CC BY
11
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
архим. Сергий
О нравственности вообще:
чтение в доме Общества спасения на водах 29 октября 1900 года
Опубликовано:
Христианское чтение. 1900. № 12 С. 887-912.
@ Сканирование и создание элекгронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru’>. 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанной авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
О нравственности вообще.
(Чтеніе въ залѣ Общества спасанія на водахъ 29 Ьктабря 1900 года)
ТТЕЛОВѢКЪ не только живетъ и дѣйствуетъ въ этомъ мірѣ, VI не только получаетъ отъ него впечатлѣнія, но имѣетъ f^V способность и оцѣнивать эти впечатлѣнія и свои дѣй-І ствія. Одни изъ нихъ онъ называетъ хорошими, а дру-I гія—дурными. Оцѣнка эта можетъ производиться съ весьма
различныхъ точекъ зрѣнія. Сообразно съ этимъ и значеніе словъ «хорошій» и «дурной» будетъ различно.
Извѣстное явленіе мы называемъ хорошимъ, потому что оно намъ пріятно: хорошо съ морозной ночи войти въ свѣтлую и теплую комнату и обогрѣться. Хорошимъ оказывается и лѣкарство, потому что оно намъ полезно. Можно оцѣнивать явленія и съ точки зрѣнія красоты; такъ хороша картина, такъ мы называемъ хорошимъ, прекраснымъ извѣстный видъ въ природѣ. Но кромѣ этой оцѣнки, кромѣ перечисленныхъ мѣрокъ пріятности, пользы и красоты у насъ существуетъ еще оцѣнка, еще мѣрка, которою мы измѣряемъ явленія, независимо отъ ихъ пріятности или непріятности, пользы или красоты. Мы иногда оцѣниваемъ явленія, и главнымъ образомъ поступки человѣка, по ихъ вцутренному достоинству, съ точки зрѣнія должнаго и недолжнаго.—называемъ хорошимъ то, чтб должно, недолжное же называемъ дурнымъ. Если поступокъ согласенъ съ тѣмъ, что должно, мы называемъ его добрымъ дѣломъ; если онъ требуетъ особеннаго напряженія духовныхъ силъ человѣка, называемъ его подвигомъ. Въ противномъ случаѣ, поступокъ будетъ злодѣяніемъ, грѣхомъ, прегрѣшеніемъ. Такъ: аічущаго напитать, подать милостыню нищему, помочь больному и т. п. будутъ добрыя дѣла;
обидѣть же кого-нибудь, обмануть, украсть будутъ преступленія. Если оцѣниваются свойства души человѣческой, то свойства похвальныя, должныя называются добродѣтелями, противоположныя же имъ—пороками. Милосердіе, кротость, цѣломудріе, справедливость—добродѣтели; жестокость, лѣность, коварство, малодушіе—пороки.
Оцѣнку эту мы обычно совершаемъ непосредственно, — прямо чувствуемъ, что данный поступокъ хорошъ или не хорошъ, должно было его совершать или не должно. Это показываетъ, что нашей душѣ присуще сознаніе или чувство какой-то нормы, закона, который опредѣляетъ, что должно и что не должно. Это—тотъ законъ, о которомъ ап. Павелъ сказалъ, что язычники естествомъ законная творятъ, знаютъ добро по самой природѣ своей. Въ отличіе отъ законовъ писанныхъ, т. е. данныхъ въ Св. Писаніи или государственныхъ, гражданскихъ, этотъ внутренній, написанный въ сердцѣ законъ и называется закономъ нравственнымъ. Когда наше поведеніе согласно съ этимъ невидимымъ закономъ, мы ощущаемъ внутри себя довольство, удовлетвореніе. При нарушеніи же закона мы чувствуемъ разладъ въ душѣ, безпокойство. Въ просторѣчіи это выражается: « совѣсть покойна» или «совѣсть не покойна», мученія совѣсти и т. п. Точно также при видѣ поступковъ другихъ, мы сразу же чувствуемъ ихъ нравственное достоинство, невольно произносимъ въ душѣ имъ похвалу или порицаніе. Способность чувствовать нравственное достоинство своихъ или чужихъ дѣйствій называется нравственнымъ чувствомъ. Совѣстью же называется внутреннее око, которое даетъ намъ видѣть все наше душевное содержаніе, все, что есть въ нашей душѣ. Совѣсть, слѣд., съ одной стороны, всегда имѣетъ предъ собою нравственный законъ, какъ непреложно-обязательное правило нашей жизни, а, съ другой, она видитъ наши поступки, и, сравнивая ихъ съ закономъ, тѣмъ даетъ намъ понять, откуда въ нашей душѣ разладъ, почему испытываемъ мы въ данное время довольство собой или же внутренній стыдъ, мученія. Наконецъ, все, что подвѣдомо совѣсти, что составляетъ ея содержаніе называется нравственностью: сюда относится и законъ, и исполненіе закона и оцѣнка своего нравственнаго состоянія.
Основнымъпонятіемъвсей этой области является, несомнѣнно, нравственный законъ. Откуда онъ въ человѣкѣ? Отъ такого или иного отвѣта на этотъ вопросъ зависитъ и самое наше представле-
ніе о нашей душевной жизни и даже о самомъ призваніи и достоинствѣ человѣка. Отвѣтъ этотъ и постараемся мы въ общихъ чертахъ намѣтить въ настоящемъ чтеніи.
I. Свойства нравственнаго закона и нравственныхъ дѣйствій.
При первой же мысли о нравственномъ законѣ, мы сознаемъ, что имѣемъ въ этомъ случаѣ дѣло съ явленіемъ гораздо высшаго порядка, чѣмъ всѣ остальныя явленія,—оцѣнка съ точки зрѣнія этого закона есть оцѣнка высшая, чѣмъ всякая другая оцѣнка.
Высшее достоинство нравственнаго закона открывается уже изъ того, къ какимъ явленіямъ, къ какой области міровой жизни онъ прилагается. Между тѣмъ, какъ пріятнымъ можетъ быть все, даже просто пища, которую мы ѣдимъ; между тѣмъ какъ полезнымъ можетъ быть не только человѣкъ, но и то животное, которое его везетъ, и тотъ экипажъ, на которомъ онъ ѣдетъ.—нравственно-добрымъ или злымъ можетъ быть только человѣкъ, только онъ одинъ можетъ быть виноватымъ, отвѣтственнымъ за свое поведеніе. Правда, иногда мы склонны бываемъ считать виноватыми и животныхъ, особенно, когда они наносятъ намъ непосредственно какой-нибудь вредъ. Мы сердимся на собаку укусившую насъ или испортившую намъ платье, и готовы требовать для нея наказанія. Но въ такихъ случаяхъ достаточно бываетъ минутнаго размышленія, чтобы эта неумѣстная оцѣнка поступка животнаго представилась намъ странной, если не смѣшной: собака—не человѣкъ, она за свои дѣйствія не отвѣчаетъ, отъ нея нельзя требовать того же, что и отъ человѣка.
Мало того, и въ человѣкѣ не все подлежитъ нравственному закону, а опять таки только область высшая, наиболѣе важная и существенная. Виновнымъ человѣкъ бываетъ только тогда и до тѣхъ поръ, пока онъ сознаетъ свои дѣйствія, и отвѣчаетъ онъ за себя только въ той степени, въ какой себя сознаетъ. Поэтому напр., никто не винитъ душевно-больныхъ людей, хотя они и совершаютъ иногда преступленія. Точно также мы не винимъ дѣтей съ такою же строгостью, какъ взрослыхъ, именно потому, что они еще дѣти, что ихъ сознаніе еще не развилось въ должной мѣрѣ.
Далѣе, въ сознающемъ себя человѣкѣ нравственному закону подлежатъ только такія дѣйствія и состоянія, въ которыхъ съ особенною ясностью выступаетъ высшее достоинство
человѣка сравнительно съ остальнымъ міромъ: дѣйствія свободныя, въ которыхъ человѣкъ является господиномъ себя и природы, и только въ той мѣрѣ и до тѣхъ поръ, въ какой и пока эти дѣйствія свободны, пока они въ распоряженіи человѣка. Біеніе сердца, кровообращеніе, пищевареніе и пр. процессы тѣлесные никогда не ставятся въ вину человѣку, потому что они совершаются помимо его воли. Не ставятся человѣку въ вину и такія дѣйствія, которыя онъ совершаетъ, уступая какому-нибудь физическому насилію, или лучше сказать, которыя совершаются за него другими людьми. Напр., Оригена насильно заставили принести куреніе идоламъ: схватили его руку и, вложивъ въ нее ѳиміамъ, притащили Оригена къ жертвеннику и, такимъ образомъ, совершили куреніе. Рабъ, исполняющій волю господина, илисолдатъ, слѣдующій приказанію своего начальника, менѣе отвѣтственны въ своихъ дѣйствіяхъ, чѣмъ господинъ и начальникъ. Нравственному закону, слѣдов., подлежатъ дѣйствія только сознательныя и только свободныя.
Съ другой стороны, тогда только и открывается истинное достоинство человѣка, тогда только и является онъ настоящимъ человѣкомъ, когда къ нему мы приложимъ оцѣнку нравственную. Онъ можетъ быть красивъ, но каковъ онъ самъ по себѣ, мы еще не знаемъ, и, если всю свою жизнь онъ обратитъ на служеніе своей красотѣ (особенно, когда дѣлаетъ такъ мущина), то, кромѣ презрѣнія къ такому человѣку, едва ли мы можемъ что-нибудь чувствовать. Человѣкъ можетъ доставлять намъ много пріятнаго, онъ можетъ быть намъ очень полезнымъ, и не только намъ, но и обществу; при всемъ томъ, мы задаемъ все прежній вопросъ: каковъ этотъ человѣкъ самъ по себѣ, хорошій ли или дурной? Полезный ремесленникъ можетъ быть обманщикомъ; одареннѣйшій дѣятель можетъ быть эгоистомъ и воромъ. Красота, пріятность или польза еще не составляютъ истиннаго достоинства человѣка, это достоинство дается ему только такимъ или инымъ его отношеніемъ къ нравственному закону.
Съ особенною же ясностью открывается величіе нравственнаго закона, когда мы обратимъ вниманіе на характеръ его повелѣній, на то, какъ къ этому закону относится внутреннее сознаніе человѣка. Люди часто въ своихъ поступкахъ руководствуются чувствомъ пріятнаго: поступаютъ такъ, потому что такъ пріятно; проводятъ время ничего не дѣлая, въ развлеченіяхъ и пересудахъ, потому что пріятно такъ про-
водить время. Нѣкоторые и всю свою жизнь живутъ ради удовольствія. Часто приманка удовольствія настолько сильна и соблазнительна, что только съ усиліемъ можно удержаться отъ извѣстнаго поступка. Однако, дѣйствуя ради удовольствія, человѣкъ никогда не думаетъ, что онъ обязанъ такъ поступать. Если онъ не послушается своего чувства, если пропуститъ удовольствіе, то. самое большее, онъ испиваетъ въ душѣ досаду на себя, но отнюдь не сознаетъ себя предъ кѣмъ-то виноватымъ. Точно также и разсчетомъ, исканіемъ своей пользы руководствуются очень многіе. Для нѣкоторыхъ это единственная разумная цѣль дѣйствій. И все-таки они сознаютъ, что сами такъ рѣшили, сами поставили себѣ эту цѣль. Если они поступятъ когда-нибудь, можетъ быть по ошибкѣ, вопреки этой цѣли, имъ будетъ досадно, но виновными предъ кѣмъ-то себя они опять таки не сознаютъ. Удовольствіе и польза, такимъ образомъ, предъявляютъ свои требованія человѣческой волѣ, но требованія эти идутъ какъ бы отъ нис-шаго къ высшему. Даже въ томъ случаѣ если обуяетъ человѣка какая-нибудь страсть и лишитъ его свободы дѣйствій и разсудка, то и тогда человѣкъ не теряетъ своего высшаго достоинства,—онъ чувствуетъ себя скорѣе униженнымъ, раздавленнымъ какой-то внѣшней, какъ бы физической силой, чѣмъ исполняющимъ чью-то высшую обязательную волю.
Не таковы отношенія человѣка къ требованіямъ закона нравственнаго, къ голосу совѣсти. Нарушеніе требованій совѣсти не ведетъ за собою какого-нибудь прямого наказанія, не сопровождается ни физической болью, ни матеріальнымъ ущербомъ, ничѣмъ такимъ, что бы само по себѣ пугало человѣка. Голосъ совѣсти не налагаетъ на волю человѣка какихъ-нибудь оковъ, не вынуждаетъ человѣка поступать такъ, а не иначе. И однако, къ этому голосу человѣкъ постоянно прислушивается и, нарушивъ его повелѣніе, не только досадуетъ на себя, —но, чтб особенно характерно, чувствуетъ себя предъ кѣмъ-то виноватымъ и даже старается всячески предъ кѣмъ-то оправдаться. Возьмите Макбета, котораго преслѣдуютъ тѣни убитыхъ имъ людей, или Бориса Годунова, который хотѣлъ бы поставить крестъ надъ всею своей прежней жизнью («сегодня — царьБорисъ, — нѣтъ больше Годунова»): жалкій малютка—Димитрій не даетъ ему спать. Эти, при жизни безсильные люди, теперь получаютъ какъ бы высшую силу и влекутъ своихъ убійцъ предъ верховное судилище.
Вспомнимъ Раскольникова, совершившаго, по его разсужденію, вполнѣ разумное дѣло, чуть не спасшаго общество отъ злокачественнаго паразита. Какъ воровски потомъ онъ тщетно искалъ оправданія предъ совѣстью!.. Въ удовольствіи и пользѣ человѣкъ слышалъ голоса низшихъ себя и, какъ царь, просьбу рабовъ могъ исполнить и не исполнить,—здѣсь же онъ самъ стоитъ предъ лицемъ высшаго Судіи, безпристрастно и властно изрекающаго свой приговоръ. Приговору этого Судіи человѣкъ можетъ послѣдовать и не послѣдовать, его воля не связана, но онъ сознаетъ, что долженъ, обязанъ послѣдовать, и будетъ чувствовать себя виноватымъ, если не послѣдуетъ. Требованій нравственнаго закона человѣкъ отмѣнить не въ силахъ: они имѣютъ для него силу безусловно-обязательную.
Обязательность нравственнаго закона, его безусловное значеніе и власть надъ нашей душей въ особенности очевидны, когда намъ приходится въ жизни сталкиваться съ какимъ-либо искреннимъ служителемъ идеи, съ какимъ-нибудь праведникомъ. Часто этотъ праведникъ намъ невыносимъ по манерѣ держать себя, по своему внѣшнему виду, часто мы не можемъ терпѣть его безцеремонныхъ обличеній и пр. При всемъ томъ мы не можемъ не уважать человѣка идеи. Когда пройдетъ пылъ уязвленнаго самолюбія, совѣсть наша заговоритъ и представитъ намъ святого человѣка въ его истинномъ свѣтѣ,— мы мысленно предъ нимъ преклонимся. Внутренняго голоса души своей мы, можетъ быть, не всегда послушаемся, но добродѣтели нами будетъ сдѣлана вѣрная оцѣнка, правду и величіе ея мы все же почувствуемъ.
Эту мысль о безусловной цѣнности добродѣтели, о томъ, что она дорога человѣку сама по себѣ и никакой внѣшней оболочкой ее нельзя унизить или обезцѣнить, выразилъ между прочимъ гр. Л. Н. Толстой въ его извѣстномъ произведеніи «Власть тьмы*, именно въ лицѣ мужика Акима. По внѣшности это — самый комичный, почти каррикатурный типъ во всемъ произведеніи, и въ тоже время онъ воплощаетъ въ себѣ самую высшую идею, самое ясное сознаніе нравственнаго закона, совѣсть. Нѣкоторые критики поставлены были, помнится, въ крайнее недоумѣніе и особенно не могли себѣ представить, какъ будетъ исполнена роль Акима на сценѣ: какъ, исполняя въ точности всѣ эти «тае», можно уберечь этотъ высшій типъ отъ его неизбѣжнаго комизма. Нѣкоторые исполнители, судя по отзывамъ, дѣйствительно и напрягали
всѣ свои усилія къ тому, чтобы Акимъ только проповѣдовалъ и не смѣшилъ. А между тѣмъ замыселъ Л. Н. въ томъ кажется и состоитъ, чтобы представить истинную добродѣтель въ видѣ смѣшномъ, чтобы человѣкъ надъ добродѣтелью посмѣялся. Потомъ, когда человѣкъ успокоится отъ своего смѣха, онъ сознаетъ, что правда все-таки на сторонѣ смѣшного Акима, а согнавши это, онъ и придетъ къ мысли, что не въ томъ, чтб знатно, почетно, не въ богатствѣ, славѣ и довольствѣ, даже не въ видимой культурности — истина и правда, и не въ этомъ истинное достоинство и призваніе человѣка, что человѣкъ великъ только тогда, когда живетъ по совѣсти, когда исполняетъ велѣнія нравственнаго закона: добродѣтель сама по себѣ имѣетъ вѣчное значеніе и выше всего. Не соглашаясь съ гр. Толстымъ въ самомъ главномъ, въ самомъ «упованіи», мы не можемъ не отдать ему справедливости въ данномъ случаѣ: въ этомъ замыслѣ, дѣйствительно, сказался художественный геній писателя. Это—та мысль, которую выражаетъ апостолъ, говоря, что Богъ избралъ неразумныхъ, незнатныхъ міра сего, чтобы посрамить премудрыхъ и знатныхъ. Мы такъ привыкли жить по разсчету, для своей пользы и удовольствія, что и представить себѣ не можемъ иного смысла жизни, иныхъ задачъ для дѣятельности. Самую добродѣтель готовы цѣнить и уважать только до тѣхъ поръ, пока она сопровождается, благими послѣдствіями, пока она находится въ почетѣ. Давая человѣку случай поразмыслить надъ Акимомъ, гр. Толстой и хочетъ напомнить человѣку, гдѣ подлинное благо и подлинный смыслъ жизни.
Ту же мысль о безусловной цѣнности добродѣтели, о томъ, что человѣкъ предъ ней преклонится въ душѣ, хотя и не пойдетъ за нею, хотя даже будетъ смѣяться надъ ней, постоянно проповѣдовалъ въ - своихъ произведеніяхъ Достоевскій, — только онъ выражалъ ее еще болѣе прямо и ясно. Напр„ возьмемъ его романъ «Братья Карамазовы», въ частности въ этомъ романѣ разсказъ старца Зосимы *).
Молодой офицеръ завелъ ссору съ своимъ соперникомъ. На завтра назначенъ ихъ поединокъ. Все это весьма обыкновенно въ офицерскомъ быту и никто ивъ нихъ не видитъ въ томъ ничего предосудительнаго. Но съ этимъ офицеромъ «тутъ случилось нѣчто какъ бы роковое»... «Съ вечера, разсказы-
г) По И8Д. Маркса 1895 г. т. XII; часть I.
ваетъ онъ, возвратившись домой, свирѣпый и безобразный, разсердился я на -моего деныцика Аѳанасія и ударилъ его изо всей силы два раза по лицу, такъ что окровянилъ ему лицо. Служилъ онъ у меыя уже давно и случалось и прежде, что ударялъ его, но никогда съ такою звѣрскою жестокостью. И вѣрите ли, милые, сорокъ лѣтъ тому минуло времени, а припоминаю и теперь о томъ со стыдомъ и мукой. Легъ я спать, заснулъ часа три, встаю, уже начинается день. Я вдругъ поднялся, спать болѣе не захотѣлось, подошелъ ко окну, отворилъ, — отпиралось у меня въ садъ, вижу восходитъ солнышко, тепло, прекрасно, зазвенѣли птички. Что же это, думаю, ощущаю я въ душѣ моей какъ бы нѣчто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нѣтъ, думаю, какъ будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитымъ? Нѣтъ, совсѣмъ не то, совсѣмъ даже не то... И вдругъ сейчасъ же и догадался въ чемъ было дѣло: въ томъ, что я съ вечера избилъ Аѳанасія». Молодой офицеръ становится на судъ своей совѣсти и выслушиваетъ ея неумолимый приговоръ. «Все мнѣ вдругъ снова представилось, точно вновь повторилось: стоитъ онъ предо мной, а я бью его съ размаху прямо въ лицо, а онъ держитъ руки по швамъ, голову прямо, глаза выпучилъ какъ во фронтѣ, вздрагиваетъ съ каждымъ ударомъ и даже руки поднять чтобы заслониться, не смѣетъ,—и это человѣкъ до того доведенъ, и это человѣкъ бьетъ человѣка! Экое преступленіе! Словно игла острая прошла мнѣ всю душу насквозь. Стою я какъ ошалѣлый, а солнышко-то свѣтитъ, листочки-то радуются, сверкаютъ, а птички-то, птички-то Бога хвалятъ... Закрылъ я обѣими ладонями лицо, повалился на постель и заплакалъ навзрыдъ». Почувствовавъ всю свою виновность въ этомъ и падши ницъ предъ властными обличеніями своей совѣсти, офицеръ начинаетъ размышлять далѣе и постепенно приходитъ къ заключенію, что вся его жизнь идетъ йе такъ, не то поставлено въ ней цѣлью и закономъ, что въ частности и самый его поединокъ есть преступленіе. «И представилась мнѣ вдругъ вся правда, во всемъ просвѣщеніи своемъ: что я иду дѣлать? Иду убивать человѣка добраго, умнаго, благороднаго, ни въ чемъ предо мною неповиннаго, а супругу его тѣмъ на вѣки счастья лишу, измучаю и убью». Познавъ правду, онъ и рѣшается по ней поступить. Утромъ пришелъ за нимъ его секундантъ. Они вмѣстѣ пошли садиться
въ коляску. € Погоди здѣсь время, говорю ему,—я въ одинъ мигъ сбѣгаю, кошелекъ забылъ». И вбѣжалъ одинъ въ квартиру обратно, прямо въ каморку къ Аѳанасію: Аѳанасій, говорю, — я вчера тебя ударилъ два раза по лицу, прости ты меня, говорю. Онъ такъ и вздрогнулъ, точно испугался, глядитъ,—и вижу я, что этого мало, мало, да вдругъ, такъ какъ былъ въ эполетахъ, то бухъ ему въ ноги, лбомъ до земли: Прости меня говорю. Тутъ ужъ онъ и совсѣмъ обомлѣлъ. Ваше благородіе, батюшка, баринъ, да какъ вы... да стою ли я»... и заплакалъ вдругъ самъ, точно какъ давеча я, ладонями обѣими закрылъ лицо, повернулся къ окну и весь отъ слезъ такъ и затрясся». Поклонъ этотъ, такъ необычный, почти преступный по офицерскимъ понятіямъ, вышелъ у него совершенно неожиданно: онъ непосредственно увидалъ, понялъ, что долженъ поклониться своему деныцику и попросить у него прощенія. А сдѣлавъ поклонъ, онъ сразу почувствовалъ, что сталъ на вѣрный путь, и все его существо возликовало отъ этого ощущенія. «Влетѣлъ я въ коляску, «вези», кричу. Видалъ, кричу побѣдителя,—вотъ онъ предъ тобою». Восторгъ во мнѣ такой, смѣюсь всю дорогу, говорю, говорю не помню ужъ, что и говорилъ». Съ такимъ же восторгомъ совершаетъ онъ и слѣдующій свой подвигъ: выдержавъ выстрѣлъ своего противника, онъ весело бросилъ свой револьверъ въ лѣсъ и просилъ прощенія за прежнее. На возраженія секундантовъ и соперника, онъ говоритъ восторженную рѣчь, повторяя имъ все, чему научила его за эту ночь проснувшаяся совѣсть. «Хотѣлъ я й еще продолжать, да не смогъ, духъ даже у меня захватило, сладостно, юно такъ, а въ сердцѣ такое счастье, какого и не ощущалъ никогда во всю жизнь».
Большаго восторга предъ добродѣтелью и большаго довольства отъ сознанія, что сталъ на истинный путь, едва ли можно ожидать. Исполнивъ велѣніе своей совѣсти и рѣшившись отселѣ всегда ей одной служить, человѣкъ испытываетъ «счастье, какого и не ощущалъ никогда во всю жизнь». Добродѣтель для его сознанія выше всего и блаженнѣе всего. И въ тоже время, на оборотѣ слѣдующаго же листа (стр. 259) мы читаемъ: «Аѳанасія, въ тотъ же день, какъ съ поединка воротился, я обратно въ роту препроводилъ, ибо стыдно было въ глаза ему глядѣть послѣ давешняго моего съ нимъ поступка,—до того наклоненъ стыдиться неприготовленный мір-
ской человѣкъ даже иного справедливѣйшаго своего дѣла». Съ одной стороны у него духъ захватываетъ отъ счастья, что рѣшился жить по совѣсти, а съ другой, онъ отъ стыда не можетъ глазъ поднять, что поступилъ по совѣсти. А между тѣмъ поступокъ его не былъ какой-то мимолетной вспышкой, отъ которой въ душѣ ие остается ничего, кромѣ стыда за нее: это было первымъ началомъ его безповоротнаго рѣшенія идти новымъ путемъ. Онъ, слѣдовательно поклонился предъ добродѣтелью, не смотря на то, что все еще стоялъ на своей прежней точкѣ зрѣнія, все еще видѣлъ въ ней нѣчто неприличное и унизительное.
Такое же раздвоенное отношеніе встрѣтилъ его поступокъ и въ другихъ людяхъ. «Благоразумно все это и благочестиво, насмѣшливо отвѣчаетъ на его восторженную рѣчь его противникъ,—и во всякомъ случаѣ, человѣкъ вы оригинальный». Въ этихъ словахъ не осужденіе поступка, въ нихъ звучитъ все тотъ же древній, насмѣшливый и въ тоже время проникнутый скорбью вопросъ разочарованнаго Пилата: что есть истина? Самъ искатель истины остается для него чистымъ и святымъ, только не намъ-де достигнуть этой истины. Такъ и здѣсь: насмѣшка означаетъ не отрицаніе святости самаго поступка, а только то, что самъ насмѣшникъ не рѣшается поступить также, что при существующихъ условіяхъ жизни, онъ не надѣется на возможность жить по совѣсти; офицеръ для него—мечтатель, хотя искренній и заслуживающій любви. «Смѣйтесь, смѣюсь и я ему,—а потомъ сами похвалите.— Да я готовъ и теперь, говоритъ, похвалить, — извольте, я протяну вамъ руку, потому, кажется, вы дѣйствительно искренній человѣкъ».
Также отнеслись къ поступку и товарищи: они совершенно не могли его переварить. «Попросилъ на барьерѣ прощенія!.. Мундиръ замаралъ, пусть въ отставку подаетъ». И въ тоже время никто не могъ обвинить его въ чемъ-нибудь, дѣйствительно, позорномъ, напр., въ трусости и т. п. Всѣ понимали, что «тутъ что-то другое вышло, оригинальное», только назвать это оригинальное его собственнымъ именемъ они не рѣшались: ужъ слишкомъ оно шло въ разрѣзъ со всѣми ихъ ходячими понятіями, слишкомъ уже было неприлично и смѣшно, чтобы открыто предъ нимъ преклониться и признать его примѣромъ для всѣхъ. Поэтому, стоило только молодому офицеру объявить своимъ товарищамъ, что онъ уже подалъ въ от-
ставку, потому что идетъ въ монахи, какъ сразу же картины мѣняется. «Какъ только я это сказалъ, расхохотались всѣ до единаго. Да ты бъ съ самаго начала увѣдомилъ, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя»... Убрано препятствіе, мѣшавшее каждому говорить по совѣсти: смѣшно поступившій товарищъ болѣе не офицеръ, къ нему можно офицерскую мѣрку не прилагать, теперь каждый можетъ къ нему относиться, какъ къ человѣку вообще. Всѣ и хвалятъ его поступокъ, потому что совѣсть каждаго не можетъ этого поступка не одобрить. «Всѣ смѣются, не унимаются, да и не насмѣшливо вовсе, а ласково такъ смѣются, весело, полюбили меня вдругъ всѣ, даже самые ярые обвинители, и потомъ весь-то этотъ мѣсяцъ, пока отставка не вышла, точно на рукахъ меня носятъ: «ахъ ты, монахъ», говорятъ. И всякій-то мнѣ ласковое слово скажетъ, отговаривать начали, жалѣть даже: «что ты надъ собой дѣлаешь?»— «Нѣтъ, говорятъ, онъ у насъ храбрый, онъ выстрѣлъ выдержалъ и изъ своего пистолета выстрѣлить могъ, а это ему сонъ наканунѣ приснился, чтобъ онъ въ монахи шелъ, вотъ онъ отчего». Точно то же почти произошло и въ городскомъ обществѣ. Прежде особенно-то и не примѣчали меня, а только принимали съ радушіемъ, а теперь всѣ вдругъ наперерывъ узнали и стали звать къ себѣ: сами смѣются надо мной, а меня же любятъ»... Наконецъ, на одномъ изъ собраній высказывается главная мысль всего этого разсказа. «Гдѣ вамъ это и познать», говоритъ своимъ собесѣдникамъ молодой офицеръ, «когда весь міръ давно уже Hä другую дорогу вышелъ, когда* сущую ложь за правду считаемъ да и отъ другихъ такой же лжи требуемъ. Вотъ я разъ въ жизни взялъ да и поступилъ искренно, и что же, сталъ для всѣхъ васъ точно юродивый: хоть и полюбили меня, а все же надо мной, я, говорю, — смѣетесь». — «Да какъ васъ такого не любить? смѣется мнѣ вслухъ хозяйка, а собраніе у нея было многолюдное». Вдругъ подошла къ нему та самая особа, изъ-за которой вышелъ поединокъ. «Протянула руку: «позвольте, говоритъ, изъяснить вамъ, что я первая не смѣюсь надъ вами, а, напротивъ, со слезами благодарю васъ и уваженіе мое къ вамъ заявляю за тогдашній поступокъ вашъ». Подошелъ тутъ и мужъ ея, а затѣмъ вдругъ и всѣ ко мнѣ потянулись, чуть меня не цѣлуютъ». Поступаюшій по совѣсти человѣкъ кажется всѣмъ какимъ-то юродивымъ, а между
58
тѣмъ, «какъ его такого не любить», какъ не умиляться въ душѣ предъ его поведеніемъ? Человѣкъ и самъ радъ бы такъ поступать, если бы не было это такъ трудно, если бы не мѣшала обстановка, среда, которая связываетъ ему руки и волю.
Способность непосредственно понимать все величіе добродѣтели, ея безусловную цѣнность человѣкъ не теряетъ на самыхъ низкихъ ступеняхъ своего паденія и въ самомъ разгарѣ страстей. Какъ часто одинъ видъ невиннаго, безгрѣшнаго дитяти останавливаетъ преступную руку, одна встрѣча съ нимъ служитъ началомъ поворота всей жизни человѣка. Часто примѣръ искренней доброты, нелицемѣрной христіан-ственности, такъ поражаетъ злодѣя, что онъ рѣшаетъ покаяться и потомъ живетъ но новому. Бездомный бродяга, каторжникъ, отовсюду прогнанный, всѣми избѣгаемый, приходитъ позднимъ вечеромъ въ скромное жилище бѣднаго епископа. Цинично заявляетъ, что онъ бродяга, но не смотря на это заявленіе, получаетъ кровъ и ночлегъ. Эта чистая христіанская довѣрчивость къ нему—бродягѣ и каторжнику, очевидно, показалась ему сантиментальной, смѣшной, а можетъ быть, неискренней: овъ отвѣчаетъ на нее тѣмъ, что утромъ уходя воруетъ серебрянные подсвѣчники епископа. Посмо-тримъ-де, какъ ваша неглубокая, дѣланная сантиментальность разъярится на эту мою неблагодарность (преступникъ вѣритъ въ достоинство добродѣтели, но не думаетъ, чтобы можно ее исполнять, чтобы на самомъ дѣлѣ нашелся человѣкъ, который бы искренно и неизмѣнно ей служилъ). Скоро его поймала полиція и привела къ тому же епископу. Бродяга, вѣроятно, со злорадоствомъ приготовился посмотрѣть, сохранитъ ли теперь свою кротость смиренный епископъ. И вдругъ, вмѣсто ожидаемыхъ обличеній, епископъ дѣлаетъ видъ, что онъ самъ подарилъ свои подсвѣчники бродягѣ, и велитъ экономкѣ принести ему и остальные, незахваченные имъ вчера... Полиція отпускаетъ бродягу на свободу. Теперь бродяга видитъ, что епископъ не на словахъ только, не для виду, а на самомъ дѣлѣ, живетъ добродѣтельно. Это открытіе такъ поражаетъ каторжника, что онъ и самъ рѣшается быть добродѣтельнымъ, и всю свою жизнь посвящаетъ на служеніе ближнимъ, а потомъ добровольно отдаетъ себя въ руки правосудія. До тѣхъ поръ онъ думалъ, что добродѣтель вещь недурная, что совѣсть говоритъ всегда о святыхъ вещахъ, но никогда не вѣрилъ, чтобы все это было такъ и на дѣлѣ, все это ему
представлялось лишь сладкими словами, лишь праздными мечтаніями. Теперь же видитъ, что такая жизнь не мечта, а дѣйствительность, что слѣдовательно, и для него она возможна. Теперь онъ довѣрчиво отдается внутреннему голосу своего сердца, прислушивается къ нему, вѣритъ въ него и порываетъ съ прежнимъ («Отверженный» Виктора Гюго).
Въ другой повѣсти русской, далеко не такъ, можетъ быть, общеизвѣстной (я Мѳ берусь судить о ея достоинствахъ, только беру изъ нея наиболѣе подходящее для моей цѣли 1), разсказывается о другомъ подобномъ же бродягѣ - каторжникѣ, уже старикѣ. «Этотъ старикъ былъ бѣглымъ изъ Сибири. Кто онъ былъ, какъ его имя,—никто не зналъ. Знали только прозвище (Клейменый-каторжный), да еще то, что этотъ человѣкъ несъ на душѣ тягость многихъ преступленій»... Ни для кого онъ не былъ желаннымъ гостемъ и, если его терпѣли и не доносили властямъ, то только изъ боязни, что онъ потомъ отомститъ.
Этотъ страшный для всѣхъ человѣкъ однажды былъ свидѣтелемъ дѣйствительно добраго дѣла. Молодой священникъ, только что посвященный, ѣхалъ къ своей церкви и на пути встрѣтилъ лежащаго, мертвецки пьянаго человѣка. Кучеръ хотѣлъ отстегать его кнутомъ, но священнику жаль стало этого человѣка, валяющагося посреди дороги. Онъ захотѣлъ ему помочь, хотя бы прибрать куда-нибудь. Собралась толпа. «Православные, — заговорилъ священникъ, — помогите же ему... Вѣдь, это же братъ вашъ, не оставьте его».'.. Въ толпѣ только пожались, но попрежнему остались безучастпы... Раздался даже сдержанный смѣхъ.—Всѣхъ ихътутъ пьяницъ не пережалѣешь, послышалось чье-то замѣчаніе,— никто ему велѣлъ такъ напиваться... Напился такъ пусть и валяется, какъ свинья»... Видя, что никто не трогается, священникъ рѣшилъ самъ положить пьянаго въ свою тележку и отвести до его избы. «Онъ охватилъ пьянаго руками подъ мышки и постарался поднять его. Мужикъ былъ очень тяжелъ и сразу отъ непомѣрнаго усилія на лбу молодого священника выступилъ потъ... Ему удалось приподнять до половины тѣло пьянаго, но тѣлега была высока»... Для праздной толпы получилась сцена полная комизма, не менѣе комич-
') «Вѣрнымъ путемъ» Красницкаго. Книжки «Руесн. Паломника», Январь 1900 г.
ная, чѣмъ самъ толстовскій Акимъ. Милосердіе самарянина на этотъ разъ предстало предъ взоры людскіе въ самомъ непривлекательномъ, въ самомъ неприличномъ, смѣшномъ видѣ. Но это было то же милосердіе, то же служеніе высшей правдѣ, оно и нашло себѣ откликъ въ душѣ клейменаго-каторжника. Растолкавъ толпу, онъ взвалилъ пьянаго на плечо и быстро зашагалъ съ нимъ по деревенской улицѣ (120—122). Другая встрѣча священника съ каторжникомъ произошла немного спустя въ полѣ: каторжникъ попросилъ у него благословенія. Священникъ отказалъ наотрѣзъ, посовѣтовавъ ему прежде покаяться Это привело каторжника въ бѣшенство, жизнь священника невидимому была въ опасности, но кончилось дѣло тѣмъ, что каторжникъ круто повернулъ и ушелъ. Въ повѣсти потомъ разсказывается, какъ каторжникъ нѣсколько разъ совершалъ для священника прямо подвиги и все просилъ благословенія. Наконецъ, онъ пришелъ къ священнику па исповѣдь, покаялся, пріобщился и потомъ спокойно предалъ себя въ руки правосудія.—Этотъ загрубѣлый преступникъ, въ смѣшной и унизительной сценѣ, разсмотрѣлъ истинно доброе дѣло, подвигъ искренняго служенія правдѣ, почувствовалъ душей всю высоту такой жизни и преклонился предъ ней (потому и проситъ благословенія отъ слабосильнаго и, съ житейской точки зрѣнія, нѣсколько смѣшного чудака-священ-ника, потому покорно и сноситъ его отказы). Но разъ ему открылся уголокъ вѣчнаго рая, онъ не могъ не потянуться къ нему, и такъ пришелъ ко спасенію.
Высшая правда и святость добродѣтельной жизни, слѣдовательно, одинаково чуствуются людьми и одинаково для нихъ привлекательны, въ какой бы формѣ ни предстала добродѣтель и на какой ступени паденія ни находился бы человѣкъ. Такъ царскій указъ остается всегда царскимъ указомъ, принесетъ ли его какой-нибудь вемьможа или невзрачный нищій, и слово его одинаково повелительно, обращено ли оно къ простому мужику или къ знатному боярину.
II. Происхожденіе нравственнаго закона.
Итакъ въ нашей душѣ мы ощущаемъ присутствіе нѣкотораго высшаго закона, велѣнія котораго мы признаемъ безусловно справедливыми и для себя обязательными. Откуда у насъ этотъ законъ?
На этотъ вопросъ существуетъ три отвѣта.
Прежде всего можно сказать, что 'законъ этотъ имѣетъ
совершенно естественное происхожденіе, что его придумали сами люди по мѣрѣ накопленія житейскаго ' опыта. Сначала каждый дѣлалъ, что хотѣлъ, никакихъ укоровъ совѣсти за это онъ не чувствовалъ, все тогда было справедливо и позволительно. Но вотъ люди сошлись въ общества, стали жить вмѣстѣ. Тогда дѣлать, что каждому угодно, стало крайне неудобно, съ желаніемъ каждаго встрѣчались желанія другихъ. Нельзя было каждому взять, что угодно, потому что многое изъ этого уже принадлежало другимъ. Не всегда можно было предаваться гнѣву и отмщать обиды, потому что и это нарушало интересы другихъ и т. п. За каждымъ проявленіемъ личнаго произвола и самочинія тотчасъ же слѣдовало виновнику наказаніе. Онъ воочію видѣлъ, что поступать, какъ ему хочется, не всегда можно, что существуетъ граница, дальше которой онъ своими желаніями идти не можетъ. Явилось понятіе нѣкотораго закона, связующаго волю человѣка въ извѣстныхъ предѣлахъ. Составился цѣлый кругъ правилъ жизни и поведенія, которыя съ ходомъ исторической жизни все умножались. Древность придала имъ, наконецъ, силу непреложнаго закона. Происхожденіе нравственнаго закона, такимъ образомъ, немногимъ отличается отъ происхожденія обычныхъ нашихъ житейскихъ приличій.
Но такое объясненіе было бы очевидно недостаточно. Какъ бы ни велика была сила приличій (а для нѣкоторыхъ малодушныхъ людей она иногда сильнѣе требованій самой совѣсти), она никогда не сравнится съ тѣмъ ореоломъ непреложности, святости, какимъ въ- нашемъ сознаніи окружены повелѣнія закона нравственнаго. Да это и понятно. Стоитъ только человѣку выйти изъ своей привычной обстановки, стоитъ познакомиться съ жизнью другихъ обществъ и народовъ, и онъ тотчасъ же увидитъ всю условность своего кодекса приличій: обычаи, напр., китайца и европейца отличны между собой почти, какъ небо отъ земли, а между тѣмъ каждый изъ нихъ считаетъ свои приличія единственнно разумными и возможными. Но спросите того же китайца, можно ли воровать? Можно ли убивать людей? Похвально ли говорить ложь? И вы услышите отъ него тотъ же отвѣтъ, что и отъ европейца. Въ основныхъ требованіяхъ нравственнаго закона согласятся между собой всѣ люди. Если нѣкоторые изъ нихъ на дѣлѣ бы и не имѣли нѣкоторыхъ правилъ, то они немедленно признали бы ихъ, когда имъ ихъ объяснятъ. Въ
этоыъ случаѣ у всѣхъ людей земного шара есть общая почва, на которой они могутъ сойтись и понимать другъ друга. Тогда какъ, сколько ни объясняйте китайцу, что привѣтствовать человѣка нужно пожатіемъ его руки, что предъ старшими нужно стоять, а не сидѣть, онъ никогда не пойметъ, почему такъ нужно, чѣмъ это лучше его китайскихъ обычаевъ, столь солидныхъ и осмысленныхъ. Правда есть исключенія и для нравственнаго закона, есть люди какъ бы съ утраченной совѣстью, но эти исключенія не уничтожаютъ правила. Никто не сталъ бы отрицать всеобщности законовъ, напр., музыки на томъ основаніи, что есть люди совершенно ихъ не понимающіе.
Другой отвѣтъ на поставленный нами вопросъ тотъ, что нравственный законъ данъ отъ Бога. Этотъ отвѣтъ и правиленъ и неправиленъ. Неправиленъ въ томъ случаѣ, если мы будемъ думать, что Богъ даровалъ людямъ этотъ законъ со-внѣ въ какой-нибудь опредѣленный моментъ, какъ онъ далъ законъ, напр., Моисею: сначала люди жили по своей волѣ, а потомъ Богъ научилъ ихъ, что дѣлать зло не хорошо, что не нужно воровать, убивать и пр. Нельзя такъ думать просто потому, что нельзя себѣ представить, какъ люди могли нонять этотъ неожиданно имъ данный законъ, и не только понять, но и на вѣки признать его безусловно обязательнымъ и единственно возможнымъ закономъ своего бытія. Хорошимъ пѣвцомъ или музыкантомъ нельзя сдѣлаться безъ тщательнаго обученія, но, при всемъ стараніи, нельзя научить пѣнію совершенно глухого человѣка или живописи—слѣпого. Необходимо, чтобы человѣкъ имѣлъ способность къ извѣстному дѣлу. Точно также нельзя внушить человѣку и нравственнаго закона, если у человѣка нѣтъ способности къ его воспріятію, если онъ по самой природѣ своей не расположенъ принимать по-велѣній этого закона.
Правильнымъ объясненіемъ происхожденія нравственнаго закона будетъ только то, которое дается намъ въ Св. Писаніи. Тамъ говорится. «Не нужно всходить на небо, чтобы Христа свести», и научиться отъ Него понимать добро и зло, «не нужно сходить и подъ землю», потому что «близъ тебя, внутри, ьъ сердцѣ твоемъ это слово», этотъ законъ. Нужно только прислушаться къ голосу своей совѣсти, быть болѣе внимательнымъ къ своей внутренней жизни, и человѣкъ различитъ въ себѣ законъ, повелѣвающій творить добро и избѣгать зла. Тогда и внѣшній, писанный законъ, данный въ Св.
Писаніи, перестанетъ быть внѣшнимъ и постороннимъ: онъ лишь напоминаетъ и подробнѣе раскрываетъ человѣку то, чего требуетъ отъ послѣдняго и собственное его сердце. Это и значитъ, что человѣкъ созданъ по образу Божію и по подобію. Другими словами, человѣкъ созданъ сроднымъ, родственнымъ Богу. Естественно, поэтому, его природѣ жить по тому закону, который является и закономъ жизни Божественной. Тѣло человѣка, какъ сродное веществу, подчиняется законамъ вещества и не можетъ не страдать, когда съ нимъ обращаются вопреки этимъ законамъ. Точно также и духъ человѣка, по природѣ Богоподобный, только тогда и живетъ своею настоящею жизнью, когда онъ дѣйствуетъ по законамъ жизни Божіей. Отсюда и понятно, почему духъ человѣческій соуслаждается закону Божію, почему послѣдній для него представляется единственно возможнымъ, безусловно справедливымъ и для всѣхъ обязательнымъ правиломъ, почему добродѣтель всегда свята въ мысленныхъ очахъ человѣка, почему, наконецъ, человѣкъ на самыхъ низкихъ ступеняхъ нравственнаго паденія не теряетъ способности понять ее и предъ нею преклониться.
Ш. Выводы: о спасеніи во Хриотѣ и законѣ царства Божія.
Написанный на сердцахъ нашихъ законъ, слѣдовательно, несомнѣнно Божественнаго происхожденія, и потому-то его повелѣнія вѣчны и непреложны, какъ вѣчно и неизмѣнно само Божество. Но, съ другой стороны, этотъ законъ прирожденъ намъ съ самаго творенія, составяетъ неотъемлемую принадлежность самой человѣческой природы. Эти два положенія даютъ намъ возможность объяснить весьма многое и весьма существенное въ нашей духовной жизни.
Если человѣкъ нарушилъ законъ, согрѣшилъ, онъ переживаетъ мученія совѣсти. Гдѣ и въ чемъ ему искать спасенія? Какъ очистить свою совѣсть? Первое, что хотѣлъ бы сдѣлать человѣкъ въ этомъ случаѣ, это—какъ-нибудь исправить' нарушенное. Когда человѣкъ терпитъ что-нибудь непріятное, онъ спѣшитъ чѣмъ-нибудь эту непріятность загладить: отъ непріятныхъ впечатлѣній ищутъ развлеченія въ музыкѣ, въ прогулкѣ по красивой мѣстности и т. п., непріятный, горькій вкусъ лѣкарства прогоняютъ сахаромъ. Обычно цѣль вполнѣ достигается: непріятное впечатлѣніе пропадаетъ и ужо болѣе не мучитъ человѣка. Наконецъ, самое время залѣчи-
ваетъ всякое горе, всякую непріятность. Когда человѣкъ терпитъ какой-нибудь уронъ, вредъ или самъ наноситъ кому-нибудь ущербъ, и въ этомъ случаѣ потеря вознаграждается, отъ понесеннаго или причиненнаго ущерба не остается слѣда. Не то бываетъ, когда человѣкъ нарушаетъ повѳлѣніе нравственнаго закона, когда онъ грѣшитъ противъ своей совѣсти. Человѣкъ можетъ,» конечно, заглушить голосъ своей совѣсти, предавшись безумному служенію страстямъ, можетъ отвлечь свое вниманіе къ предметамъ постороннимъ, заняться какимъ-нибудь дѣломъ и пр., но все это только на время, только до извѣстнаго момента, а потомъ опять-таки проснется совѣсть, и снова раскроются его душевныя раны, и снова зазвучитъ въ его сознаніи неумолимый укоръ за давнее преступленіе. Тутъ и время не помогаетъ: раскрывшаяся душевная рана также свѣжа и мучительна, даже еще болѣе, чѣмъ прежде. Пытается человѣкъ чѣмъ-нибудь успокоить совѣсть, пытается чѣмъ-нибудь вознаградить свое преступленіе, совершаетъ добрыя дѣла, иногда прямо подвиги самоотверженія, и все это для того, чтобы заслужить у своей совѣсти прощеніе. Но прощенія этого нѣтъ ему. «Хоть ты и нодвижникъ, хоть ты и герой, хоть ты приносишь великую пользу человѣчеству или церкви, но ты все-таки преступникъ, на твоей душѣ лежитъ бремя, въ твоемъ сердцѣ—глубокая язва; не видятъ ее люди, но тѣмъ виднѣе она для Бога, отъ Котораго ничто сокрыться не можетъ*.
Прекрасно изображено это неумолимое правосудіе человѣческой совѣсти у того же Достоевскаго и все въ томъ же разсказѣ старца Зосимы, именно въ лицѣ таинственнаго гостя (стр. 362—372). «Былъ онъ, повѣствуетъ старецъ Зосима, въ городѣ нашемъ на службѣ уже давно, мѣсто занималъ видное, человѣкъ былъ уважаемый всѣми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовалъ значительный капиталъ на богадѣльню и на сиротскій 'домъ, и много кромѣ того дѣлалъ благотвореній тайно, безъ огласки, что все потомъ, послѣ его смерти и обнаружилось. Лѣтъ былъ около пятидесяти, и видъ имѣлъ почти строгій, былъ малорѣчивъ; женатъ же былъ не болѣе десяти лѣтъ, съ супругой еще молодою, отъ которой имѣлъ трехъ малолѣтнихъ еще дѣтей. Вотъ я на другой день сижу у себя дома, какъ вдругъ отворяется моя дверь и входитъ ко мнѣ этотъ самый господинъ». И вотъ этотъ почтенный, всѣми уважаемый человѣкъ, послѣ долгихъ колебаній и бесѣдъ съ о. Зосимой, тогда молодымъ
офицеромъ (о немъ мы говорили раньше), повѣдалъ ему, что имъ четырнадцать лѣтъ тому назадъ совершено великое преступленіе. Хотѣлъ онъ тогда жениться на любимой имъ богатой вдовѣ, но получилъ отказъ, а потомъ узнаетъ, что эта вдова выходитъ замужъ за другого человѣка. Не стерпѣвъ этого, онъ искусно задумываетъ ее убить, что ему и удается. Въ глухую ночь, когда безпечная прислуга куда-то отлучилась, проникъ онъ въ домъ и убилъ вдову, никѣмъ рѣшительно не замѣченный, а для отвода глазъ захватилъ нѣкоторые предметы, съ умысломъ не самые дорогіе, а болѣе бросающіеся въ глаза (чтобы отклонить подозрѣніе на слугъ). Полиція, дѣйствительно и схватила крѣпостного слугу, противъ котораго оказались всѣ улики: его хотѣла барыня сдать въ солдаты и онъ про это зналъ, потомъ во время слѣдствія онъ безпросыпу кутилъ и пр. «Арестовали его, начали судъ, но какъ разъ чрезъ недѣлю арестованный заболѣлъ въ горячкѣ н умеръ въ больницѣ безъ памяти. Тѣмъ дѣло и кончилось, предали волѣ Божіей, и всѣ, и судьи, и начальство, и все общество, остались убѣждены, что совершилъ преступленіе никто какъ умершій слуга. А за симъ, прибавляетъ старецъ, началось наказаніе», и потомъ въ замѣчательномъ разсказѣ передаетъ, какъ преступникъ старался заглушить обличенія совѣсти, какъ онъ хотѣлъ чѣмъ-нибудь вознаградить, заслужить свой грѣхъ, чтобы только въ немъ не каяться.
«Въ началѣ онъ даже и совсѣмъ не мучился угрызеніями совѣсти. Мучился долго, но не тѣмъ, а лишь сожалѣніемъ, что убилъ любимую женщину, что ея нѣтъ уже болѣе, что, убивъ ее, убилъ любовь свою, тогда какъ огонь страсти оставался въ крови его. Но о пролитой неповинной крови, объ убійствѣ человѣка онъ почти тогда и не мыслилъ. Мысли же о томъ, что жертва его могла стать супругой другому, казалась ему невозможною, а потому долгое время убѣжденъ былъ въ совѣсти своей, что и не могъ поступить иначе. Томилъ его нѣсколько вначалѣ арестъ слуги, но скорая болѣзнь, а потомъ и смерть арестанта, успокоили его, ибо умеръ тотъ, по всей очевидности (разсуждалъ онъ тогда), не отъ ареста или испуга, а отъ простудной болѣзни, пріобрѣтенной именно въ дни его бѣговъ, когда онъ, мертво-пьяный, валялся цѣлую ночь на сырой землѣ. Краденыя же вещи и деньги мало смущали его, ибо (все также разсуждалъ онъ) сдѣлана кража не для корысти, а для отвода подозрѣній въ
другую сторону. Суима же краденаго была незначительная, и онъ въ скорости всю эту сумму, и даже гораздо большую, пожертвовалъ на учредившуюся у насъ въ городѣ богадѣльню. Нарочно сдѣлалъ сіе для успокоенія совѣсти насчетъ кражи и, замѣчательно, на время, и даже долгое, дѣйствительно успокоился,—самъ передавалъ это мнѣ. Пустился онъ тогда въ большую служебную дѣятельность, самъ напросился на хлопотливое и трудное порученіе, занимавшее его года два и будучи характера сильнаго, почти забывалъ прошедшее, когда же вспоминалъ, то старался не думать о немъ вовсе. Пустился и въ благотворительность, много устроилъ и пожертвовалъ въ нашемъ городѣ, заявилъ себя и въ столицахъ, былъ избранъ и въ Москвѣ и въ Петербургѣ членомъ тамошнихъ благотворительныхъ обществъ. Но все же сталъ, наконецъ, задумываться съ мученіемъ, не въ подъемъ своимъ силамъ. Тутъ понравилась ему одна прекрасная и благоразумная дѣвица, и онъ въ скорости женился на ней, мечтая, что женитьбой прогонитъ уединенную тоску свою, а вступивъ на новую дорогу и исполняя ревностно долгъ свой относительно жены и дѣтей, удалится отъ старыхъ воспоминаній вовсе. Но какъ разъ случилось противное сему ожиданію». Любовь жены смущала его, видъ дѣтей только еще больше тревожилъ его душевную рану. «Я не могу смотрѣть на ихъ невинные, ясные лики; не достоинъ того». Наконецъ, начала ему грозно и горько мерещиться кровь убитой жертвы, погубленная молодая жизнь ея, кровъ, вопіющая объ отмщеніи. Сталъ онъ видѣть ужасные сны. Но будучи твердъ сердцемъ, сносилъ муку долго. «Искуплю все сею тайною мукой моею». Но напрасная была и сія надежда: чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе становилось страданіе. Въ обществѣ ва благотворительную дѣятельность стали его уважать, хотя и боялись всѣ строгаго и мрачнаго характера его, но чѣмъ болѣе стали уважать его, тѣмъ становилось ему невыносимѣе. Признавался мнѣ, что думалъ было убить себя. Но вмѣсто того начала ему мерещиться иная мечта,—мечта, которую считалъ онъ вначалѣ невозможною и безумною, но которая такъ присосалась, наконецъ, къ его сердцу, что и оторвать нельзя было». Въ его сознаніи, наконецъ, назрѣваетъ самая главная мысль: совѣсть требовала отъ него не вознагражденія, не подвиговъ въ уплату за совершенный грѣхъ, а покаянія, т. е. обращенія за прошеніемъ къ Тому, Кто и далъ ему эту совѣсть.
«Мечталъ онъ такъ: возстать, выйти предъ народомъ и объявить всѣмъ, что убилъ человѣка. Года три проходилъ онъ съ этой мечтой, мерещилась она ему все въ разныхъ видахъ. Наконецъ, увѣровалъ всѣмъ сердцемъ своимъ, что объявивъ преступленіе свое, излѣчитъ душу свою несомнѣнно и успокоится разъ навсегда». Однако, подвигъ этотъ оказался труднѣе, чѣмъ онъ думалъ, и онъ долго еще проколебался, пока рѣшимость молодого офицера пойти въ слѣдъ за голосомъ совѣсти, вопреки общественному мнѣнію, не ободрила и этого человѣка. Онъ потомъ публично исповѣдалъ свое преступленіе и, вскорѣ захворавъ, скончался въ блаженномъ покоѣ души.
Въ этомъ разсказѣ описаны почти всѣ перипетіи этой тяжкой, внутренней борьбы человѣка со своей совѣстью. Онъ и благотворительностью занимается, хочетъ быть и хорошимъ семьяниномъ и отцемъ, старается весь уйти въ исполненіе своего гражданскаго долга, всячески старается совершить что-нибудь значительное, важное и полезное, и все это съ тою цѣлью, чтобы совѣсть, наконецъ, удовлетворилась, перестала его обличать за прошлое, которое давно забыто и сторицею имъ вознаграждено. Но все это напрасно: голосъ совѣсти отъ этого становится только яснѣе и яснѣе, приговоръ ея звучитъ все неумолимѣе. И въ заключеніе своего страднаго пути человѣкъ приходитъ въ вѣрѣ, что только, исповѣдавъ свой грѣхъ, онъ можетъ освободить свою душу отъ невыносимыхъ мученій, иначе говоря: только признавъ себя грѣшникомъ, т. е. представивъ себя суду Божію, человѣкъ обрѣтаетъ, наконецъ, желанный покой прощенія. Нарушеніе закона нравственнаго можетъ исправить и загладить только самъ Богъ-Виновникъ этого закона. Это та же мысль, что и у апостола, проповѣдавшаго, что человѣкъ спасается отъ тяготы грѣховной только вѣрою, а не дѣлами добрыми. Это не значитъ, что добрыя дѣла не нужны для спасенія, это значитъ, что человѣкъ, сознающій себя грѣшникомъ, не можетъ освободиться отъ упрековъ своей совѣсти, не достигнетъ мира духовнаго самъ, своими силами, какія бы подвиги онъ ни совершалъ. Онъ долженъ обратиться къ Богу, и только Богъ можетъ освободить, утѣшить и успокоить его мятущуюся совѣсть. «Если Авраамъ дѣлами оправдался, то онъ имѣетъ похвалу, но не предъ Богомъ» (Рим. IV, 2). Въ глазахъ людей, и по ихъ понятіямъ, можно свои грѣхи покрыть подвигами, добрыми дѣлами, но предъ Богомъ, человѣкъ оста-
нется все тѣмъ же безотвѣтнымъ грѣшникомъ, пока не обратится онъ къ Богу за прощеніемъ, пока не покается.
Эта мысль прекрасно выражается въ разсказѣ о клейме-номъ-каторжникѣ, который я упоминалъ. Мы видѣли, что каторжникъ старался все заслужить чѣмъ-нибудь благословеніе священническое, въ чемъ для него выражалось тогда примиреніе съ Богомъ и своею совѣстью. Въ селѣ былъ пожаръ. Въ горѣвшей избѣ мать забыла ребенка. Никто не рѣшался спасти его, потому что приходилось идти почти на вѣрную смерть. Каторжникъ, неожиданно появившись, бросается въ огонь. Крыша у избы рушится, и всѣ невольно крестятся, думая о погибели старика. Но вотъ «среди клубовъ дыма показалась гигантская фигура стараго каторжника... Волосы на его головѣ тлѣли, лохмотья дымились, самъ онъ весь былъ покрытъ сажей», на рукахъ его лежалъ спасенный младенецъ. Зрѣлище было трогательное, потрясающее. «Самъ отецъ Константинъ смотрѣлъ съ восторгомъ на этого человѣка, казавшагося теперь ему героемъ»... Казалось бы наступилъ для каторжника сладкій мигъ прощенія. «Онъ подошелъ къ отцу Константину и, протягивая ему ребенка, чуть слышно произнесъ: «Благослови». Но о. Константинъ, взявъ отъ него дитя, громко отвѣтилъ: «благословляю младенца»... Съ этими словами онъ передалъ послѣ своего благословенія малютку плакавшей отъ радости матери, а самъ, обратившись къ старику произнесъ: «Тебѣ же спасибо великое»... Это почти буквальное повтореніе апостольскихъ словъ: «Авраамъ имѣетъ похвалу, но не предъ Богомъ». Мы, люди, удивляемся тебѣ, готовы преклониться предъ тобою за твой великій подвигъ, но простить тебя, разрѣшить отъ узъ твоей совѣсти мы не можемъ. «Покайся, примирись съ Господомъ, и тогда да будетъ тебѣ мое пастырское благословеніе», отвѣтилъ каторжнику о. Константинъ. Господь далъ намъ совѣсть, Господь одинъ и можетъ насъ очистить отъ грѣха и освободить отъ угрызеній совѣсти, спасеніе наше только во Христѣ и со Христомъ.
Второй выводъ изъ всего сказаннаго о характерѣ нравственнаго закона касается отношеній нашихъ къ ближнимъ, въ особенности къ немощнымъ изъ нихъ и падшимъ.
Обычно мы охотно ведемъ знакомство и поддерживаемъ общеніе съ людьми хорошими, полезными и до тѣхъ поръ, пока они такими остаются. Учитель или воспитатель, также пастырь съ удовольствіемъ ведетъ свои уроки или вообще
трудится для своихъ учениковъ или пасомыхъ, когда съ ихъ стороны видитъ усердіе, когда они оказываются послушными и благовоспитанными. Но стоитъ нашему ближнему отвѣтить на наше участіе неблагодарностью, стоитъ ученику обнаружить неподатливость на внушеніе наставника или воспитателя, стоитъ паствѣ обмануть надежды легковѣрнаго пастыря, и, вмѣсто любви, ихъ постигнетъ отверженіе. Замѣтивъ въ человѣкѣ злое, мы не хотимъ видѣть его добраго, произносимъ надъ нимъ обвинительный приговоръ и считаемъ себя въ правѣ болѣе не заниматься этимъ человѣкомъ. Мы думали, что онъ хорошъ, мы думали, что онъ пойметъ наше стараніе принести ему пользу, или по крайней мѣрѣ, отнесется къ намъ также любезно, какъ мы собирались къ нему отнестись, а онъ оказался не такимъ: его нужно, слѣдовало выбросить вонъ, какъ негодную вещь, предоставить самому себѣ. Вотъ противъ такого легкомысленнаго отношенія къ чѳловѣ-ской душѣ, противъ небреженія ближнимъ и необходимо помнить, какова эта душа, каковъ по своему внутреннему достоинству нашъ ближній.
Если Божественный, вѣчный законъ вложенъ въ природу человѣка при самомъ твореніи его, если, слѣдовательно, человѣкъ по самой природѣ своей существо родственное Богу и царству Божію; то какъ бы низко онъ ни палъ, до какихъ глубинъ преступленія онъ бы ни спустился, все-таки образъ Божій въ немъ есть, печать безсмертія и вѣчной жизни въ немъ не изгладилась. Онъ, поэтому, попрежнему дорогъ и почтенъ въ очахъ Божіихъ, и такимъ долженъ быть и для всякаго любящаго Бога. Никакое преступленіе, никакая испорченность не можетъ оправдать небреженія человѣкомъ. Пусть совѣсть почти молчитъ въ его душѣ, пусть сознаніе добра и зла, мысль о Богѣ едва-едва теплится въ немъ, мерцаетъ едва замѣтной искоркой: но все же эта искорка не погасла; нужно бережно ее взять, нужно раздуть ее своею любовію и всепрощающимъ терпѣніемъ, и эта искорка вновь загоритъ вѣчнымъ пламенемъ, и человѣкъ будетъ спасенъ.
Самъ Христосъ служитъ примѣромъ такого отношенія къ человѣку. Какъ Богъ, Онъ бы могъ явиться предъ людьми во всемъ Его могуществѣ и величіи и потребовать отъ нихъ безусловнаго повиновенія, а за ослушаніе всѣхъ обречь на погибель. Но такое явленіе или привело бы людей въ трепетъ до того, что они потеряли бы способность владѣть
собой и свободно внимать гласу Божію, или же, напротивъ, еще болѣе бы озлобило ихъ и отвратило отъ Бога, а люди всѣ,. каждый грѣшникъ, каждый богопротивникъ въ частности, близки и дороги Богу, какъ Его твореніе, для котораго Онъ отъ вѣчности готовилъ Свои блага. Поэтому Христосъ предпочелъ оставить Свое Божественное величіе, Свои царскія права, выражаясь по человѣчески, и явился во образѣ человѣка, «въ образѣ раба», и, живя среди людей, какъ говоритъ пророкъ, онъ даже «льна курящагося не загасилъ», даже «трости надломленной не сокрушилъ». Стоитъ ли заботиться о какой-то искоркѣ въ кудели льна, когда есть, чѣмъ освѣтить комнату, есть, около чего согрѣться? Стоитъ ли бережно обходиться съ надломленной, уже никуда негодной тростью, когда есть прекрасныя, широковѣтвистыя деревья? А Христосъ и трости этой не забылъ, и льна курящагося не загасилъ. Это значитъ: какъ бы ни было ничтожно добро въ человѣкѣ, какъ бы ни слабо въ немъ держалась искра Божія, она все-таки въ немъ есть, и ради нея можно все простить человѣку, всѣ его недостатки, всѣ шероховатости его характера, всю его подчасъ неблагодарность, чтобы только не загасить окончательно этой искры. Пока она не загасла, человѣкъ еще не погибъ окончательно,—и горе тому, по чьей винѣ она гаснетъ, кто своей требовательностью, неумѣньемъ пожертвовать излюбленными привычками, неумѣньемъ приспособиться къ немощамъ ближняго, погаситъ эту искру.
Поэтому-то и основной законъ царства Божія, такъ рѣшительно, такъ радикально отличается отъ закона жизни мірской. Въ послѣдней всѣ ищутъ своихъ правъ и только, когда эти права ихъ соблюдаются, согласны работать на общую пользу. А Христосъ готоритъ: «Цари господствуютъ надъ народами и владѣющіе ими благодѣтелями называются. А вы не такъ: но большій изъ васъ да будетъ всѣмъ слуга». Вотъ правило для нашихъ отношеній къ ближнему: относись къ нему такъ, какъ бы относился слуга къ своему господину. Слуга старается во всемъ угодить своему господину, заслужить его благоволеніе, каковъ бы этотъ господинъ ни былъ. Часто господинъ бываетъ несправедливъ къ своему слугѣ, часто онъ не замѣчаетъ и не оцѣниваетъ въ должной мѣрѣ его усердія; часто, вмѣсто благодарности, слуга слышитъ упреки, иногда приходится ему исполнять безпричинные и безсмысленные капризы своего господина. И все
это слуга сноситъ, потому именно, что помнитъ, что онъ слуга, что онъ долженъ служить господину. Когда господинъ въ чемъ-нибудь нуждается, тѣмъ болѣе, когда онъ болѣетъ, слуга не будетъ отговариваться, что онъ и самъ теперь занятъ, что и ему нуженъ отдыхъ или что служить больному непріятно,—слуга встанетъ и ночью, чтобы отворитъ возвратившемуся господину. Такъ долженъ быть готовъ послужить своему ближнему и перенести отъ него все и каждый христіанинъ. Такъ поступилъ упомянутый прежде о. Константинъ, когда нашелъ пьянаго человѣка, валявшагося въ пыли. Народъ проходилъ мимо, и никому не было дѣла до этого человѣка; слышались развѣ насмѣшки и укоры. Никому и въ голову не приходило, что этотъ, самъ себя до такой степени унизившій человѣкъ, все-таки, нашъ братъ и ближній, что ему, все-таки, лучше было бы лежать гдѣ-нибудь у себя дома. Слуга (если бы былъ слуга у этого человѣка) не прошелъ бы мимо его, не счелъ бы для себя унизительнымъ подойти и помочь ему. Такъ и о. Константинъ, не смотря на насмѣшки толпы и на комизмъ всей этой сцены, не постѣснялся подойти и послужить своему ближнему. Такъ и самарянинъ, упоминаемый въ причтѣ, не счелъ неприличнымъ помочь еврею, избитому разбойниками, хотя для него еврей и былъ врагъ и презрѣнный человѣкъ. Такъ долженъ поступать всякій и съ болящими душой, съ грѣшниками, съ злобствующими людьми: не нужно бояться ихъ злобы или оскорбляться ихъ неблагодарностью, несправедливостью, нужно бережно подойти къ душѣ человѣческой и постараться затронуть ея лучшія струны, пробудить въ ней добро, потому что опо есть въ ней. Пробудилось въ душѣ человѣка это добро, почувствовалъ онъ хоть краемъ сердца всю сладость правды и любви, тогда онъ и самъ, безъ нашихъ убѣжденій, пойдетъ къ царству правды и любви, пойдетъ за Христомъ. Не сокрушать надломленныя трости строгостью неумолимаго порядка и фарисейской благонамѣренности призываетъ насъ Спаситель, не властвовать надъ людьми, а послужить имъ, какъ и Самъ Онъ послужилъ и далъ душу Свою за избавленіе многихъ.
Итакъ: въ нашей душѣ прирожденъ нравственный, неписанный законъ, которымъ мы отличаемъ доброе отъ злого. Свойства этого закона таковы, что прямо указываютъ на его высшее происхожденіе. Св. Писаніе объясняетъ этотъ законъ
богоподобностью человѣческой природы: какъ сродной Богу, ей свойственно жить по закону жизни Божественной. Отсюда выводы: 1) спастись грѣшнику, преступнику закона Божія можно только обратившись съ покаяніемъ къ Самому Законодателю, т. е. только чрезъ Христа: и 2) богоподобный человѣкъ всегда остается богоподобнымъ, способнымъ къ царству Божію; поэтому, обязанность наша, послужить спасенію ближняго, ничѣмъ и никогда съ насъ не снимается.
Инспекторъ Академіи Архимандритъ Сергій.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризаіщи Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академической интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
