CC BY
10
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
А. Берту
Научно-богословское самооправдание христианства
Опубликовано:
Христианское чтение. 1907. № 10. С. 464-485.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
Научно-богословское самооправданіе христіанства.
Христіанская апологетика *).
Глава вторая. Постулаты совѣсти.
Наряду съ религіознымъ чувствомъ и въ тѣсномъ единеніи съ нимъ, человѣкъ имѣетъ способность, открывающую предъ нимъ различіе между добромъ и зломъ,—обязанность дѣлать первое и избѣгать второго, подъ угрозой потерять свое собственное достоинство и подвергнуться Божьему возмездію. На языкѣ школы эта способность называется моральнымъ сознаніемъ, въ отличіе отъ психологическаго сознанія; на популярномъ языкѣ, съ его болѣе синтетическою и, подчасъ, болѣе проницательною философіей, оно называется просто совѣстью:—такъ неразрывно этотъ органъ связанъ съ нашимъ внутреннимъ «я», котораго идеальную и неизмѣнную сторону онъ представляетъ, а, слѣдовательно, и болѣе истинную и болѣе реальную.
Прежде всего разсмотримъ назначеніе этого внутренняго агента, который имѣетъ преимущество быть лучшимъ насъ самихъ, не смѣшиваясь съ нами,—дѣйствовать на самый центръ нашей души, будучи высшимъ по сравненію съ нами,—открывать намъ неподвижную точку, своего рода особую мѣту въ измѣнчивой нашей жизни, останавливать наше вниманіе на благожелательномъ голосѣ, за повиновеніе которому еще пикто и никогда не раскаивался. Несомнѣнно, что исключительное положеніе даетъ ему особыя права на наше вниманіе въ
) Продолженіе. См. августъ.
серьезномъ вопросѣ о пашей участи. Если мы обратимся къ свидѣтельству совѣсти, то она окажетъ намъ услугу предложеніемъ намъ жизненнаго вопроса, открывая предъ нами то, что мы представляемъ собою въ самомъ дѣлѣ.
Но хорошо ли такъ начинать изслѣдованіе? Можно ли, дѣйствительно, полагаться на ея свидѣтельство? Существуютъ люди, подозрительно относящіеся къ послѣднему по причинѣ его измѣнчивости. Мы говорили о неподвижной точкѣ. Къ сожалѣнію, совѣсть не есть божественный маякъ, горящій внѣ насъ: неотдѣлимая отъ нашего «я», совѣсть глубоко вовлечена въ водоворотъ нашей жизни и обстоятельствъ, подвергаясь такимъ же колебаніямъ, какъ и другія наши способности. Какъ же не считаться съ столь естественнымъ возраженіемъ? Итакъ, напередъ необходимо провѣрить права этого незримаго свидѣтеля, разсмотрѣть его характерныя черты, его происхожденіе, его миссію, увѣриться въ его компетенціи, чтобы показать значеніе,—я не говорю мелочныхъ внушеній и всякихъ порядковъ, какъ это представляется инымъ,—его основного и общаго показанія.*
I.
Первое утвержденіе совѣсти, служащее для нея своего рода raison d’etre, состоитъ въ абсолютномъ надъ всѣмъ превосходствѣ моральнаго міра. Все зависитъ отъ этого начальнаго тезиса. Но верховенство нравственнаго міра есть аксіома, очевидная для всякаго, вопрошающаго себя съ чистыми намѣ -реніями. Для доказательства этого было бы достаточно одной ссылки на непосредственное чувство каждаго человѣка, на его ежедневный опытъ. Христіане или язычники, вѣрующіе или атеисты, образованные или дикіе, всѣ въ сущности имѣютъ одинъ и тотъ же образъ сужденія. Чѣмъ выше кто поставленъ въ интеллектуальной или въ политической области, тѣмъ большимъ презрѣніемъ награждается онъ со стороны другихъ въ случаѣ игнорированія имъ справедливости. Наоборотъ, бывая свидѣтелями добраго дѣла, подвига самоотверженія или самопожертвованія, люди невольно испытываютъ волненіе; нравственное геройство, особенно проявляющееся въ осязательной формѣ, вызываетъ у нихъ крикъ удивленія и слезы радости. Ни поразительныя проявленія внѣшней силы, ни чудеса знанія, ни какія-либо другія удивительныя знаменія въ этомъ родѣ не имѣютъ лривиллегіи производить подобное впечатлѣніе. Классическія
34
произведенія литературнаго генія,—это я знаю,—могутъ вызвать послѣднее, но только подъ репрезентативною формой: хорошая трагедія заставляетъ трепетать въ васъ чувство возвышеннаго только при томъ условіи, когда свое содержаніе она заимствуетъ изъ сферы добра и зла, и когда въ васъ производитъ иллюзію реальности. Если бы не существовало нравственнаго міропорядка, если бы онъ не былъ непререкаемымъ и надъ всѣмъ возвышающимся фактомъ, то никогда не появилось бы на свѣтѣ и самого драматическаго искусства; или, лучше сказать, всякое истинное искусство оказалось бы безъ объекта: ничего не было бы извѣстно, кромѣ натурализма... и другихъ промышленныхъ искусствъ.
Къ счастью, нѣтъ никого, кто бы въ оцѣнкѣ своихъ ближнихъ поколебался примкнуть къ апостольской сентенціи: «если я разумѣю всѣ тайны и имѣю всякое познаніе, и всю вѣру, которая бы двигала горами, а не имѣю любви, то я—ничто». Дивное могущество, знаніе богословское, любовь христіанская! Подъ этими тремя религіозными наименованіями нетрудно отыскать три великіе міропорядка, опредѣленные Паскалемъ въ его безсмертномъ трудѣ: міропорядокъ матеріальный, интеллектуальный и духовный. Разумѣется, всѣ люди, даже и тѣ, которые теоретически отрицаютъ различіе между добромъ и зломъ, въ глубинѣ души, если не въ устроеніи своей жизни, на первое мѣсто ставятъ послѣдній міропорядокъ. Все остальное исчезаетъ предъ нравственнымъ вопросомъ. Хотя или не хотя, но всѣ согласны въ одномъ: нѣтъ болѣе важнаго вопроса по сравненію съ упомянутымъ.
Чувствуется ли вся важность этого единодушнаго признанія, неизмѣнно исторгающагося изъ человѣческаго сердца всякій разъ, когда, не стѣсненное въ словѣ, оно формулируетъ безкорыстное и нелицепріятное сужденіе? Замѣтимъ, что упомянутый вердиктъ произносятъ не извѣстныя только лица или касты, не тотъ или другой народъ, или какая-либо изолированная соціальная группа: его выражаетъ цѣлый міръ, въ нѣкоторомъ родѣ безличная и нераздѣльная душа всего человѣческаго рода. Стало быть, напередъ требуется, чтобы она была къ этому подвигнута, какъ бы помимо ея вѣдома, посредствомъ врожденнаго предрасположенія, сокровеннымъ инстинктомъ, внушеніе котораго идетъ впереди всякаго индивидуальнаго опредѣленія. Требуется, однимъ словомъ, чтобы нравственное сознаніе являлось первоначальнымъ и непреходящимъ элементомъ нашего существа, подобно религіозному чувству.
Это заключеніе, ведущее прямо къ трансцендентности нравственнаго сознанія, не могло льстить себя надеждою получить общее признаніе. Враги всего таинственнаго, нѣкоторые ученые не видятъ въ чувствѣ долга ничего иного, кромѣ вѣкового отпечатка гражданскихъ отношеній, то есть, прямого слѣдствія или извѣстнаго дѣйствія инстинкта общественности. Остроумное объясненіе, имѣющее внѣшнюю убѣдительности, но зато и въ значительной степени недостаточное! Это значило бы то же, какъ сказать, что сынъ имѣетъ право начальствованія надъ своимъ отцомъ. Невозможно, вѣдь, отвергать то обстоятельство, что соціальный инстинктъ самъ находится въ подчиненіи долгу, который служитъ ему предѣломъ и регуляторомъ, а вмѣстѣ и гарантіей.
Дѣйствительно, воспитаніе является сильнымъ агентомъ въ образованіи характера и нравственныхъ привычекъ человѣка, особенно, когда его дѣйствія, накопляясь въ цѣломъ ряду поколѣній, комбинируются съ закономъ наслѣдственности. Но изъ числа нашихъ способностей еще нѣтъ такой, которая бы не нуждалась въ его вліяніи для своего нормальнаго развитія, а его власть (что мы не перестанемъ повторять) не такъ велика, чтобы творить самыя способности, равно какъ и подавлять ихъ. Если, такимъ образомъ, идея блага видоизмѣняется сообразно съ временами и странами, разнообразится, смотря по степени цивилизаціи, то отсюда никакъ еще не слѣдуетъ. что самый принципъ долга есть искусственный продуктъ среды, долгозрѣлый плодъ исторической эволюціи, подобно тому, какъ безконечнымъ разнообразіемъ обнаруженій религіознаго чувства не дается права усматривать въ немъ случайнаго или производнаго явленія.
Что осталось бы отъ совѣсти, если бы она не имѣла другого происхожденія, кромѣ необходимости въ общественной жизни и въ сокращеніи своихъ желаній, чтобы не поглотить себя саму? Сразу она лишилась бы тогда своихъ наиболѣе специфическихъ чертъ. Самое имя ея было бы вычеркнуто изъ языка, подобно обманчивой этикеткѣ, ибо наименованіе «совѣсть» не означаетъ знанія міра или чего-либо другого, но есть знаніе себя самою. Далѣе, она должна была бы имѣть тѣмъ -большее вліяніе, чѣмъ болѣе смягчены нравы и чѣмъ выше утончена культура. Однако, болѣе часто происходитъ совершенно обратное. Скорѣе рождается извѣстнаго рода соперничество, глухой антагонизмъ между инстинктомъ соціальнымъ „и моральнымъ инстинктамъ.
Они являются антиподами одинъ другого въ своихъ стремленіяхъ и дѣйствіяхъ. Нравственный инстинктъ служитъ источникомъ энергіи и независимости для слѣдующихъ его побужденіямъ; онъ дѣлаетъ предпослѣднихъ сильными и мужественными, между тѣмъ какъ обычай свѣта скорѣе производитъ изъ нихъ малодушныхъ и изнѣженныхъ. Обыкновеніе подчиняться большинству, руководиться общественнымъ мнѣніемъ, уступать тиранніи числа или моды, служило бы къ тѣмъ большему униженію человѣка, какъ нравственнаго существа, если бы оставалось безъ противодѣйствія: во всякомъ случаѣ, оно не ведетъ къ безсмертному девизу совѣсти: «дѣлай должное, что бы ни случилось!»
О, если бы вѣжливость не имѣла другой амбиціи, какъ только подлить немного масла въ колеса общественнаго механизма и нѣсколько благожелательности въ человѣческія отношенія; тогда ее благословилъ бы самъ нравственный законъ, ибо, послѣ Бога, мы должны оказывать вниманіе другъ другу. Но соціальное рабство не ограничивается только тѣмъ, что уменьшаетъ грубости, притупляетъ углы; оно хочетъ видѣть всѣхъ людей отлитыми по одной формѣ, и, если при этомъ не стоят ь на стражѣ своего человѣческаго достоинства, то оно приводитъ къ нивеллированію личностей, къ опошленію характеровъ, по мѣрѣ развитія самой цивилизаціи. По многократному свидѣтельству исторіи, упадокъ начинается съ того момента, когда соціальное иго ставится на мѣсто ига моральнаго, когда гражданственностью вытѣсняется совѣсть; и разложеніе происходитъ тогда, когда блестящая лакировка поверхности служитъ только прикрытіемъ гнилости въ самой сердцевинѣ.
Такъ же хорошо всякому извѣстно, что упражненіе въ добродѣтели есть существенный факторъ общаго преспѣянія, и что нравственность для общественнаго тѣла служитъ вопросом ъ жизни и смерти. Но мы спрашиваемъ о томъ: чѣмъ предполагается и что содержитъ такая нравственность? Здѣсь нельзя удовлетворяться поверхностнымъ и неопредѣленнымъ отвѣтомъ. Уголовный кодексъ представляетъ собою не болѣе, какъ только своего рода барьеръ, поставленный на случай широкаго разлитія порока; онъ показываетъ крайній предѣлъ, перейдя который, общество не могло бы долѣе существовать,— такую границу, -гдѣ добро и зло утѣсняются въ столь сильной степени, что простая легальность движется по периферіи нравственной области и, послѣ всего, представляетъ собою не что иное, какъ исторгнутую у эгоизма страхомъ концессію.
Но такая добродѣтель, которая совершаетъ свое дѣло по принужденію, есть чисто отрицательная, и быть честнымъ— не значитъ только воздерживаться отъ преступленій за недостаткомъ благопріятныхъ для того обстоятельствъ. Если бы всѣ люди были оживлены этимъ духомъ, то неписанные законы спасли бы міръ. Человѣкъ не бываетъ истинно добрымъ, какъ только но принципу. Чтобы его нравственность была реальною, для этого требуется, чтобы законъ блага получилъ жизнь внутри самого человѣка, посредствомъ интимнаго согласія его воли и долга, посредствомъ соединенія сердца и совѣсти.
Но общество, какъ таковое, не имѣетъ никакого отношенія къ интимнымъ чувствамъ. Оно не могло бы осуждать эгоизмъ, эту ядовитую силу соціальной связи, ни внушать безкорыстіе и любовь, потому что оно въ себѣ самомъ не находитъ гарантій своего существованія-, его безопасность и его будущность зависятъ отъ условій, которыхъ само оно неспособно произвесть, и которыя, слѣдовательно, выше его н существуютъ раньше его. Законъ нравственный во всѣхъ отношеніяхъ стоитъ выше гражданскаго закона. Гражданскій законъ имѣетъ критеріемъ интересъ коллективный, предметъ въ нѣкоторомъ отношеніи внѣшній и случайный; тогда какъ законъ нравственный есть внутренній судья, призывающій человѣка къ отвѣтственности во всѣхъ дѣлахъ его и, даже, въ сокровенныхъ помыслахъ,—судья требующій отъ человѣка безусловнаго послушанія, хотя бы за это послѣдній подвергался отлученію отъ общества.
Какъ видно, совѣсть даетъ человѣку два различныхъ и, на первый взглядъ, противоположныхъ побужденія. Она хочетъ видѣть во мнѣ всеобщаго слугу, но безъ раболѣпства предъ кѣмъ-либо въ частности; и въ то же самое время, въ которое она возлагаетъ на меня долгъ моей собственной независимости, требуетъ отреченія отъ себя самого. Посредствомъ утонченнаго своего рода petitio ргіпсіріі совѣсть требуетъ, чтобы я отдалъ себя самого для обладанія самимъ собою, и чтобы я всегда, насколько можно лучше, обладалъ собою для постояннаго самопожертвованія въ пользу другихъ. Гдѣ же находится единство этихъ двухъ стремленій? Не во мнѣ, потому что, взятый въ значеніи центра, самъ я называюсь эгоизмомъ, подлиннымъ противовѣсомъ закону блага. Нѣтъ его также и въ обществѣ,, потому что соціальный инстшікѵь долженъ находиться въ
подчиненіи моральному, а иногда долженъ быть, даже, принесенъ ему въ жертву. Неподвижная точка опоры, отъ которой зависитъ равновѣсіе, и которая возвышаетъ пасъ надъ цѣлымъ міромъ и, даже, надъ собой самими, должна быть отыскана пе гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ, какъ только въ Самомъ Богѣ. Великая заповѣдь: «возлюби ближняго твоего, какъ самого себя» не имѣла бы никакого смысла, если бы ей не предшествовала и ее не оправдывала другая заповѣдь: «возлюби Господа, Бога твоего, всѣмъ сердцемъ твоимъ и всею душею твоею».
Вотъ гдѣ, сказать мимоходомъ, лежитъ главный недостатокъ автономной морали. Все то, что она восхищаетъ у Бога, въ концѣ концовъ ложится • тяжкимъ дефицитомъ на обществѣ. Желая человѣку полной самодовлѣемости, названная мораль отсылаетъ его къ чувству собственнаго достоинства и заповѣдуетъ ему исполнять справедливость; но она не говоритъ ему о л ю б в и къ ближнему: ото значило бы примѣшивать къ исполненію долга элементъ страсти и страданія. Она не видитъ того, что, по милости стоической строгости, она отнимаетъ у нравственности главную ея пружину, ея пламень и жизнь, что она изсушаетъ источникъ наиболѣе чистыхъ подвиговъ самоотверженія и лишаетъ человѣческій родъ самыхъ лучшихъ цвѣтовъ добродѣтелей. Отдѣлить мораль отъ религіи, можетъ быть, представляется дѣломъ менѣе важнымъ, однако, является такъ же ложнымъ въ своемъ принципѣ, какъ и религію освободить отъ всякаго контроля морали.
Возвышаемый совѣстью законъ долга имѣетъ повелительный и священный характеръ, свидѣтельствующій о божественномъ происхожденіи упомянутаго закона. Человѣку присуще святое чувство, что Самъ Богъ вѣщаетъ ему посредствомъ внутренняго голоса. II такъ какъ, вопреки физическимъ законамъ, этотъ законъ не возлагается на него въ смыслѣ неизбѣжной необходимости, которой онъ подчинялся бы чисто пассивно, но является въ значеніи обязательства, исключающаго всякое принужденіе и предполагающаго въ немъ свободу выбора, то онъ свыше подтверждаетъ то, что уже ранѣе содержалось въ религіозномъ чувствѣ, то есть, что Божество есть «Нѣкто», живая и свободная Личность, такъ что абсолютная зависимость отъ Нея человѣка получаетъ моральный характеръ. Предоставленное самому себѣ, религіозное чувство жаждетъ единенія съ Богомъ, какъ съ Существомъ существъ, на пути мистицизма;
человѣкъ хотѣлъ бы тогда подняться къ первопричинѣ, чтобі.і погрузиться въ нее, слиться съ Божественною Субстанціей, въ отношеніи къ которой онъ считаетъ себя отдѣлившейся частицей, преходящей эманаціей: это и происходитъ въ религіяхъ съ пантеистической тенденціей, такъ какъ умъ и сердце, стремящіеся, въ данномъ случаѣ, къ единству, предоставлены здѣсь почти только самимъ себѣ. Но нравственное сознаніе имѣетъ своимъ настоящимъ назначеніемъ возбранять этому метафизическому сліянію и подтверждать вѣчное различіе между Личностью Божественною и личностью человѣческою для того, чтобы религія, то есть, союзъ человѣка съ Богомъ, осуществлялась посредствомъ нравственнаго отношенія, взаимнаго подвига свободы и любви. Другими словами, первый постулатъ совѣсти состоитъ въ томъ, что человѣкъ не м о ж е т ъ с о е д и н я т ь с я с ъ Б о г о м ъ и н а ч е, к а к ъ т о л ь-ко посредствомъ повиновенія долгу и всецѣлаго исполненія закона б л а г а.
Таково отношеніе религіознаго чувства и нравственнаго сознанія. Первое утверждаетъ, что Богъ и человѣкъ существуютъ одинъ для другого, и выражаетъ коренную потребность человѣческой души. Второе завѣряетъ, что религіозный союзъ можетъ заключиться при извѣстныхъ условіяхъ, и этимъ самымъ утверждаетъ ненарушимое право Бога. Различіемъ ихъ участія удобно объясняется то, почему два инстинкта не всегда оказываются согласными между собою. Развитіе одного не необходимо совпадаетъ съ развитіемъ другого. Люди въ высшей степени почтенные не всегда бываютъ наиболѣе религіозными и наоборотъ. Нравственный элементъ можетъ иногда господствовать въ ущербъ религіозному одушевленію, равно какъ отчасти онъ можетъ быть и ослабленъ посредствомъ мистической экзальтаціи. Гармоническое взаимодѣйствіе двухъ тенденцій необходимо для равновѣсія духовной жизни. Въ нормальномъ состояніи ни одинъ не обходится безъ другого.
Въ самомъ дѣлѣ, какъ нельзя представить рѣк и независимо отъ ея истока, такъ не слѣдуетъ отдѣлять долгъ отъ его принципа, ни законъ блага-»отъ возвѣстившаго его Законоиолож-ника. Дѣлать изъ Бога абстракцію въ этой области значить исключать Его изъ нравственнаго міра, главой котораго Онъ является и который наполняетъ Своимъ присутствіемъ. Это значило бы изгонять царя изъ его дворца и говорить принтомъ: «мы въ тебѣ но нуждаемся; съ насъ довольно одной
твоей хартіи». Система, которая, при надлежащемъ ея истолкованіи. имѣла бы такой характеръ, была бы сколько нелѣпа, столько же и нечестива. Цѣль нравственнаго закона состоитъ не въ наученіи человѣка обходиться безъ Бога, но бъ утвержденіи основъ для ихъ союза.
Съ другой стороны, ихъ союзъ невозможенъ ни на какой другой, какъ только на этой базѣ. Безъ упражненія въ дѣланіи добра, даже, наиболѣе пламенная религіозность представлялась бы какимъ-то лихорадочнымъ и обманчивымъ энтузіазмомъ, тщетнымъ порывомъ воображенія или нервовъ, извѣстнымъ сортомъ психическаго удовольствія, находящагося, въ сущности, въ близкомъ родствѣ съ чувственностью. Нравственная дѣятельность, начиная съ болѣе близкихъ обязанностей, съ болѣе элементарныхъ добродѣтелей.—вотъ, надежная и конкретная почва, на которой всякій человѣкъ призванъ созидать свою вѣру и установлять. на подобіе Іаковлевой, свою небесную лѣстницу.
II.
Мы теперь въ состояніи оцѣнить коллективное свидѣтельство человѣческой совѣсти и сознательно сослаться на него. Органически связанные съ религіознымъ чувствомъ, мы теперь можемъ положиться на него: истина должна родиться изъ ихъ плодотворнаго взаимопроникновенія.
Но. если мы приложимъ этотъ критерій къ состоянію нашей души, то констатируемъ слѣдующее явленіе: чѣмъ въ большемъ согласіи между собою сотрудничаютъ два органа, тѣмъ болѣе человѣкъ чувствуетъ себя неспособнымъ и недо-стой нымъ войти въ соприкосновеніе съ Высочайшимъ Существомъ . Которому онъ обязанъ своимъ существованіемъ и къ Которому стремится его душа. Открывая предъ нимъ законъ блага, совѣсть въ то же время свидѣтельствуетъ ему. что онъ нарушилъ этотъ законъ и что, повинный предъ Богомъ, онъ находится далеко не въ благопріятныхъ условіяхъ для полнаго съ Нимъ единенія. Когда его дѣйствіе глубоко и могуче,—не говорю: ясно сознано умомъ.—оно можетъ быть заразъ инстинктивнымъ и сильнымъ въ своихъ эффектахъ.—нравственное сознаніе реагируетъ на религіозное чувство посредствомъ этого скорбнаго и мучительнаго ощущенія, которое называется «чувствомъ грѣховности». Этимъ словомъ обозначается нравственное зло предъ Богомъ, то есть, такое зло. какимъ
оно является въ существѣ предметовъ; таково религіозное вѣдѣніе, свидѣтельствующее о нанесенномъ непосредственно Творцу оскорбленіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и о собственномъ нестроеніи, которое, въ виду угрызенія совѣсти, бросаетъ смущеніе и безпокойство въ человѣческую душу.
Пробужденіе чувства грѣховности происходитъ, несомнѣнно, у каждаго индивидуума по поводу извѣстнаго частнаго проступка. по поводу какого-либо дурного дѣйствія, въ которомъ онъ вынужденъ упрекать себя; но этотъ случайный проступокъ. подобно зловѣщему, падающему позади предметовъ, мерцанію, открываетъ предъ нимъ, вообще, состояніе его удаленности и враждебности къ Богу: подобно Адаму, грѣшнику представляется, что «открылись его очи», и что въ первый разъ онъ увидѣлъ себя такимъ, каковъ онъ есть въ дѣйствительности, то есть, нагимъ. Онъ носитъ въ себѣ отпечатокъ порчи, которой онъ является вмѣстѣ виновникомъ и жертвой, такъ что его душа терзается самыми противоположными чувствами. и, чѣмъ болѣе религіозное чувство устремляетъ его къ Богу, тѣмъ сильнѣе внутренній голосъ внушаетъ ему трепетъ и ужасъ. Что же это такое означаетъ? Неужели въ Самомъ Богѣ находится противорѣчіе? Совершеннѣйшее Бытіе представляетъ ли Собой двуликаго Януса, съ мрачной и свѣтлой сторонами? Имѣетъ ли Онъ въ одной рукѣ притягательную силу, а въ другой отталкивающую? Очевидно, что, если на какой-либо сторонѣ есть двойственность, то ея не можетъ быть въ Творцѣ, но только въ твари.
Таковъ человѣкъ въ своихъ дѣйствительныхъ условіяхъ, пока заинтересованныя въ отрицаніи зла теоріи не ослѣпили его насчетъ разумѣнія имъ своего собственнаго состоянія. Онъ не можетъ безъ содроганія прямо взглянуть на себя. Его душа служитъ ареной непрестающихъ конфликтовъ. Попытается ли онъ войти внутрь себя самого,—имъ овладѣваетъ невыразимое безпокойство; сосредоточеніе на себѣ самомъ для него невыносимо, и, съ цѣлью избавиться отъ угрызающаго его раздвоенія. онъ усиливается не попадаться на глаза самому себѣ, онъ изощряется въ средствахъ, какъ бы убѣжать отъ самого себя, и пользуется всякимъ случаемъ для того, чтобы развлечься или забыть, кто таковъ онъ въ дѣйствительности. Военные клики, сумятица различныхъ предпріятій, чадъ удовольствій,—все кажется ему предпочтительнѣе этого одинокаго tete-a-tete, оставляющаго его въ непріятномъ и убійственномъ
состояніи. О реальномъ человѣкѣ нельзя судить по человѣку соціальному, искусному въ прикрытіи себя всякими личинами. Чтобы отыскать оригиналъ, для этого не зачѣмъ бѣгать по общественнымъ мѣстамъ, по улицамъ и салонамъ. Несправедливо было бы всегда обличать его въ притворствѣ и лицемѣріи. Онъ стыдливъ для добра и испытываетъ чувство позора передъ зломъ. Общественныя отношенія были бы, поистинѣ, невозможны, если бы всѣ сердца держались совершенно открытыми одно предъ другимъ, если бы все злое, что лежитъ въ глубинѣ души, всплывало наружу, и если бы все прозябающее въ ней добро поднималось бы на ея поверхно сть.
Люди, которыхъ называютъ безупречными, первые готовы признать это: еще нѣтъ такого, который не открылъ бы въ себѣ корень самыхъ позорныхъ дѣлъ, равно какъ въ наиболѣе развращенныхъ натурахъ, можетъ быть, еще не найдется такой, которую не посѣщали бы минуты поздняго раскаянія, воздыханій о добрѣ и идеальныхъ порывахъ. «Во мнѣ находится, пишетъ въ своемъ дневникѣ Вине. источникъ злобы, готовой подняться, подобно мелкой пыли, отъ малѣйшаго, дуновенія, чтобы покрыть все окружающее». Человѣкъ представляетъ въ себѣ совмѣщеніе лучшаго съ худшимъ. Его душа есть океанъ, скрывающій въ своихъ глубинахъ извѣстное число жемчужинъ, но зато сколько же и грязи! Слѣдовательно, личина, которою онъ прикрывается, есть не что иное, какъ ложь. Ужасъ, испытываемый имъ передъ самимъ собою, стыдъ, происходящій въ немъ отъ лицезрѣнія себя самого, еще свидѣтельствуютъ въ его пользу; они вмѣстѣ и возвышаютъ и оправдываютъ его. Можетъ бытъ, здѣсь-то и выступаетъ наиболѣе характерная черта его физіономіи; опредѣлить его легко: существо. имѣющее стыдъ. Если бы онъ былъ только животнымъ. то не зналъ бы стыда; ему невѣдомо было бы это горестное чувство внутренняго диссонанса. Если бы онъ былъ демономъ, то не сталъ бы краснѣть, потому что не имѣлъ бы-ни стыда, ни совѣсти, и творилъ бы зло только ради зла. Наконецъ, будь онъ ангеломъ, ему не пришлось бы сокрушаться, ибо душа его была бы прозрачна, какъ кристаллъ.
Стыдъ свидѣтельствуетъ о разладѣ между тѣмъ, что должно быть, и тѣмъ: что есть. Онъ удостовѣряетъ наличность борьбы между двумя различными существами въ сердцѣ одного человѣка,—борьба между его истиннымъ «я», жаждущимъ Бога и дающимъ смыслъ совѣсти, и ложнымъ «я», рабствующимъ злу,
не довѣряющимъ Творцу и трепещущимъ Его гнѣва. Внутренній голосъ, дѣйствительно, посредствомъ жала угрызенія совѣсти, санкціонирующей его свидѣтельство, возвѣщаетъ довольно громко о возмездіи закона нарушителю его и объ осужденіи со стороны Верховнаго Судьи; человѣкъ чувствуетъ себя отверженнымъ и какъ бы осужденнымъ на смерть. Второй постулятъ совѣсти состоитъ въ томъ, что виновнаго должно постигнутъ наказаніе.
«Это, возразятъ, субъективныя впечатлѣнія, свойственныя извѣстной средѣ, которыя не слѣдуетъ прилагать безразлично ко всѣмъ, потому что они, впечатлѣнія, не служать ха рактер-нымъ признакомъ цѣлаго человѣчества». Итакъ, вопросъ состоитъ въ томъ: чувство грѣховности есть ли всеобщее? Мы отвѣчаемъ на этотъ вопросъ такъ же, какъ то было и въ разсужденіи религіознаго чувства, отъ котораго упомянутое чувство неотдѣлимо. Всѣ, взятые порознь, лица его не имѣютъ или, по крайней мѣрѣ, не признаются въ немъ; но можно утверждать, что въ своемъ цѣломъ родъ человѣческій испытывалъ л выражалъ это чувство во всѣ времена своей исторіи. А что касается тѣхъ многихъ, которые никогда не страдали и являются довольными самими собою, то что же доказывается этимъ? Онп мало знаютъ себя самихъ — спросите объ этомъ скорѣе ихъ ближнихъ—и окажется, что они никогда не имѣли случая, пи, особенно, желанія взглянуть прямо въ лицо своему сознанію и зондировать свою душу до глубочайшихъ ея основъ. Они, быть можетъ, открыли бы тамъ такія нравственныя несообразности, которыхъ совсѣмъ и не подозрѣвали. Я говорю «можетъ быть», потому что результатъ такого экзамена зависитъ также и отъ расположенія самого эксперта, отъ его строгости или отъ его поблажки. Трудно, вѣдь, быть заразъ и судьей и обвинителемъ въ своемъ собственномъ процессѣ: рискуешь принять недостатки за достоинства. Эта опасность особеішо\ устрашаетъ въ нравственной сферѣ, потому что преимущественнымъ дѣйствіемъ грѣха является притупленіе нравственнаго чувства, причемъ, дѣйствуя подобно тонкому яду, грѣхъ повергаетъ душу въ сонное состояніе, сопровождаемое иногда неистовством'і». Умирающій, который воображаетъ себя здоровымъ, такъ какъ подверженъ горячечному бреду, тѣмъ не менѣе находится на краю могилы.
Чувство грѣховности находится на всѣхъ ступеняхъ исторической лѣстнии/ы, у древнихъ, какъ и у новыхъ, у бѣлыхъ,
какъ и у черныхъ. Оно, такимъ образомъ, не есть плодъ цивилизаціи, или варварства, но представляетъ собою жгучее наслѣдственное пятно отъ того разстройства, которое съ незапамятныхъ временъ царствуетъ въ семъ мірѣ, и мучительные симптомы котораго, въ часы своего ясновидѣнія, каждый смертный различаетъ какъ въ себѣ самомъ, такъ и въ другихъ. Произошла (когда?... какъ?... не въ этомъ теперь вопросъ) страшная пертурбація, возмутившая естественныя отношенія. Открылось противорѣчіе между правомъ и фактомъ, между основою вещей и проявленіемъ ихъ. Законный распорядокъ величинъ совсѣмъ извратился. То, что стояло на первомъ планѣ, отброшено въ тѣнь; что находилось внизу лѣстницы, то гордо красуется на ся вершинѣ. Преимущественное господство получило тѣло; духъ допустилъ себя стать въ порабощенное къ послѣднему отношеніе и не умѣетъ больше смотрѣть на высшія реальности, какъ только подъ видомъ возмутителя противъ общечеловѣческаго смысла: поистинѣ, требуется «объюродѣть, чтобы сдѣлаться мудрымъ", и не бояться міра, чтобы честно исполнять свой долгъ.
Неоспоримое господство фактически принадлежитъ матеріальной силѣ; вслѣдъ за ней воздаются всякія почести силѣ интеллектуальной. Что же касается силы духовной, рождающейся отъ взаимопроникновенія жизни религіозной и моральной жизни, то она приведена почти къ безмолвію; она не можетъ самоутверждаться, какъ только въ борьбѣ и въ лишеніяхъ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ только она утверждается,— чего опа не можетъ дѣлать безъ заявленія о своемъ законномъ первенствѣ,—такъ, считая себя угрожаемыми въ своихъ интересахъ, противъ нея напрягаются другія силы и довольно часто соединяются вмѣстѣ, съ цѣлью заглушить ея справедливыя требованія. Осмѣлится ли кто, здравомыслящій, отрицать совершенное сходство нарисованной картины съ дѣйствительностью и то, что изображенное на ней вызываетъ въ душевныхъ тайникахъ каждаго человѣка протестъ, можетъ быть, простой, но зато непреодолимый?
Равнымъ образомъ, подобный непорядокъ, недоумѣнный для мысли и раздирающій сердце, не имѣетъ своего эквивалента въ природѣ, хотя- и она испытываетъ противодѣйствія. Мы не видимъ, чтобы физіологія и механика вели борьбу въ пашей крови и въ нашихъ мускулахъ, или чтобы минеральное царство, которымъ поддерживается и питается царство растительное,
препятствовало развитію послѣдняго. II я не слышалъ, чтобы животныя имѣли основаніе жаловаться на такую врожденную имъ наклонность, по которой они враждовали бы другъ на друга, или на какое-либо иго, возложенное на нихъ растительною жизнью. Нѣтъ, разстройство является, поистинѣ, человѣческимъ: происшедшее с,верху, а не снизу, отъ души, а не отъ тѣла, оно имѣетъ соотвѣтствующій этому знакъ въ самой глубинѣ психическаго и моральнаго бытія, что всѣмъ извѣстно по личному опыту.
Ученіе о грѣхопаденіи есть, слѣдовательно, нѣчто и н о е по сравненію съ какимъ-то дѣтскимъ миѳомъ, или съ какой-то жалкою теоріей, выработанною въ своихъ кабинетахъ богословами; она вырвалась, какъ голось скорби и угрызенія совѣсти, изъ груди цѣлаго человѣчества. Удаляясь изъ Эдема, Адамъ, по прекрасному изображенію одной апокрифической книги, будто такъ сказалъ охранявшимъ порогъ рая ангеламъ: «умоляю васъ, позвольте мнѣ взять съ собою райское благоуханіе». Смутное воспоминаніе объ исчезнувшемъ блаженствѣ, о первобытной катастрофѣ, передается въ большей части религій посредствомъ легендъ, относящихся къ золотому вѣку или къ потерянному раю, и въ потребности умилостивить оскорбленное Божество. «Человѣкъ есть падшій Богъ, воспоминающій о небесахъ, и это воспоминаніе, какъ все еще горящая рана, составляетъ вмѣстѣ его страданіе и его славу».
Несомнѣнно, что интеллектуальная и моральная культуры должны сообщить чувству грѣховности больше чистоты и глубины тамъ, гдѣ пробуждена совѣсть, ибо, чѣмъ бблыпимъ свѣтомъ сознанія озаряется законъ долга, тѣмъ болѣе виновнымъ и возмутительнымъ является его нарушеніе. Вѣдь, не одни же только отъявленные злодѣи и падшія души чувствуютъ тяжесть обрушившагося на нихъ справедливаго осужденія. Наиболѣе почтенные и особенно благочестивые люди, эти избранники, которые могли бы слулшть образцами для своихъ собратьевъ, и которыхъ общее уваженіе считаетъ мудрыми и святыми, суть обыкновенно тѣ, у которыхъ созрѣло наиболѣе живое ѵбѣжде -ніе насчетъ ихъ правственнаго паденія, причиняющаго имъ глубокія душевныя терзанія.
Впрочемъ, и у дикихъ народовъ находится чувство грѣха, могущее обнарѵлшваться, въ извѣстномъ случаѣ, съ поразительною силою; но, обыкновенно, оно принимаетъ болѣе или менѣе безсознательную и косвенную форму и проявляется въ суевѣр-
номъ страхѣ передъ смертью и демонами. Вотъ почему нѣкоторые путешественники поразительно искажали истину, представляя, напримѣръ, обитателей южной Африки проводящими достойную зависти жизнь, счастливыми, идиллическими, беззаботными насчетъ какъ земного, такъ и загробнаго міра... Но такого рода путешественники прошли только мимо негровъ, за ихъ счетъ веселились, а, можетъ быть, и эксплоатпровали ихъ; они не жили ихъ интимной жизнью. Наоборотъ, миссіонеры, посвятившіе свою жизнь внутреннему возвышенію этихъ дикихъ, представляютъ ихъ въ совершенно иномъ видѣ; они изображаютъ ихъ, какъ взрослыхъ дѣтей, отзывчивыми на впечатлѣнія, любителями посмѣяться, но въ глубинѣ души несчастными, ищущими прибѣжища или въ апатіи, или въ дикихъ оргіяхъ;—недовѣрчивыми, подозрительными, сомнѣвающимися въ добрѣ, легковѣрными къ злу, воображающими себя постоянно окруженными со стороны невидимыхъ враговъ, жаждущихъ гибели ихъ, демонами и покойниками. «Въ своей глубинѣ душа туземцевъ печальна, жестоко печальна», свидѣтельствуетъ одинъ ветеранъ Замбези (Куалляръ).
Это, впрочемъ, не значить, что они имѣютъ совершенію ясное представленіе о своей виновности; подобно дѣтямъ, они стараются свалить отвѣтственность на другого. Судя о Божествѣ по самимъ себѣ, они приписываютъ Ему характерныя черты своей моральной жизни и вмѣняютъ Ему оживляющія ихъ расположенія. Отсюда и происходитъ, что они такъ сильно убѣждены въ своемъ состояніи объектовъ божескаго нерасположенія: они не имѣютъ сношенія ни съ какими другими, какъ только съ мстительными и жестокими богами, съ злыми духами. Что можетъ быть болѣе типическимъ и оригинальнымъ въ этомъ отношеніи, какъ не слѣдующій разсказъ, заимствуемый нами отъ одного миссіонера Золотого Берега (Эсслера). Онъ спросилъ мѣстныхъ негровъ, почему, познавъ истиннаго Бога, они не оказываютъ Ему культоваго служенія?
«Въ отдаленныя времена, было ему отвѣтомъ, отцы наши покланялись истинному Богу; но въ тотъ день, когда одна изъ нашихъ прабабокъ занималась толченіемъ хлѣбныхъ зеренъ, какъ, обыкновенно, дѣлаютъ наши женщины, она такъ внезапно подняла кверху свой толкачъ, что ударила имъ добраго Бога въ самое лицо. Тогда Онъ удалился, говоря людямъ, чтобы они Отселѣ не имѣли сношенія ни съ какими другими, какъ только съ низшими богами» (демонами).
Легенда, если хотите, смѣшная, но интересная по своему смыслу. Этотъ ударъ, нанесенный женщиною Богу, и вызывающій разрывъ между людьми и Тѣмъ, Котораго оскорбили они, живо напоминаетъ древнѣйшія преданія о грѣхопаденіи. Но, въ особенности, этотъ разсказъ имѣетъ великое нравственное значеніе, обнаруживая въ самомъ фактѣ стремленіе человѣка къ самооправданію. Замѣтимъ, что «ударъ» былъ непроизвольный, что прабабка негритянка состояла при своемъ дѣлѣ, исполняя свой «долгъ», вымолачивала зерно, нисколько не помышляя о злѣ, когда, какъ бы случайно, произошло упомянутое событіе. Она, слѣдовательно, не подлежитъ отвѣтственности, послѣдняя падаетъ больше на... оскорбленнаго: зачѣмъ Онъ здѣсь былъ?
Кромѣ того, эта наклонность къ самооправданію подъ пустыми предлогами встрѣчается не только у дикихъ или у дѣтей, но также и у великихъ липъ и, притомъ, въ цивилизованныхъ націяхъ. Съ того времени, какъ Адамъ сказалъ Богу: «жена, которую Ты далъ мнѣ, она соблазнила меня къ злу» (итакъ, это Твоя вина!), человѣкъ остался въ сущности такимъ же лживымъ и обманчивымъ, какъ въ отношеніи себя, такъ и въ отношеніи другихъ (по той особенно причинѣ, что онъ не въ силахъ переносить видѣть себя такимъ, каковъ онъ въ дѣйствительности, и таковымъ проявляться). Положеніе было бы въ высшей степени тяжкимъ, если бы онъ не пришелъ къ мысли—считать себя жертвою и убѣдить себя въ томъ, что, служащая источникомъ его страданій, внутренняя схизма не есть его собственное произведеніе. Этотъ снисходительный взглядъ лежитъ въ основѣ всякаго пессимизма. Бытіе объявляютъ величайшимъ зломъ, Самого Бога обвиняютъ за несчастную мысль о сотвореніи міра, изъ Бога же дѣлаютъ принципъ зла, отчаяніе возводятъ въ систему и, по примѣру Будды, проповѣдуютъ несчастнѣйшее ученіе объ уничтоженіи. «Мы служимъ предметомъ эксплоатаціи, пишетъ Ренанъ въ своихъ философскихъ діалогахъ; мы являемся игрушкой въ рукахъ верховнаго эгоизма, преслѣдующаго съ нашей помощью извѣстную цѣль».
Но, чтобы пессимизмъ достигъ эндемическаго состоянія въ значеніи одной изъ формъ общественной жизни, для этого ему требуется имѣть нѣкоторый успѣхъ въ разгромѣ строя душевной жизни своихъ адептовъ. Симптомъ и плодъ вырожденія человѣческой души, онъ является результатомъ или весьма
утонченной цивилизаціи, выдохшейся отъ злоупотребленія діалектикой и матеріальнымъ благосостояніемъ, какъ наше современное общество, или нравственнаго упадка, потопляющаго народы въ варварствѣ, какимъ оно является у дикихъ. Чтобы услышать голосъ истинно-человѣческой души, какою она является въ своемъ естественно-грѣховномъ состояніи, прежде чѣмъ ее до корня загрязнилъ духъ системы, искалѣчилъ, измучилъ ее, довелъ до состоянія дикости, такъ что она болѣе не стала узнавать себя саму, для этого необходимо взять ее въ полномъ расцвѣтѣ ея юпостп, на зарѣ цивилизаціи, а не при закатѣ ея. Тогда, съ силой и бодростью повѣствуя о своихъ впечатлѣніяхъ, опа обнаружится всецѣло стремящейся къ Богу, посредствомъ религіознаго чувства, и удаляющейся отъ Него' чувствомъ грѣховности. И это явленіе наблюдается не въ одномъ Израилѣ, въ его покаянныхъ псалмахъ, но также и у другихъ народовъ, какъ мы увидимъ сейчасъ изъ слѣдующаго гимна Ведъ:
«Будь милосердъ ко мнЬ, Всемогущій, будь милосердъ Ты ко мнѣ! Если я пойду содрогаясь, точно вѣтромъ гонимое облако, будь ко мнѣ милосердъ, о, всемогущій Боже, будь же ко мнѣ милосердъ! Когда могу я достигнуть Варуны? Изволитъ ли онъ безъ гнѣва принять мое приношенье? Я обращаюсь къ тебѣ, о, Варуна, желая мой грѣхъ опознать; разрѣши меня отъ прародительскихъ моихъ грѣховъ и отъ тѣхъ, которые сотворить мы могли въ своемъ собственномъ тѣлѣ. Дабы, очистившись отъ всякаго грѣха, я воздалъ удовлетвореніе Богу живому!»
III.
Если, такимъ образомъ, грѣхъ представляетъ собою неопровержимый всеобщій фактъ, то какъ объяснить его при взглядѣ на него, какъ на пустую иллюзію? Ахъ, когда бы онъ былъ только «иллюзіей», человѣчество тотчасъ бы узнало себя самого! Съ какимъ облегченіемъ привѣтствовало бы оно это открытіе, которое избавило бы его отъ непрестаннаго терзанія совѣсти! Когда представишь себѣ, какъ человѣкъ боится того, чѣмъ унижается онъ, какъ трудно для его гордости признаться въ своихъ грѣхахъ, какъ онъ изобрѣтателенъ на покрытіе привлекательною внѣшностью самыхъ низкихъ проступковъ, когда видишь, какъ самые жестокіе тираны для своего оправданія ссылаются на государственный интересъ, а самые негод-
ные люди лѣзутъ въ герои, какъ кровожадные убійцы, разбойники и анархистві выдаютъ сами себя за поборниковъ права и чемпіоновъ юстиціи; когда представишь себѣ, что нѣтъ болѣе такихъ злодѣйствъ и такого позора, для которыхъ не нашлись бы еще здѣсь свои защитники и поклонники, то спрашиваешь самъ себя: гдѣ же находится разсудокъ почтенныхъ людей и глубокомысленныхъ философовъ, еще склонныхъ отрицать грѣхъ? и невольно удивляешься столь упорному оптимизму и страшишься такого ослѣпленія. Если угрожающее обществу зло принимаетъ все болѣе и болѣе широкіе размѣры, то не они ли повинны въ этомъ грѣхѣ? Если міръ низвергается въ бездну, то не отвѣтственна ли за это ихъ легкомысленная поблажка? И какимъ образомъ удастся имъ объяснить всеобщее чувство грѣха безъ допущенія его реальности? А, между тѣмъ, философы дѣлали такого рода попытки,—чего, впрочемъ, не дѣлали они! — и, хотя моральное чувство разрушаетъ апріори ихъ неудачныя объясненія, мы не можемъ, однако, отказаться отъ краткаго ихъ разбора.
Прежде всего, говорятъ, чувство грѣховности не есть что-либо другое, какъ только «мука по безконечномъ». Человѣкъ, этотъ жалкій червь, затерявшійся въ пространной вселённой, чувствуетъ себя какъ бы раздавленнымъ въ наличности естественныхъ силъ, и испытываемое имъ безпокойство является въ немъ источникомъ чувства своего иедостоинства. Конечное, стремящееся къ безконечному и немогущее достигнуть его,— вотъ, гдѣ находится ключъ къ рѣшенію проблеммы. Но такое объясненіе совершенно несправедливо въ томъ отношеніи, что въ метафизическую облаетъ относитъ вопросъ чисто нравственный, ассимилируя самый грѣхъ съ состояніемъ того, который ограниченъ во времени и въ пространствѣ, а также отождествляя два совсѣмъ не синонимичныя по смыслу выраженія, какъ «быть конечнымъ» и «быть злымъ», ибо это ведетъ къ хаотическому смѣшенію идей.
Кромѣ того, разбираемое объясненіе противно опыту. То правда, что, разсматривая звѣздное небо или безпредѣльный океанъ, я проникаюсь чувствомъ собственнаго ничтожества; отъ этого величественнаго зрѣлища во мнѣ рождается ощущеніе возвышеннаго, располагающее меня къ сосредоточенности, къ богопочтепію; но я не испытываю въ себѣ, даже, и тѣни угрызенія совѣсти, никоимъ образомъ я не чувствую себя виновнымъ или обезчещеннымъ за то, что, по сравненію съ без-
предѣльнымъ пространствомъ, я составляю только незамѣтную пылинку. Этого-то и недостаетъ. Чувство моего ничтожества, понимаемаго въ чисто физическомъ смыслѣ, возвышаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ, выставляетъ предо мною мое человѣческое достоинство, посредствомъ контраста давая мнѣ понять, что я принадлежу къ другому порядку, чѣмъ матерія. Я не больше, какъ только трость, тростникъ, но «трость мыслящая». Если видимый міръ безконечно превосходитъ меня въ отношеніи количества, то я на много выше его въ качественномъ отношеніи: я—духъ, я—свободная личность. Вотъ, гдѣ. находится истинная причина моего смущенія. Не по своему невзрачному покрою, а по интеллектуальному и нравственному величію своему я измѣряю свой грѣхъ.
Болѣе обстоятельное объясненіе состоитъ въ указаніи на то, что чувство грѣха нераздѣльно соединено съ нравственнымъ усовергиенствованіемъ. Чѣмъ больше человѣкъ приближается къ идеалу, тѣмъ болѣе, говорятъ, живо чувствуетъ онъ раздѣляющее его отъ идеала разстояніе. Каждый сдѣланный имъ шагъ на пути добра является предъ нимъ своего рода зломъ, по сравненію съ высшею стадіей развитія, и потому онъ самъ вмѣняетъ его себѣ подъ именемъ грѣха. Зло есть не что иное, какъ только низшая степень добра. Порчи, перерыва въ усовершенствованіи, нѣтъ, а есть только неопредѣленный прогрессъ отъ одного къ другому. Но это мнѣніе, являющееся въ концѣ концовъ простымъ варіантомъ предшествующаго, возбуждаетъ противъ себя и аналогичныя возраженія. Говорить, что грѣхъ есть только несовершенство природы, это значитъ утверждать его неизбѣжность, значитъ указывать на то, что онъ необходимъ, значитъ клеветать на Бога, выставлять Его виновникомъ грѣха, а угрызеніе совѣсти считать за идущій отъ Самого Бога обманъ, за своего рода ріа fraus, побуждающую насъ къ постоянному самоусовершенствованію. Радикальное различіе между добромъ и зломъ, вопреки ясному голосу совѣсти, низведено до нуля, и весь нравственный міропорядокъ разрушенъ. Но это значитъ не рѣшать, а отрицать про-блемму.
Чувство грѣха имѣетъ совершенно иной характеръ. Нѣтъ никакого грѣха для ребенка въ томъ, что онъ не въ состояніи украшаться добродѣтелями зрѣлаго возраста, равно и для молодого человѣка—въ неимѣніи мудрости, пріобрѣтаемой только въ старости. Нравственный долгъ не требуетъ того, чтобы
однимъ скачкомъ достигалось совершенство; онъ призываетъ только къ тому, чтобы каждый состоялъ въ своемъ званіи. Но зломъ порождается безпорядокъ; далекое отъ того, чтобы служить средствомъ къ добру, оно есть отрицаніе послѣдняго; зломъ не только не подготовляется добро, но послѣднее становится прямо невозможнымъ. Согрѣшающій противорѣчитъ закону своего назначенія и занимаетъ положеніе возмутителя противъ Бога. Отсюда проистекаетъ чувство собственной грѣховности, или внутренняго срама, и мучительное ожиданіе наказанія.
Теперь предстоитъ рѣшительный вопросъ: что произойдетъ въ дальнѣйшемъ еъ религіознымъ чувствомъ? Союзъ человѣка съ Богомъ, иовидимому, порванъ безвозвратно; человѣкъ оказался въ критическомъ положеніи: онъ не сомнѣвается въ своей первоначальной близости къ вышнему міру, а чувство потусторонности наполняетъ его ужасомъ; чѣмъ болѣе онъ приближается къ Божеству, тѣмъ болѣе предъ Нимъ трепещетъ. Неподкупный свидѣтель правды Божіей, его совѣсть, возбраняетъ ему всякое прямое отношеніе къ Богу, осуждаетъ человѣка, какъ загрязненную тварь, не могущую находиться предъ лицомъ Божественной святости. И, при ближайшемъ соприкосновеніи съ Высшимъ Всемогуществомъ, онъ имѣетъ въ себѣ затаенный страхъ, какъ бы не быть пожраннымъ небеснымъ огнемъ. «Пускай Богъ не говоритъ съ нами, чтобы намъ не умереть отъ страха» (Hex. XX, 19)! Таковы, рѣзко выраженныя расположенія естественнаго сердца. Итакъ, чтобы возстановить нормальныя отношенія между человѣкомъ и Богомъ, необходимо устранить препятствіе, изгладить грѣховную нечистоту, упразднить самый грѣхъ.
Мы. такимъ образомъ, достигли третьяго ггостулята со-вгьсти: необходимости искупленія, то есть, происходящаго отъ Самого Бога такого дѣйствія, которымъ возстановляется порванный союзъ, и человѣкъ, при наличности данныхъ условій, является добровольнымъ въ немъ участникомъ.
Конечная цгьль религіозной жизни—не эволюція, но искупленіе, скажемъ съ Э. де ГІрессансэ... Теорія эволюціи не даетъ отчета въ этомъ анормальномъ чувствѣ, въ безпорядкѣ, въ грѣхѣ, который служитъ горькимъ и болѣзненнымъ корнемъ во всѣхъ религіяхъ человѣчества.
Будь же благословенна, моя совѣсть! Ты даруешь мнѣ и вѣру и надежду. Чѣмъ болѣе ты превосходишь меня самого
своей строгостью, тѣмъ больше я могу вѣрить Богу, ибо кто же другой сталъ бы говорить твоимъ языкомъ? Міръ хочетъ возложить на тебя молчаніе; гордая природа индифферентна и безстрастна: одинъ Богъ установилъ тебя посредницей между Собой и мною. Ты осуждаешь мои ошибки, плодъ непозволительнаго союза моей воли съ наслѣдственнымъ грѣхомъ?.. О, благая вѣсть! Итакъ, нѣтъ больше фатализма; пессимизмъ побѣжденъ! Зло есть такая акциденція, которая могла не быть, которая должна не быть... Зло радикально, но не необходимо: оно глубоко укоренилось, но возможно противъ него и средство, и, только еще слушаясь тебя, уже ощущаю въ себѣ возрожденіе къ идеалу. Еще говори, пусть пребываетъ мой грѣхъ, дабы я живъ былъ! Осуждая меня, ты меня спасаешь,—и настанетъ день, когда восторжествуетъ добро, потому что Богъ благъ, ибо открываетъ предо мною бездну и твоимъ голосомъ призываетъ меня выйти изъ лея.
Указанные нами три постулата составляютъ изъ себя неразрывную цѣнъ. Логически они такъ же солидарны между собою, какъ тезисъ, антитезисъ и синтезисъ въ Гегелевой системѣ, съ однимъ различіемъ, что они поставляютъ насъ въ область положительныхъ реальностей, а не пустыхъ отвлеченностей. Тезисомъ установляется неизмѣнный принципъ, коренная основа универсальнаго порядка: чтобы подняться къ высшему благу, или, что то же, соединиться съ Богомъ и получить вѣчную жизнь, для этого первымъ условіемъ является гісполне-ніе нравственнаго закона. Антитеза представляется ежедневнымъ опытомъ: человѣкъ, погрузившійся въ грѣхъ и смерть, поіргъшаетъ противъ своего назначенія. Синтезъ, наконецъ, верховный дезидератъ падшаго міра, выражаетъ предположеніе, зависящее всецѣло отъ благой воли Божіей: спасеніе человѣческаго рода посредствомъ возстановленія его въ своемъ достоинствѣ.
Въ случаѣ своего совершенія, оно, т. е. возстановленіе, непремѣнно будетъ имѣть двѣ стороны, неотдѣлимыя одна отъ другой: одну, относящуюся къ прошедшему, а другую—къ будущему, одну отрицательную, другую положительную, то есть, отпущеніе грѣховъ и духовную свободу. Очевидно, что первое, въ чемъ нуждается человѣкъ, состоитъ въ забвеніи прошлаго, въ завѣреніи, что Богъ ѵмилостквился по отношенію къ нему, къ достиженію чего и стремились всѣ религіи посредствомъ священныхъ обрядовъ, очистительныхъ церемоній
и кровавыхъ жертвоприношеній. Потребность умилостивленія неизгладимыми словами начертана на всѣхъ страницахъ исторіи человѣчества. Но къ чему бы служило прощеніе, если бы оно оставляло человѣка въ состояніи грѣховности и безпомощности? Прошлое не изглажено, если будущее походитъ на прошлое. Совѣсть никогда бы не была удовлетворена, общеніе съ вѣчнымъ законодателемъ, не могущимъ перестать ненавидѣть зло, было бы постоянно нарушаемо снова, и жажда божественнаго, томящая человѣческую душу, оставалась бы неутолимой. Для возстановленія религіозно-нравственнаго міропорядка требуется, чтобы, съ прощеніемъ грѣховъ, человѣкъ получилъ также и силу творить добро. Устранить сначала то, чѣмъ человѣкъ отдѣляется отъ Бога, что осуждаетъ перваго на страданіе и на погибель; затѣмъ, освободить отъ рабства злу, однимъ словомъ, спасти отъ смерти и даровать ему жить, таково дѣло искупленія, безъ котораго не можетъ обойтись человѣкъ въ дѣйствительныхъ условіяхъ своего существованія.
Истинною религіей будетъ, очевидно, та, которая- вполнѣ осуществитъ это двоякое требованіе, уничтожая внутренній дуализмъ, исторгнувшій восклицаніе: «вижу доброе, а творю злое» у языческаго поэта Овидія не менѣе, какъ и у апостола Павла, что такъ краснорѣчиво выражено въ слѣдующихъ строфахъ Расина:
„Увы! въ войнѣ съ самимъ собою, Гдѣ обрѣсти могу я миръ?
Хочу—и вовсе не свершаю; Стремлюсь, но—страшная бѣда! Любя добро,—не исполняю,
А зло противное творю“ *).
Проф. А. Берту.
') Продолженіе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная ака-демия Русской Православной Церкви - высшее учебное заведение, целью которого является подготовка священнослужителей, преподавателей духовных учеб-ных заведений и специалистов в области богословских и церковных наук. Подразделениями академии являются: собственно академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет ино-странных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках процесса компьютеризации Санкт-Петербургской православной духовной академии. В подготовке электронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта - ректор академии епископ Гатчинский Амвросий. Куратор проекта - проректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Матери-алы журнала подготавливаются в формате pdf, распространяются на компакт-диске и размещаются на сайте академии.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
