась у индивидуалистовъ на задній планъ. Гордый, увѣренный въ себѣ, признающій только свою личность и свою силу, презрительно относящійся къ другимъ людямъ индивидуалистъ ищетъ теперь въ религіи путей примиренія съ людьми и дѣйствительностью, онъ идетъ на уступки, чтобы только жить.
Въ Германіи размахъ бурныхъ стремленій не былъ такимъ широкимъ, а отрицаніе—такимъ глубокимъ, какъ во Франціи; самыя идеи эпохи «бури и натиска» оставались по существу только идеями, не нашедшими приложенія въ дѣйствительной
жизни. Естественно, что и реакція тамъ также не была такой захватывающей. Бурные геніи собственно и не потрясали основъ духовной жизни, и потому имъ легче было вступить на путь примиренія. Карлъ Мооръ допускаетъ грабежи и убійства, но во имя того же нравственнаго закона. Однако уже онъ же не выдерживаетъ поднятой на свои плечи тяжести и отказывается отъ принципа «цѣль оправдываетъ средства». Карлъ Мооръ, Фіеско и Донъ Карлосъ приходятъ къ выводу, что путь насилія надъ личностью во имя личности есть преступленіе противъ нравственнаго закона, преступленіе противъ провидѣнія, которое не нуждается въ содѣйствіи человѣка для осуществленія свеихъ цѣлей. Пусть человѣкъ дѣлаетъ свое маленькое, соотвѣтствующее его силамъ, дѣло, пусть онъ, по мѣрѣ силъ, оказываетъ помощь каждому, кто имѣетъ въ томъ нужду, не ставя себѣ необъятныхъ, какъ горизонтъ, цѣлей — облагодѣтельствовать все человѣчество, ибо «о благѣ человѣческихъ поколѣній, другъ, пусть заботится какъ вчера, такъ и сегодня небо», какъ оно заботится о дождѣ и росѣ;—говоритъ Шиллеръ. Не человѣку вѣдать дѣла міра, его задача жизни гораздо уже: пусть онъ дѣлаетъ свое маленькое дѣло, увѣренный, что провидѣніе само позаботится о гармоніи міра. «Выучись хорошенько играть на скрипкѣ»,—говоритъ у Гете въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ» Ярно,—«и будь увѣренъ, что де-рижеръ , охотно дастъ тебѣ мѣсто въ своемъ оркестрѣ. Выработай изъ себя органъ и жди, какое мѣсто отведетъ тебѣ благомыслящее человѣчество въ общей жизни» («Странническіе годы Вильгельма Мейстера или Самоотрекающіеся», I, 4J.
Такъ происходитъ въ Германіи примиреніе съ дѣйствительностію. Мы видимъ, что оно стало возможнымъ только на основѣ убѣжденности въ незыблемости нравственныхъ началъ, какъ непреходящихъ нормъ. Вѣра въ эти непреходящія нормы и въ особенности вѣра религіозная являются исходными пунктами у собственно романтиковъ, прежде всего членовъ іенскаго кружка. Разумъ и его доводы уступаютъ свое мѣсто вѣрѣ и непосредственному религіозному чувству. Для романтиковъ, самая религія есть рядъ религіозныхъ переживаній, для которыхъ смертельно прикосновеніе холоднаго разума. «Тотъ, кто хочетъ выйти за предѣлы простого созерцанія»,—говоритъ принадлежавшій къ іенскому кружку Шлейер-махеръ, — «утрачиваетъ религію». Исходя изъ такого взгляда на религію, нѣмецкіе романтики съ особеннымъ вниманіемъ
зе
и симпатіей начинаютъ говорить о христіанствѣ и еще ближе о католичествѣ, въ которомъ открывался большій просторъ для религіозныхъ чувствованій, чѣмъ въ холодномъ протестантизмѣ, въ значительной степени впитавшемъ въ себя непріемлемыя для романтиковъ раціоналистическіе элементы и не оставшемся безъ вліянія на образованіе просвѣтительнаго направленія XVIII в. Романтики цѣнили религіозныя переживанія сами по себѣ, независимо отъ метафизики и морали: поэтому-то они съ особенною любовію устремляли свои взоры на Востокъ, въ Индію, гдѣ находили примѣры живой религіозной вѣры, религіознаго энтузіазма, до котораго, по ихъ мнѣнію, не дошли еще христіане *). Отказываясь дать мѣсто въ своей религіи разуму, романтики зато открывали широкій просторъ чувству, а за нимъ иногда и фантазіи. Но не одинъ культъ чувства характеренъ для романтиковъ; для романтизма характерно также и преклоненіе предъ личностію, индивидуализмъ. Этотъ индивидуализмъ проникаетъ и религію романтиковъ. Шлейермахеръ, напр., переработавъ вѣру въ религіозныя переживанія, утверждалъ также, что религіозное созерцаніе не остается тождественнымъ, но измѣняется въ зависимости отъ того или иного индивидуума; каждый привноситъ сюда нѣчто свое, личное.
Указанные два элемента — культъ чувства и индивидуализмъ—проникаютъ не только религію, но и поэзію романтиковъ. Поэзія романтиковъ—это изображеніе душевныхъ движеній, переживаній, чувствованій; для нихъ, подобно тому какъ для Печорина, исторія души человѣческой выше, чѣмъ исторія цѣлаго народа; изъ различныхъ же чувствованій романтики съ особенной любовію изображаютъ чувствованія наиболѣе туманныя, наименѣе поддающіяся сознанію, почти неуловимыя; для романтическаго поэта важно создать извѣстное настроеніе. Тикъ, напр., полагаетъ, что «задача романтической комедіи — погружать зрителей въ полное мечтательное состояніе, близкое къ дремотѣ, такъ, чтобы они постепенно теряли масштабъ дѣйствительности и всецѣло переносились въ волшебный міръ поэтическихъ иллюзій» 2). Въ ряду
А. Шаховъ, „Очерки литературнаго движенія въ первую половину XIX вѣка“. Лекціи по исторіи французской литературы, читанныя въ Высшихъ Женскихъ Курсахъ въ Москвѣ. Спб., 1907, стр. 160.
-) Шаховъ, Цит. соч. 173.
другихъ искусствъ романтики поэтому отдавали особое предпочтеніе музыкѣ *) и даже стремились къ тому, чтобы ихъ стихотворенія были какъ можно болѣе музыкальны, пусть даже и съ ущербомъ для ихъ смысла. Вполнѣ понятно, что и здѣсь открывался широкій просторъ для фантазіи, принимавшей иногда удивительно причудливыя формы (напр., у Гофмана).
Въ этомъ стремленіи романтиковъ уйти въ какой-то особый идеальный и только чувствуемый міръ, чуждый грубости окружающей дѣйствительности, пбвольно сказывалось признаніе ими уже упомянутыхъ непреходящихъ началъ идеальнаго порядка * 2). Подъ это ихъ вѣрованіе принадлежавшій къ тому же іенскомѵ кружку Шеллингъ подвелъ философское основаніе при томъ такъ, что сохранилъ во всей полнотѣ любезный
’) Вотъ нѣкоторыя мысли о музыкѣ Вакенродера, „Стихія Музыки сама въ себѣ уже носитъ зародышъ небеснаго духа: .чего невидимъ въ другихъ искусствахъ“ (284). „Между ними (искусствами) Музыка есть изобрѣтеніе дивное: она выражаетъ ваши земныя чувствія неземнымъ образомъ.—она, облекая ихъ въ свѣтлую одежду воздушныхъ созвучій, горѣ иоказуетъ намъ всѣ движенія души въ видѣ безтѣлесномъ, — ибо говоритъ языкомъ, невнятнымъ въ обыкновенной жизни, которому, мы сами не знаемъ, гдѣ и когда научились,—языкомъ самихъ небожителей. Она—то единственное искусство, которое сводитъ всѣ противорѣчивыя движенія души на одни стройныя созвучія, коими живописуетъ и радость и скорбь, и отчаяніе и благоговѣніе“ (260—201)—„Объ искусствѣ и художникахъ“. Размышленія отшельника, любителя изящнаго, изданныя Л. Т и к о м ъ. Переводъ съ нѣмецкаго съ послѣсловіемъ и примѣчаніями П. Н. Оакулина. Москва, МСМХІѴ.
2) „Романтизмъ“,—пишетъ нашъ русскій изслѣдователь романтизма цроф. И. И. 3 а м о т и н ъ, — „въ своей сущности есть ясно выраженное идеалистическое міровоззрѣніе; это одинъ изъ тѣхъ сильныхъ идеалистическихъ порывовъ къ безконечному, которыми въ разныя эпохи жизни человѣчества смѣнялись развивавшіяся до крайности матеріализмъ, скептицизмъ, холодная разсудочность или, наконецъ, то духовное безразличіе, которое не дѣлаетъ никакихъ усилій, чтобы подняться выше конечныхъ вещей окружающаго его міра. При этомъ идеалйзмъ романтизма приходится понимать въ Метафизическомъ смыслѣ, какъ вѣру въ духовныя Начала жизни и даже признаніе необходимости подчинить матерію или природу духу“ („Романтизмъ двадцатыхъ годовъ XIX столѣтія въ русской литературѣ“. Томъ II, 1913'-, стр. 17). Съ такимъ опредѣленіемъ романтизма несогласенъ однако другой нашъ изслѣдователь романтизма—графъ Ф. де Ла-Бартъ (Ср. „Розысканія въ области романтической поэтики и стиля“. Томъ I. Романтическая поэтика во Франціи. Кіевъ, 1908, стр. 438). Мы, однако, полагаемъ, что возраженія де Ла-Варта не отрицаютъ по существу положеній Замотана, а только дополняютъ ихъ.
сердцу романтиковъ индивидуализмъ. Уже Фихте въ своей философіи, развивая положенія Канта, утверждалъ, что человѣкъ создаетъ весь міръ изъ себя наподобіе того, какъ паукъ ткетъ паутину, ибо всѣ «вещи существуютъ только, потому, что мы ихъ мыслимъ». Шеллингъ признаетъ два элемента, міровой жизни,—природу и духъ, изъ которыхъ первая зани-. маетъ подчиненное положеніе въ отношеніи ко второму, хотя оба они, какъ два полюса одного центра, въ своемъ безусловномъ началѣ тождественны. Какъ же увидѣть эту тождественность между двумя такими противоположными началами, какъ природа и духъ, грубое и нѣжное, матеріальное и духовное, ложное и истинное? Шеллингъ отвѣчалъ, что найти и указать это тождество и составляетъ задачу искусства. Художникъ, и въ частности поэтъ, за видимыми, грубыми явленіями открываетъ невидимыя духовныя начала; онъ, отмѣченный особымъ дарованіемъ *), стоитъ какъ бы на границѣ между двумя мірами — идеальнымъ и. реальнымъ, онъ видитъ то, что недоступно другимъ, онъ созерцаетъ тайны высшаго порядка и все это воплощаетъ въ создаваемыхъ образахъ, въ коихъ идеальное и реальное сочетаваются гармонически. Отсюда вытекаетъ все значеніе и достоинство искусства, которое Гегель ставилъ на одну линію съ религіею * 2). Если поэтъ такъ вы-
*) „Я знаю два чудесныхъ языка“,—писалъ Вакенродеръ,—„въ которыхъ Создатель далъ людямъ понимать и разумѣть небесные предметы во всей силѣ, разумѣется (дабы не сказать дерзко) въ той мѣрѣ, какъ , сіе возможно для тварей, подверженныхъ тлѣнію. Сіи два языка дѣйствуютъ на душу совсѣмъ иными способами, нежели помощію словъ: они чудеснымъ образомъ подвигаютъ вдругъ цѣлый составъ нашъ и отзываются въ каждой нити нервовъ, въ каждой каплѣ крови, намъ принадлежащей. Однимъ изъ чудныхъ яеыковъ сихъ говоритъ единый . Богъ, другимъ — токмо немногіе между человѣками избранники, которыхъ Онъ помазалъ своею благодатію. Подъ первымъ языкомъ разумѣю.. Природу, подъ вторымъ—Искусство“ фитов. сочин., стр. 88—89).
2) Такъ же смотритъ на взаимоотношеніе религіи и искусства и , Вакенродеръ. „Если для внѣшней дѣйствительной жизни у человѣка нѣтъ лучшихъ водительницъ, какъ сіи два существа великія, боже-ственныя — Религія и Искусство: то и для своего внутренняго, духовнаго бытія—онъ въ ихъ сокровищахъ находитъ драгоцѣннѣйшій запасъ помысловъ и чувствованій; и мнѣ кажется таинственною, многозначительною мыслію—сравнить ихъ съ двумя волшебными вогнутыми стеклами, гдѣ всѣ предметы міра въ эмблемахъ отражаются и которыхъ очарованные отсвѣты научаютъ насъ постигать истинный духъ всего , сущаго“ (Цитов. сочцн., стр. 170—171).
соко стоитъ надъ толпой, то, ясно, что онъ выше ея, что она не можетъ судить его *) или давать ему указанія: поэтъ свободенъ и независимъ въ своемъ творчествѣ. Этотъ новый принципъ поэтическаго искусства сказался не только въ полномъ отрицаніи правилъ Буало, но и въ провозглашеніи абсолютной свободы отъ всякихъ правилъ, иногда свободы отъ прямого, казалось бы, смысла. Фридрихъ Шлегель въ предисловіи къ одному своему роману писалъ: «Какъ въ моихъ собственныхъ интересахъ, такъ и въ интересахъ книги мнѣ представляется наиболѣе цѣлесообразнымъ уничтожить съ самаго начала то, что мы называемъ порядкомъ, и предоставить себѣ право на восхитительную путаницу» 2). И, дѣйствительно, романтики дцдускали эту путаницу, когда, напр., ставили пьесы, начинающіяся съ эпилога и кончающіяся прологомъ, когда начинали дѣйствія при закрытомъ занавѣсѣ, когда размѣщали актеровъ среди зрителей, когда писали стихотворенія, представлявшія хаосъ всѣхъ размѣровъ и т. п.
Таковъ въ общихъ чертахъ нѣмецкій романтизмъ. Признаніе имъ двухъ міровъ—реальнаго и идеальнаго, вѣра въ^ймѣющую настать гармонію/ глубокое религіозное чувство, примиряющее человѣка съ несовершенствомъ жизни и съ тѣми несчастіями, которыя выпадаютъ на долю людей, особый интересъ къ внутренней жизни человѣка, крайній Индивидуализмъ и, наконецъ, элементъ фантазіи—все это нашло у насъ яркагр выразителя въ лицѣ В. А. Жуковскаго, по самому своему характеру наиболѣе склоннаго къ тихой мечтательности и ^дубркой религіозности. Если «прекрасное погибло въ пышномъ цвѣтѣ», то это, онъ вѣритъ, потому, что «таковъ удѣлъ прекраснаго на свѣтѣ». Онъ убѣжденъ въ томъ, что
“) „Да не дерзаетъ никто“,—писалъ Вакенродеръ,—„поставлять себя выше духа художниковъ великихъ, и презрительно подвергать ихъ суду гордаго разума! Безразсудный замыселъ суетной ЙаЛЙенйости человѣческой! Искусство выше человѣка: — и намъ смертнымъ можно только съ изумленіемъ читать превосходныя творенія его Причастниковъ и раскрывать предъ оными сердце къ очищенію и прймирейію всѣхъ нашихъ чувствованій“ (Цитов. сочин., стр. 115—116).
-') А. Шаховъ. Цит. соч., стр. 163. — „Кто й’ѣритъ какой-либо системѣ“,— писалъ Вакенродеръ, — „тотъ изгналъ изъ сердца своего всеобщую любовь! Гораздо сноснѣе нетерпимость чувствованій, нежели разсудка. Суевѣріе все лучше Системовгірія (Aberglaube besger als Systemglanbe).—„Объ искусствѣ и Художникахъ“, стр. 66.
Лучшій другъ намъ въ жизни сей—
Вѣра въ Провидѣнье.
Благъ Зиждителя законъ:
Здѣсь несчастье—лживый сонъ.
Счастье—пробужденье.
Усвоилъ себѣ Жуковскій и высокое представленіе романтиковъ о поэзіи, которая для него есть «религіи небесной сестра земная». Высокій взглядъ на поэзію и поэта, призваннаго бытъ пророкомъ среди людей, является характернымъ вообще для романтиковъ, но съ особенною любовію онъ культивировался въ кружкѣ Жуковскаго *), кн. Вяземскаго: въ этотъ кружокъ входили и Пушкинъ, и Гоголь, и, естественно, что они такъ же высоко смотрѣли на поэтическое призваніе и такъ же отстаивали свободу и независимость поэта.
И во Франціи гордый и одинокій индивидуалистъ начинаетъ искать спасенія въ религіи и именно христіанской. Только религія спасаетъ его для жизни и примиряетъ съ людьми. Чѣмъ глубже было отрицаніе, чѣмъ невыносимѣе муки извѣрившагося индивидуалиста, тѣмъ искреннѣе было его покаяніе, тѣмъ сильнѣе религіозный порывъ. Ни у кого эти новыя идеи, это тяготѣніе къ религіи и успокоеніе въ ней не получили такого яркаго выраженія, какъ у того же Шатобріана, который создалъ и типъ страдающаго и погибающаго въ своемъ гордомъ одиночествѣ Ренэ. Шатобріанъ задумалъ написать цѣлую апологію христіанства, представить католическую вѣру, какъ единственную дающую полное удовлетвореніе человѣку. По нѣкоторымъ причинамъ' Шатобріанъ прежде чѣмъ издать всю апологію—«Духъ христіанства» выпускаетъ въ 1801 году только отрывокъ изъ нея подъ заглавіемъ: «Atala ou les amours des deux sauvages dans le desert». Цѣль изданія «Аталы»
О Въ одномъ изъ своихъ стихотвореній Жуковскій такъ характеризуетъ пророческое служеніе поэта:
Геній чистой красоты—
Онъ лишь въ чистыя мгновенья Бытія слетаетъ къ намъ И приноситъ откровенья Благотворныя сердцамъ;
Чтобъ о небѣ сердце знало
Въ темной области земной
Намъ туда сквозь покрывало
Онъ даетъ взглянуть порой („Лалла Рукъ“).
самъ авторъ вполнѣ опредѣленно указываетъ въ эпилогѣ ея: «Начезъ Шактасъ, сынъ Уталисси, разсказалъ эту повѣсть европейцу Ренэ. Отцы передали дѣтямъ, а я, путешественникъ но этимъ далекимъ странамъ, вѣрно передалъ то, что повѣдали мнѣ индѣйцы. Я нашелъ въ этомъ разсказѣ картину охотничьей и земледѣльческой лшзни народа, описаніе того, какъ религія становится первой законодательницей людей, и изображеніе опасностей невѣжества и религіознаго энтузіазма, съ одной стороны, милосердія и истиннаго духа евангелія, съ другой; описаніе борьбы страстей и добродѣтели въ простомъ сердцѣ и, наконецъ, побѣды христіанства надъ самымъ пылкимъ чувствомъ, надъ самымъ ужаснымъ страхомъ: любовью и смерть^. НІатобріанъ прославляетъ христіанство, какъ единственную истинную религію, дающую человѣку миръ и покой въ жизни. Насколько сильно было въ людяхъ того времени такое тяготѣніе къ религіи, лучше всего доказывается успѣхомъ, который выпалъ на долю «Аталы»: въ теченіе одного только 1801 года вышло пять, изданій этой поэмы. Внѣ сомнѣнія, что успѣху этого произведенія много содѣйствовалъ господствующій въ немъ мягкій, элегическій тонъ разсказа и и прекрасныя описанія красотъ американской природы, но главное, что создавало успѣхъ поэмы, была ея основная религіозная тенденція. Это преклоненіе предъ религіей, исканіе чудеснаго, успокоеніе въ небесномъ не были бы, конечно, столь сильными, еслибы Шактасъ былъ только литературнымъ типомъ, еслибы его переживанія были только отраженіемъ авторскихъ чувствованій; въ томъ-то и кроется широкая популярность «Атала», что религіозность стала насущною потребностью людей того времени. Какъ въ Ренэ Шатобріанъ, по его собственнымъ словамъ, изобразилъ болѣзнь своего вѣка, такъ въ «Атала» и въ самомъ «Духѣ христіанства», онъ указалъ, лечебное средство противъ болѣзни, котораго такъ жаждали разочарованные и истерзанные революціей современники Шатобріана. Карлъ Мооръ попытался было насильственно насадить на землѣ правду и справедливость, исходя при этомъ изъ своей вѣры въ доброту и красоту человѣческой природы; однако его попытка окончилась неудачей. То, что Шиллеръ только умственно представлялъ себѣ, что онъ только предугадывалъ въ «Разбойникахъ», то на самомъ дѣлѣ случилось во Франціи: попытка насильственно водворить на землѣ liberte, fraternity и 6galit6 окончилась плачевно; ужасы
и страсти революціи разочаровали тѣхъ, кто повѣрилъ въ побѣду добра надъ зломъ, разсудка надъ страстями. Настала реакція, причемъ, что важно отмѣтить, политическая реакція тѣсно сплетается съ реакціей противъ просвѣтительной философіи. Если просвѣтительная философія отрицала религію, отрицала идеальный міръ и идеальное начало, то теперь, наоборотъ, только религія признается источникомъ жизни. И Шатобріанъ задается цѣлію доказать въ своемъ «Духѣ христіанства», что католичество и есть именно такой источникъ жизни, что именно въ немъ слѣдуетъ полагать весь смыслъ бытія. «Духъ христіанства»—это, по мнѣнію акад. Н. А. Котляревскаго,—«первый и самый громкій манифестъ кающагося идеалиста, который отъ разочарованія скептицизма и отчаянія искалъ спасенія въ религіи и—нашелъ его»'). Если Шатобріанъ явился выразителемъ реакціи противъ идей просвѣтительной философіи, то, естественно, онъ не могъ -быть единственнымъ выразителемъ новаго теченія въ духовной жизни общества: идеи Шатобріана проводятъ, напр., также Балланшъ и Де-Местръ. Въ своемъ сочиненіи «О чувствѣ въ его отношеніи къ литературѣ и искусству» (1800 г.) Балланшъ доказываетъ, что религія является источникомъ литературы и искусства, что религія есть абсолютная и необходимая для. человѣка цѣнность. «Нечестивая философія»,—писалъ, онъ,— лишивъ человѣчество иллюзій, хотѣла разбить святотатственной рукой ковчегъ извѣчныхъ истинъ... Жалкіе философы, сколько бы вы ни старались, вы ничѣмъ не сможете замѣнить религіозныя установленія; простая молитва служителя Бога всегда будетъ имѣть больше значенія, чѣмъ вся ваша напыщенная декламація»* 2). Де-Местръ идетъ еще дальше: онъ, вопреки просвѣтительной философіи и въ частности Руссо, сталъ утверждать, что природа человѣка не является доброй и прекрасной, — наоборотъ, вслѣдствіе грѣхопаденія человѣкъ сталъ развращеннымъ, что онъ утратилъ добродѣтель и свободу. Только съ помощью Бога, управляющаго и промышляющаго о мірѣ, человѣкъ можетъ возстановить утерянное въ грѣхопаденіи.
') „Міровая скорбь въ концѣ XVIII и началѣ XIX вѣка“. Ея основные этическіе и соціальные мотивы и ихъ отраженіе въ художественномъ творчествѣ. СПБ., 1910-, стр. 149.
2) Гр. Ф. де Ла-Бартъ, „Литературное движеніе на Западѣ въ первой трети XIX столѣтія“. Москва, 1914, стр. 132.
Такъ исторія исправляла ошибки философовъ просвѣщенія, которые не хотѣли признавать никакого сверхъестественнаго начала. Человѣкъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы взять на себя и самостоятельно понести на себѣ всю тяжесть міровой жизни, и потому онъ такъ потянулся къ религіи.
Внѣ сомнѣнія, что на развитіе французскаго романтизма-оказали нѣкоторое вліяніе нѣмецкіе романтики, которые, какъ мы видѣли, выработали даже теорію романтизма. Въ зависимости отъ послѣднихъ, французскіе романтики также ставили религію въ тѣсную связь съ поэзіей. Христіанство мыслится, напр., Шатобріаномъ, не только въ поэтическихъ образахъ, но оно само представляется ему религіей самой поэтической, самой благопріятной для свободы, для изящныхъ искусствъ и литературы, христіанство, по его мнѣнію, споспѣшествуетъ генію и даетъ превосходные образцы поэтамъ и художникамъ ‘). Христіанство представляется ему, далѣе, какъ рядъ эстетическихъ переживаній, порождаемыхъ красотою этой религіи. Балланшъ готовилъ было трактатъ «О поэтическимъ красотахъ христіанской религіи», однако, когда появился «Духъ христіанства» Шатобріана, онъ почелъ интересовавшую его тему исчерпанной и отказался отъ дальнѣйшей работы 2); интересно, что трактатъ Шатобріана имѣлъ другое заглавіе, а именно: «О поэтическихъ и моральныхъ красотахъ христіанства» ®). Вполнѣ естественно, послѣ этого, ожидать, Ито «Духъ христіанства» будетъ отличаться свойствали подобныхъ трактатовъ у нѣмецкихъ романтиковъ. И дѣйствительно, здѣсь первенствующую роль играетъ чувство, эстетика, фантазія, но не разумъ и логика; здѣсь нѣтъ ни послѣдовательности, ни ясности и опредѣленности, а рядъ быстро смѣняющихся картинъ, лирическихъ тирадъ и разглагольствованій 4).
Такимъ образомъ, французскіе романтики, подобно нѣмецкимъ, открывали широкій просторъ чувству и фантазіи; позже эта фантастика разовьется и у В. Гюго, питавшаго нѣкоторую склонность къ созданію чудовищныхъ образовъ. И французскіе романтики не любятъ логики, они отказываются отъ стѣснительныхъ для нихъ классическихъ правилъ и провозглашаютъ свободу искуства, свободу поэта, который однако долженъ
’) А. Шаховъ, Цитов. соч., 57.
г) Гр. Д. Ла-Вартъ, Цит. соч., 132.
s) А. Шаховъ. Цит. соч., 58. 4; Тамъ же, 59.
стремиться къ истинѣ, больше къ реализму, чѣмъ къ фантастикѣ.
Сохранивъ культъ чувства, французскіе романтики, сохранили и характерный для романтизма, индивидуализмъ, сосредоточеніе вниманія на переживаніяхъ личности и на ея настроеніи. Наиболѣе типичнымъ поэтомъ этого направленія былъ Ламартинъ ‘). Тѣмъ не менѣе индивидуализмъ не получилъ во Франціи такого всестороннаго развитія, какъ въ Германіи,—вѣроятнѣе всего потому, что, вслѣдствіе большаго развитія общественной жизни, французы сильнѣе нѣмцевъ тяготѣли къ общественной дѣятельности. Въ этомъ отношеніи очень интересно заключеніе «Ренэ» ПІатобріана. Когда Ренэ закончилъ разсказъ о своей жизни, отецъ Сеулъ сказалъ ему: «Ничто, ничто въ этой повѣсти не заслуживаетъ сожалѣнія, которое вамъ высказываютъ здѣсь. Я вижу молодого человѣка, опьяненнаго химерами, который всѣмъ недоволенъ и который бѣжитъ общественныхъ обязанностей, чтобы предаться безцѣльнымъ мечтамъ. Сударь, тотъ, кому міръ представляется чѣмъ - то ненавистнымъ, отнюдь не является въ силу этого необыкновенной личностью... Что вы дѣлаете одинъ среди лѣсовъ, гдѣ вы проводите свои дни, пренебрегая своими обязаностями?... Самонадѣянный юноша, вы ошиблись, полагая, что человѣкъ можетъ довольствоваться самимъ собою! Одиночество вредно для того, кто не живетъ съ Богомъ... Каждый, кто только получилъ силы, обязанъ посвятить ихъ на служеніе себѣ подобнымъ; если онъ оставляетъ ихъ безполезными, онъ прежде всего наказанъ тайнымъ безсиліемъ, и рано или поздно небо пошлетъ на него страшную кару». И Шактась подтвердилъ справедливость этихъ словъ, сказавши, между прочимъ, что «счастье заключается только въ общихъ путяхъ».
Сочетаніе религіозности съ общественностію становится характернымъ для французскихъ романтиковъ; позже оно найдетъ свое отраженіе, напр., въ христіанствующемъ соціализмѣ Сенъ-Симона, Фурье и др. Вліяніе французскихъ соціалистовъ начала XIX вѣка и вмѣстѣ близкой имъ по духу Жоржъ-Зандъ на русскую литературную мысль 30-хъ и 40-хъ годовъ было очень велико отчасти въ 30-хъ, а больше въ 1
1) А. Шаховъ, Цит. ооч., 141 — 142.
40-хъ годахъ *). Оно направило, между прочимъ, русскихъ писателей въ сторону практической жизни и заботы какъ о -«бѣдныхъ людяхъ», «униженныхъ и оскорбленныхъ», такъ въ особенности о крестьянахъ, стонавшихъ подъ гнетомъ крѣпостного права. Вотъ почему намъ представляется далеко не случайнымъ то, что корифеи нашей литературы—Достоевскій, Тургеневъ, Григоровичъ—выступили почти одновременно съ произведеніями, однородными не только по идеѣ, но почти и по содержанію. Такъ, въ 1846 году появились «Бѣдные люди» Достоевскаго и «Деревня» Григоровича, въ 1847 году «Антонъ-Горѳмыка» Григоровича и «Хорь и Калинычъ» Тургенева, этимъ разсказомъ начавшаго свои «Записки Охотника», въ 1852 году напечатанныя отдѣльнымъ сборникомъ...
Мы видѣли теперь, какъ постепенно слагался на Западѣ типъ индивидуалиста-скорбника, въ какой тупикъ завели послѣдняго его идеальныя представленія и стремленія; видѣли мы также, какіе онъ нашелъ выходы изъ этого тупика: первый выходъ-чвамоубійство и второй—примиреніе съ дѣйствительностію на почвѣ религіи, смиреніе предъ Высшею силою. Въ томъ и другомъ случаѣ индивидуадистъ-скорбникъ отказывался, собственно, отъ своихъ такъ гордо намѣченныхъ задачъ, точнѣе, отъ вѣры въ себя, въ свои силы. Однако не всѣ индиви-дуалисты-скорбники пошли этимъ путемъ: нѣкоторые не захотѣли смириться, а гордо и самоувѣренно продолжали идти впередъ разъ намѣченнымъ путемъ. Таковъ былъ индивидуалистъ-скорбникъ Байрона. Скорбникъ Байрона не признаетъ, прежде всего, выхода для себя въ самоубійствѣ. Указывая на свои тяжкія страданія, Гяуръ говоритъ, что для него лучше было бы погибнуть,
............. чѣмъ жить
И ядъ мукъ медленныхъ испить. .
Но у меня достало силы Своей рукой не рыть могилы,
Какъ сумасбродъ былыхъ временъ,
Иль дней новѣйшихъ вѣтрогонъ.
Не можетъ также скорбникъ Байрона допустить и смиренія или покаянія, отказаться отъ своихъ гордый мыслей. 1
1) Салтыковъ, говоря объ этомъ вліяніи на него и его современниковъ со стороны Франціи Сенъ-Симона, Кабе, Фурве, Луи-Бланн и, въ особенности, Жоржъ-Завдъ, выражается такъ: „Оттуда лилась на насъ вѣра въ человѣчество, оттуда возсіяла намъ увѣренность, что „золотой вѣкъ“ находится не позади, а впереди насъ... Словомъ сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное—все шло оттуда“ („За рубежомъ“, гл. IV.'-
.... Духъ неукротимый
Лишь корчится отъ муки нестерпимой,
Но только слабый кается („Корсаръ“).
Въ дальнѣйшемъ мы поближе познакомимся съ этимъ новымъ типомъ скорбника, который доходитъ до крайнихъ предѣловъ индивидуализма, а теперь скажемъ нѣсколько словъ о самомъ Байронѣ и именно потому, что Байронъ такъ сильно воздѣйствовалъ на Лермонтова *). ^
Гр. Прохоровъ.
~) Продолженіе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
